Страница:
Разразившись издевательским смехом, Иеракс-иконоборец вернулся к своей работе. Этот инцидент опечалил брата Фрэнсиса, но не заставил отказаться от давно вынашиваемого плана. Как только он усвоил те немногие сведения, которые смог найти в монастырской библиотеке и которые касались утраченного искусства, он набросал несколько предварительных проектов плана, который собирался воспроизвести на своем пергаменте. Сама схема была воспроизведена его заботами такой, как она выглядела на подлинном документе, хотя ему и не удалось понять ее значения. Для схемы он употребил черные чернила и цветные - для воспроизведения цифр и надписей на плане. Он решил также покончить со скупостью и геометрической монотонностью своей копии, украшая ее голубыми херувимами, зеленеющими папоротниками, золотыми плодами и разноцветными птицами, вившимися искусной змейкой. Вверху своего произведения он сделал символическое изображение Святой Троицы, а внизу, для симметрии - кольчугу, служившую эмблемой ордена. Механизм транзисторного контроля блаженного Лейбовича оказался таким образом возвеличенным, как и полагалось, и многое говорил одновременно и уму, и глазу.
Когда он закончил свой предварительный эскиз, он скромно передал его брату Хорцеру.
- Я замечаю, - сказал старый монах, в тоне которого слышались угрызения совести, - что эта работа отнимает у вас гораздо больше времени, чем я сначала предполагал... Но это не имеет значения, продолжайте. Рисунок красив, действительно очень красив. - Спасибо, брат мой.
- Я узнал, - доверительно сказал брат Хорцер, - что решено ускорить необходимые формальности для канонизации блаженного Лейбовича. И, вероятно, наш преподобный отец чувствует себя сейчас гораздо спокойнее насчет известного нам дела.
Конечно, все были в курсе насчет этой важной новости. Причисление Лейбовича к лику блаженных было уже давно свершившимся фактом, но последние формальности для того, чтобы сделать его святым, могли отнять еще много лет. Кроме того, всегда были основания опасаться, что Адвокат дьявола найдет какую-нибудь причину, которая сделает невозможной предполагаемую канонизацию.
Через много месяцев брат Фрэнсис принялся наконец за работу над своим прекрасным пергаментом, любовно выводя арабские сложные волюты и элегантные украшения с золотыми листками. Это, действительно, была работа, требовавшая многих лет, чтобы быть доведенной до благополучного конца. Глаза копииста, естественно, подвергались тяжкому испытанию, и он был вынужден порой прерывать свой труд на долгие недели из страха, что промах, вызванный усталостью, все испортит. Тем не менее, его произведение понемногу обретало форму и начинало отличаться такой великой красотой, что все монахи аббатства толпились вокруг, с восхищением его разглядывая. И только скептик Иеракс продолжал критиковать Фрэнсиса.
- Я спрашиваю себя, - говорил он, - почему бы вам не посвятить свое время более полезной работе? Этой полезной работой он считал то, что делал сам абажуры из раскрашенного пергамента для масляных ламп в часовне. Тем временем брат Хорцер захворают и очень быстро стал слабеть. В первые дни нового года братья отслужили по нему заупокойную мессу и предали его прах земле. Аббат избрал брата Иеракса преемником покойного для надзора за переписчиками, и завистник тотчас этим воспользовался, чтобы приказать брату Фрэнсису прекратить работу над шедевром.
- Пришло время, - сказал он, - покончить с этим ребячеством. Теперь вас следует перевести на изготовление абажуров.
Спрятав в надежное место плод своих бдений, брат Фрэнсис повиновался, не отвечая на упреки. Отделывая свои абажуры, он находил утешение в мысли о том, что все мы смертны... Нет сомнений, что когда-нибудь душа брата Иеракса отправится в рай, чтобы присоединиться к душе брата Хорцера - ведь в конце концов зал переписчиков никогда не был ничем иным, как коридором, ведущим в вечную жизнь. Тогда, если будет угодно, ему позволят возобновить прерванную работу над своим шедевром.
Однако божественное провидение вмешалось задолго до смерти брата Иеракса. Следующим летом епископ, восседающий на спине мула, прибыл в сопровождении большой свиты к дверям монастыря. Новый Ватикан, как он сообщил, поручил ему быть адвокатом канонизации Лейбовича, и он прибыл, чтобы получить у отца-аббата все сведения, способные помочь ему в этой миссии; в частности, он желал бы получить разъяснение о земном явлении блаженного, которым он облагодетельствовал некоего брата Фрэнсиса Джерарда из Юты.
Как и следовало ожидать, посланец Нового Ватикана был горячо принят. Его поселили в помещении, предназначенном для проезжающих прелатов, и приставили к нему шестерых молодых монахов для удовлетворения малейших его желаний. Для него откупорили самые лучшие бутылки, зажарили самых нежных птиц и даже дошли до того, что позаботились о его развлечениях, нанимая для него каждый вечер нескольких скрипачей и целую группу клоунов.
Епископ уже три дня был в монастыре, когда добрый аббат велел предстать перед ним брату Фрэнсису.
-Преосвященный Симоне желает вас видеть, - сказал он. - Но если вы осмелитесь дать волю своему воображению, мы сделаем из вас жильные струны для скрипки, выбросим ваш скелет волкам, а ваши кости будут похоронены в неосвященной земле... Теперь, сын мой, идите с миром: его преосвященство вас ждет.
Брат Фрэнсис нисколько не нуждался в предостережении доброго отца, чтобы держать язык за зубами. С того далекого дня, когда лихорадочный бред заставил его проболтаться, после самого Первого великого поста в пустыне, он очень остерегался шепнуть хоть слово о своей встрече с пилигримом кому бы то ни было. Но он очень обеспокоился, увидев, что высшие церковные власти заинтересовались этим самым пилигримом, и сердце его забилось, когда он предстал пред епископом.
Однако страх его оказался совершенно необоснованным. Прелат был старым человеком, разговаривал отеческим тоном и, казалось, интересовался только карьерой монаха.
-А теперь, - сказал он после нескольких минут любезной беседы, расскажите мне о вашей встрече с блаженным основателем.
- О ваше преосвященство! Я никогда не говорил, что это был блаженный Лейбо...
- Конечно, сын мой, конечно... Но вот протокол этого явления. Он был составлен по сведениям, собранным из лучших источников. Я вас только прошу прочесть его, после чего вы подтвердите мне его точность или исправите его, если будет нужно. Этот документ, разумеется, опирается только на слухи. В действительности же вы один можете рассказать нам, что произошло на самом деле. Поэтому я прошу вас читать его очень и очень внимательно.
