Страница:
Уходили ли они, чтобы, в свою очередь, пристать к громадной армии Махди, или с иной какой целью, — сказать было трудно. Или же они просто опасались навлечь на себя гнев всесильного Махди, оставаясь на Тэбали? Кто мог знать! Но только населения Тэбали, благодаря этому всеобщему бегству рабов, убавилось настолько, что не осталось и одной шестой части того числа, какое было до приезда посланного Махди. Из числа ста двадцати плавильных печей для производства стекла, работавших еще в данное время, после такого бегства рабочих едва только сорок могли продолжать работу за недостатком рабочих рук.
Это, конечно, являлось горьким разочарованием для молодого ученого, тем более в данный момент, когда слой стеклянной площади покрывал уже триста десять градусов окружности горы. Оставалось еще всего каких-нибудь десять-двенадцать метров, чтобы пик Тэбали был совершенно изолирован от своей подошвы.
Несмотря на все свое мужество и неизменную бодрость духа, Норбер Моони с большим трудом мог примириться с таким тяжелым и столь неожиданным для него испытанием. Стоять так близко к цели, к осуществлению своей заветной мысли, почти ощупывать ее пальцем, так сказать, знать, что одной какой-нибудь недели вполне достаточно, чтобы совершенно покончить со всеми работами на стеклянных заводах, — и вдруг видеть себя покинутым почти всем своим рабочим персоналом! Это было поистине больно и обидно!..
Целые дни и ночи он проводил, обдумывая и обсуждая эту задачу со всех сторон, постоянно спрашивая себя, как и чем заменить отсутствующие рабочие руки, в которых он так нуждался, и по-прежнему не находя ответа на этот мучительный вопрос.
Эта забота просто съедала его: он худел, бледнел, не спал по ночам. Его не только мучила мысль о самом себе и горькие сожаления о постигших его неудачах, но еще более было обидно за честь французского имени, которому это предприятие должно было доставить новый блеск и славу, а также мучила его мысль о бедных акционерах, так великодушно доверивших ему свои капиталы… Столько трудов и вычислений, столько упорной работы, столько потраченных миллионов, — и все это задаром! Он никак не мог примириться с этой ужасной мыслью.
Сэр Буцефал по своему обыкновению смотрел на дело с философской точки зрения. «Ну, не удастся предприятие, так не удастся! На это следовало рассчитывать с самого начала. Всякая такая попытка может удастся и не удастся!»
— Воля ваша, а я, наверное, выиграю свое пари! — весело говорил он Норберу Моони, но едва успел он произнести эти слова, как в круглую залу вошел весь красный и взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Виржиль и с порога заявил:
— Важная новость, господин Моони!.. Стеклянный сплав выступает повсюду из-под восточной стороны горы!
Это была как раз та сторона, с которой сплав до сих пор не показывался, как раз то, о чем так горевал молодой ученый. Это было чрезвычайно важно для успеха его дела, так важно, что Норбер Моони не решался даже сразу поверить этой доброй вести, прежде чем не убедится лично в ее достоверности. Обрадованный и взволнованный, хотя и не уверенный еще в этой удаче, он сбежал с горы и менее чем за полчаса был уже у подножия ее, в том месте, о котором ему говорил Виржиль.
Оказалось, что верный слуга не ошибся: стеклянный сплав, выплывая из центральной глубины пиритной массы, начинал выливаться наружу из-под внешней окружности подножия пика.
Этот сплав, выливаясь из-под пиритной массы скал, выплывал в песчаную траншею, огибавшую кругом всю гору, образуя сначала лужи еще раскаленной тягучей массы, которая вскоре застывала и крепла… Значит, дело было кончено: это не подлежало сомнению!.. Пик Тэбали, эта громадная скала магнитного пирита, оказался теперь совершенно изолированным от своей песчаной подпочвы и даже от самого земного шара.
Теперь тот колоссальный магнит, о котором мечтал Норбер Моони, существовал уже в действительности. Оставалось только наделить его необычайной магнитной силой, насытить его электричеством. А это можно было сделать в любой данный момент — все уже было готово. Стоило Норберу Моони сказать слово, и все инсоляторы, расположенные на круговой дороге, приведут в действие все динамо-машины. Достаточно было одного его жеста, одного движения, прикосновения к костяной ручке, чтобы включался ток, а Тэбали превращался действительно в гигантский электромагнит.
Этот блестящий результат, на который, конечно, молодой ученый все время рассчитывал и не переставал надеяться, тем не менее произвел на Норбера Моони сильное впечатление: он чуть было не возгордился, не дошел до самозабвения при виде конечного осуществления своей заветной мысли, и чтобы вернулось ему полное самообладание и спокойствие, потребовалось немало времени. Сделав распоряжение немедленно начать переноску всех инсоляторов, расположенных у подножия горы и ставших теперь бесполезными здесь, на вершине, Норбер Моони поспешил обратно в обсерваторию.
В большой круглой зале он застал баронета, собиравшегося читать последнюю поэму Браунинга.
— Сэр Буцефал, — сказал он входя, — вы только что говорили мне, что, кажется, выиграете пари! Ну, а теперь я пришел дать вам дружеский совет — уничтожить это ваше пари, если только это возможно, так как или я очень ошибаюсь, или вам суждено будет проиграть его в самом недалеком времени!
— Уничтожить мое пари! — воскликнул баронет, — о, напротив, я готов бы его удвоить!., право, стоит того! Махди поможет мне выиграть его без труда.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что я только что поднимался наверх с намерением посмотреть в телескоп, что вас так долго задерживает там, внизу, и вдруг увидел нечто совсем другое!.. И с юга, и с запада сверкает на солнце целое море сабель и всякого оружия, знамена развеваются по ветру, всадники гарцуют, целые племена, точно змеи, извиваются широкой лентой по пескам пустыни. Словом, целая грозная армия надвигается на нас! Не пройдет и двух дней, как мы будем блокированы со всех сторон, а дня через три простимся с жизнью, или я очень ошибаюсь, если только мы не изъявим согласия сдаться и принять ислам, как того требует Махди, что я лично считаю весьма неблаговидным!..
