Страница:
авторскими пометками и ошибками. Главная, непреходящая страсть Лукницкого,
длившаяся к тому времени уже несколько лет и резонно перешедшая в его
университетский диплом и позже -- в "Труды и Дни Николая Гумилева", -- Поэт.
Лукницкий польщен доверием и вниманием своих универ-ситетских
руководителей -- в частности, Б. Л. Лозинского, -- одержимо проникся работой
и по многократному совету про-фессоров готов идти к Ахматовой. Зачем? За
оценкой своей работы? За консультацией и советами? Без сомнения. Но и еще не
затем ли, что эта женщина -- Анна -- была для Лукницкого женой его идола?
Странный образ ученого, востоковеда, второ-го мужа Ахматовой никак не
вязался, не сходился со сказочным образом жены самого Гумилева! Пусть и
прошлой. Но никогда для Лукницкого не бывшей.
А может быть, все вместе? Может быть... И еще молодость,
самонадеянность, одержимость. И конечно, любопытство. Лук-ницкий столько раз
петлял вокруг да около Мраморного двор-ца, бродил по Марсовому Полю,
приближался к знаменитому подвалу бывшей "Бродячей собаки"... Иногда,
казалось, в ночных туманных изморосях на мгновенье мелькал бестелес-ный
силуэт, ведомый огромной вполне телесной собакой... И исчезал. И вопросы,
вопросы... Как там? Что там? Какая она на самом деле?..
13. 06.1927
"...Хотите, я Вам скажу, как решилась Ваша судьба? Январь или февраль
1924 -- сон -- 3 раза подряд видела Николая Степановича. Тогда взяла
записную книжку и записала краткую биографию. Пере-стал приходить во сне.
Очень скоро встретила Лозинского, и он сказал о Вас. -- "Значит, ко мне не
считает нужным придти..."
...Потом -- пришли ко мне Вы..."
Как бы время ни совершенствовало отношения Ахматовой и Лукницкого, как
бы оно, долгое или короткое, ни приближало их друг к другу, или, наоборот,
не отдаляло; какие бы обстоя-тельства ни случались за пять с половиной лет
их встреч, Лукницкий не забывал главного: з а ч е м он оказался около
Ахматовой. Жена и поэтесса -- что бы она ни произнесла о Гумилеве -- все
должно быть зафиксировано, ибо будет пред-ставлять уникальную ценность для
литературоведов, а следо-вательно, для людей в "новом открытии" поэта и ее
самой.
17. 01.1926
...Взяла дневник, стала читать запись за 9 января. Прочла несколько
строк. "Видите, как хорошо! И как интересно!.." Стала уже внимательно читать
дальше. "Видите, как интересно. И если Вы буде-те так записывать, будьте
уверены, что через 100 лет такой дневник напечатают"...
В архиве сотни страничек. Передо мной Ахматова и Гу-милев, каким она
представляла его себе в двадцатых годах. Иногда, когда Ахматова рассуждала о
Гумилеве -- муже, муж-чине, человеке, -- высказывания ее противоречивы,
порою по-женски пристрастны. Но когда Ахматова работала с текста-ми его
стихов, когда выявляла различные даты, когда показы-вала позицию Гумилева,
его оценки того или иного произ-ведения или поэта, создавшего его, -- это
были точные, важные сведения.
Ахматова давала справки и воспоминания Лукницкому, конечно, не для
него. Для себя. Ей было удобно, что он все запи-сывает. Л. Горнунг собирал
тексты Гумилева, М. Лозинский -- ближайший друг Гумилева -- тоже имел и
ценил гумилевские материалы, К. Чуковский, да и многие поэты и
литературоведы сталкивались с Гумилевым.
Ахматова не случайно выбрала Лукницкого и, работая с ним, убедилась,
что из всех страстей, соединявших их и разъеди-нявших, Гумилев -- главная
его страсть на данное время... Как раз то, что ей было нужно!
В ее "Записных книжках", где десятки раз и уже даже в конце ее жизни,
она все вспоминает Лукницкого, ссылается на Лукницкого, разыскивает
Лукницкого, сама является к нему и т.д., она подтверждает, что Лукницкий
настолько авторитетен в работе по Гумилеву, что при сомнениях лучше
ссылаться на него.
Стихи ее он читал. Прочитал все. И не раз. И не только читал, но и
собирал из газет, сборников и других периоди-ческих изданий. И даже готовил
вместе нею переиздание ее сборника. И все же для глубокого, серьезного
восприятия чувственно-женских неразгадочных изысков ранней поэзии Ахматовой
в молодом человеке, ко времени их встречи, места как-то не нашлось. Оно было
занято Гумилевым. Может быть, абсолютное отсутствие женского счастья в
ранних стихах Ахматовой не импонировало жизнерадостному Лукницкому с его
оптимистичным настроем?
...Сколько раз я проклинала
Это небо, эту землю...
Я гощу у смерти белой
По дороге в тьму...
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать...
Под крышей промерзшей пустого жилья
Я мертвенных дней не считаю...
В летящей, влекущей к путешествиям, преодолениям, к рыцарству поэзии
Гумилева, поэзии завораживающей, сказочной, пестрой и более близкой
начинающему поэту -- романтик Лукницкий "потонул" совсем.
Но, когда свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо...
Что касается Ахматовой, то ее это обстоятельство нисколь-ко не огорчало
и не ущемляло. У неебыло достаточно солидных поклонников, высоко ценящих ее
поэзию. Ахматову устраивало в Лукницком внимание к ней во всем остальном: он
помогал ей в быту, в работе над биографией Гумилева, постоянно записывал ее
температуру. Она часто болела и очень внима-тельно следила за своим
настроением и здоровьем, потому еще чаще чем болела, она просто лежала в
постели и даже прини-мала людей. Павел Николаевич коллекционировал ее волосы
разных периодов, фотографировал ее в разных позах и в разное время дня и
ночи. А главное, она разделяла, а позже и весьма оценила негласное условие
постоянного записывания Лукниц-ким ее изречений. И она старалась:
фиксировала, корректиро-вала, отфильтровывала.