Брат Фрэнсис взял толстую пачку бумаг, протянутую ему прелатом, и стал просматривать этот официальный отчет со все возрастающей боязнью, которая не замедлила превратиться в настоящий ужас.
- Вы изменились в лице, сын мой, - заметил прелат. - Значит, вы заметили какую-то ошибку? - Но... но... это совсем не так... совсем не так происходило! - остолбенев, воскликнул несчастный монашек. - Я видел его один-единственный раз, и он только спросил у меня дорогу к аббатству. Потом он постучал своей палкой по камню, под которым я и нашел реликвии...
- Если я правильно понимаю, то никакого небесного хора не было? - О нет! - Ни нимба вокруг его головы, ни ковра из роз, развертывавшегося перед ним по мере того, как он шел вперед? - Клянусь перед Богом, {который видит меня, ваше преосвященство, ничего этого не было! - Хорошо, хорошо, - сказал епископ, вздохнув. - Истории, которые рассказывают путешественники, всегда содержат в себе известную долю преувеличения, я знаю...
Так как он выглядел разочарованным, брат Фрэнсис поспешил извиниться, но адвокат будущего святого его успокоил: - Это ничего, сын мой. Слава Богу, у нас нет недостатка в чудесах, проконтролированных должным образом! Во всяком случае, обнаруженные вами бумаги полезны, по крайней мере, уже хотя бы тем, что позволили нам установить имя его супруги, умершей до того, как он ушел в монастырь.
- Правда, Ваше преосвященство? - Да, ее звали Эмилия.
Явно обманувшийся в своих ожиданиях, преосвященный Ди Симоне, тем не менее, провел не менее пяти полных дней на том месте, где Фрэнсис обнаружил металлический ящик. Его сопровождала когорта молодых послушников с лопатами и кирками. После того, как они перекопали немало земли, епископ вернулся в аббатство вечером пятого дня с богатой добычей разных реликвий, среди которых был еще старый алюминиевый ящик со следами засохшей массы, которая, может быть, когда-то была веществом, называвшимся кислой капустой.
Прежде чем покинуть аббатство, он посетил зал переписчиков и пожелал увидеть репродукцию, которую брат Фрэнсис сделал со знаменитой Синьки Лейбовича. Уверяя, что это жалкая мазня, монах дрожащей рукой протянул свою работу.
- Боже! - воскликнул епископ. - Нужно довести эту работу до конца, сын мой, нужно! Улыбаясь, монах поискал взглядом брата Иеракса. Но тот поспешил отвернуться... На следующий день брат Фрэнсис снова принялся за работу, запасшись большим количеством гусиных перьев, листков золота и самых различных кистей.
* * *
- Он все еще трудился над этим, когда новая депутация из Ватикана явилась в монастырь. На этот раз речь шла о большой группе, сопровождаемой даже вооруженной охраной, чтобы отбивать атаки бандитов с большой дороги. Во главе, с гордостью сидя на черном муле, дефилировал прелат. Его головной убор украшали маленькие рожки, а рот - длинные острые крючья (во всяком случае, так утверждали потом многие послушники). Он представился как Адвокат дьявола, имеющий поручение противиться всеми средствами канонизации Лейбовича, и пояснил, что прибыл в аббатство для расследования известных абсурдных слухов, распространяемых истеричными монахами и дошедших до высших властей Нового Ватикана. Достаточно было взглянуть на этого эмиссара, чтобы тотчас же понять: он не из тех, кому об этом можно рассказывать.
Аббат принял его вежливо и предложил маленькую кушетку, сделанную целиком из металла, установленную в келье окнами на юг, прося извинения за то, что не может поселить его в почетных апартаментах, которые как раз временно непригодны для жилья по гигиеническим соображениям. Этот новый гость довольствовался обслуживанием людей из своей свиты, а в трапезной разделял с монахами их обычную пищу - вареные травы и похлебку из кореньев.
- Мне стало известно, что вы были подвержены нервным приступам с потерей сознания, - сказал он представшему перед ним брату Фрэнсису. - Сколько сумасшедших и эпилептиков насчитывается среди ваших предков и близких? - Ни одного, ваше преподобие.
- Не смейте меня титуловать преподобием! - взревел сановник. - И имейте в виду, что я безо всякого труда вытрясу из вас правду! Он говорил об этой формальности, как о самой банальной хирургической операции, и, по-видимому, думал, что она должна была практиковаться с незапамятных времен.
- Вы ведь не можете не знать, - продолжал он, - что существуют способы, позволяющие искусственно придавать документам вид старинных, не так ли? Брат Фрэнсис не знал об этом.
Равным образом вам известно, что жена Лейбовича звалась Эмилией, и что Эмма - отнюдь не уменьшительное от этого имени, не так ли? Фрэнсис и на этот счет был не очень осведомлен. Он вспоминал только, что его родители, когда он был ребенком, порой несколько легкомысленно употребляли известные уменьшительные... "И потом, - говорил он себе, - если блаженный Лейбович, благослови его Бог, решил называть свою жену Эммой, то, я уверен, он знал, что делает..." И тут посланец Нового Ватикана принялся преподавать ему курс семантики, да так гневно и жестоко, что несчастный едва не лишился рассудка. После этого грозного сеанса он и сам уже больше не знал, встречал он когда-либо пилигрима или нет.
Перед отъездом Адвокат дьявола тоже захотел увидеть разукрашенную копию, сделанную Фрэнсисом, и несчастный в смертельном страхе принес ее. Некоторое время прелат казался сбитым с толку, затем он справился с собой и заставил себя произнести несколько слов: - У вас и впрямь нет недостатка в воображении, - признал он. - Но я думаю, что здесь слишком много сантиментов. - И он в тот же вечер уехал в Новый Ватикан...
* * *
И прошли годы, добавив морщин на лицах и белых волос на висках монахов. В монастыре жизнь шла своим чередом, и монахи, как и в прошлом, продолжали углубляться в свои копии. Брат Иеракс в один прекрасный день захотел сделать печатный пресс. Когда аббат спросил у него, зачем это нужно, он лишь ответил: - Чтобы увеличить производство.
