Страница:
1811-1812 - окончание "ученья" Онегина и выход "в свет".
Отсчитывая время от зимы 1819 - весны 1820 гг. (времени действия первой главы), П пишет:
Вот, как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет
(IV, IX, 13 - 14).
16-17 лет дворянский юноша заканчивал учение, чтобы вступить в службу или пуститься в свет. В записке "О народном воспитании" П писал, что в России образование дворянина "кончается на 16-летнем возрасте воспитанника" (XI, 44). Однако год-два, уже выезжая в свет, молодой человек все еще вел жизнь полуребенка, живя в родительском доме и не располагая собственными денежными средствами. Около 18 лет он полностью переходил на положение самостоятельного человека, получая от родителей выделенную ему сумму собственного годового бюджета. Видимо, около 1813 г., когда Онегину исполнилось 18 лет, он зажил самостоятельно. На это указывает то, что, описывая "уединенный кабинет" (I, XXIII, 2) героя, автор указывает именно тот возраст Онегина, когда он покинул родительский кров, где в его распоряжении могли быть лишь детская и учебная комнаты, и завел себе модный
...кабинет
Философа в осьмнадцать лет
(I, XXIII, 13 - 14).
С 1817 (или 1818) г. по весну 1820 г. - пребывание Ленского в Геттингене.
Ленский отправился в университет, вероятно, 15 лет. Ср. в "Русском Пеламе" слова героя о том, что его решили отослать "в один из немецких Университетов... Мне тогда было 15 лет" (VIII, I, 417). Возвратился Ленский "в свою деревню в ту же пору" (II, VI, 1), что и Онегин, т. е. весной 1820 г. Таким образом, его пребывание в Германии совпало с выступлением А. С. Стурдзы против вольнодумства в немецких университетах (Стурдза написал в 1818 г. по поручению Александра I для членов Аахенского конгресса брошюру донос на немецкие университеты, чем вызвал эпиграмму П "Холоп венчанного солдата...") и с террористическим актом студента Карла Занда, заколовшего 23 марта 1819 г. агента русского правительства Коцебу (см. стихотворение П "Кинжал").
Зима 1819 - весна 1820 гг.- время действия первой главы.
Начальная дата определяется указанием П в предисловии к отдельному изданию главы (VI, 638), конечная -указанием на то, что встреча героя и автора произошла в Петербурге в 1820 г., в период "белых ночей",
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
(I, XLVII, 2 - 3).
В строфах L и LI содержится намек на то, что отъезд героя в деревню был по времени близок к насильственному удалению П из Петербурга. П выехал в ссылку 6 мая 1820 г.
Лето 1820 г. - время действия второй и третьей глав.
В первой строфе второй главы упомянуты "нивы золотые" как деталь пейзажа первых дней пребывания Онегина в деревне. Озимые хлеба желтеют в северо-западных губерниях России в конце июня - начале июля. В строфе XVI третьей главы упоминается пение соловья, в конце главы во время объяснения Онегина с Татьяной дворовые девушки собирают ягоды.
Пето - осень 1820 г. - время действия четвертой главы.
Глава начинается той же сценой в саду. В строфе XL говорится о начале осени ("Уж небо осенью дышало"), а в строфе XLII - о наступлении морозов ("И вот уже трещат морозы"). Это, конечно, ранние морозы. "Первые морозы назывались Михайловские, потом были Введенские" (Авдеева К. А. Записки о старом и новом русском быте. СПб., 1842, с. 124), по дням архистратига Михаила (8 ноября ст. ст.) и Введения во храм Пресвятой Богородицы (21 ноября ст. ст.) 1.
Ночь со 2 на 3 января - 12 января 1821 - время действия пятой главы.
Начальная дата указана автором в первой строфе главы ("На третье в ночь"), конечная определена именинами Татьяны - днем великомученицы Татьяны.
25 декабря 1820 - 5 января 1821 - святочные праздники и гадания в доме Лариных.
Гадания, описанные в пятой главе, происходят между ночами на 4 января (упомянут снег - "Чу... снег хрустит" - V, IX, 9, а снег выпал лишь "на третье в ночь" - V, I, 5) и на 6 января 1821 г., т. е. в т. н. "страшные вечера" (между Васильевым днем и Крещением).
Ночь с 5 на 6 января - сон Татьяны. Сон не мог быть ранее 4 января (см. выше) и позже 6: он связан с гаданиями святочного цикла (см. 262 269), которые прекращались в день Крещения.
Следуя принятой традиции, все даты во "Внутренней хронологии "Евгения Онегина" даются по старому стилю.
12 января - день именин Татьяны.
13 января - весна 1821 г. - время действия шестой главы.
14 января - дуэль и гибель Ленского.
Весна 1821 - февраль 1822 г. - время действия седьмой главы.
Начальная дата определяется первыми стихами главы:
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга
Таянье снегов в средней и северной полосе России происходит между началом марта (1 марта - день праведницы Евдокии, в народном календаре "Авдотья-плющиха"; 9 марта, на "Сорок мучеников", праздновали начало весны) и серединой апреля, когда растаявший снег вызывает разливы рек (16 апреля день Агафий, Хионии, Ирины, в народном календаре - "Арина - урви берега"). Конечная дата может быть выведена из того, что в строфе XLI княжна Алина сообщает как о недавнем событии, что "Грандисон" ее "в сочельник навестил". Сочельник (бывал "рождественский" и "крещенский") - канун зимних праздников Рождества или Крещения, т. е. речь идет о предпраздничном визите конца 1821 или начала 1822 г. Между тем Ларины прибыли в Москву еще по зимнему, правда, позднему ("Проходит и последний срок" - VII, XXXI, 2) пути, т. е. в феврале 1822 г.
Февраль - март 1821 г. - отъезд Онегина в Петербург.
Устанавливается на основании того, что во время переезда "деревенских Приамов" и "чувствительных дам" ( VII, IV, 5 - 6) в деревню Онегина там "уж нет" и "грустный он оставил след" ( VII, V, 13-14).
Лето 1821 г. - замужество Ольги и ее отъезд ( УН, VIII-XII).
Лето 1821 г. - посещение Татьяной деревенского кабинета Онегина и чтение книг в его библиотеке.