ГЛАВА XVIII. Тиррель Смис
Это, конечно, являлось горьким разочарованием для молодого ученого, тем более в данный момент, когда слой стеклянной площади покрывал уже триста десять градусов окружности горы. Оставалось еще всего каких-нибудь десять-двенадцать метров, чтобы пик Тэбали был совершенно изолирован от своей подошвы.
Несмотря на все свое мужество и неизменную бодрость духа, Норбер Моони с большим трудом мог примириться с таким тяжелым и столь неожиданным для него испытанием. Стоять так близко к цели, к осуществлению своей заветной мысли, почти ощупывать ее пальцем, так сказать, знать, что одной какой-нибудь недели вполне достаточно, чтобы совершенно покончить со всеми работами на стеклянных заводах, — и вдруг видеть себя покинутым почти всем своим рабочим персоналом! Это было поистине больно и обидно!..
Целые дни и ночи он проводил, обдумывая и обсуждая эту задачу со всех сторон, постоянно спрашивая себя, как и чем заменить отсутствующие рабочие руки, в которых он так нуждался, и по-прежнему не находя ответа на этот мучительный вопрос.
Эта забота просто съедала его: он худел, бледнел, не спал по ночам. Его не только мучила мысль о самом себе и горькие сожаления о постигших его неудачах, но еще более было обидно за честь французского имени, которому это предприятие должно было доставить новый блеск и славу, а также мучила его мысль о бедных акционерах, так великодушно доверивших ему свои капиталы… Столько трудов и вычислений, столько упорной работы, столько потраченных миллионов, — и все это задаром! Он никак не мог примириться с этой ужасной мыслью.
Сэр Буцефал по своему обыкновению смотрел на дело с философской точки зрения. «Ну, не удастся предприятие, так не удастся! На это следовало рассчитывать с самого начала. Всякая такая попытка может удастся и не удастся!»
— Воля ваша, а я, наверное, выиграю свое пари! — весело говорил он Норберу Моони, но едва успел он произнести эти слова, как в круглую залу вошел весь красный и взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Виржиль и с порога заявил:
— Важная новость, господин Моони!.. Стеклянный сплав выступает повсюду из-под восточной стороны горы!
Это была как раз та сторона, с которой сплав до сих пор не показывался, как раз то, о чем так горевал молодой ученый. Это было чрезвычайно важно для успеха его дела, так важно, что Норбер Моони не решался даже сразу поверить этой доброй вести, прежде чем не убедится лично в ее достоверности. Обрадованный и взволнованный, хотя и не уверенный еще в этой удаче, он сбежал с горы и менее чем за полчаса был уже у подножия ее, в том месте, о котором ему говорил Виржиль.
Оказалось, что верный слуга не ошибся: стеклянный сплав, выплывая из центральной глубины пиритной массы, начинал выливаться наружу из-под внешней окружности подножия пика.
Этот сплав, выливаясь из-под пиритной массы скал, выплывал в песчаную траншею, огибавшую кругом всю гору, образуя сначала лужи еще раскаленной тягучей массы, которая вскоре застывала и крепла… Значит, дело было кончено: это не подлежало сомнению!.. Пик Тэбали, эта громадная скала магнитного пирита, оказался теперь совершенно изолированным от своей песчаной подпочвы и даже от самого земного шара.
Теперь тот колоссальный магнит, о котором мечтал Норбер Моони, существовал уже в действительности. Оставалось только наделить его необычайной магнитной силой, насытить его электричеством. А это можно было сделать в любой данный момент — все уже было готово. Стоило Норберу Моони сказать слово, и все инсоляторы, расположенные на круговой дороге, приведут в действие все динамо-машины. Достаточно было одного его жеста, одного движения, прикосновения к костяной ручке, чтобы включался ток, а Тэбали превращался действительно в гигантский электромагнит.
Этот блестящий результат, на который, конечно, молодой ученый все время рассчитывал и не переставал надеяться, тем не менее произвел на Норбера Моони сильное впечатление: он чуть было не возгордился, не дошел до самозабвения при виде конечного осуществления своей заветной мысли, и чтобы вернулось ему полное самообладание и спокойствие, потребовалось немало времени. Сделав распоряжение немедленно начать переноску всех инсоляторов, расположенных у подножия горы и ставших теперь бесполезными здесь, на вершине, Норбер Моони поспешил обратно в обсерваторию.
В большой круглой зале он застал баронета, собиравшегося читать последнюю поэму Браунинга.
— Сэр Буцефал, — сказал он входя, — вы только что говорили мне, что, кажется, выиграете пари! Ну, а теперь я пришел дать вам дружеский совет — уничтожить это ваше пари, если только это возможно, так как или я очень ошибаюсь, или вам суждено будет проиграть его в самом недалеком времени!
— Уничтожить мое пари! — воскликнул баронет, — о, напротив, я готов бы его удвоить!., право, стоит того! Махди поможет мне выиграть его без труда.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что я только что поднимался наверх с намерением посмотреть в телескоп, что вас так долго задерживает там, внизу, и вдруг увидел нечто совсем другое!.. И с юга, и с запада сверкает на солнце целое море сабель и всякого оружия, знамена развеваются по ветру, всадники гарцуют, целые племена, точно змеи, извиваются широкой лентой по пескам пустыни. Словом, целая грозная армия надвигается на нас! Не пройдет и двух дней, как мы будем блокированы со всех сторон, а дня через три простимся с жизнью, или я очень ошибаюсь, если только мы не изъявим согласия сдаться и принять ислам, как того требует Махди, что я лично считаю весьма неблаговидным!..
ГЛАВА XVIII. Тиррель Смис
Баронет был прав: махдисты надвигались со всех сторон. Не так скоро, конечно, как предсказывал баронет, и как того можно было бы опасаться, но тем не менее систематически. Эти дети пустыни — люди не торопливые, они не идут форсированным маршем, но действуют методически, поступая обдуманно и предусмотрительно. Они надвигались медленно и постепенно, сужая кольцо своих войск вокруг возвышенности Тэбали. По прошествии трех дней все пути к Тэбали были заняты ими; на равном расстоянии один от другого раскинулись лагерем на всех ближайших высотах отдельные, довольно многочисленные отряды неприятеля.