Твоею жизнью ныне причащен,
Сладчайший, смертный отгоняя сон,
Горя, тоскуя, пьяно, как в бреду,
Я летопись твоих часов веду...
Это ей нравилось.
22.01.1925
"М1 хочет, чтоб Вы стали нашим общим биографом... Конеч- но, иногда Вам
придется говорить и не только об Н. С. -- просто для освещения эпохи... Но
не будьте нашим общим биографом! Конечно, попутно у Вас могут быть всякие
статьи... Но это -- другое дело..."
А он? Чем больше любил Гумилева, тем больше отдавался Ахматовой. И чем
преданней служил ей, тем выше ценил и глубже постигал жизнь и творчество
Гумилева.
P.P.S. Шел все еще 1924 год.
...Так что настойчивые советы руководителей его диплом-ной работы,
поклонение поэзии Гумилева и его судьбе, достой-ной подражания, и, конечно,
его -- Гумилева -- главная жен-щина... Колдунья...
И он пошел....
И увидел в открывшихся дверях тонкое создание... Бого-подобный образ.
Прекрасный и вполне живой.
Так что "дыхание в зобу" не сперло.
Не потерял дара речи.
Понял сразу, с первой минуты, что эта женщина его, живая, она его не
упустит -- не отпустит. Да он и не уйдет... А там -- будь, что будет! Ему
надо продолжать работу по Гумилеву. И, кроме того... красиво же!
Преклонялся. Восторгался.
Колдует белая столица,
И дремлют каменные львы,
И тайно, на постель Невы,
Вся в кружевах, Луна ложится.
А я, как вор во мраке храма,
Похмельный от даров святых, --
Украв от губ, от рук твоих,
Таю, как язву, в сердце пламя.
Зовя предчувствием беду
И душу думою пытая,
По тихим улицам бреду
И наказанья ожидаю.
Лукницкий был человеком не робким. Даже очень храбрым вообще. И гибким,
когда надо (по дневнику) -- стойко выдер-живал ревностное раздражение
Пунина. Ахматова, не планируя пока отстранять Лукницкого, властно
вмешалась...
24. 04.1925
Я укоряю АА -- зачем она заставила Пунина звонить мне по теле-фону и
просить у меня извинений... АА очень серьезно, даже строго отвечает, что в
1/2 часа довела его до полного раскаяния, что при создававшемся положении
единственно, что можно было сделать -- это чтоб он мне позвонил по телефону,
что он должен был это сде-лать...
Впрочем, когда случались минуты читать свои стихи мэт-рессе -- он,
правда, стеснялся. Хотя она его всегда поощряла, а иногда и хвалила.
8.12.1924
С утра до шести часов работал во "Всемирной литературе". В шесть пришел
домой, поработал еще два часа. Устал, разболелась голова. Решил пойти
куда-нибудь за материалами. Позвонил О. Мандельштаму -- не оказалось дома,
Чуковскому, Тавилдарову -- тоже. Тогда собрал часть того, что у меня есть, и
пошел к Шилейко, рассчитывая там встре-титься и познакомиться с Ахматовой.
Стучал долго и упорно -- кроме свирепого собачьего лая, ничего и никого.
Ключ в двери, значит дома кто-то есть. Подождал минут 15, собака
успокоилась... Постучал еще, собака залаяла, и я услышал шаги. Открылась
дверь -- и я повстречался нос к носу с громадным сенбернаром. Две тонких
руки из темноты оттаскивали собаку... Глубокий взволнованный голос: "Тап!
Спокойно! Тап! Тап!" Собака не унималась. Тогда я шагнул в темноту и сунул в
огромную пасть сжатую в крепкий кулак руку. Тап, рыкнув, отступил, но в то
же мгновенье я не столько увидел, сколько ощутил, как те самые тонкие руки
медленно соскальзывали с лохматой псиной шеи куда-то совсем вниз, и я, едва
успев бросить свой портфель, схватил падающее обессиленное легкое тело.
Нащупывая в полутьме ногами свободные от завалов места, я осторожно
перешагивая, донес АА в ее комнату и положил на кровать. Пес шел сзади1...
На этой дате -- 8 декабря 1924-го -- я хотела остановиться и начать
наконец публикацию "интимной тетради". Но по раз-мышлении пришла к выводу,
что могу кое-что добавить, зани-маясь около 60 лет архивом Лукницкого и его
дневниками.
Привожу здесь два из трех листков утраченного дневника Лукницкого как
раз о периоде описываемых событий. Его настроения, размышления и первые
выводы.
Три листка,
сохранившиеся от тетради2
29 ноября 1930.
Итоги месяца:
Заключил договор с ГИЗом на книгу о Памире3 (10 печ. листов), рукопись
должен сдать к 1 апреля 1931 года. Заключаю договор на книгу стихов (также с
ГИЗом). Название: "Второй переход".
Трудно начать книгу о Памире, надо осмыслить весь громадный материал,
дать ему отстояться, надо перечитать кучу литературы. Работы много.
1932 г. 1 декабря
Случайно попалась в руки эта тетрадь. Перелистал. И помор-щился, потому
что прочитал с враждебным чувством к автору ее, -- ибо тот, кто делал записи
в ней в 1929 г. -- чужой, чуждый мне человек. Нехорошо отрекаться от самого
себя, но, видимо, я действительно здо-рово переменился, если некоторые
настроения мои периода 1929 года, о которых я сужу по отдельным страницам,
сейчас вызывают во мне брезгливость. Как много еще там во мне обывателя,
слизнячества, нытья. Хорошо только, что я резко боролся с самим собою тогда,
и жаль, что борьба эта началась, как я помню, в 1927 г., а не на десяток лет
раньше.
1932 г. 1 декабря (продолжение)
Нравится мне запись 1932 года. С тех пор все сказанное в ней --
подтвердилось и укрепилось во мне. Три путешествия по Памиру, гро-мадные
энергия и воля, которые мне удалось воспитать в себе, очень расширившийся с
тех пор горизонт сделали меня сейчас настоящим человеком, полезным и нужным
стране.