3 июля 1821 г. - отъезд Онегина из Петербурга (начало путешествия):
Июля 3 числа
Коляска венская в дорогу
Его по почте - понесла
(VI, 476).
Конец января - февраля 1822 г. - поездка Татьяны с матерью в Москву.
1822 г. (вероятно, осень) - замужество Татьяны.
Устанавливается на основании слов князя N, который в 1824 г. говорит Онегину, что женат "около двух лет" (VIII, XVIII, 2).
Август - сентябрь 1823 г. - пребывание Онегина в Крыму:
Три года по[сле] вслед за мн[ою]
Скитаясь в той же стороне
Онегин вспом[нил обо мне]
(VI, 489),
П был в Крыму с 15 августа по середину сентября 1820 г.
Осень 1823 г. - встреча Онегина и автора в Одессе. Август 1824 г. ссылка П в Михайловское и возвращение Онегина в Петербург.
[Недолго вместе мы бродили]
[По берегам Эвксинских вод]
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход
Онегин очень охлажденный
И тем что видел насыщенный
Пустился к невским берегам
А я от милых Южн[ых] дам
От [жирных] устриц черноморских
От оперы от темных лож
И слава богу от вельмож
Уехал в тень лесов Т[ригорских]
В далекий Северн[ый] уезд
И был печален мой приезд
(VI, 505).
П выехал из Одессы 31 июля 1824 г.
Осень 1824 - весна 1825 гг. - время действия восьмой главы.
Март 1825 г. - конец романа.
XXXIX строфа восьмой главы рисует мартовский пейзаж Петербурга (см. с. 368).
Проблема прототипов
Определение прототипов тех или иных персонажей EO занимало как читателей-современников, так и исследователей. В мемуарной и научной литературе накопился довольно обширный материал, посвященный попыткам связать героев пушкинского романа с теми или иными реально существовавшими лицами. Критический просмотр этих материалов заставляет крайне скептически отнестись и к степени их достоверности, и к самой плодотворности подобных поисков.
Одно дело, когда художественный образ содержит намек на некоторое реальное лицо и автор рассчитывает на то, что намек этот будет понят читателем. В этом случае такая отсылка составляет предмет изучения истории литературы. Другое дело, когда речь идет о бессознательном импульсе или скрытом творческом процессе, не адресованном читателю. Здесь мы вступаем в область психологии творчества. Природа этих явлений различна, однако оба они связаны со спецификой творческого мышления того или иного писателя. Поэтому, прежде чем искать прототипы, следует выяснить, во-первых, входило ли в художественный план писателя связывать своего героя в сознании читательской аудитории с какими-либо реальными лицами, хотел ли он, чтобы в его герое узнавали того или иного человека. Во-вторых, необходимо установить, в какой мере для данного писателя характерно исходить в своем творчестве из конкретных лиц. Таким образом, анализ принципов построения художественного текста должен доминировать над проблемой прототипов.
Это решительно противоречит наивному (а иногда и мещанскому) представлению о писателе как соглядатае, который "пропечатывает" своих знакомых. К сожалению, именно такой взгляд на творческий процесс отражается в огромном количестве мемуарных свидетельств. Приведем типичный пример отрывок из воспоминаний М. И. Осиповой: "Как вы думаете, чем мы нередко его угощали? Мочеными яблоками, да они ведь и попали в "Онегина"; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна - ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи - Пушкину и захочется яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: "принеси, да принеси моченых яблок", - а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: "Акулина Памфиловна, полноте, не сердитесь ! завтра же вас произведу в попадьи". И точно, под именем ее - чуть ли не в "Капитанской дочке" - и вывел попадью; а в мою честь, если хотите знать, названа сама героиня этой повести... Был у нас буфетчик Пимен Ильич - и тот попал в повесть" (Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 424). А. Н. Вульф записал в дневнике в 1833 г.: "...я даже был действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, "в губернии Псковской". Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них" (там же, с. 421). Из воспоминаний E. E. Синициной: "Чрез несколько лет встретила я в Торжке у Львова А. П. Керн, уже пожилою женщиною. Тогда мне и сказали, что это героиня Пушкина - Татьяна.
...и всех выше
И нос, и плечи подымал
Вошедший с нею генерал
Эти стихи, говорили мне при этом, написаны про ее мужа, Керн, который был пожилой, когда женился на ней" (там же, т. 2, с. 83).
Высказывания эти столь же легко умножить, как и показать их необоснованность, преувеличенность или хронологическую невозможность. Однако сущность вопроса не в опровержении той или иной из многочисленных версий, потом многократно умножавшихся в околонаучной литературе, а в самой потребности дать образам EO плоско-биографическое истолкование, объяснив их как простые портреты реальных знакомых автора. При этом вопрос о творческой психологии П, о художественных законах его текста и путях формирования образов полностью игнорируется. Такое неквалифицированное, но весьма устойчивое представление, питающее мещанский интерес к деталям биографии и заставляющее видеть в творчестве лишь цепь не лишенных пикантности интимных подробностей, заставляет вспомнить слова самого П, писавшего Вяземскому в связи с утратой записок Байрона: "Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. - Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе" (XIII, 243-244).
Об этом можно было бы не говорить, если бы реальный и имеющий научно-биографический интерес вопрос о прототипах пушкинских образов слишком часто не подменялся домыслами о том, кого из своих знакомцев П "вклеил" в роман 1.
1 Своеобразным пределом такого подхода явился роман Б. Иванова "Даль свободного романа" (М., 1959), в котором П представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей.
Отзвуки излишнего "биографизма" в понимании творческих процессов чувствуются даже во вполне серьезных и интересных исследованиях, таких, как ряд разысканий в специальном пушкинском номере альманаха "Прометей" (т. 10, М., 1974). Проблема прототипов пушкинского романа нередко рассматривается с неоправданным вниманием в полезных популярных изданиях.
В связи с этим можно оставить без внимания рассуждения вроде: "Был ли у Татьяны Лариной реальный прототип? На протяжении многих лет ученые-пушкинисты не пришли к единому решению. В образе Татьяны нашли воплощение черты не одной, а многих современниц Пушкина. Может быть, мы обязаны рождением этого образа и черноокой красавице Марии Волконской, и задумчивой Евпраксии Вульф...