Но и на пике Тэбали тоже не дремали, и там приготовления шли своим чередом. Все инсоляторы были теперь перенесены наверх и сгруппированы на верхней круговой дороге. Все приводные ремни динамо-машин были уже наготове. Теперь оставалось только Норберу Моони приказать надеть их, и менее чем в десять минут времени великий опыт, задуманный им, мог уже начаться.
Но в тот момент, как пора было отдать это решительное приказание, он как будто колебался. Почему откладывал он и отдалял это грандиозное дело, этот опыт, которого он еще так недавно не мог дождаться, который он призывал всеми силами своей души, посвятив этому делу столько времени и столько труда? Почему, в самом деле? Да потому, что в решительный момент он говорил себе:
Как знать?.. Конечно, я рассчитал и полагаю, что все предусмотрел в своих расчетах и вычислениях… Но ведь я человек, и весьма возможно, что в чем-нибудь ошибся. А если я действительно ошибся, что ожидает меня тогда!.. Одна какая-нибудь пустячная забывчивость или непредусмотрительность может окончательно разрушить всю мою теорию!
— Что, если вдруг действительность скажет грубое «нет» на все мои теории вероятности, на все мои предположения и расчеты?! Что, если одна постыдная неудача, одно унизительное разочарование ждет меня за мои труды и усилия достигнуть желанной цели!? И это на глазах Гертруды, которая так верит в меня и в мое дело! На глазах баронета, который до сих пор все еще отказывается верить в его осуществимость! Наконец, на глазах у целого света, у насмешливой Европы и у грозящего нам гибелью Махди!..
— Но допустим даже, что я добьюсь не полного, а только половинного успеха, который, быть может, будет достаточным для удовлетворения моего честолюбия, но не достаточным для осуществления той задачи, которую я поставил целью своих трудов! Что мне делать тогда? Как отвечать тем акционерам, которые доверились мне, доверили мне свои капиталы в надежде на блестящий успех, в который и сам я тогда твердо верил!»
И вот, когда такого рода мысли начинали осаждать молодого ученого, он вдруг переставал совершенно верить в возможность удачи своего предприятия, переставал даже надеяться на успех. Даже и в более спокойное время он уже не был достаточно уверен в успехе, чтобы не задумываясь решиться на последний окончательный шаг. Напрасно он старался уверить себя, что это, очевидно, единственный остающийся ему теперь выход, чтобы спасти драгоценную жизнь Гертруды и всех обитателей Тэбали, и даже господина Керсэна и всех европейцев, находящихся в данный момент в стенах Хартума. Несомненно, конечно, что невероятное чудо нисхождения Луны к Земле, вероятно, должно поразить все мусульманское население Судана, а в том числе и стотысячную армию Махди, в такой сильной степени, что они в страхе и смятении рассеются во все стороны при виде такого невероятного и непонятного для них явления… Но тщетно молодой астроном говорил и повторял себе все это, тщетно старался убедить себя в безусловной необходимости прибегнуть к этому единственному средству спасения и решиться на последний решительный шаг, — все же это ему казалось опасным и рискованным, и он предпочитал выждать тот неизбежный момент, когда он будет, так сказать, вынужден поставить все на эту последнюю карту.
Кроме того, он сумел еще найти новое, по-видимому, совершенно законное основание отсрочить еще на некоторое время окончательное осуществление своего грандиозного опыта, а именно: по его расчету, Луна должна была достигнуть перигея, то есть момента своего наибольшего приближения к земле, лишь через шестьдесят семь дней, а так как опыт его, несомненно, должен был иметь гораздо больше шансов на полный успех и удачу именно в этот момент, чем во всякое другое время, то естественно, что даже самая элементарная предусмотрительность и осторожность требовали, чтобы он, если только возможно, выждал этого момента и отложил свой решительный опыт до этого наиболее удобного и благоприятного времени.
Итак, Норбер Моони решил, что следует дождаться этого момента, а до тех пор не предпринимать ничего решительного и только в случае самой крайней необходимости прибегнуть к этому решительному плану, кар к единственному средству спасения, остающемуся в его распоряжении.
И вот этот случай крайней необходимости и не замедлил представиться в самом непродолжительном времени. На шестой день после прибытия левого крыла армии Махди, присланного им из-под стен Хартума для блокады пика Тэбали, стало несомненно ясно, что махдисты готовятся идти на приступ.
Всадники и гонцы скакали из лагеря одного отряда в лагерь другого; различные племена суданцев выстраивались в ряды и колонны; повсюду слышались звуки тамтама; обнаженное холодное оружие сверкало и блистало на солнце. Наконец одна из этих колонн тронулась и двинулась прямо на селение Тэбали, окончательно опустевшее с самого момента появления армии махдистов. Одновременно с этим двинулись и остальные колонны, направляясь с западной и северной сторон к подошве горы Тэбали.
Нельзя было терять ни минуты, чтобы успеть вовремя приостановить это наступление. Одна из пушек, находившаяся на верхней площадке Тэбали и скрытая за бруствером, была наведена на селение. Шедшая с юга неприятельская колонна сейчас должна была подойти к селению. Виржиль держал наготове фитиль.
— Пли! — скомандовал Норбер Моони.
Прогремел выстрел; ядро со свистом прорезало воздух и ударилось о землю в пятнадцати или двадцати метрах позади колонны, где и взорвалось со страшным треском. Для первого опыта это было недурно, и хотя, по-видимому, никто из осаждающих не был ранен этим первым снарядом, но сам взрыв, треск и громовой раскат выстрела произвели такую панику в неприятельских рядах, что те разом смешались и бросились бежать врассыпную, давя и опрокидывая друг друга. Вместе с тем и остальные неприятельские колонны, шедшие на приступ, остановились.
Именно на это и рассчитывал Норбер Моони. Осаждающие никак не ожидали, что на Тэбали имеется какая-нибудь артиллерия.
До настоящего времени орудия находились на складах, или же под прикрытием брустверов и навесов, а потому никто не только из окрестного населения, но даже никто из рабочих Тэбали не знал и не подозревал об их существовании. Можно было ожидать, что это маленькое предостережение достаточно подействует на неприятеля и успокоит их воинственный задор.