Примечание. Все эти три записи разных лет, сделанные разными чернилами
подряд, одна за другой, на маленьких линованных листках- четвертинках,
вырванных из тетради, сделаны были, как приписки, очевидно, в конце тетради
дневника 1929 -- 1932 годов, которая, по-видимому, была уничтожена мною. Эти
сохранившиеся листки я слу-чайно обнаружил сегодня, перебирая бумаги моего
архива, и сегодня же перепечатал их.
2 марта 1970 г. -- П. Л. Павел Лукницкий".
Из карманного дневника1
2 марта 1966 г. 12. 30 дня
-- Можно попросить к телефону Павла Николаевича?
-- Я у телефона...
-- Здравствуйте, Павел Николаевич!
-- Здравствуйте, Анна Андреевна... Как я рад! Только позавчера я узнал
от Степанова, что Вы здесь, в Боткинской...
-- Да... сто дней была...
-- Я не знал о том, что Вы больны и что Вы здесь. Позвонил Степа-нов,
сказал мне это...
-- Да... семьдесят пять человек меня навестило... Я думала, Вы знаете
обо мне... Четвертый инфаркт!.. А мне очень хотелось Вас повидать... Но
теперь... я уезжаю в Детодедово, или что-то такое в этом роде...
-- Может быть, сегодня вечером?
-- Не получится. Завтра я уезжаю в 12 дня, а сегодня у меня будет
столько людей, что и поговорить не удалось бы... теперь, после моего
возвращения... Я вернусь в Москву 26 марта... Я Вам позвоню... По этому же
телефону позвонить?
-- По этому. Я всегда на даче, но на всякий случай и этот,
город-ской...
Я действительно ничего не знал об АА... Не раз о ней думал... Вот как
-- изолированно от мира живу!..
"Ахматова должна была сказать какую-то важную вещь, -- досадовал Павел
Николаевич, оторвавшись от днев-ника, в котором он записывал телефонный
разговор с Анной Андреевной. -- А теперь, вот, ждать почти целый месяц...
Она что-то важное хотела сказать", -- повторил он.
5 марта 1966. 13.30
Дача. Яркий солнечный день. Минуту назад -- телефонный звонок. Перцов:
-- Павел Николаевич, я должен сообщить печальную весть...
-- Что такое?
Анна Андреевна умерла...
Душа моя упала и замерла... Почему, почему два дня назад, разго-варивая
с АА по телефону и записывая этот разговор, я подумал: "Не в последний ли
раз я слышу ее?"...
Каким звучным, бодрым был ее голос!
42 года! 8 декабря 1924 года...
А дальше? А дальше -- 30 лет советской власти и почти столько же
расстрелу Гумилева с полным запретом его имени. Я успела родиться и вырасти.
Под стук колес 1948-го я услышала дальние-далекие и совсем знакомые
слова: "Да я знаю, я вам не пара, я пришел из иной страны"... "Еще не раз вы
вспомните меня и весь мой мир, волнующий и странный"... "Застонал я от сна
дурного"...
Павел Николаевич буквально "застонал" певуче мне в ухо...
Я отвечала, дерзковато улыбаясь, дразня тоненьким го-лоском: "Моя
любовь к тебе, сейчас, слоненок"...
Он не поверил! Как это может быть? И сразу запись в кар-манный дневник:
"Откуда, откогда в эту советскую тростинку с флейтами-руками явился
Гумилев?" Я, краснея, будто оправ-дываясь, рассказала о моих родителях. И
сразу спросила про завораживающие интонации в его декламации. Он начал
подробно объяснять, что перенял эту манеру от самой Ахма-товой, она,
оказывается, хорошо помнила, как читал стихи Гумилев, и, бывало, повторяла
их во время работы с Лукниц-ким.
-- Стихи открывают "в сердце дверцу", -- опомнился Павел Николаевич,
снова облив меня голубыми струями своих глаз...
Это -- гумилевское -- "Озеро Чад" я тогда еще не знала. Тем не менее,
появились еще две записи: на собственной книге Лукницкого про девочку Ниссо
-- романтическая: "Пролетая семь небес и находясь на седьмом, последнем, и
совсем не желая спуститься с него..." и в карманном дневнике неожиданная --
смею думать -- даже для него самого, прагматичная: "Надо жениться не только
на хорошей жене, но и на хорошей вдове".
Обе записи касались меня.
Первую я получила вместе с книгой и предложением. Здесь ясно: после
моего разъяснения по поводу стихов Гумилева и рук моих вопрос отпал сразу:
мы поженились. Прямо в вагоне дальнего следования. Он лишь воскликнул:
"Этого мне и не хватало как раз, у меня самого брат расстрелян" и пригласил
пассажиров на вагонную нашу "свадьбу".
Павлу Николаевичу было 46, мне -- 21. Я была замужней женщиной. Он --
формально женатым.
А со второй... Вторую -- прочла много позже, разбирая архив покойного
мужа.
Что имел в виду Павел Николаевич, когда делал вторую запись? Чтобы
"хорошая вдова" не оставила без достойного внимания его архив?
У активно пожившего Лукницкого хранился старый архив с двумя Героями. С
ними он и бытовал в полугрезах- полуснах, в свободное от путешествий,
писания книг и участия в войнах время... И вдруг появляюсь я. Как-то "к
месту", как и момен-тально возникшее понятие "о! хорошая вдова". И на всю
жизнь заживаю тесной семьей с Павлом Николаевичем, с Гумилевым, с Ахматовой.
С тремя сразу! Вместе. Раз и навсегда. Втянул он меня в свое "трио" в первые
же минуты нашего знакомства. Шелохнуться не успела... Так окольцевал, что и
после смерти мужа я осталась пребывать в этом кольце. И вот более 30 с
лишним лет -- еще земная -- продолжаю так и жить с ними -- небесными, -- с
Павлом Николаевичем, с Николаем Степано-вичем, с Анной Андреевной...
И без малого шестьдесят лет моим бесконечным думам. Без снов и грез.
Что было главным для моего мужа: собранные им материалы по Гумилеву?
Его любовь к поэзии? Его архив -- весь или только одна его часть, собранная
за шесть лет -- сливки Серебряного века? Тайная, спрятанная связь с
Ахматовой? Что на самом деле было главным? Или все? А преемников нет...