Но в одном сходятся многие исследователи: в облике Татьяны-княгини есть черты графини, которую вспоминает Пушкин в "Домике в Коломне". Юный Пушкин, живя в Коломне, встречал молодую красавицу графиню в церкви на Покровской площади"... (Раков Ю. По следам литературных героев. М., 1974, с. 32). Хотелось бы лишь отметить, что на основании подобных цитат у неосведомленного читателя может создаться совершенно превратное впечатление относительно забот и занятий "ученых-пушкинистов".
Говоря о проблеме прототипов героев пушкинского романа, прежде всего следует отметить существенное различие с этой точки зрения в принципах построения центральных и периферийных персонажей. Центральные образы романа, несущие основную художественную нагрузку, - создание творческой фантазии автора. Конечно, воображение поэта опирается на реальность впечатления. Однако при этом оно лепит новый мир, переплавляя, сдвигая и перекраивая жизненные впечатления, ставя в своем воображении людей в ситуации, в которых реальная жизнь отказала им, и свободно комбинируя черты, разбросанные в действительности по различным, весьма отдаленным порой характерам. Поэт может увидеть в весьма различных людях (даже людях разного пола) 1 одного человека или в одном человеке нескольких различных людей. Особенно это существенно для типизации в EO, где автор сознательно строит характеры центральных персонажей как сложные и наделенные противоречивыми чертами. В этом случае говорить о прототипах можно лишь с большой осторожностью, постоянно имея в виду приблизительность таких утверждений. Так, сам П, встретив в Одессе доброго, светского, но пустого малого, своего дальнего родственника М. Д. Бутурлина, которого родители оберегали от "опасного" знакомства с опальным поэтом, говаривал ему: "Мой Онегин (он только что начал его тогда писать), это ты, cousin" (Бутурлин, с. 15). Тем не менее слова эти ничего или мало что означают, а в образе Онегина можно найти десятки сближений с различными современниками поэта от пустых светских знакомцев до таких значимых для П лиц, как Чаадаев или Александр Раевский. То же следует сказать и о Татьяне.
1 В этом смысле больше, чем домыслы о том, какую из знакомых ему барышень "изобразил" П в Татьяне, могут дать парадоксальные, но глубокие слова Кюхельбекера: "Поэт в своей 8-й главе похож сам на Татьяну. Для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и знает его наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет" (Кюхельбекер, с. 99-100). Прообразом Татьяны восьмой главы тонкий, хотя и склонный к парадоксам, близко знающий автора Кюхельбекер считал... самого Пушкина! На проницательность этого высказывания указал Н. И. Мордовченко (см.: Мордовченко Н. И. "Евгений Онегин" - энциклопедия русской жизни. Пресс-бюро ТАСС, 1949,
Образ Ленского расположен несколько ближе к периферии романа, и в этом смысле может показаться, что поиски определенных прототипов здесь более обоснованы. Однако энергичное сближение Ленского с Кюхельбекером, произведенное Ю. Н. Тыняновым (Пушкин и его современники, с. 233 - 294), лучше всего убеждает в том, что попытки дать поэту-романтику в EO некоторый единый и однозначный прототип к убедительным результатам не приводят.
Иначе строится в романе (особенно в начале его) литературный фон: стремясь окружить своих героев неким реальным, а не условно-литературным пространством, П вводит их в мир, наполненный лицами, персонально известными и ему, и читателям. Это был тот же путь, по которому шел Грибоедов, окруживший своих героев толпой персонажей с прозрачными прототипами.
Природа художественных переживаний читателя, следящего за судьбой вымышленного героя или узнающего в персонаже слегка загримированного своего знакомца, весьма различна. Автору EO, как и автору "Горя от ума", было важным смешение этих двух типов читательского восприятия. Именно оно составляло ту двуединую формулу иллюзии действительности, которая обусловливала одновременно и сознание того, что герои - плоды творческой фантазии автора, и веру в их реальность. Такая поэтика позволяла в одних местах романа подчеркивать, что судьба героев, их будущее целиком зависят от произвола автора ("я думал уж о форме плана" I, LX, 1), а в других представлять их как своих знакомых, чья судьба ему известна из бесед во время личных встреч и чьи письма случайно попали ему в руки ("письмо Татьяны предо мною" -III, KXXI, 7). Но для того чтобы такая игра между условностью и реальностью сделалась возможной, автору было необходимо четко разграничить приемы типизации героев, являющихся созданием творческого воображения автора, и героев - условных масок реальных лиц. Реальный человек как исходный импульс авторской мысли мог существовать в обоих случаях. Но в одном - читателю до него нет никакого дела, а в другом читатель должен был его узнавать и постоянно иметь перед глазами.
В свете сказанного следует понимать и заключительные стихи романа:
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал...
О много, много Рок отъял!
(VIII, LI, 6 - 8).
Нужно ли здесь полагать, что автор проговорился против своего желания, и, ухватившись за эту улику, начинать следствие по делу об утаенной любви или же предполагать, что обмолвка входит в сознательный авторский расчет, что автор не обмолвился, а "как бы обмолвился", желая возбудить в читателе определенные ассоциации ? Являются ли эти стихи частью биографии поэта или частью художественного целого ЕО?
Обрывая роман как бы на полуслове, П психологически завершил его обращением ко времени начала работы над первой главой, воскрешая атмосферу тех лет. Такое обращение перекликалось не только с творчеством П южного периода, но и было контрастно соотнесено с началом восьмой главы, где раскрывалась тема эволюции автора и его поэзии. Развитие этой мысли прямое противопоставление "высокопарных мечтаний" романтического периода и "прозаических бредней" зрелого творчества - читатель находил в "Путешествии Онегина", композиционно расположенном уже после конечных строф восьмой главы и как бы вносящем в них коррективы. Читатель получал как бы два варианта итога авторской мысли: заключение восьмой главы (и романа в целом) утверждало непроходящую ценность жизненного опыта и творчества ранней молодости - "Путешествие" говорило противоположное:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи...
(VI, 200).