Действительно, в продолжение двух или трех суток неприятель не показывался вблизи Тэбали. Но вот на всех занятых ими окрестных высотах закипела работа: повсюду строились батареи и на них вывозили орудия. А на седьмой день после первого приступа одна из этих батарей открыла огонь.
Ни один из неприятельских снарядов не долетал до обсерватории, стоявшей много выше вражеских батарей, но некоторые из них попадали в плавильные печи и другие строения, воздвигнутые у подошвы горы. Вскоре выяснилось, что неприятель именно рассчитывал на то, чтобы уничтожить печи и прервать всякие работы.
Этим он более, чем сам того мог ожидать, бил Норбера Моони по самому чувствительному месту, так как снаряды могли повредить стеклянный слой, изолирующий пик Тэбали, и тем самым уничтожить все его труды и надежды. Поэтому уже на второй день бомбардировки молодой ученый не мог устоять против непреодолимой потребности пойти и лично убедиться в положении вещей там, внизу. Воспользовавшись временем сиесты, то есть полуденного отдыха, когда орудия осаждающих молчали и в неприятельском лагере все спало мертвым сном, Норбер Моони, захватив с собой на всякий случай оружие, пешком спустился вниз и отправился на рекогносцировку.
Причиненные неприятельскими снарядами повреждения были пока еще весьма незначительны, но, судя по ним, Норбер Моони увидел, что можно ожидать и худшего, а потому вернулся в обсерваторию встревоженный и озабоченный и тут же принял решение прибегнуть к решительным мерам.
— Виржиль, — сказал он, призвав своего верного слугу, — надень приводные ремни на валы инсоляторов. Я хочу посмотреть, что скажут господа арабы при этом небесном явлении, которое они увидят над своими головами!..
В тот момент, когда Норбер Моони отдал это важное приказание Виржилю, было два часа сорок пять минут пополудни. Солнце своими раскаленными лучами положительно сжигало всю пустыню Байуда, и осаждающие, как и осажденные, почти все, за малым исключением предавались самому сладкому, безмятежному сну, столь необходимому в этом жарком климате. Благодаря этому обстоятельству Виржиль без помех мог заняться своим делом, нимало не опасаясь, что какой-нибудь неприятельский снаряд ударит и взорвется на некотором расстоянии от него, или же отдаленный грохот пушек нарушит его покой. Он мог спокойно делать свое дело, никем не замеченный, хотя, конечно, старый солдат был не из тех, кого бы мог напугать или хотя бы только смутить свист неприятельских ядер, пролетающих над его головой. По заведенному обычаю, бомбардировка происходила главным образом ранним утром и вечером.
По прошествии какого-нибудь получаса, Виржиль вернулся в обсерваторию и прошел в галерею телескопов, где Норбер Моони в это время наблюдал небесный свод. Виржиль вошел и торжественно доложил своему господину, что все инсоляторы приведены в действие и находятся в полной исправности.
По вычислениям молодого астронома, требовалось приблизительно около пяти минут, чтобы действие машин достигло своего максимума, и около четверти часа на то, чтобы зарядить электрические аккумуляторы, посредством которых являлась возможность достигнуть постоянного беспрерывного действия в течение целых суток, то есть в продолжение всего дня и всей ночи. Итак, выждав двадцать минут по своему хронометру, который он держал в руке, Норбер Моони вошел в круглую залу. Сэр Буцефал сидел у стола и просматривал последний номер «Times», полученный им еще до начала осады.
— Знаете что, милейший мой Моони, — шутливо обратился баронет к вошедшему, — я только что собирался вам сказать, что вы, устраивая нас здесь, позабыли нечто весьма важное для нашего удобства и благополучия: вы забыли устроить у нас здесь голубиную почту, которая доставляла бы нам и теперь различные неутешительные вести… За исключением этого маленького лишения, то есть отсутствия всяких вестей, как хороших, так и дурных, я, право, не могу пожаловаться по сие время на тягости осадного положения…
— Вскоре осада наша будет снята! — улыбаясь заявил Норбер Моони. — Я решился действовать, хотя бы только для того, чтобы нагнать страх и ужас на этих негодяев!
И в то время, как молодой лорд Когхилль смотрел на него в высшей степени удивленный и недоумевающий, но задетый за живое в своем любопытстве, Моони спокойно подошел к правой стене зала и, взявшись за костяную ручку, помеченную литерой А, медленно стал опускать ее. В тот же момент послышался приятный звук электрических звонков, продолжавшийся в течение нескольких секунд.
— Ток включен, и опыт мой начался! — проговорил молодой ученый голосом более взволнованным, чем бы он сам желал. — Теперь ровно три часа тридцать восемь минут и четырнадцать секунд! — добавил он, занося это наблюдение в свою записную книжку.
Баронет выждал несколько секунд, не проронив ни слова, но когда убедился, что звонки прекратились и ничего необычайного после того не происходит, им вдруг стала овладевать неудержимая смешливость. Однако слишком хорошо воспитанный, чтобы дать это заметить, он встал и отошел к окну.
Как раз в этот момент Луна, бывшая в своей первой четверти, стала выплывать на горизонт, среди белого дня, легко и элегантно вырисовываясь на безоблачном небе, бледная, но совершенно ясно видимая для всех.
— Мне кажется, что ночное светило не обращает на нас ни малейшего внимания, дорогой мой Моони! — сказал он спустя немного времени, обернувшись к молодому ученому.
Тот улыбнулся веселой, добродушной улыбкой.
— Как, Когхилль! — сказал Моони, — неужели вы ожидали, будто я рассчитываю, что Луна по первому моему приглашению явится на мой зов, как ваш камердинер, когда вы ему позвоните, и в каких-нибудь три секунды прибудет сюда!?
— Хм! Черт побери! — воскликнул баронет.
— Это, видите ли, маленькое заблуждение, — продолжал все так же улыбаясь Норбер Моони, — немыслимо, чтобы все это совершилось так быстро! Не забудьте, какое расстояние отделяет нас от Луны!.. Ей потребуется никак не менее шести дней восьми часов Двадцати одной минуты и сорока шести секунд, чтобы спуститься до нас, если мои расчеты верны. Из этого вы сами видите, что мы имеем в нашем распоряжении вполне достаточно времени, чтобы надлежащим образом подготовиться к этому чрезвычайному событию!