- Ах вот как? - сказал отец-аббат. - А для чего, по-вашему, нужны ваши бумажки в мире, где все счастливы оттого, что не умеют читать? Быть может, вы собираетесь продавать их крестьянам на растопку? Оскорбленный брат Иеракс печально пожал плечами - и монастырские переписчики продолжали скрипеть гусиными перьями...
Наконец в одно весеннее утро, незадолго до великого поста, в монастырь явился новый посланец, принеся превосходную новость: досье, собранное для канонизации Лейбовича, теперь было закончено, и основатель ордена Альбертинцев вскоре будет фигурировать в календаре святых.
В то время как вся община радовалась, отец-аббат - теперь уже очень старый и изрядно выживший из ума - велел позвать брата Фрэнсиса.
Его Святейшество требует вашего присутствия во время празднества в честь канонизации Айзека Эдварда Лейбовича, - прошамкал он. - Готовьтесь к отъезду. - И он добавил ворчливым тоном: - Если вы намерены упасть в обморок, то делайте это в другом месте! Путешествие молодого монаха до Нового Ватикана требовало не менее трех месяцев, может, даже больше - все зависело от расстояния, которое он успеет покрыть до того, как воры с большой дороги неизбежно отнимут у него осла.
Он отправился один, без оружия, с одной только деревянной чашкой для сбора подаяния. Он прижимал к сердцу разукрашенную копию плана Лейбовича и всю дорогу молил Бога, чтобы ее не отобрали воры. Правда, воры были людьми невежественными и не знали бы, что с ней делать... Все же, из предосторожности, монах нацепил кусок черной материи на правый глаз: крестьяне были суеверны, и угрозы "дурного глаза" было порой достаточно, чтобы обратить их в бегство.
После двух месяцев и нескольких дней пути брат Фрэнсис встретил "своего" вора на горной тропинке в густом лесу, вдали от всякого жилья. Это был человек маленького роста, но, видимо, крепкий, как бык. Расставив ноги, скрестив на груди могучие руки, он стоял поперек тропинки, ожидая монаха, который тихо приближался к нему на своем осле... Вор, казалось, не имел никакого оружия, кроме ножа, который он вытащил из-за пояса. Встреча вызвала у монаха глубокое разочарование: в течение всего своего долгого пути он в глубине души не переставал надеяться на встречу с давешним пилигримом. Стой! - приказал вор.
Осел остановился сам. Брат Фрэнсис откинул капюшон, чтобы стала видна черная повязка, и медленно поднес к ней руку, как бы готовясь показать некое ужасное зрелище, скрытое под тканью. Но вор, закинув голову назад, разразился мрачным, просто-таки сатанинским смехом. Монах поспешил пробормотать заклинание, что не произвело на вора никакого впечатления.
- Это на меня уже давным-давно не действует, - сказал он. - Ну-ка, слезай, да поживее! Брат Фрэнсис пожал плечами, улыбнулся и без всякого протеста сошел с осла.
-Желаю вам здравия, сударь, - сказал он. - Вы можете взять осла, - мне будет полезно пройтись пешком. И он уже двинулся в путь, когда вор преградил ему дорогу. - Погоди! - крикнул он. - Разденься-ка догола, да покажи, что у тебя с собой! Извиняющимся жестом монах показал ему чашку для подаяния, но вор снова расхохотался.
- Штучки с бедностью мне уже надоели! - заверил он свою жертву саркастическим тоном. - Но у последнего нищего, которого я остановил, в сапоге оказалась сотня золотых. Так что раздевайся, да поскорее! Когда монах разделся, вор обшарил его одежду, ничего не нашел и возвратил ее.
-Теперь, - продолжал он, - посмотрим, что в этом пакете. - Это только документ, сударь, - запротестовал монах, - документ, не имеющий никакой ценности ни для кого, кроме его владельца. - Разверни пакет, тебе говорят! Брат Фрэнсис повиновался, не говоря ни слова, и украшения пергамента засверкали на солнце. Вор восхищенно присвистнул.
- Красота! До чего же моя жена будет довольна, если повесит это на стене в нашей комнате! При этих словах бедный монах почувствовал, что сердце у него упало, и забормотал молитву: "Если Ты послал его, чтобы испытать меня, Господи, молю Тебя от всей души, дай мне, по крайней мере, смелость, чтобы умереть как мужчина, потому что если назначено, чтобы он отнял у меня это, то отнимет он только у трупа Твоего недостойного слуги!" - Заверни! приказал разбойник, уже принявший решение.
- Я вас прошу, сударь, - застонал брат Фрэнсис, - вы не захотите лишить бедного человека работы, на которую он положил всю жизнь! Я украшал эту рукопись пятнадцать лет и...
- Что? - прервал вор. - Ты сделал это сам? И он даже завопил, надрываясь от смеха. - Пятнадцать лет! - восклицал он между взрывами хохота. - Но зачем, я тебя спрашиваю? Ради куска бумаги - пятнадцать лет! Ха-ха-ха! Схватив обеими руками разукрашенный лист, он хотел было его разорвать, но брат Фрэнсис упал на колени среди дороги.
- Иисус, Мария, Иосиф! - воскликнул он. - Заклинаю вас, сударь, во имя Неба! Разбойник, казалось, был немного польщен; бросив пергамент на землю, он спросил с усмешкой: - Ты готов драться за этот клочок бумаги? - Если хотите, сударь! Я сделаю все, что вы захотите. Оба приготовились. Монах быстро перекрестился и призвал на помощь Небеса; при этом он вспомнил, что борьба когда-то была спортом, разрешенным Богом, - и ринулся в бой.
Через три минуты он лежал на острых камнях, коловших ему позвоночник, полузадушенный, под горой твердых мускулов. - Ну вот! - самодовольно сказал вор и взял пергамент.
Но монах ползал на коленях, молитвенно сложив руки и оглушая его своей отчаянной мольбой.
- Честное слово, - издевался вор, - ты поцелуешь мои сапоги, если я от тебя этого потребую, чтобы вернуть свою икону! Вместо ответа брат Фрэнсис ухватил его за ноги и стал с жаром целовать сапоги победителя.
Это было уж слишком даже для закоренелого негодяя. С проклятием вор бросил рукопись на землю, вскочил на осла и удалился. Фрэнсис подскочил к драгоценному документу и подобрал его, потом засеменил вслед за вором, призывая на него все благословения Неба и благодаря Господа за то, что он создал таких бескорыстных воров...