Эти положения не отменяли одно другое и не были взаимным опровержением, а бросали взаимный дополнительный смысловой отсвет. Такая диалогическая соотнесенность касается и интересующего нас вопроса: в концовке восьмой главы восстанавливался столь важный для "южного" творчества миф об утаенной любви -один из основных составляющих элементов жизненной позы романтического поэта ("А та, с которой образован...").
Читателю не надо было делать усилий, чтобы припомнить намеки на "безымянную любовь", разбросанные в пушкинском творчестве романтического периода.
Призрак этой любви, воскрешенный в конце романа со всей силой лиризма, сталкивался в "Путешествии" с ироническими строками о "безымянных страданиях", оцененных как "Высокопарные мечтанья". (VI, 200).
Мы не знаем, имел ли в виду П в последней строфе романа реальную женщину или это поэтическая фикция: для понимания образа Татьяны это абсолютно безразлично, а для осмысления этой строфы достаточно знать, что автор счел необходимым напомнить о романтическом культе утаенной любви.
Именно потому, что главные герои EO не имели прямых прообразов в жизни, они исключительно легко сделались для современников психологическими эталонами: сопоставление себя или своих близких с героями романа становилось средством объяснения своего и их характеров. Пример в этом отношении подал сам автор: в условном языке разговоров и переписке с А. Н. Раевским П, видимо, именовал "Татьяной" какую-то близкую ему женщину (высказывалось предположение, что Воронцову; справедливые сомнения в этом см.: Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833). Л., 1974, с. 74). Следуя этому условному употреблению, А. Раевский писал П: "...Сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственными характеру Татьяны" (XIII, 106 и 530). Очевидно, что речь идет не о прототипе Татьяны Лариной, а о перенесении образа романа в жизнь. Аналогичный пример - имя Тани, под которым фигурирует Н. Д. Фонвизина в письмах И. И. Пущина к ней и в ее собственных письмах к нему. Н. П. Чулков писал: "Таней Фонвизина себя называет потому, что, по ее мнению, Пушкин с нее написал свою Татьяну Ларину. Действительно, в ее жизни было много сходства с героиней Пушкина: в юности у нее был роман с молодым человеком, который от нее отказался (правда, по другим причинам, чем Онегин), затем она вышла замуж за пожилого генерала, страстно в нее влюбленного, и вскоре встретилась с прежним предметом своей любви, который в нее влюбился, но был ею отвергнут"
(Государственный литературный музей. Летописи, кн. III. Декабристы. М., 1938, с. 364).
Обилие "применений" образов Татьяны и Онегина к реальным людям показывает, что сложные токи связи шли не только от реальных человеческих судеб к роману, но и от романа к жизни.
Основная литература по "Евгению Онегину"
Научные издания романа
Пушкин. Полное собрание сочинений. Т. VI. М. Изд. АН СССР, 1937. (Большое академическое издание).
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Изд. 4-е. Т. 5. Л., 1978.
Справочные издания
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 6-ти т. Приложение к журналу "Красная Нива". Т. VI. Путеводитель по Пушкину. М. - Л., 1931.
Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. M., 1951.
Словарь языка Пушкина. В 4-х т. М., 1956-1961.
Бродский Н. Л. "Евгений Онегин". Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителя. М., 1964.
Nabokov Vladimir. Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksander Pushkin, V. 1-4. N. Y., 1964.
Мейлах Б. С. "Евгений Онегин". - В кн.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.-Л., 1966.
J. Thomas Shaw. Pushkin's Rhymes. A Dictionary. The University of Wisconsin Press, 1974.
Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975.
Лотман М. Ю., Шахвердов С. А. Метрика и строфика А. С. Пушкина. - В кн.: Русское стихосложение, XIX в. М., 1979.
Литература о "Евгении Онегине"
Ахматова А. А. "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина. Временник, I. М.-Л., 1936.
Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. Статьи восьмая и девятая. - Полн. собр. соч., т. VII. М., 1955.
Благой Д. Д. "Евгений Онегин". - В кн.: Пушкин А. С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. IV. М., 1960.
Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955.
Бонди С. М. Примечания и объяснительные статьи в кн.: Пушкин А. С. "Евгений Онегин". М. - Л., Детгиз, 1936; М., Детгиз, 1957; М., Детгиз, 1964.
Бонди С. М. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978.
Бочаров С. Форма плана. - "Вопросы литературы", 1967, № 12.
Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974.
Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941.
Винокур Г. О. Слово и стих в "Евгении Онегине". - В кн.: Пушкин. Сб. статей. М., 1941.
Винокур Г. О. Наследство XVIII в. в стихотворном языке Пушкина. - В кн.: Винокур Г. О. Избр. работы по русскому языку. М., 1959.
Гессен С. Я. Источники X главы "Евгения Онегина". - В кн.: Декабристы и их время, т. П. М., 1932.
Гроссман Л. П. Онегинская строфа. - В кн.: Гроссман Л. Сочинения, т. I. "Современные проблемы". М., 1928.
Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957.
Долинина Н. Прочитаем "Онегина" вместе. Изд. 2-е. Л., 1971.
Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина "Евгений Онегин". Тарту, 1975.
Макогоненко Г. П. "Евгений Онегин" А. С. Пушкина. - В кн.: Медведева И. Н. "Горе от ума" А. С. Грибоедова, Макогоненко Г. П. "Евгений Онегин" А. С. Пушкина. М., 1971.
Поспелов Г. "Евгений Онегин" как реалистический роман. - В кн.: Пушкин. Сб. статей. М., 1941.
Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969.
Пумпянский Л. "Евгений Онегин" (К постановке оперы в Ленингр. гос. акад. Малом оперном театре). Л., 1937.
Семенко И. М. О роли образа автора в "Евгении Онегине". "Труды Ленингр. гос. библ. ин-та им. Н. К. Крупской", т. 2, 1957.
Сидяков Л. С. "Евгений Онегин" и незавершенная проза Пушкина 1828-1830-х годов. (Характеры и ситуации). - В сб.: Проблемы пушкиноведения. Л., 1975.
Сидяков Л. С. К истории работы над второй главой "Евгения Онегина". Временник, 1975.
Слонимский А. "Евгений Онегин". - В кн.: Слонимский А. Мастерство Пушкина. М., 1963.