Баронет молчал, но, очевидно, еще далеко не был убежден в справедливости слов молодого астронома. Тем не менее он ни словом не высказал своего недоверия, а Норбер Моони со своей стороны не стал настаивать и убеждать его.
— Вы извините меня, — сказал немного погодя Норбер Моони, — я должен на минутку подняться наверх и сделать с помощью телескопа измерение диска Луны в данный момент.
С этими словами он прошел в галерею, где находились телескопы, и, заняв свое обычное место, стал заносить размер Лунного диска в том виде, в каком он представлялся ему в данный момент.
Затем в продолжение всего дня не было видно ни малейшего намека на тот опыт, который незаметно совершался на глазах у всех.
С наступлением же ночи, или, вернее, вечера, инсоляторы сами собой прекратили свое действие, как того и следовало ожидать, раз Солнце перестало снабжать их необходимым количеством теплоты. Но зато электрические аккумуляторы, приведенные в действие посредством простого поворота крана, автоматически заменили собой непосредственную работу машин, — и магнит Тэбали все время оставался насыщенным, как о том свидетельствовал магнетометр.
Около полуночи все обитатели пика Тэбали, как всегда, стали отходить ко сну; исключением на этот раз явился только доктор Бриэ, который должен был дежурить на площадке пика для наблюдения за действиями неприятеля, и Норбер Моони, добровольно вызвавшийся поддержать ему компанию.
В эту ночь Луна заходила в два часа девятнадцать минут пополуночи. В тот момент, когда она стала спускаться к самому краю западного горизонта, Норбер Моони на минутку покинул доктора и пошел к телескопу — сделать еще новое измерение Лунного диска.
На этот раз он констатировал увеличение диаметра на одну тридцатую градуса.
И хотя он, конечно, был бы крайне удивлен, если бы дело обстояло иначе и диск Луны нисколько не увеличился за это время, тем не менее этот факт очень радовал его. Вплоть до самого этого момента в нем все еще жило какое-то сомнение, какая-то смутная неуверенность, но теперь это сомнение исчезло. Менее чем за одиннадцать часов Луна заметно успела приблизиться к земле, — заметно если не для невооруженного глаза, то, во всяком случае, весьма заметно для телескопа!
Итак, задача была решена. Партия выиграна! Магнит Тэбали действовал именно так, как молодой астроном рассчитывал и предполагал, удваивая своей силой естественную силу притяжения земного шара.
Как ни был, однако, Норбер Моони подготовлен к этому результату, к которому прилагал все свои усилия, тем не менее в первый момент он положительно был поражен и подавлен этим, как какой-то невероятной неожиданностью.
Затем, когда он немного очнулся от своего рода столбняка, или отупения, какое часто является следствием большой радости, в нем вдруг произошла сильная реакция. Он принялся в волнении ходить взад и вперед по галерее, громко разговаривая сам с собой. Он говорил, например, что то, в чем он сейчас удостоверился в тишине этой звездной ночи в одинокой, заброшенной среди пустыни обсерватории, являлось единственным в своем роде, великим историческим событием, что отныне весь планетный мир становился доступным для нас, и что деятельности человека открывается отныне обширнейшее поле действия, что все, что было проделано им по отношению к Луне, рано или поздно, вероятно, будет сделано и по отношению к другим небесным телам, наиболее близким к Земле, а со временем, быть может, и к более отдаленным от нее.
Вероятно, дав волю такого рода мыслям, Норбер Моони дошел до потери полного сознания, так как когда он проснулся поутру, то увидел себя на одном из диванов. Голова у него была тяжелая, сам он чувствовал себя совершенно разбитым и положительно не мог припомнить, каким образом он очутился на этом диване.
Первым делом его, как только он поднялся на ноги, было подойти к магнетометру. Сила напряжения магнита по-прежнему стояла на максимуме. Солнце торжественно всходило на горизонте, и инсоляторы уже сами собой начинали действовать. Не было ни малейшего основания полагать, что теперь дело начавшегося опыта не пойдет и дальше своим чередом все так же удачно и благополучно, без всякого постороннего вмешательства вплоть до самого конца. Но все же молодой астроном с каким-то болезненно-тревожным нетерпением ожидал момента появления Луны. В этот день она всходила в четыре часа тридцать шесть минут пополудни. Он это знал, но задолго до этого момента был уже у телескопа и, не сводя глаз с горизонта, готовился сделать новое измерение.
Но едва только Луна успела показаться над горизонтом, как бесполезность микрометрического измерения стала сама собой видна: диаметр Луны увеличился почти вдвое против вчерашнего.
Это увеличение было уже настолько заметно, что поразило всех. С верхней площадки Тэбали было видно, как арабы целыми группами собирались в долине и на соседних высотах, чтобы подивиться на необычайное увеличение Луны.
Очевидно, они приняли это за благоприятное для себя предзнаменование, потому что, хотя феномен этот безусловно сильно интересовал их, тем не менее, насколько можно было судить, нисколько не пугал и не смущал их.
В три часа утра, незадолго до захода Луны, Норбер Моони еще раз поднялся в галерею телескопов и опять убедился, что Лунный диск заметно увеличился в размере. Но теперь молодой ученый успел уже настолько освоиться с мыслью о своем торжестве, что тотчас же, занеся в дневник свое наблюдение за Луной, спокойно пошел спать, не испытывая при этом никакого особенного волнения.
Что же касается сэра Буцефала, то он не сказал в этот вечер ни слова по поводу этого необычайного феномена, но, казалось, находился в какой-то нерешимости относительно того, как ему следует отнестись к этому невероятному факту.
На третьи сутки, было ровно пять часов сорок две минуты вечера, на востоке показалась Луна. С первого же взгляда нельзя было не убедиться в поразительной перемене в ее внешнем виде. Это было уже вовсе не то светило, которое еще вчера приводило всех в удивление: то был диск, очень бледный, так как Солнце еще светило довольно ярко, склоняясь к западу. Диск этот мог уже в данный момент быть измерен дугой в девять градусов.