Однако, когда вор на осле исчез за деревьями, монах с грустью задумался: зачем он и в самом деле посвятил пятнадцать лет жизни этому куску пергамента? Слова вора еще звучали у него в ушах: "Зачем, я тебя спрашиваю?" Да и в самом деле - зачем, по какой причине? Брат Фрэнсис вновь пустился в путь пешком, задумавшись, склонив голову под капюшоном... В какой-то момент ему даже пришла в голову мысль бросить документ в кусты и оставить там под дождем... Но отец-аббат одобрил его решение передать пергамент властям Нового Ватикана в качестве подарка. Монах подумал, что не сможет прийти туда с пустыми руками, и, успокоившись, продолжил свой путь.
* * *
Час настал. Затерянный в огромной и величественной базилике, брат Фрэнсис углубился в покоренную магию красок и звуков. Когда упомянули святой и непогрешимый Дух, символ всякого совершенства, один из епископов поднялся это был преосвященный Ди Симоне, адвокат святого, как заметил монах - и обратил молитву к святому Петру, прося его высказаться устами его святейшества Льва XXII, одновременно повелев всем присутствующим внимать торжественным словам, которые будут произнесены.
В этот момент папа встал и провозгласил, что впредь и отныне Айзек Эдвард Лейбович является святым. Все было кончено. Теперь безвестный техник прошлых времен становился частью небесной фаланги. Брат Фрэнсис тотчас же обратил молитву к своему патрону, в то время как хор запел "Те деум".
Вскоре князь церкви, двигаясь быстрым шагом, так неожиданно появился в зале аудиенций, где ожидал наш монашек, что у брата Фрэнсиса от удивления перехватило дыхание и он на мгновение лишился дара речи. Поспешно встав на колени, чтобы получить благословение святого отца и облобызать кольцо Грешника, он затем неловко выпрямился - ему мешал прекрасный разукрашенный пергамент, который он держал сзади за спиной. Поняв причину его стеснительности, папа улыбнулся.
- Наш сын принес нам подарок? - спросил он. У монаха запершило в горле; он с глупым видом втянул голову в плечи и наконец протянул свою рукопись, на которую представитель Христа смотрел очень долго, с непроницаемым лицом и ничего не говоря.
- Это ничего такого, - бормотал брат Фрэнсис, чувствовавший, как ощущение неловкости нарастает в нем по мере того, как продолжается молчание папы, это только жалкая вещичка, убогий подарок. Мне даже стыдно, что я провел столько времени за...
Он остановился, его душило волнение. Но папа, казалось, его не слышал.
- Понимаете ли вы значение символов, использованных святым Айзеком, сын мой? - спросил он монаха, с любопытством разглядывая таинственные линии плана.
Брат Фрэнсис был не в силах ответить, он лишь отрицательно покачал головой.
- Каково бы ни было значение... - начал папа, но вдруг прервал себя и начал говорить совсем о другом. Если монаху оказали честь, принимая его так, объяснил он Фрэнсису, то, конечно, не потому, что церковные власти официально имеют какое-либо мнение относительно пилигрима, которого видел он один... Брата Фрэнсиса принимали так, потому что намерены были вознаградить его за то, что он нашел важные документы и священные реликвии. Таким образом была оценена его находка, совершенно без учета обстоятельств, в которых она произошла.
И монах забормотал слова благодарности, в то время как князь церкви снова погрузился в созерцание так красиво разукрашенной схемы.
- Каково бы ни было ее значение, - повторил он наконец, - этот осколок знания, сейчас мертвый, в один прекрасный день оживет.
Улыбаясь, он скользнул взглядом по монаху. - И мы будем бдительно хранить его до этого дня, - заключил он.
Только тогда брат Фрэнсис заметил, что в белой сутане папы есть дыры и что все его одеяние довольно сильно поношено. Ковер в зале аудиенций тоже был изрядно потертым, а с потолка штукатурка осыпалась кусками, крошась на полу.
Но там были книги на полках, покрывавших все стены, книги, обогащенные восхитительными украшениями, книги, описывающие непонятные вещи, книги, терпеливо переписанные людьми, задача которых состояла не в том, чтобы понять, а в том, чтобы сохранить. И эти книги ожидали, что час настанет.
- До свидания, возлюбленный сын мой. Скромный хранитель пламени знания отправился пешком в свое отдаленное аббатство... Когда он приблизился к району, в котором свирепствовал разбойник, то почувствовал, что весь дрожит от радости. Если бы вор в этот вечер случайно отдыхал, монашек уселся бы, чтобы подождать его возвращения. Потому что на этот раз он знал, что ответить на его вопрос "зачем?".
ЧАСТЬ ПЯТАЯ * НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В АБСОЛЮТНО ИНОМ
Глава 1 * ШУМ ПРИБОЯ БУДУЩЕГО
Во время оккупации Парижа в квартале Эколь жил старый оригинал, одевавшийся, как буржуа XVII века, не читавший ничего, кроме Сен-Симона, обедавший при свечах и игравший в кости. Он выходил из дому только к бакалейщику и булочнику, в капюшоне, закрывавшем напудренный парик, в панталонах, из-под которых виднелись черные чулки и башмаки с пряжками. Волнение Освобождения, стрельба, народные движения возмущали его. Ничего не понимая, но возбужденный страхом и яростью, он вышел однажды утром на свой балкон с гусиным пером в руке, с жабо, трепетавшим на ветру, и закричал страшным и сильным голосом пустынника: "Да здравствует Кобленц!" Его не поняли; видя его чудаковатость, возбужденные соседи инстинктивно чувствовали, что старичок, живущий в другом мире, связан с силами зла; его крик показался немецким, к нему поднялись, взломали дверь, его оглушили, и он умер.
В то же утро у Инвалидов обнаружили стол, тринадцать кресел, знамена, одеяния и кресты последней ассамблеи рыцарей Тевтонского ордена, неожиданно прерванной. И первый танк армии Леклерка, прошедший через Орлеанские ворота, - окончательный признак германского поражения. Его вел Анри Ратенау - дядя которого, Вальтер, был первой жертвой нацизма.
В этот час совсем юный капитан, участник Сопротивления, пришедший захватить префектуру, велел набросать соломы на ковры большого кабинета и составить винтовки в козлы, чтобы почувствовать себя живущим в образах первой прочитанной им книги по истории.
Так цивилизация в определенный исторический момент, как человек, находящийся во власти величайшего волнения, вновь пережила тысячи отдельных мгновений своего прошлого, непонятно почему избранных и, по-видимому, в столь же непонятной последовательности.