Отсчитывая время от зимы 1819 - весны 1820 гг. (времени действия первой главы), П пишет:
Вот, как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет
(IV, IX, 13 - 14).
16-17 лет дворянский юноша заканчивал учение, чтобы вступить в службу или пуститься в свет. В записке "О народном воспитании" П писал, что в России образование дворянина "кончается на 16-летнем возрасте воспитанника" (XI, 44). Однако год-два, уже выезжая в свет, молодой человек все еще вел жизнь полуребенка, живя в родительском доме и не располагая собственными денежными средствами. Около 18 лет он полностью переходил на положение самостоятельного человека, получая от родителей выделенную ему сумму собственного годового бюджета. Видимо, около 1813 г., когда Онегину исполнилось 18 лет, он зажил самостоятельно. На это указывает то, что, описывая "уединенный кабинет" (I, XXIII, 2) героя, автор указывает именно тот возраст Онегина, когда он покинул родительский кров, где в его распоряжении могли быть лишь детская и учебная комнаты, и завел себе модный
...кабинет
Философа в осьмнадцать лет
(I, XXIII, 13 - 14).
С 1817 (или 1818) г. по весну 1820 г. - пребывание Ленского в Геттингене.
Ленский отправился в университет, вероятно, 15 лет. Ср. в "Русском Пеламе" слова героя о том, что его решили отослать "в один из немецких Университетов... Мне тогда было 15 лет" (VIII, I, 417). Возвратился Ленский "в свою деревню в ту же пору" (II, VI, 1), что и Онегин, т. е. весной 1820 г. Таким образом, его пребывание в Германии совпало с выступлением А. С. Стурдзы против вольнодумства в немецких университетах (Стурдза написал в 1818 г. по поручению Александра I для членов Аахенского конгресса брошюру донос на немецкие университеты, чем вызвал эпиграмму П "Холоп венчанного солдата...") и с террористическим актом студента Карла Занда, заколовшего 23 марта 1819 г. агента русского правительства Коцебу (см. стихотворение П "Кинжал").
Зима 1819 - весна 1820 гг.- время действия первой главы.
Начальная дата определяется указанием П в предисловии к отдельному изданию главы (VI, 638), конечная -указанием на то, что встреча героя и автора произошла в Петербурге в 1820 г., в период "белых ночей",
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
(I, XLVII, 2 - 3).
В строфах L и LI содержится намек на то, что отъезд героя в деревню был по времени близок к насильственному удалению П из Петербурга. П выехал в ссылку 6 мая 1820 г.
Лето 1820 г. - время действия второй и третьей глав.
В первой строфе второй главы упомянуты "нивы золотые" как деталь пейзажа первых дней пребывания Онегина в деревне. Озимые хлеба желтеют в северо-западных губерниях России в конце июня - начале июля. В строфе XVI третьей главы упоминается пение соловья, в конце главы во время объяснения Онегина с Татьяной дворовые девушки собирают ягоды.
Пето - осень 1820 г. - время действия четвертой главы.
Глава начинается той же сценой в саду. В строфе XL говорится о начале осени ("Уж небо осенью дышало"), а в строфе XLII - о наступлении морозов ("И вот уже трещат морозы"). Это, конечно, ранние морозы. "Первые морозы назывались Михайловские, потом были Введенские" (Авдеева К. А. Записки о старом и новом русском быте. СПб., 1842, с. 124), по дням архистратига Михаила (8 ноября ст. ст.) и Введения во храм Пресвятой Богородицы (21 ноября ст. ст.) 1.
Ночь со 2 на 3 января - 12 января 1821 - время действия пятой главы.
Начальная дата указана автором в первой строфе главы ("На третье в ночь"), конечная определена именинами Татьяны - днем великомученицы Татьяны.
25 декабря 1820 - 5 января 1821 - святочные праздники и гадания в доме Лариных.
Гадания, описанные в пятой главе, происходят между ночами на 4 января (упомянут снег - "Чу... снег хрустит" - V, IX, 9, а снег выпал лишь "на третье в ночь" - V, I, 5) и на 6 января 1821 г., т. е. в т. н. "страшные вечера" (между Васильевым днем и Крещением).
Ночь с 5 на 6 января - сон Татьяны. Сон не мог быть ранее 4 января (см. выше) и позже 6: он связан с гаданиями святочного цикла (см. 262 269), которые прекращались в день Крещения.
Следуя принятой традиции, все даты во "Внутренней хронологии "Евгения Онегина" даются по старому стилю.
12 января - день именин Татьяны.
13 января - весна 1821 г. - время действия шестой главы.
14 января - дуэль и гибель Ленского.
Весна 1821 - февраль 1822 г. - время действия седьмой главы.
Начальная дата определяется первыми стихами главы:
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга
Таянье снегов в средней и северной полосе России происходит между началом марта (1 марта - день праведницы Евдокии, в народном календаре "Авдотья-плющиха"; 9 марта, на "Сорок мучеников", праздновали начало весны) и серединой апреля, когда растаявший снег вызывает разливы рек (16 апреля день Агафий, Хионии, Ирины, в народном календаре - "Арина - урви берега"). Конечная дата может быть выведена из того, что в строфе XLI княжна Алина сообщает как о недавнем событии, что "Грандисон" ее "в сочельник навестил". Сочельник (бывал "рождественский" и "крещенский") - канун зимних праздников Рождества или Крещения, т. е. речь идет о предпраздничном визите конца 1821 или начала 1822 г. Между тем Ларины прибыли в Москву еще по зимнему, правда, позднему ("Проходит и последний срок" - VII, XXXI, 2) пути, т. е. в феврале 1822 г.
Февраль - март 1821 г. - отъезд Онегина в Петербург.
Устанавливается на основании того, что во время переезда "деревенских Приамов" и "чувствительных дам" ( VII, IV, 5 - 6) в деревню Онегина там "уж нет" и "грустный он оставил след" ( VII, V, 13-14).
Лето 1821 г. - замужество Ольги и ее отъезд ( УН, VIII-XII).
Лето 1821 г. - посещение Татьяной деревенского кабинета Онегина и чтение книг в его библиотеке.