Но и на пике Тэбали тоже не дремали, и там приготовления шли своим чередом. Все инсоляторы были теперь перенесены наверх и сгруппированы на верхней круговой дороге. Все приводные ремни динамо-машин были уже наготове. Теперь оставалось только Норберу Моони приказать надеть их, и менее чем в десять минут времени великий опыт, задуманный им, мог уже начаться.
Но в тот момент, как пора было отдать это решительное приказание, он как будто колебался. Почему откладывал он и отдалял это грандиозное дело, этот опыт, которого он еще так недавно не мог дождаться, который он призывал всеми силами своей души, посвятив этому делу столько времени и столько труда? Почему, в самом деле? Да потому, что в решительный момент он говорил себе:
Как знать?.. Конечно, я рассчитал и полагаю, что все предусмотрел в своих расчетах и вычислениях… Но ведь я человек, и весьма возможно, что в чем-нибудь ошибся. А если я действительно ошибся, что ожидает меня тогда!.. Одна какая-нибудь пустячная забывчивость или непредусмотрительность может окончательно разрушить всю мою теорию!
— Что, если вдруг действительность скажет грубое «нет» на все мои теории вероятности, на все мои предположения и расчеты?! Что, если одна постыдная неудача, одно унизительное разочарование ждет меня за мои труды и усилия достигнуть желанной цели!? И это на глазах Гертруды, которая так верит в меня и в мое дело! На глазах баронета, который до сих пор все еще отказывается верить в его осуществимость! Наконец, на глазах у целого света, у насмешливой Европы и у грозящего нам гибелью Махди!..
— Но допустим даже, что я добьюсь не полного, а только половинного успеха, который, быть может, будет достаточным для удовлетворения моего честолюбия, но не достаточным для осуществления той задачи, которую я поставил целью своих трудов! Что мне делать тогда? Как отвечать тем акционерам, которые доверились мне, доверили мне свои капиталы в надежде на блестящий успех, в который и сам я тогда твердо верил!»
И вот, когда такого рода мысли начинали осаждать молодого ученого, он вдруг переставал совершенно верить в возможность удачи своего предприятия, переставал даже надеяться на успех. Даже и в более спокойное время он уже не был достаточно уверен в успехе, чтобы не задумываясь решиться на последний окончательный шаг. Напрасно он старался уверить себя, что это, очевидно, единственный остающийся ему теперь выход, чтобы спасти драгоценную жизнь Гертруды и всех обитателей Тэбали, и даже господина Керсэна и всех европейцев, находящихся в данный момент в стенах Хартума. Несомненно, конечно, что невероятное чудо нисхождения Луны к Земле, вероятно, должно поразить все мусульманское население Судана, а в том числе и стотысячную армию Махди, в такой сильной степени, что они в страхе и смятении рассеются во все стороны при виде такого невероятного и непонятного для них явления… Но тщетно молодой астроном говорил и повторял себе все это, тщетно старался убедить себя в безусловной необходимости прибегнуть к этому единственному средству спасения и решиться на последний решительный шаг, — все же это ему казалось опасным и рискованным, и он предпочитал выждать тот неизбежный момент, когда он будет, так сказать, вынужден поставить все на эту последнюю карту.
Кроме того, он сумел еще найти новое, по-видимому, совершенно законное основание отсрочить еще на некоторое время окончательное осуществление своего грандиозного опыта, а именно: по его расчету, Луна должна была достигнуть перигея, то есть момента своего наибольшего приближения к земле, лишь через шестьдесят семь дней, а так как опыт его, несомненно, должен был иметь гораздо больше шансов на полный успех и удачу именно в этот момент, чем во всякое другое время, то естественно, что даже самая элементарная предусмотрительность и осторожность требовали, чтобы он, если только возможно, выждал этого момента и отложил свой решительный опыт до этого наиболее удобного и благоприятного времени.
Итак, Норбер Моони решил, что следует дождаться этого момента, а до тех пор не предпринимать ничего решительного и только в случае самой крайней необходимости прибегнуть к этому решительному плану, кар к единственному средству спасения, остающемуся в его распоряжении.
И вот этот случай крайней необходимости и не замедлил представиться в самом непродолжительном времени. На шестой день после прибытия левого крыла армии Махди, присланного им из-под стен Хартума для блокады пика Тэбали, стало несомненно ясно, что махдисты готовятся идти на приступ.
Всадники и гонцы скакали из лагеря одного отряда в лагерь другого; различные племена суданцев выстраивались в ряды и колонны; повсюду слышались звуки тамтама; обнаженное холодное оружие сверкало и блистало на солнце. Наконец одна из этих колонн тронулась и двинулась прямо на селение Тэбали, окончательно опустевшее с самого момента появления армии махдистов. Одновременно с этим двинулись и остальные колонны, направляясь с западной и северной сторон к подошве горы Тэбали.
Нельзя было терять ни минуты, чтобы успеть вовремя приостановить это наступление. Одна из пушек, находившаяся на верхней площадке Тэбали и скрытая за бруствером, была наведена на селение. Шедшая с юга неприятельская колонна сейчас должна была подойти к селению. Виржиль держал наготове фитиль.
— Пли! — скомандовал Норбер Моони.
Прогремел выстрел; ядро со свистом прорезало воздух и ударилось о землю в пятнадцати или двадцати метрах позади колонны, где и взорвалось со страшным треском. Для первого опыта это было недурно, и хотя, по-видимому, никто из осаждающих не был ранен этим первым снарядом, но сам взрыв, треск и громовой раскат выстрела произвели такую панику в неприятельских рядах, что те разом смешались и бросились бежать врассыпную, давя и опрокидывая друг друга. Вместе с тем и остальные неприятельские колонны, шедшие на приступ, остановились.
Именно на это и рассчитывал Норбер Моони. Осаждающие никак не ожидали, что на Тэбали имеется какая-нибудь артиллерия.
До настоящего времени орудия находились на складах, или же под прикрытием брустверов и навесов, а потому никто не только из окрестного населения, но даже никто из рабочих Тэбали не знал и не подозревал об их существовании. Можно было ожидать, что это маленькое предостережение достаточно подействует на неприятеля и успокоит их воинственный задор.