Жироду рассказывал, что, уснув на секунду в амбразуре траншеи, ожидая часа, когда он должен был идти сменить товарища, убитого в разведке, он был разбужен покалываниями в лицо: ветер распахнул одежду мертвеца, раскрыл его бумажник и развеял его визитные карточки, уголки которых ударились о щеки писателя. В это утро освобождения Парижа визитные карточки эмигрантов Кобленца, революционных студентов 1850 года, великих мыслителей - немецких евреев и братьев-рыцарейкрестоносцев - летали по ветру, далеко разносившему стоны и Марсельезу.
Когда он закончил свой предварительный эскиз, он скромно передал его брату Хорцеру.
- Я замечаю, - сказал старый монах, в тоне которого слышались угрызения совести, - что эта работа отнимает у вас гораздо больше времени, чем я сначала предполагал... Но это не имеет значения, продолжайте. Рисунок красив, действительно очень красив. - Спасибо, брат мой.
- Я узнал, - доверительно сказал брат Хорцер, - что решено ускорить необходимые формальности для канонизации блаженного Лейбовича. И, вероятно, наш преподобный отец чувствует себя сейчас гораздо спокойнее насчет известного нам дела.
Конечно, все были в курсе насчет этой важной новости. Причисление Лейбовича к лику блаженных было уже давно свершившимся фактом, но последние формальности для того, чтобы сделать его святым, могли отнять еще много лет. Кроме того, всегда были основания опасаться, что Адвокат дьявола найдет какую-нибудь причину, которая сделает невозможной предполагаемую канонизацию.
Через много месяцев брат Фрэнсис принялся наконец за работу над своим прекрасным пергаментом, любовно выводя арабские сложные волюты и элегантные украшения с золотыми листками. Это, действительно, была работа, требовавшая многих лет, чтобы быть доведенной до благополучного конца. Глаза копииста, естественно, подвергались тяжкому испытанию, и он был вынужден порой прерывать свой труд на долгие недели из страха, что промах, вызванный усталостью, все испортит. Тем не менее, его произведение понемногу обретало форму и начинало отличаться такой великой красотой, что все монахи аббатства толпились вокруг, с восхищением его разглядывая. И только скептик Иеракс продолжал критиковать Фрэнсиса.
- Я спрашиваю себя, - говорил он, - почему бы вам не посвятить свое время более полезной работе? Этой полезной работой он считал то, что делал сам абажуры из раскрашенного пергамента для масляных ламп в часовне. Тем временем брат Хорцер захворают и очень быстро стал слабеть. В первые дни нового года братья отслужили по нему заупокойную мессу и предали его прах земле. Аббат избрал брата Иеракса преемником покойного для надзора за переписчиками, и завистник тотчас этим воспользовался, чтобы приказать брату Фрэнсису прекратить работу над шедевром.
- Пришло время, - сказал он, - покончить с этим ребячеством. Теперь вас следует перевести на изготовление абажуров.
Спрятав в надежное место плод своих бдений, брат Фрэнсис повиновался, не отвечая на упреки. Отделывая свои абажуры, он находил утешение в мысли о том, что все мы смертны... Нет сомнений, что когда-нибудь душа брата Иеракса отправится в рай, чтобы присоединиться к душе брата Хорцера - ведь в конце концов зал переписчиков никогда не был ничем иным, как коридором, ведущим в вечную жизнь. Тогда, если будет угодно, ему позволят возобновить прерванную работу над своим шедевром.
Однако божественное провидение вмешалось задолго до смерти брата Иеракса. Следующим летом епископ, восседающий на спине мула, прибыл в сопровождении большой свиты к дверям монастыря. Новый Ватикан, как он сообщил, поручил ему быть адвокатом канонизации Лейбовича, и он прибыл, чтобы получить у отца-аббата все сведения, способные помочь ему в этой миссии; в частности, он желал бы получить разъяснение о земном явлении блаженного, которым он облагодетельствовал некоего брата Фрэнсиса Джерарда из Юты.
Как и следовало ожидать, посланец Нового Ватикана был горячо принят. Его поселили в помещении, предназначенном для проезжающих прелатов, и приставили к нему шестерых молодых монахов для удовлетворения малейших его желаний. Для него откупорили самые лучшие бутылки, зажарили самых нежных птиц и даже дошли до того, что позаботились о его развлечениях, нанимая для него каждый вечер нескольких скрипачей и целую группу клоунов.
Епископ уже три дня был в монастыре, когда добрый аббат велел предстать перед ним брату Фрэнсису.
-Преосвященный Симоне желает вас видеть, - сказал он. - Но если вы осмелитесь дать волю своему воображению, мы сделаем из вас жильные струны для скрипки, выбросим ваш скелет волкам, а ваши кости будут похоронены в неосвященной земле... Теперь, сын мой, идите с миром: его преосвященство вас ждет.
Брат Фрэнсис нисколько не нуждался в предостережении доброго отца, чтобы держать язык за зубами. С того далекого дня, когда лихорадочный бред заставил его проболтаться, после самого Первого великого поста в пустыне, он очень остерегался шепнуть хоть слово о своей встрече с пилигримом кому бы то ни было. Но он очень обеспокоился, увидев, что высшие церковные власти заинтересовались этим самым пилигримом, и сердце его забилось, когда он предстал пред епископом.
Однако страх его оказался совершенно необоснованным. Прелат был старым человеком, разговаривал отеческим тоном и, казалось, интересовался только карьерой монаха.
-А теперь, - сказал он после нескольких минут любезной беседы, расскажите мне о вашей встрече с блаженным основателем.
- О ваше преосвященство! Я никогда не говорил, что это был блаженный Лейбо...
- Конечно, сын мой, конечно... Но вот протокол этого явления. Он был составлен по сведениям, собранным из лучших источников. Я вас только прошу прочесть его, после чего вы подтвердите мне его точность или исправите его, если будет нужно. Этот документ, разумеется, опирается только на слухи. В действительности же вы один можете рассказать нам, что произошло на самом деле. Поэтому я прошу вас читать его очень и очень внимательно.
Брат Фрэнсис взял толстую пачку бумаг, протянутую ему прелатом, и стал просматривать этот официальный отчет со все возрастающей боязнью, которая не замедлила превратиться в настоящий ужас.