И мне, после 25 лет супружеской, как "принуднабор", еще 25 лет его
прошлой жизни. Но сама того не предполагая, я оказалась "хорошей вдовой".
Добросовестно "отработала" и его Отечественную войну, и его
исследовательские путеше-ствия, издала его книги и мои о нем. А вот пять
ахматовских лет меня так и не отпустили...
С 1924 по 1973 годы Лукницкий время от времени, следуя советам
Ахматовой, а потом сам, один, перечитывая дневники, отрывал часть листков, а
то целиком вырывал странички и сжигал. Он многое убрал, но большая часть его
записей сохра-нилась. А еще его рассказы, пометки на маленьких листках. Еще
его карманные дневники. Еще ощущение его самого -- многогранного в
рассказах... И... мое чутье -- зачем он сохранил "интимную тетрадь"...
Прожил интересную, насыщенную жизнь, оставил людям будущего много знаний...
А тетрадь, упакованная, заклеенная, все лежит. Последняя помета -- 1970 год
на обложке о том, что ее можно раскрыть...
Павел Николаевич, как и Гумилев, был человеком изящно воспитанным,
тонко чувствовавшим, чрезвычайно высокой духовной и достаточно тренированной
физической организа-ций. Он стихи Гумилева любил самозабвенно, самого же
поэта он любил, наверное, еще и потому, что они были многим схожи.
Чувство слова, рыцарство в отношении к женщине, генети-ческая, не
подвластная обстоятельствам храбрость без границ, негасимая любовь к
путешествиям, жажда открытий иных миров, романтизм и безупречная
порядочность.
Черты личности Гумилева и черты личности Лукницкого в рамках каждого из
их временного и социального веков иден-тичны. Это видно не только по их
биографиям, но и по интим-ной тетради Лукницкого -- в отношении с женщиной.
Лукниц-кий, как и Гумилев, превозносил женщину. Он выполнял все желания
женщины. Шел к женщине, когда она этого хотела. Отвергался ею, когда она
этого хотела. И тогда уплывал в черноморские и каспийские дали.
Гумилев путешествовал; собирал этнографические коллек-ции в Африке
(даже африканская река, по словам Ахматовой, была названа именем Гумилева).
Он издавал журналы, волон-тером шел на войну; вел путевые и военные
дневники; препо-давал студентам теорию стихосложения; женился, заводил
романы.
Также Павел Николаевич: много полазил по памирским высотам; собрал
несчетное множество предметов местного быта. Кстати, этнографические
коллекции Гумилева и Лук-ницкого обрели один и тот же адрес приюта:
Этнографический музей (санкт-петербургская Кунсткамера). Пик на Памире
высотой 5886 метров над уровнем моря назван в честь иссле-дователя и
первооткрывателя пиком Павла Лукницкого. Он издал более трех десятков книг;
также не по призыву, а добро-вольно в первый же день пошел на войну; он вел
путевые и военные дневники, издавал их; также женился, заводил романы.
Похоже?
В 1927-м Лукницкий прекратил (или закончил?) научную работу по
исследованию жизни и творчества расстрелянного властью Поэта. Но, как и
раньше, он продолжал бывать у Ахматовой, рисовать своими словами ее портрет.
И она это поощряла. Она прожила с Лукницким нужный ей период при всех своих
близких, но при этом отдельной от них жизнью. Добавочно она давала своему
другу дипломатические и быто-вые поручения, и он их выполнял, принимая все
ее условия.
Вырваться из "ахматовского омута"? Он, да, репетиро- вал -- отправлялся
кроме морских в кавказские и крымские омуты... и только в 1930-м, порвав
окончательно с богемно-салонно-рутинным образом своей жизни в
петербургско-ахма-товском окружении, он ушел. Ушел совсем. Открывал и
нано-сил на географическую карту к тому времени еще не исследо-ванную никем
часть Памира: устья рек и ледники, перевалы, пики и -- и даже один из пиков,
отдавая дань прошлому, не забыл назвать пиком Ак-Мо (сокращенно от его
Акумианы -- так он назвал свой дневник об Ахматовой -- "ACUMIANA").
В 1927-м он писал:
И плакать не надо и думать не надо,
Я больше тебя не хочу.
Свободна отныне душа моя рада
Земле и звезде и лучу.
Она отвечала краткими письмами, телеграммами, запис-ками, телефонными
звонками или фотографиями, большую часть которых он сам же и делал. Отвечала
надписями скупо, но внятно: "На совести усталой много зла" или "Знаешь сам
ты и в море не тонешь", "Mon page, mon bon page" и т.д.
Лукницкий тщательно охранял тайну интимной связи с Ахматовой. Лишь его
адресно-интимные стихи, не читанные мэтрессе, да "интимная тетрадь" с
псевдонимами, где описана тайная, острая игра, которая, как и все игры,
имеет свой конец. Он это принял сразу, как условие.
Все так же чту, все так же верю,
Все так же до конца люблю.
И страстью дух не оскорблю,
И тайны никому не вверю...
Она исключительно контролировала, не допускала про-никновения в ее
жизнь любых "чужих" следов... Сохраняла таинство личного бытия.
Павел Николаевич настолько это себе уяснил, что, запи-сывая тайно от
Анны Андреевны параллельно с дневником интимную связь с нею, даже...
шилейковскому псу -- Тапу выдал псевдоним.
Если бы Гумилев был жив, он бы мог сказать об Ахматовой то же, что
позже горько высказал Пунин: "Анна, честно говоря, никогда не любила. Все
какие-то штучки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она
даже не подозревает, что такое любовь..."
Впрочем, Гумилев говорил об этом стихами.
Из логова змиева,
Из города Киева
Я взял не жену, а колдунью.
Я думал забавницу,
Гадал -- своенравницу,
Веселую птицу -- певунью.
Покликаешь -- морщится,
Обнимешь -- топорщится,
А выйдет луна -- затомится,
И смотрит, и стонет
Как будто хоронит
Кого-то, -- и хочет топиться...
... Молчит -- только ежится,
И все ей неможется,
Мне жалко ее виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятую.