3 июля 1821 г. - отъезд Онегина из Петербурга (начало путешествия):
Июля 3 числа
Коляска венская в дорогу
Его по почте - понесла
(VI, 476).
Конец января - февраля 1822 г. - поездка Татьяны с матерью в Москву.
1822 г. (вероятно, осень) - замужество Татьяны.
Устанавливается на основании слов князя N, который в 1824 г. говорит Онегину, что женат "около двух лет" (VIII, XVIII, 2).
Август - сентябрь 1823 г. - пребывание Онегина в Крыму:
Три года по[сле] вслед за мн[ою]
Скитаясь в той же стороне
Онегин вспом[нил обо мне]
(VI, 489),
П был в Крыму с 15 августа по середину сентября 1820 г.
Осень 1823 г. - встреча Онегина и автора в Одессе. Август 1824 г. ссылка П в Михайловское и возвращение Онегина в Петербург.
[Недолго вместе мы бродили]
[По берегам Эвксинских вод]
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход
Онегин очень охлажденный
И тем что видел насыщенный
Пустился к невским берегам
А я от милых Южн[ых] дам
От [жирных] устриц черноморских
От оперы от темных лож
И слава богу от вельмож
Уехал в тень лесов Т[ригорских]
В далекий Северн[ый] уезд
И был печален мой приезд
(VI, 505).
П выехал из Одессы 31 июля 1824 г.
Осень 1824 - весна 1825 гг. - время действия восьмой главы.
Март 1825 г. - конец романа.
XXXIX строфа восьмой главы рисует мартовский пейзаж Петербурга (см. с. 368).
Проблема прототипов
Определение прототипов тех или иных персонажей EO занимало как читателей-современников, так и исследователей. В мемуарной и научной литературе накопился довольно обширный материал, посвященный попыткам связать героев пушкинского романа с теми или иными реально существовавшими лицами. Критический просмотр этих материалов заставляет крайне скептически отнестись и к степени их достоверности, и к самой плодотворности подобных поисков.
Одно дело, когда художественный образ содержит намек на некоторое реальное лицо и автор рассчитывает на то, что намек этот будет понят читателем. В этом случае такая отсылка составляет предмет изучения истории литературы. Другое дело, когда речь идет о бессознательном импульсе или скрытом творческом процессе, не адресованном читателю. Здесь мы вступаем в область психологии творчества. Природа этих явлений различна, однако оба они связаны со спецификой творческого мышления того или иного писателя. Поэтому, прежде чем искать прототипы, следует выяснить, во-первых, входило ли в художественный план писателя связывать своего героя в сознании читательской аудитории с какими-либо реальными лицами, хотел ли он, чтобы в его герое узнавали того или иного человека. Во-вторых, необходимо установить, в какой мере для данного писателя характерно исходить в своем творчестве из конкретных лиц. Таким образом, анализ принципов построения художественного текста должен доминировать над проблемой прототипов.
Это решительно противоречит наивному (а иногда и мещанскому) представлению о писателе как соглядатае, который "пропечатывает" своих знакомых. К сожалению, именно такой взгляд на творческий процесс отражается в огромном количестве мемуарных свидетельств. Приведем типичный пример отрывок из воспоминаний М. И. Осиповой: "Как вы думаете, чем мы нередко его угощали? Мочеными яблоками, да они ведь и попали в "Онегина"; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна - ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи - Пушкину и захочется яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: "принеси, да принеси моченых яблок", - а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: "Акулина Памфиловна, полноте, не сердитесь ! завтра же вас произведу в попадьи". И точно, под именем ее - чуть ли не в "Капитанской дочке" - и вывел попадью; а в мою честь, если хотите знать, названа сама героиня этой повести... Был у нас буфетчик Пимен Ильич - и тот попал в повесть" (Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 424). А. Н. Вульф записал в дневнике в 1833 г.: "...я даже был действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, "в губернии Псковской". Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них" (там же, с. 421). Из воспоминаний E. E. Синициной: "Чрез несколько лет встретила я в Торжке у Львова А. П. Керн, уже пожилою женщиною. Тогда мне и сказали, что это героиня Пушкина - Татьяна.
...и всех выше
И нос, и плечи подымал
Вошедший с нею генерал
Эти стихи, говорили мне при этом, написаны про ее мужа, Керн, который был пожилой, когда женился на ней" (там же, т. 2, с. 83).
Высказывания эти столь же легко умножить, как и показать их необоснованность, преувеличенность или хронологическую невозможность. Однако сущность вопроса не в опровержении той или иной из многочисленных версий, потом многократно умножавшихся в околонаучной литературе, а в самой потребности дать образам EO плоско-биографическое истолкование, объяснив их как простые портреты реальных знакомых автора. При этом вопрос о творческой психологии П, о художественных законах его текста и путях формирования образов полностью игнорируется. Такое неквалифицированное, но весьма устойчивое представление, питающее мещанский интерес к деталям биографии и заставляющее видеть в творчестве лишь цепь не лишенных пикантности интимных подробностей, заставляет вспомнить слова самого П, писавшего Вяземскому в связи с утратой записок Байрона: "Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. - Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе" (XIII, 243-244).
Об этом можно было бы не говорить, если бы реальный и имеющий научно-биографический интерес вопрос о прототипах пушкинских образов слишком часто не подменялся домыслами о том, кого из своих знакомцев П "вклеил" в роман 1.
1 Своеобразным пределом такого подхода явился роман Б. Иванова "Даль свободного романа" (М., 1959), в котором П представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей.
Отзвуки излишнего "биографизма" в понимании творческих процессов чувствуются даже во вполне серьезных и интересных исследованиях, таких, как ряд разысканий в специальном пушкинском номере альманаха "Прометей" (т. 10, М., 1974). Проблема прототипов пушкинского романа нередко рассматривается с неоправданным вниманием в полезных популярных изданиях.
В связи с этим можно оставить без внимания рассуждения вроде: "Был ли у Татьяны Лариной реальный прототип? На протяжении многих лет ученые-пушкинисты не пришли к единому решению. В образе Татьяны нашли воплощение черты не одной, а многих современниц Пушкина. Может быть, мы обязаны рождением этого образа и черноокой красавице Марии Волконской, и задумчивой Евпраксии Вульф...