- Вы изменились в лице, сын мой, - заметил прелат. - Значит, вы заметили какую-то ошибку? - Но... но... это совсем не так... совсем не так происходило! - остолбенев, воскликнул несчастный монашек. - Я видел его один-единственный раз, и он только спросил у меня дорогу к аббатству. Потом он постучал своей палкой по камню, под которым я и нашел реликвии...
- Если я правильно понимаю, то никакого небесного хора не было? - О нет! - Ни нимба вокруг его головы, ни ковра из роз, развертывавшегося перед ним по мере того, как он шел вперед? - Клянусь перед Богом, {который видит меня, ваше преосвященство, ничего этого не было! - Хорошо, хорошо, - сказал епископ, вздохнув. - Истории, которые рассказывают путешественники, всегда содержат в себе известную долю преувеличения, я знаю...
Так как он выглядел разочарованным, брат Фрэнсис поспешил извиниться, но адвокат будущего святого его успокоил: - Это ничего, сын мой. Слава Богу, у нас нет недостатка в чудесах, проконтролированных должным образом! Во всяком случае, обнаруженные вами бумаги полезны, по крайней мере, уже хотя бы тем, что позволили нам установить имя его супруги, умершей до того, как он ушел в монастырь.
- Правда, Ваше преосвященство? - Да, ее звали Эмилия.
Явно обманувшийся в своих ожиданиях, преосвященный Ди Симоне, тем не менее, провел не менее пяти полных дней на том месте, где Фрэнсис обнаружил металлический ящик. Его сопровождала когорта молодых послушников с лопатами и кирками. После того, как они перекопали немало земли, епископ вернулся в аббатство вечером пятого дня с богатой добычей разных реликвий, среди которых был еще старый алюминиевый ящик со следами засохшей массы, которая, может быть, когда-то была веществом, называвшимся кислой капустой.
Прежде чем покинуть аббатство, он посетил зал переписчиков и пожелал увидеть репродукцию, которую брат Фрэнсис сделал со знаменитой Синьки Лейбовича. Уверяя, что это жалкая мазня, монах дрожащей рукой протянул свою работу.
- Боже! - воскликнул епископ. - Нужно довести эту работу до конца, сын мой, нужно! Улыбаясь, монах поискал взглядом брата Иеракса. Но тот поспешил отвернуться... На следующий день брат Фрэнсис снова принялся за работу, запасшись большим количеством гусиных перьев, листков золота и самых различных кистей.
* * *
- Он все еще трудился над этим, когда новая депутация из Ватикана явилась в монастырь. На этот раз речь шла о большой группе, сопровождаемой даже вооруженной охраной, чтобы отбивать атаки бандитов с большой дороги. Во главе, с гордостью сидя на черном муле, дефилировал прелат. Его головной убор украшали маленькие рожки, а рот - длинные острые крючья (во всяком случае, так утверждали потом многие послушники). Он представился как Адвокат дьявола, имеющий поручение противиться всеми средствами канонизации Лейбовича, и пояснил, что прибыл в аббатство для расследования известных абсурдных слухов, распространяемых истеричными монахами и дошедших до высших властей Нового Ватикана. Достаточно было взглянуть на этого эмиссара, чтобы тотчас же понять: он не из тех, кому об этом можно рассказывать.
Аббат принял его вежливо и предложил маленькую кушетку, сделанную целиком из металла, установленную в келье окнами на юг, прося извинения за то, что не может поселить его в почетных апартаментах, которые как раз временно непригодны для жилья по гигиеническим соображениям. Этот новый гость довольствовался обслуживанием людей из своей свиты, а в трапезной разделял с монахами их обычную пищу - вареные травы и похлебку из кореньев.
- Мне стало известно, что вы были подвержены нервным приступам с потерей сознания, - сказал он представшему перед ним брату Фрэнсису. - Сколько сумасшедших и эпилептиков насчитывается среди ваших предков и близких? - Ни одного, ваше преподобие.
- Не смейте меня титуловать преподобием! - взревел сановник. - И имейте в виду, что я безо всякого труда вытрясу из вас правду! Он говорил об этой формальности, как о самой банальной хирургической операции, и, по-видимому, думал, что она должна была практиковаться с незапамятных времен.
- Вы ведь не можете не знать, - продолжал он, - что существуют способы, позволяющие искусственно придавать документам вид старинных, не так ли? Брат Фрэнсис не знал об этом.
Равным образом вам известно, что жена Лейбовича звалась Эмилией, и что Эмма - отнюдь не уменьшительное от этого имени, не так ли? Фрэнсис и на этот счет был не очень осведомлен. Он вспоминал только, что его родители, когда он был ребенком, порой несколько легкомысленно употребляли известные уменьшительные... "И потом, - говорил он себе, - если блаженный Лейбович, благослови его Бог, решил называть свою жену Эммой, то, я уверен, он знал, что делает..." И тут посланец Нового Ватикана принялся преподавать ему курс семантики, да так гневно и жестоко, что несчастный едва не лишился рассудка. После этого грозного сеанса он и сам уже больше не знал, встречал он когда-либо пилигрима или нет.
Перед отъездом Адвокат дьявола тоже захотел увидеть разукрашенную копию, сделанную Фрэнсисом, и несчастный в смертельном страхе принес ее. Некоторое время прелат казался сбитым с толку, затем он справился с собой и заставил себя произнести несколько слов: - У вас и впрямь нет недостатка в воображении, - признал он. - Но я думаю, что здесь слишком много сантиментов. - И он в тот же вечер уехал в Новый Ватикан...
* * *
И прошли годы, добавив морщин на лицах и белых волос на висках монахов. В монастыре жизнь шла своим чередом, и монахи, как и в прошлом, продолжали углубляться в свои копии. Брат Иеракс в один прекрасный день захотел сделать печатный пресс. Когда аббат спросил у него, зачем это нужно, он лишь ответил: - Чтобы увеличить производство.
- Ах вот как? - сказал отец-аббат. - А для чего, по-вашему, нужны ваши бумажки в мире, где все счастливы оттого, что не умеют читать? Быть может, вы собираетесь продавать их крестьянам на растопку? Оскорбленный брат Иеракс печально пожал плечами - и монастырские переписчики продолжали скрипеть гусиными перьями...
Наконец в одно весеннее утро, незадолго до великого поста, в монастырь явился новый посланец, принеся превосходную новость: досье, собранное для канонизации Лейбовича, теперь было закончено, и основатель ордена Альбертинцев вскоре будет фигурировать в календаре святых.
В то время как вся община радовалась, отец-аббат - теперь уже очень старый и изрядно выживший из ума - велел позвать брата Фрэнсиса.