1911
Последние три года (1918 -- 1921) Ахматова сильно тоско-вала о том
муже, который ей уже не принадлежал. Об этом, кроме известных фактов,
говорят живые записи Лукницкого.
19.04.1925
АА говорит про лето 18 года: "Очень тяжелое было лето... Когда я с
Шилейко расставалась -- так легко и радостно было, как бывает, когда
сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Николаем Степа-новичем
расставалась -- очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я
была совершенно права, а перед Николаем Степано-вичем чувствовала вину".
АА говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу: считает, что
она отчасти виновата в его гибели (нет, не гибели, АА как-то иначе сказала,
и надо другое слово, но сейчас не могу его най-ти -- смысл "нравственный").
Когда Ахматова окончательно поняла, что статус жены и вдовы Гумилева
важен для ее образа, она решительно взялась непременно восстановить его. И
молодой человек, очарован-ный поэзией Гумилева, мог ей помочь.
Плененный гумилевскими поэтическими и жизненными ритмами, Лукницкий,
придя к Ахматовой в 1924-м не по ее поручению собирать материалы о Гумилеве,
а наоборот, фак-тически с готовой дипломной (по современным меркам --
док-торской) работой, пришел за советом, за оценкой, а еще -- из мужского
любопытства... и сразу вписался в треугольник: Он -- Гумилев -- Ахматова.
Она -- Ахматова -- не могла отдать кому-то Гумилева! Она потому и притянула
Лукницкого. Только бы не упустить! Студент -- Ахматова -- Гумилев. Вторая,
настоящая жизнь с Гумилевым! Только б не упустить... Да еще теперь, когда
проявляется семейная жизнь в "Фонтанном доме", такая трудная, сложная,
изнуряющая... А здесь -- пусть на время -- отдушина. И Гумилев...
А в это время истинно любивший человек, ревновавший, мучившийся:
"Неужели же эта любовь не чиста? Какая же тогда чиста?" (Пунин)...
"Одиночество вдвоем" (Пунин)... в "Пят-надцатилетнем бою" (Пунин)...
Творческое сотрудничество Ахматовой и Лукницкого и спрятанная их связь
-- помогали в тот период представлять бытие Ахматовой не пораженческим...
Ну, не мог Пунин, не мог развестись со своей родной женой! Он жену любил. И
не смог понять "большой и сложной жизни сердца"1 Ахматовой.
Наверное, только один Павел Николаевич и видел тогда сквозь
монархическую отлакированную маску, как нелегко было Анне Андреевне на самом
деле.
На книге "Anno Domini" Анна Андреевна в дни их "грехо-падения" или
"возвышения" написала: "Павлу Николаевичу Лукницкому зимой 1925 г. Не
соблазнять пришла я к Вам, а плакать. Фамира Кифаред. 1925. 28 февраля.
Мраморный дворец".
На "Подорожнике" в тот же день:
"И Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет" -- Мраморный
дворец. 28 февраля 1925".
Как тут не понять?..
5.08.1927
Я убежден, что несчастье ее в том, что она никого не любит. Говорит,
что любит П. (Пунина. -- В. Л.) -- и в доказательство указывает на долгий
срок -- на пять лет, которые они были вместе. Думаю, однако, и к П.
длившаяся к тому времени уже несколько лет и резонно перешедшая в его
университетский диплом и позже -- в "Труды и Дни Николая Гумилева", -- Поэт.
Лукницкий польщен доверием и вниманием своих универ-ситетских
руководителей -- в частности, Б. Л. Лозинского, -- одержимо проникся работой
и по многократному совету про-фессоров готов идти к Ахматовой. Зачем? За
оценкой своей работы? За консультацией и советами? Без сомнения. Но и еще не
затем ли, что эта женщина -- Анна -- была для Лукницкого женой его идола?
Странный образ ученого, востоковеда, второ-го мужа Ахматовой никак не
вязался, не сходился со сказочным образом жены самого Гумилева! Пусть и
прошлой. Но никогда для Лукницкого не бывшей.
А может быть, все вместе? Может быть... И еще молодость,
самонадеянность, одержимость. И конечно, любопытство. Лук-ницкий столько раз
петлял вокруг да около Мраморного двор-ца, бродил по Марсовому Полю,
приближался к знаменитому подвалу бывшей "Бродячей собаки"... Иногда,
казалось, в ночных туманных изморосях на мгновенье мелькал бестелес-ный
силуэт, ведомый огромной вполне телесной собакой... И исчезал. И вопросы,
вопросы... Как там? Что там? Какая она на самом деле?..
13. 06.1927
"...Хотите, я Вам скажу, как решилась Ваша судьба? Январь или февраль
1924 -- сон -- 3 раза подряд видела Николая Степановича. Тогда взяла
записную книжку и записала краткую биографию. Пере-стал приходить во сне.
Очень скоро встретила Лозинского, и он сказал о Вас. -- "Значит, ко мне не
считает нужным придти..."
...Потом -- пришли ко мне Вы..."
Как бы время ни совершенствовало отношения Ахматовой и Лукницкого, как
бы оно, долгое или короткое, ни приближало их друг к другу, или, наоборот,
не отдаляло; какие бы обстоя-тельства ни случались за пять с половиной лет
их встреч, Лукницкий не забывал главного: з а ч е м он оказался около
Ахматовой. Жена и поэтесса -- что бы она ни произнесла о Гумилеве -- все
должно быть зафиксировано, ибо будет пред-ставлять уникальную ценность для
литературоведов, а следо-вательно, для людей в "новом открытии" поэта и ее
самой.
17. 01.1926
...Взяла дневник, стала читать запись за 9 января. Прочла несколько
строк. "Видите, как хорошо! И как интересно!.." Стала уже внимательно читать
дальше. "Видите, как интересно. И если Вы буде-те так записывать, будьте
уверены, что через 100 лет такой дневник напечатают"...