Действительно, в продолжение двух или трех суток неприятель не показывался вблизи Тэбали. Но вот на всех занятых ими окрестных высотах закипела работа: повсюду строились батареи и на них вывозили орудия. А на седьмой день после первого приступа одна из этих батарей открыла огонь.
Ни один из неприятельских снарядов не долетал до обсерватории, стоявшей много выше вражеских батарей, но некоторые из них попадали в плавильные печи и другие строения, воздвигнутые у подошвы горы. Вскоре выяснилось, что неприятель именно рассчитывал на то, чтобы уничтожить печи и прервать всякие работы.
Этим он более, чем сам того мог ожидать, бил Норбера Моони по самому чувствительному месту, так как снаряды могли повредить стеклянный слой, изолирующий пик Тэбали, и тем самым уничтожить все его труды и надежды. Поэтому уже на второй день бомбардировки молодой ученый не мог устоять против непреодолимой потребности пойти и лично убедиться в положении вещей там, внизу. Воспользовавшись временем сиесты, то есть полуденного отдыха, когда орудия осаждающих молчали и в неприятельском лагере все спало мертвым сном, Норбер Моони, захватив с собой на всякий случай оружие, пешком спустился вниз и отправился на рекогносцировку.
Причиненные неприятельскими снарядами повреждения были пока еще весьма незначительны, но, судя по ним, Норбер Моони увидел, что можно ожидать и худшего, а потому вернулся в обсерваторию встревоженный и озабоченный и тут же принял решение прибегнуть к решительным мерам.
— Виржиль, — сказал он, призвав своего верного слугу, — надень приводные ремни на валы инсоляторов. Я хочу посмотреть, что скажут господа арабы при этом небесном явлении, которое они увидят над своими головами!..
В тот момент, когда Норбер Моони отдал это важное приказание Виржилю, было два часа сорок пять минут пополудни. Солнце своими раскаленными лучами положительно сжигало всю пустыню Байуда, и осаждающие, как и осажденные, почти все, за малым исключением предавались самому сладкому, безмятежному сну, столь необходимому в этом жарком климате. Благодаря этому обстоятельству Виржиль без помех мог заняться своим делом, нимало не опасаясь, что какой-нибудь неприятельский снаряд ударит и взорвется на некотором расстоянии от него, или же отдаленный грохот пушек нарушит его покой. Он мог спокойно делать свое дело, никем не замеченный, хотя, конечно, старый солдат был не из тех, кого бы мог напугать или хотя бы только смутить свист неприятельских ядер, пролетающих над его головой. По заведенному обычаю, бомбардировка происходила главным образом ранним утром и вечером.
По прошествии какого-нибудь получаса, Виржиль вернулся в обсерваторию и прошел в галерею телескопов, где Норбер Моони в это время наблюдал небесный свод. Виржиль вошел и торжественно доложил своему господину, что все инсоляторы приведены в действие и находятся в полной исправности.
По вычислениям молодого астронома, требовалось приблизительно около пяти минут, чтобы действие машин достигло своего максимума, и около четверти часа на то, чтобы зарядить электрические аккумуляторы, посредством которых являлась возможность достигнуть постоянного беспрерывного действия в течение целых суток, то есть в продолжение всего дня и всей ночи. Итак, выждав двадцать минут по своему хронометру, который он держал в руке, Норбер Моони вошел в круглую залу. Сэр Буцефал сидел у стола и просматривал последний номер «Times», полученный им еще до начала осады.
— Знаете что, милейший мой Моони, — шутливо обратился баронет к вошедшему, — я только что собирался вам сказать, что вы, устраивая нас здесь, позабыли нечто весьма важное для нашего удобства и благополучия: вы забыли устроить у нас здесь голубиную почту, которая доставляла бы нам и теперь различные неутешительные вести… За исключением этого маленького лишения, то есть отсутствия всяких вестей, как хороших, так и дурных, я, право, не могу пожаловаться по сие время на тягости осадного положения…
— Вскоре осада наша будет снята! — улыбаясь заявил Норбер Моони. — Я решился действовать, хотя бы только для того, чтобы нагнать страх и ужас на этих негодяев!
И в то время, как молодой лорд Когхилль смотрел на него в высшей степени удивленный и недоумевающий, но задетый за живое в своем любопытстве, Моони спокойно подошел к правой стене зала и, взявшись за костяную ручку, помеченную литерой А, медленно стал опускать ее. В тот же момент послышался приятный звук электрических звонков, продолжавшийся в течение нескольких секунд.
— Ток включен, и опыт мой начался! — проговорил молодой ученый голосом более взволнованным, чем бы он сам желал. — Теперь ровно три часа тридцать восемь минут и четырнадцать секунд! — добавил он, занося это наблюдение в свою записную книжку.
Баронет выждал несколько секунд, не проронив ни слова, но когда убедился, что звонки прекратились и ничего необычайного после того не происходит, им вдруг стала овладевать неудержимая смешливость. Однако слишком хорошо воспитанный, чтобы дать это заметить, он встал и отошел к окну.
Как раз в этот момент Луна, бывшая в своей первой четверти, стала выплывать на горизонт, среди белого дня, легко и элегантно вырисовываясь на безоблачном небе, бледная, но совершенно ясно видимая для всех.
— Мне кажется, что ночное светило не обращает на нас ни малейшего внимания, дорогой мой Моони! — сказал он спустя немного времени, обернувшись к молодому ученому.
Тот улыбнулся веселой, добродушной улыбкой.
— Как, Когхилль! — сказал Моони, — неужели вы ожидали, будто я рассчитываю, что Луна по первому моему приглашению явится на мой зов, как ваш камердинер, когда вы ему позвоните, и в каких-нибудь три секунды прибудет сюда!?
— Хм! Черт побери! — воскликнул баронет.
— Это, видите ли, маленькое заблуждение, — продолжал все так же улыбаясь Норбер Моони, — немыслимо, чтобы все это совершилось так быстро! Не забудьте, какое расстояние отделяет нас от Луны!.. Ей потребуется никак не менее шести дней восьми часов Двадцати одной минуты и сорока шести секунд, чтобы спуститься до нас, если мои расчеты верны. Из этого вы сами видите, что мы имеем в нашем распоряжении вполне достаточно времени, чтобы надлежащим образом подготовиться к этому чрезвычайному событию!