Его Святейшество требует вашего присутствия во время празднества в честь канонизации Айзека Эдварда Лейбовича, - прошамкал он. - Готовьтесь к отъезду. - И он добавил ворчливым тоном: - Если вы намерены упасть в обморок, то делайте это в другом месте! Путешествие молодого монаха до Нового Ватикана требовало не менее трех месяцев, может, даже больше - все зависело от расстояния, которое он успеет покрыть до того, как воры с большой дороги неизбежно отнимут у него осла.
Он отправился один, без оружия, с одной только деревянной чашкой для сбора подаяния. Он прижимал к сердцу разукрашенную копию плана Лейбовича и всю дорогу молил Бога, чтобы ее не отобрали воры. Правда, воры были людьми невежественными и не знали бы, что с ней делать... Все же, из предосторожности, монах нацепил кусок черной материи на правый глаз: крестьяне были суеверны, и угрозы "дурного глаза" было порой достаточно, чтобы обратить их в бегство.
После двух месяцев и нескольких дней пути брат Фрэнсис встретил "своего" вора на горной тропинке в густом лесу, вдали от всякого жилья. Это был человек маленького роста, но, видимо, крепкий, как бык. Расставив ноги, скрестив на груди могучие руки, он стоял поперек тропинки, ожидая монаха, который тихо приближался к нему на своем осле... Вор, казалось, не имел никакого оружия, кроме ножа, который он вытащил из-за пояса. Встреча вызвала у монаха глубокое разочарование: в течение всего своего долгого пути он в глубине души не переставал надеяться на встречу с давешним пилигримом. Стой! - приказал вор.
Осел остановился сам. Брат Фрэнсис откинул капюшон, чтобы стала видна черная повязка, и медленно поднес к ней руку, как бы готовясь показать некое ужасное зрелище, скрытое под тканью. Но вор, закинув голову назад, разразился мрачным, просто-таки сатанинским смехом. Монах поспешил пробормотать заклинание, что не произвело на вора никакого впечатления.
- Это на меня уже давным-давно не действует, - сказал он. - Ну-ка, слезай, да поживее! Брат Фрэнсис пожал плечами, улыбнулся и без всякого протеста сошел с осла.
-Желаю вам здравия, сударь, - сказал он. - Вы можете взять осла, - мне будет полезно пройтись пешком. И он уже двинулся в путь, когда вор преградил ему дорогу. - Погоди! - крикнул он. - Разденься-ка догола, да покажи, что у тебя с собой! Извиняющимся жестом монах показал ему чашку для подаяния, но вор снова расхохотался.
- Штучки с бедностью мне уже надоели! - заверил он свою жертву саркастическим тоном. - Но у последнего нищего, которого я остановил, в сапоге оказалась сотня золотых. Так что раздевайся, да поскорее! Когда монах разделся, вор обшарил его одежду, ничего не нашел и возвратил ее.
-Теперь, - продолжал он, - посмотрим, что в этом пакете. - Это только документ, сударь, - запротестовал монах, - документ, не имеющий никакой ценности ни для кого, кроме его владельца. - Разверни пакет, тебе говорят! Брат Фрэнсис повиновался, не говоря ни слова, и украшения пергамента засверкали на солнце. Вор восхищенно присвистнул.
- Красота! До чего же моя жена будет довольна, если повесит это на стене в нашей комнате! При этих словах бедный монах почувствовал, что сердце у него упало, и забормотал молитву: "Если Ты послал его, чтобы испытать меня, Господи, молю Тебя от всей души, дай мне, по крайней мере, смелость, чтобы умереть как мужчина, потому что если назначено, чтобы он отнял у меня это, то отнимет он только у трупа Твоего недостойного слуги!" - Заверни! приказал разбойник, уже принявший решение.
- Я вас прошу, сударь, - застонал брат Фрэнсис, - вы не захотите лишить бедного человека работы, на которую он положил всю жизнь! Я украшал эту рукопись пятнадцать лет и...
- Что? - прервал вор. - Ты сделал это сам? И он даже завопил, надрываясь от смеха. - Пятнадцать лет! - восклицал он между взрывами хохота. - Но зачем, я тебя спрашиваю? Ради куска бумаги - пятнадцать лет! Ха-ха-ха! Схватив обеими руками разукрашенный лист, он хотел было его разорвать, но брат Фрэнсис упал на колени среди дороги.
- Иисус, Мария, Иосиф! - воскликнул он. - Заклинаю вас, сударь, во имя Неба! Разбойник, казалось, был немного польщен; бросив пергамент на землю, он спросил с усмешкой: - Ты готов драться за этот клочок бумаги? - Если хотите, сударь! Я сделаю все, что вы захотите. Оба приготовились. Монах быстро перекрестился и призвал на помощь Небеса; при этом он вспомнил, что борьба когда-то была спортом, разрешенным Богом, - и ринулся в бой.
Через три минуты он лежал на острых камнях, коловших ему позвоночник, полузадушенный, под горой твердых мускулов. - Ну вот! - самодовольно сказал вор и взял пергамент.
Но монах ползал на коленях, молитвенно сложив руки и оглушая его своей отчаянной мольбой.
- Честное слово, - издевался вор, - ты поцелуешь мои сапоги, если я от тебя этого потребую, чтобы вернуть свою икону! Вместо ответа брат Фрэнсис ухватил его за ноги и стал с жаром целовать сапоги победителя.
Это было уж слишком даже для закоренелого негодяя. С проклятием вор бросил рукопись на землю, вскочил на осла и удалился. Фрэнсис подскочил к драгоценному документу и подобрал его, потом засеменил вслед за вором, призывая на него все благословения Неба и благодаря Господа за то, что он создал таких бескорыстных воров...
Однако, когда вор на осле исчез за деревьями, монах с грустью задумался: зачем он и в самом деле посвятил пятнадцать лет жизни этому куску пергамента? Слова вора еще звучали у него в ушах: "Зачем, я тебя спрашиваю?" Да и в самом деле - зачем, по какой причине? Брат Фрэнсис вновь пустился в путь пешком, задумавшись, склонив голову под капюшоном... В какой-то момент ему даже пришла в голову мысль бросить документ в кусты и оставить там под дождем... Но отец-аббат одобрил его решение передать пергамент властям Нового Ватикана в качестве подарка. Монах подумал, что не сможет прийти туда с пустыми руками, и, успокоившись, продолжил свой путь.