В архиве сотни страничек. Передо мной Ахматова и Гу-милев, каким она
представляла его себе в двадцатых годах. Иногда, когда Ахматова рассуждала о
Гумилеве -- муже, муж-чине, человеке, -- высказывания ее противоречивы,
порою по-женски пристрастны. Но когда Ахматова работала с текста-ми его
стихов, когда выявляла различные даты, когда показы-вала позицию Гумилева,
его оценки того или иного произ-ведения или поэта, создавшего его, -- это
были точные, важные сведения.
Ахматова давала справки и воспоминания Лукницкому, конечно, не для
него. Для себя. Ей было удобно, что он все запи-сывает. Л. Горнунг собирал
тексты Гумилева, М. Лозинский -- ближайший друг Гумилева -- тоже имел и
ценил гумилевские материалы, К. Чуковский, да и многие поэты и
литературоведы сталкивались с Гумилевым.
Ахматова не случайно выбрала Лукницкого и, работая с ним, убедилась,
что из всех страстей, соединявших их и разъеди-нявших, Гумилев -- главная
его страсть на данное время... Как раз то, что ей было нужно!
В ее "Записных книжках", где десятки раз и уже даже в конце ее жизни,
она все вспоминает Лукницкого, ссылается на Лукницкого, разыскивает
Лукницкого, сама является к нему и т.д., она подтверждает, что Лукницкий
настолько авторитетен в работе по Гумилеву, что при сомнениях лучше
ссылаться на него.
Стихи ее он читал. Прочитал все. И не раз. И не только читал, но и
собирал из газет, сборников и других периоди-ческих изданий. И даже готовил
вместе нею переиздание ее сборника. И все же для глубокого, серьезного
восприятия чувственно-женских неразгадочных изысков ранней поэзии Ахматовой
в молодом человеке, ко времени их встречи, места как-то не нашлось. Оно было
занято Гумилевым. Может быть, абсолютное отсутствие женского счастья в
ранних стихах Ахматовой не импонировало жизнерадостному Лукницкому с его
оптимистичным настроем?
...Сколько раз я проклинала
Это небо, эту землю...
Я гощу у смерти белой
По дороге в тьму...
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать...
Под крышей промерзшей пустого жилья
Я мертвенных дней не считаю...
В летящей, влекущей к путешествиям, преодолениям, к рыцарству поэзии
Гумилева, поэзии завораживающей, сказочной, пестрой и более близкой
начинающему поэту -- романтик Лукницкий "потонул" совсем.
Но, когда свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо...
Что касается Ахматовой, то ее это обстоятельство нисколь-ко не огорчало
и не ущемляло. У неебыло достаточно солидных поклонников, высоко ценящих ее
поэзию. Ахматову устраивало в Лукницком внимание к ней во всем остальном: он
помогал ей в быту, в работе над биографией Гумилева, постоянно записывал ее
температуру. Она часто болела и очень внима-тельно следила за своим
настроением и здоровьем, потому еще чаще чем болела, она просто лежала в
постели и даже прини-мала людей. Павел Николаевич коллекционировал ее волосы
разных периодов, фотографировал ее в разных позах и в разное время дня и
ночи. А главное, она разделяла, а позже и весьма оценила негласное условие
постоянного записывания Лукниц-ким ее изречений. И она старалась:
фиксировала, корректиро-вала, отфильтровывала.
Твоею жизнью ныне причащен,
Сладчайший, смертный отгоняя сон,
Горя, тоскуя, пьяно, как в бреду,
Я летопись твоих часов веду...
Это ей нравилось.
22.01.1925
"М1 хочет, чтоб Вы стали нашим общим биографом... Конеч- но, иногда Вам
придется говорить и не только об Н. С. -- просто для освещения эпохи... Но
не будьте нашим общим биографом! Конечно, попутно у Вас могут быть всякие
статьи... Но это -- другое дело..."
А он? Чем больше любил Гумилева, тем больше отдавался Ахматовой. И чем
преданней служил ей, тем выше ценил и глубже постигал жизнь и творчество
Гумилева.
P.P.S. Шел все еще 1924 год.
...Так что настойчивые советы руководителей его диплом-ной работы,
поклонение поэзии Гумилева и его судьбе, достой-ной подражания, и, конечно,
его -- Гумилева -- главная жен-щина... Колдунья...
И он пошел....
И увидел в открывшихся дверях тонкое создание... Бого-подобный образ.
Прекрасный и вполне живой.
Так что "дыхание в зобу" не сперло.
Не потерял дара речи.
Понял сразу, с первой минуты, что эта женщина его, живая, она его не
упустит -- не отпустит. Да он и не уйдет... А там -- будь, что будет! Ему
надо продолжать работу по Гумилеву. И, кроме того... красиво же!
Преклонялся. Восторгался.
Колдует белая столица,
И дремлют каменные львы,
И тайно, на постель Невы,
Вся в кружевах, Луна ложится.
А я, как вор во мраке храма,
Похмельный от даров святых, --
Украв от губ, от рук твоих,
Таю, как язву, в сердце пламя.
Зовя предчувствием беду
И душу думою пытая,
По тихим улицам бреду
И наказанья ожидаю.
Лукницкий был человеком не робким. Даже очень храбрым вообще. И гибким,
когда надо (по дневнику) -- стойко выдер-живал ревностное раздражение
Пунина. Ахматова, не планируя пока отстранять Лукницкого, властно
вмешалась...
24. 04.1925
Я укоряю АА -- зачем она заставила Пунина звонить мне по теле-фону и
просить у меня извинений... АА очень серьезно, даже строго отвечает, что в
1/2 часа довела его до полного раскаяния, что при создававшемся положении
единственно, что можно было сделать -- это чтоб он мне позвонил по телефону,
что он должен был это сде-лать...
Впрочем, когда случались минуты читать свои стихи мэт-рессе -- он,
правда, стеснялся. Хотя она его всегда поощряла, а иногда и хвалила.
8.12.1924
С утра до шести часов работал во "Всемирной литературе". В шесть пришел
домой, поработал еще два часа. Устал, разболелась голова. Решил пойти
куда-нибудь за материалами. Позвонил О. Мандельштаму -- не оказалось дома,
Чуковскому, Тавилдарову -- тоже. Тогда собрал часть того, что у меня есть, и
пошел к Шилейко, рассчитывая там встре-титься и познакомиться с Ахматовой.