Но в одном сходятся многие исследователи: в облике Татьяны-княгини есть черты графини, которую вспоминает Пушкин в "Домике в Коломне". Юный Пушкин, живя в Коломне, встречал молодую красавицу графиню в церкви на Покровской площади"... (Раков Ю. По следам литературных героев. М., 1974, с. 32). Хотелось бы лишь отметить, что на основании подобных цитат у неосведомленного читателя может создаться совершенно превратное впечатление относительно забот и занятий "ученых-пушкинистов".
Говоря о проблеме прототипов героев пушкинского романа, прежде всего следует отметить существенное различие с этой точки зрения в принципах построения центральных и периферийных персонажей. Центральные образы романа, несущие основную художественную нагрузку, - создание творческой фантазии автора. Конечно, воображение поэта опирается на реальность впечатления. Однако при этом оно лепит новый мир, переплавляя, сдвигая и перекраивая жизненные впечатления, ставя в своем воображении людей в ситуации, в которых реальная жизнь отказала им, и свободно комбинируя черты, разбросанные в действительности по различным, весьма отдаленным порой характерам. Поэт может увидеть в весьма различных людях (даже людях разного пола) 1 одного человека или в одном человеке нескольких различных людей. Особенно это существенно для типизации в EO, где автор сознательно строит характеры центральных персонажей как сложные и наделенные противоречивыми чертами. В этом случае говорить о прототипах можно лишь с большой осторожностью, постоянно имея в виду приблизительность таких утверждений. Так, сам П, встретив в Одессе доброго, светского, но пустого малого, своего дальнего родственника М. Д. Бутурлина, которого родители оберегали от "опасного" знакомства с опальным поэтом, говаривал ему: "Мой Онегин (он только что начал его тогда писать), это ты, cousin" (Бутурлин, с. 15). Тем не менее слова эти ничего или мало что означают, а в образе Онегина можно найти десятки сближений с различными современниками поэта от пустых светских знакомцев до таких значимых для П лиц, как Чаадаев или Александр Раевский. То же следует сказать и о Татьяне.
1 В этом смысле больше, чем домыслы о том, какую из знакомых ему барышень "изобразил" П в Татьяне, могут дать парадоксальные, но глубокие слова Кюхельбекера: "Поэт в своей 8-й главе похож сам на Татьяну. Для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и знает его наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет" (Кюхельбекер, с. 99-100). Прообразом Татьяны восьмой главы тонкий, хотя и склонный к парадоксам, близко знающий автора Кюхельбекер считал... самого Пушкина! На проницательность этого высказывания указал Н. И. Мордовченко (см.: Мордовченко Н. И. "Евгений Онегин" - энциклопедия русской жизни. Пресс-бюро ТАСС, 1949,
Образ Ленского расположен несколько ближе к периферии романа, и в этом смысле может показаться, что поиски определенных прототипов здесь более обоснованы. Однако энергичное сближение Ленского с Кюхельбекером, произведенное Ю. Н. Тыняновым (Пушкин и его современники, с. 233 - 294), лучше всего убеждает в том, что попытки дать поэту-романтику в EO некоторый единый и однозначный прототип к убедительным результатам не приводят.
Иначе строится в романе (особенно в начале его) литературный фон: стремясь окружить своих героев неким реальным, а не условно-литературным пространством, П вводит их в мир, наполненный лицами, персонально известными и ему, и читателям. Это был тот же путь, по которому шел Грибоедов, окруживший своих героев толпой персонажей с прозрачными прототипами.
Природа художественных переживаний читателя, следящего за судьбой вымышленного героя или узнающего в персонаже слегка загримированного своего знакомца, весьма различна. Автору EO, как и автору "Горя от ума", было важным смешение этих двух типов читательского восприятия. Именно оно составляло ту двуединую формулу иллюзии действительности, которая обусловливала одновременно и сознание того, что герои - плоды творческой фантазии автора, и веру в их реальность. Такая поэтика позволяла в одних местах романа подчеркивать, что судьба героев, их будущее целиком зависят от произвола автора ("я думал уж о форме плана" I, LX, 1), а в других представлять их как своих знакомых, чья судьба ему известна из бесед во время личных встреч и чьи письма случайно попали ему в руки ("письмо Татьяны предо мною" -III, KXXI, 7). Но для того чтобы такая игра между условностью и реальностью сделалась возможной, автору было необходимо четко разграничить приемы типизации героев, являющихся созданием творческого воображения автора, и героев - условных масок реальных лиц. Реальный человек как исходный импульс авторской мысли мог существовать в обоих случаях. Но в одном - читателю до него нет никакого дела, а в другом читатель должен был его узнавать и постоянно иметь перед глазами.
В свете сказанного следует понимать и заключительные стихи романа:
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал...
О много, много Рок отъял!
(VIII, LI, 6 - 8).
Нужно ли здесь полагать, что автор проговорился против своего желания, и, ухватившись за эту улику, начинать следствие по делу об утаенной любви или же предполагать, что обмолвка входит в сознательный авторский расчет, что автор не обмолвился, а "как бы обмолвился", желая возбудить в читателе определенные ассоциации ? Являются ли эти стихи частью биографии поэта или частью художественного целого ЕО?
Обрывая роман как бы на полуслове, П психологически завершил его обращением ко времени начала работы над первой главой, воскрешая атмосферу тех лет. Такое обращение перекликалось не только с творчеством П южного периода, но и было контрастно соотнесено с началом восьмой главы, где раскрывалась тема эволюции автора и его поэзии. Развитие этой мысли прямое противопоставление "высокопарных мечтаний" романтического периода и "прозаических бредней" зрелого творчества - читатель находил в "Путешествии Онегина", композиционно расположенном уже после конечных строф восьмой главы и как бы вносящем в них коррективы. Читатель получал как бы два варианта итога авторской мысли: заключение восьмой главы (и романа в целом) утверждало непроходящую ценность жизненного опыта и творчества ранней молодости - "Путешествие" говорило противоположное:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи...
(VI, 200).