* * *
Час настал. Затерянный в огромной и величественной базилике, брат Фрэнсис углубился в покоренную магию красок и звуков. Когда упомянули святой и непогрешимый Дух, символ всякого совершенства, один из епископов поднялся это был преосвященный Ди Симоне, адвокат святого, как заметил монах - и обратил молитву к святому Петру, прося его высказаться устами его святейшества Льва XXII, одновременно повелев всем присутствующим внимать торжественным словам, которые будут произнесены.
В этот момент папа встал и провозгласил, что впредь и отныне Айзек Эдвард Лейбович является святым. Все было кончено. Теперь безвестный техник прошлых времен становился частью небесной фаланги. Брат Фрэнсис тотчас же обратил молитву к своему патрону, в то время как хор запел "Те деум".
Вскоре князь церкви, двигаясь быстрым шагом, так неожиданно появился в зале аудиенций, где ожидал наш монашек, что у брата Фрэнсиса от удивления перехватило дыхание и он на мгновение лишился дара речи. Поспешно встав на колени, чтобы получить благословение святого отца и облобызать кольцо Грешника, он затем неловко выпрямился - ему мешал прекрасный разукрашенный пергамент, который он держал сзади за спиной. Поняв причину его стеснительности, папа улыбнулся.
- Наш сын принес нам подарок? - спросил он. У монаха запершило в горле; он с глупым видом втянул голову в плечи и наконец протянул свою рукопись, на которую представитель Христа смотрел очень долго, с непроницаемым лицом и ничего не говоря.
- Это ничего такого, - бормотал брат Фрэнсис, чувствовавший, как ощущение неловкости нарастает в нем по мере того, как продолжается молчание папы, это только жалкая вещичка, убогий подарок. Мне даже стыдно, что я провел столько времени за...
Он остановился, его душило волнение. Но папа, казалось, его не слышал.
- Понимаете ли вы значение символов, использованных святым Айзеком, сын мой? - спросил он монаха, с любопытством разглядывая таинственные линии плана.
Брат Фрэнсис был не в силах ответить, он лишь отрицательно покачал головой.
- Каково бы ни было значение... - начал папа, но вдруг прервал себя и начал говорить совсем о другом. Если монаху оказали честь, принимая его так, объяснил он Фрэнсису, то, конечно, не потому, что церковные власти официально имеют какое-либо мнение относительно пилигрима, которого видел он один... Брата Фрэнсиса принимали так, потому что намерены были вознаградить его за то, что он нашел важные документы и священные реликвии. Таким образом была оценена его находка, совершенно без учета обстоятельств, в которых она произошла.
И монах забормотал слова благодарности, в то время как князь церкви снова погрузился в созерцание так красиво разукрашенной схемы.
- Каково бы ни было ее значение, - повторил он наконец, - этот осколок знания, сейчас мертвый, в один прекрасный день оживет.
Улыбаясь, он скользнул взглядом по монаху. - И мы будем бдительно хранить его до этого дня, - заключил он.
Только тогда брат Фрэнсис заметил, что в белой сутане папы есть дыры и что все его одеяние довольно сильно поношено. Ковер в зале аудиенций тоже был изрядно потертым, а с потолка штукатурка осыпалась кусками, крошась на полу.
Но там были книги на полках, покрывавших все стены, книги, обогащенные восхитительными украшениями, книги, описывающие непонятные вещи, книги, терпеливо переписанные людьми, задача которых состояла не в том, чтобы понять, а в том, чтобы сохранить. И эти книги ожидали, что час настанет.
- До свидания, возлюбленный сын мой. Скромный хранитель пламени знания отправился пешком в свое отдаленное аббатство... Когда он приблизился к району, в котором свирепствовал разбойник, то почувствовал, что весь дрожит от радости. Если бы вор в этот вечер случайно отдыхал, монашек уселся бы, чтобы подождать его возвращения. Потому что на этот раз он знал, что ответить на его вопрос "зачем?".
ЧАСТЬ ПЯТАЯ * НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В АБСОЛЮТНО ИНОМ
Глава 1 * ШУМ ПРИБОЯ БУДУЩЕГО
Во время оккупации Парижа в квартале Эколь жил старый оригинал, одевавшийся, как буржуа XVII века, не читавший ничего, кроме Сен-Симона, обедавший при свечах и игравший в кости. Он выходил из дому только к бакалейщику и булочнику, в капюшоне, закрывавшем напудренный парик, в панталонах, из-под которых виднелись черные чулки и башмаки с пряжками. Волнение Освобождения, стрельба, народные движения возмущали его. Ничего не понимая, но возбужденный страхом и яростью, он вышел однажды утром на свой балкон с гусиным пером в руке, с жабо, трепетавшим на ветру, и закричал страшным и сильным голосом пустынника: "Да здравствует Кобленц!" Его не поняли; видя его чудаковатость, возбужденные соседи инстинктивно чувствовали, что старичок, живущий в другом мире, связан с силами зла; его крик показался немецким, к нему поднялись, взломали дверь, его оглушили, и он умер.
В то же утро у Инвалидов обнаружили стол, тринадцать кресел, знамена, одеяния и кресты последней ассамблеи рыцарей Тевтонского ордена, неожиданно прерванной. И первый танк армии Леклерка, прошедший через Орлеанские ворота, - окончательный признак германского поражения. Его вел Анри Ратенау - дядя которого, Вальтер, был первой жертвой нацизма.
В этот час совсем юный капитан, участник Сопротивления, пришедший захватить префектуру, велел набросать соломы на ковры большого кабинета и составить винтовки в козлы, чтобы почувствовать себя живущим в образах первой прочитанной им книги по истории.
Так цивилизация в определенный исторический момент, как человек, находящийся во власти величайшего волнения, вновь пережила тысячи отдельных мгновений своего прошлого, непонятно почему избранных и, по-видимому, в столь же непонятной последовательности.
Жироду рассказывал, что, уснув на секунду в амбразуре траншеи, ожидая часа, когда он должен был идти сменить товарища, убитого в разведке, он был разбужен покалываниями в лицо: ветер распахнул одежду мертвеца, раскрыл его бумажник и развеял его визитные карточки, уголки которых ударились о щеки писателя. В это утро освобождения Парижа визитные карточки эмигрантов Кобленца, революционных студентов 1850 года, великих мыслителей - немецких евреев и братьев-рыцарейкрестоносцев - летали по ветру, далеко разносившему стоны и Марсельезу.