Стучал долго и упорно -- кроме свирепого собачьего лая, ничего и никого.
Ключ в двери, значит дома кто-то есть. Подождал минут 15, собака
успокоилась... Постучал еще, собака залаяла, и я услышал шаги. Открылась
дверь -- и я повстречался нос к носу с громадным сенбернаром. Две тонких
руки из темноты оттаскивали собаку... Глубокий взволнованный голос: "Тап!
Спокойно! Тап! Тап!" Собака не унималась. Тогда я шагнул в темноту и сунул в
огромную пасть сжатую в крепкий кулак руку. Тап, рыкнув, отступил, но в то
же мгновенье я не столько увидел, сколько ощутил, как те самые тонкие руки
медленно соскальзывали с лохматой псиной шеи куда-то совсем вниз, и я, едва
успев бросить свой портфель, схватил падающее обессиленное легкое тело.
Нащупывая в полутьме ногами свободные от завалов места, я осторожно
перешагивая, донес АА в ее комнату и положил на кровать. Пес шел сзади1...
На этой дате -- 8 декабря 1924-го -- я хотела остановиться и начать
наконец публикацию "интимной тетради". Но по раз-мышлении пришла к выводу,
что могу кое-что добавить, зани-маясь около 60 лет архивом Лукницкого и его
дневниками.
Привожу здесь два из трех листков утраченного дневника Лукницкого как
раз о периоде описываемых событий. Его настроения, размышления и первые
выводы.
Три листка,
сохранившиеся от тетради2
29 ноября 1930.
Итоги месяца:
Заключил договор с ГИЗом на книгу о Памире3 (10 печ. листов), рукопись
должен сдать к 1 апреля 1931 года. Заключаю договор на книгу стихов (также с
ГИЗом). Название: "Второй переход".
Трудно начать книгу о Памире, надо осмыслить весь громадный материал,
дать ему отстояться, надо перечитать кучу литературы. Работы много.
1932 г. 1 декабря
Случайно попалась в руки эта тетрадь. Перелистал. И помор-щился, потому
что прочитал с враждебным чувством к автору ее, -- ибо тот, кто делал записи
в ней в 1929 г. -- чужой, чуждый мне человек. Нехорошо отрекаться от самого
себя, но, видимо, я действительно здо-рово переменился, если некоторые
настроения мои периода 1929 года, о которых я сужу по отдельным страницам,
сейчас вызывают во мне брезгливость. Как много еще там во мне обывателя,
слизнячества, нытья. Хорошо только, что я резко боролся с самим собою тогда,
и жаль, что борьба эта началась, как я помню, в 1927 г., а не на десяток лет
раньше.
1932 г. 1 декабря (продолжение)
Нравится мне запись 1932 года. С тех пор все сказанное в ней --
подтвердилось и укрепилось во мне. Три путешествия по Памиру, гро-мадные
энергия и воля, которые мне удалось воспитать в себе, очень расширившийся с
тех пор горизонт сделали меня сейчас настоящим человеком, полезным и нужным
стране.
Примечание. Все эти три записи разных лет, сделанные разными чернилами
подряд, одна за другой, на маленьких линованных листках- четвертинках,
вырванных из тетради, сделаны были, как приписки, очевидно, в конце тетради
дневника 1929 -- 1932 годов, которая, по-видимому, была уничтожена мною. Эти
сохранившиеся листки я слу-чайно обнаружил сегодня, перебирая бумаги моего
архива, и сегодня же перепечатал их.
2 марта 1970 г. -- П. Л. Павел Лукницкий".
Из карманного дневника1
2 марта 1966 г. 12. 30 дня
-- Можно попросить к телефону Павла Николаевича?
-- Я у телефона...
-- Здравствуйте, Павел Николаевич!
-- Здравствуйте, Анна Андреевна... Как я рад! Только позавчера я узнал
от Степанова, что Вы здесь, в Боткинской...
-- Да... сто дней была...
-- Я не знал о том, что Вы больны и что Вы здесь. Позвонил Степа-нов,
сказал мне это...
-- Да... семьдесят пять человек меня навестило... Я думала, Вы знаете
обо мне... Четвертый инфаркт!.. А мне очень хотелось Вас повидать... Но
теперь... я уезжаю в Детодедово, или что-то такое в этом роде...
-- Может быть, сегодня вечером?
-- Не получится. Завтра я уезжаю в 12 дня, а сегодня у меня будет
столько людей, что и поговорить не удалось бы... теперь, после моего
возвращения... Я вернусь в Москву 26 марта... Я Вам позвоню... По этому же
телефону позвонить?
-- По этому. Я всегда на даче, но на всякий случай и этот,
город-ской...
Я действительно ничего не знал об АА... Не раз о ней думал... Вот как
-- изолированно от мира живу!..
"Ахматова должна была сказать какую-то важную вещь, -- досадовал Павел
Николаевич, оторвавшись от днев-ника, в котором он записывал телефонный
разговор с Анной Андреевной. -- А теперь, вот, ждать почти целый месяц...
Она что-то важное хотела сказать", -- повторил он.
5 марта 1966. 13.30
Дача. Яркий солнечный день. Минуту назад -- телефонный звонок. Перцов:
-- Павел Николаевич, я должен сообщить печальную весть...
-- Что такое?
Анна Андреевна умерла...
Душа моя упала и замерла... Почему, почему два дня назад, разго-варивая
с АА по телефону и записывая этот разговор, я подумал: "Не в последний ли
раз я слышу ее?"...
Каким звучным, бодрым был ее голос!
42 года! 8 декабря 1924 года...
А дальше? А дальше -- 30 лет советской власти и почти столько же
расстрелу Гумилева с полным запретом его имени. Я успела родиться и вырасти.
Под стук колес 1948-го я услышала дальние-далекие и совсем знакомые
слова: "Да я знаю, я вам не пара, я пришел из иной страны"... "Еще не раз вы
вспомните меня и весь мой мир, волнующий и странный"... "Застонал я от сна
дурного"...
Павел Николаевич буквально "застонал" певуче мне в ухо...