Эти положения не отменяли одно другое и не были взаимным опровержением, а бросали взаимный дополнительный смысловой отсвет. Такая диалогическая соотнесенность касается и интересующего нас вопроса: в концовке восьмой главы восстанавливался столь важный для "южного" творчества миф об утаенной любви -один из основных составляющих элементов жизненной позы романтического поэта ("А та, с которой образован...").
Читателю не надо было делать усилий, чтобы припомнить намеки на "безымянную любовь", разбросанные в пушкинском творчестве романтического периода.
Призрак этой любви, воскрешенный в конце романа со всей силой лиризма, сталкивался в "Путешествии" с ироническими строками о "безымянных страданиях", оцененных как "Высокопарные мечтанья". (VI, 200).
Мы не знаем, имел ли в виду П в последней строфе романа реальную женщину или это поэтическая фикция: для понимания образа Татьяны это абсолютно безразлично, а для осмысления этой строфы достаточно знать, что автор счел необходимым напомнить о романтическом культе утаенной любви.
Именно потому, что главные герои EO не имели прямых прообразов в жизни, они исключительно легко сделались для современников психологическими эталонами: сопоставление себя или своих близких с героями романа становилось средством объяснения своего и их характеров. Пример в этом отношении подал сам автор: в условном языке разговоров и переписке с А. Н. Раевским П, видимо, именовал "Татьяной" какую-то близкую ему женщину (высказывалось предположение, что Воронцову; справедливые сомнения в этом см.: Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833). Л., 1974, с. 74). Следуя этому условному употреблению, А. Раевский писал П: "...Сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственными характеру Татьяны" (XIII, 106 и 530). Очевидно, что речь идет не о прототипе Татьяны Лариной, а о перенесении образа романа в жизнь. Аналогичный пример - имя Тани, под которым фигурирует Н. Д. Фонвизина в письмах И. И. Пущина к ней и в ее собственных письмах к нему. Н. П. Чулков писал: "Таней Фонвизина себя называет потому, что, по ее мнению, Пушкин с нее написал свою Татьяну Ларину. Действительно, в ее жизни было много сходства с героиней Пушкина: в юности у нее был роман с молодым человеком, который от нее отказался (правда, по другим причинам, чем Онегин), затем она вышла замуж за пожилого генерала, страстно в нее влюбленного, и вскоре встретилась с прежним предметом своей любви, который в нее влюбился, но был ею отвергнут"
(Государственный литературный музей. Летописи, кн. III. Декабристы. М., 1938, с. 364).
Обилие "применений" образов Татьяны и Онегина к реальным людям показывает, что сложные токи связи шли не только от реальных человеческих судеб к роману, но и от романа к жизни.
Основная литература по "Евгению Онегину"
Научные издания романа
Пушкин. Полное собрание сочинений. Т. VI. М. Изд. АН СССР, 1937. (Большое академическое издание).
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Изд. 4-е. Т. 5. Л., 1978.
Справочные издания
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 6-ти т. Приложение к журналу "Красная Нива". Т. VI. Путеводитель по Пушкину. М. - Л., 1931.
Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. M., 1951.
Словарь языка Пушкина. В 4-х т. М., 1956-1961.
Бродский Н. Л. "Евгений Онегин". Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителя. М., 1964.
Nabokov Vladimir. Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksander Pushkin, V. 1-4. N. Y., 1964.
Мейлах Б. С. "Евгений Онегин". - В кн.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.-Л., 1966.
J. Thomas Shaw. Pushkin's Rhymes. A Dictionary. The University of Wisconsin Press, 1974.
Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975.
Лотман М. Ю., Шахвердов С. А. Метрика и строфика А. С. Пушкина. - В кн.: Русское стихосложение, XIX в. М., 1979.
Литература о "Евгении Онегине"
Ахматова А. А. "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина. Временник, I. М.-Л., 1936.
Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. Статьи восьмая и девятая. - Полн. собр. соч., т. VII. М., 1955.
Благой Д. Д. "Евгений Онегин". - В кн.: Пушкин А. С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. IV. М., 1960.
Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955.
Бонди С. М. Примечания и объяснительные статьи в кн.: Пушкин А. С. "Евгений Онегин". М. - Л., Детгиз, 1936; М., Детгиз, 1957; М., Детгиз, 1964.
Бонди С. М. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978.
Бочаров С. Форма плана. - "Вопросы литературы", 1967, № 12.
Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974.
Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941.
Винокур Г. О. Слово и стих в "Евгении Онегине". - В кн.: Пушкин. Сб. статей. М., 1941.
Винокур Г. О. Наследство XVIII в. в стихотворном языке Пушкина. - В кн.: Винокур Г. О. Избр. работы по русскому языку. М., 1959.
Гессен С. Я. Источники X главы "Евгения Онегина". - В кн.: Декабристы и их время, т. П. М., 1932.
Гроссман Л. П. Онегинская строфа. - В кн.: Гроссман Л. Сочинения, т. I. "Современные проблемы". М., 1928.
Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957.
Долинина Н. Прочитаем "Онегина" вместе. Изд. 2-е. Л., 1971.
Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина "Евгений Онегин". Тарту, 1975.
Макогоненко Г. П. "Евгений Онегин" А. С. Пушкина. - В кн.: Медведева И. Н. "Горе от ума" А. С. Грибоедова, Макогоненко Г. П. "Евгений Онегин" А. С. Пушкина. М., 1971.
Поспелов Г. "Евгений Онегин" как реалистический роман. - В кн.: Пушкин. Сб. статей. М., 1941.
Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969.
Пумпянский Л. "Евгений Онегин" (К постановке оперы в Ленингр. гос. акад. Малом оперном театре). Л., 1937.
Семенко И. М. О роли образа автора в "Евгении Онегине". "Труды Ленингр. гос. библ. ин-та им. Н. К. Крупской", т. 2, 1957.
Сидяков Л. С. "Евгений Онегин" и незавершенная проза Пушкина 1828-1830-х годов. (Характеры и ситуации). - В сб.: Проблемы пушкиноведения. Л., 1975.
Сидяков Л. С. К истории работы над второй главой "Евгения Онегина". Временник, 1975.
Слонимский А. "Евгений Онегин". - В кн.: Слонимский А. Мастерство Пушкина. М., 1963.