Баронет молчал, но, очевидно, еще далеко не был убежден в справедливости слов молодого астронома. Тем не менее он ни словом не высказал своего недоверия, а Норбер Моони со своей стороны не стал настаивать и убеждать его.
— Вы извините меня, — сказал немного погодя Норбер Моони, — я должен на минутку подняться наверх и сделать с помощью телескопа измерение диска Луны в данный момент.
С этими словами он прошел в галерею, где находились телескопы, и, заняв свое обычное место, стал заносить размер Лунного диска в том виде, в каком он представлялся ему в данный момент.
Затем в продолжение всего дня не было видно ни малейшего намека на тот опыт, который незаметно совершался на глазах у всех.
С наступлением же ночи, или, вернее, вечера, инсоляторы сами собой прекратили свое действие, как того и следовало ожидать, раз Солнце перестало снабжать их необходимым количеством теплоты. Но зато электрические аккумуляторы, приведенные в действие посредством простого поворота крана, автоматически заменили собой непосредственную работу машин, — и магнит Тэбали все время оставался насыщенным, как о том свидетельствовал магнетометр.
Около полуночи все обитатели пика Тэбали, как всегда, стали отходить ко сну; исключением на этот раз явился только доктор Бриэ, который должен был дежурить на площадке пика для наблюдения за действиями неприятеля, и Норбер Моони, добровольно вызвавшийся поддержать ему компанию.
В эту ночь Луна заходила в два часа девятнадцать минут пополуночи. В тот момент, когда она стала спускаться к самому краю западного горизонта, Норбер Моони на минутку покинул доктора и пошел к телескопу — сделать еще новое измерение Лунного диска.
На этот раз он констатировал увеличение диаметра на одну тридцатую градуса.
И хотя он, конечно, был бы крайне удивлен, если бы дело обстояло иначе и диск Луны нисколько не увеличился за это время, тем не менее этот факт очень радовал его. Вплоть до самого этого момента в нем все еще жило какое-то сомнение, какая-то смутная неуверенность, но теперь это сомнение исчезло. Менее чем за одиннадцать часов Луна заметно успела приблизиться к земле, — заметно если не для невооруженного глаза, то, во всяком случае, весьма заметно для телескопа!
Итак, задача была решена. Партия выиграна! Магнит Тэбали действовал именно так, как молодой астроном рассчитывал и предполагал, удваивая своей силой естественную силу притяжения земного шара.
Как ни был, однако, Норбер Моони подготовлен к этому результату, к которому прилагал все свои усилия, тем не менее в первый момент он положительно был поражен и подавлен этим, как какой-то невероятной неожиданностью.
Затем, когда он немного очнулся от своего рода столбняка, или отупения, какое часто является следствием большой радости, в нем вдруг произошла сильная реакция. Он принялся в волнении ходить взад и вперед по галерее, громко разговаривая сам с собой. Он говорил, например, что то, в чем он сейчас удостоверился в тишине этой звездной ночи в одинокой, заброшенной среди пустыни обсерватории, являлось единственным в своем роде, великим историческим событием, что отныне весь планетный мир становился доступным для нас, и что деятельности человека открывается отныне обширнейшее поле действия, что все, что было проделано им по отношению к Луне, рано или поздно, вероятно, будет сделано и по отношению к другим небесным телам, наиболее близким к Земле, а со временем, быть может, и к более отдаленным от нее.
Вероятно, дав волю такого рода мыслям, Норбер Моони дошел до потери полного сознания, так как когда он проснулся поутру, то увидел себя на одном из диванов. Голова у него была тяжелая, сам он чувствовал себя совершенно разбитым и положительно не мог припомнить, каким образом он очутился на этом диване.
Первым делом его, как только он поднялся на ноги, было подойти к магнетометру. Сила напряжения магнита по-прежнему стояла на максимуме. Солнце торжественно всходило на горизонте, и инсоляторы уже сами собой начинали действовать. Не было ни малейшего основания полагать, что теперь дело начавшегося опыта не пойдет и дальше своим чередом все так же удачно и благополучно, без всякого постороннего вмешательства вплоть до самого конца. Но все же молодой астроном с каким-то болезненно-тревожным нетерпением ожидал момента появления Луны. В этот день она всходила в четыре часа тридцать шесть минут пополудни. Он это знал, но задолго до этого момента был уже у телескопа и, не сводя глаз с горизонта, готовился сделать новое измерение.
Но едва только Луна успела показаться над горизонтом, как бесполезность микрометрического измерения стала сама собой видна: диаметр Луны увеличился почти вдвое против вчерашнего.
Это увеличение было уже настолько заметно, что поразило всех. С верхней площадки Тэбали было видно, как арабы целыми группами собирались в долине и на соседних высотах, чтобы подивиться на необычайное увеличение Луны.
Очевидно, они приняли это за благоприятное для себя предзнаменование, потому что, хотя феномен этот безусловно сильно интересовал их, тем не менее, насколько можно было судить, нисколько не пугал и не смущал их.
В три часа утра, незадолго до захода Луны, Норбер Моони еще раз поднялся в галерею телескопов и опять убедился, что Лунный диск заметно увеличился в размере. Но теперь молодой ученый успел уже настолько освоиться с мыслью о своем торжестве, что тотчас же, занеся в дневник свое наблюдение за Луной, спокойно пошел спать, не испытывая при этом никакого особенного волнения.
Что же касается сэра Буцефала, то он не сказал в этот вечер ни слова по поводу этого необычайного феномена, но, казалось, находился в какой-то нерешимости относительно того, как ему следует отнестись к этому невероятному факту.
На третьи сутки, было ровно пять часов сорок две минуты вечера, на востоке показалась Луна. С первого же взгляда нельзя было не убедиться в поразительной перемене в ее внешнем виде. Это было уже вовсе не то светило, которое еще вчера приводило всех в удивление: то был диск, очень бледный, так как Солнце еще светило довольно ярко, склоняясь к западу. Диск этот мог уже в данный момент быть измерен дугой в девять градусов.