Я отвечала, дерзковато улыбаясь, дразня тоненьким го-лоском: "Моя
любовь к тебе, сейчас, слоненок"...
Он не поверил! Как это может быть? И сразу запись в кар-манный дневник:
"Откуда, откогда в эту советскую тростинку с флейтами-руками явился
Гумилев?" Я, краснея, будто оправ-дываясь, рассказала о моих родителях. И
сразу спросила про завораживающие интонации в его декламации. Он начал
подробно объяснять, что перенял эту манеру от самой Ахма-товой, она,
оказывается, хорошо помнила, как читал стихи Гумилев, и, бывало, повторяла
их во время работы с Лукниц-ким.
-- Стихи открывают "в сердце дверцу", -- опомнился Павел Николаевич,
снова облив меня голубыми струями своих глаз...
Это -- гумилевское -- "Озеро Чад" я тогда еще не знала. Тем не менее,
появились еще две записи: на собственной книге Лукницкого про девочку Ниссо
-- романтическая: "Пролетая семь небес и находясь на седьмом, последнем, и
совсем не желая спуститься с него..." и в карманном дневнике неожиданная --
смею думать -- даже для него самого, прагматичная: "Надо жениться не только
на хорошей жене, но и на хорошей вдове".
Обе записи касались меня.
Первую я получила вместе с книгой и предложением. Здесь ясно: после
моего разъяснения по поводу стихов Гумилева и рук моих вопрос отпал сразу:
мы поженились. Прямо в вагоне дальнего следования. Он лишь воскликнул:
"Этого мне и не хватало как раз, у меня самого брат расстрелян" и пригласил
пассажиров на вагонную нашу "свадьбу".
Павлу Николаевичу было 46, мне -- 21. Я была замужней женщиной. Он --
формально женатым.
А со второй... Вторую -- прочла много позже, разбирая архив покойного
мужа.
Что имел в виду Павел Николаевич, когда делал вторую запись? Чтобы
"хорошая вдова" не оставила без достойного внимания его архив?
У активно пожившего Лукницкого хранился старый архив с двумя Героями. С
ними он и бытовал в полугрезах- полуснах, в свободное от путешествий,
писания книг и участия в войнах время... И вдруг появляюсь я. Как-то "к
месту", как и момен-тально возникшее понятие "о! хорошая вдова". И на всю
жизнь заживаю тесной семьей с Павлом Николаевичем, с Гумилевым, с Ахматовой.
С тремя сразу! Вместе. Раз и навсегда. Втянул он меня в свое "трио" в первые
же минуты нашего знакомства. Шелохнуться не успела... Так окольцевал, что и
после смерти мужа я осталась пребывать в этом кольце. И вот более 30 с
лишним лет -- еще земная -- продолжаю так и жить с ними -- небесными, -- с
Павлом Николаевичем, с Николаем Степано-вичем, с Анной Андреевной...
И без малого шестьдесят лет моим бесконечным думам. Без снов и грез.
Что было главным для моего мужа: собранные им материалы по Гумилеву?
Его любовь к поэзии? Его архив -- весь или только одна его часть, собранная
за шесть лет -- сливки Серебряного века? Тайная, спрятанная связь с
Ахматовой? Что на самом деле было главным? Или все? А преемников нет...
И мне, после 25 лет супружеской, как "принуднабор", еще 25 лет его
прошлой жизни. Но сама того не предполагая, я оказалась "хорошей вдовой".
Добросовестно "отработала" и его Отечественную войну, и его
исследовательские путеше-ствия, издала его книги и мои о нем. А вот пять
ахматовских лет меня так и не отпустили...
С 1924 по 1973 годы Лукницкий время от времени, следуя советам
Ахматовой, а потом сам, один, перечитывая дневники, отрывал часть листков, а
то целиком вырывал странички и сжигал. Он многое убрал, но большая часть его
записей сохра-нилась. А еще его рассказы, пометки на маленьких листках. Еще
его карманные дневники. Еще ощущение его самого -- многогранного в
рассказах... И... мое чутье -- зачем он сохранил "интимную тетрадь"...
Прожил интересную, насыщенную жизнь, оставил людям будущего много знаний...
А тетрадь, упакованная, заклеенная, все лежит. Последняя помета -- 1970 год
на обложке о том, что ее можно раскрыть...
Павел Николаевич, как и Гумилев, был человеком изящно воспитанным,
тонко чувствовавшим, чрезвычайно высокой духовной и достаточно тренированной
физической организа-ций. Он стихи Гумилева любил самозабвенно, самого же
поэта он любил, наверное, еще и потому, что они были многим схожи.
Чувство слова, рыцарство в отношении к женщине, генети-ческая, не
подвластная обстоятельствам храбрость без границ, негасимая любовь к
путешествиям, жажда открытий иных миров, романтизм и безупречная
порядочность.
Черты личности Гумилева и черты личности Лукницкого в рамках каждого из
их временного и социального веков иден-тичны. Это видно не только по их
биографиям, но и по интим-ной тетради Лукницкого -- в отношении с женщиной.
Лукниц-кий, как и Гумилев, превозносил женщину. Он выполнял все желания
женщины. Шел к женщине, когда она этого хотела. Отвергался ею, когда она
этого хотела. И тогда уплывал в черноморские и каспийские дали.
Гумилев путешествовал; собирал этнографические коллек-ции в Африке
(даже африканская река, по словам Ахматовой, была названа именем Гумилева).
Он издавал журналы, волон-тером шел на войну; вел путевые и военные
дневники; препо-давал студентам теорию стихосложения; женился, заводил
романы.
Также Павел Николаевич: много полазил по памирским высотам; собрал
несчетное множество предметов местного быта. Кстати, этнографические
коллекции Гумилева и Лук-ницкого обрели один и тот же адрес приюта:
Этнографический музей (санкт-петербургская Кунсткамера). Пик на Памире
высотой 5886 метров над уровнем моря назван в честь иссле-дователя и
первооткрывателя пиком Павла Лукницкого. Он издал более трех десятков книг;
также не по призыву, а добро-вольно в первый же день пошел на войну; он вел
путевые и военные дневники, издавал их; также женился, заводил романы.
Похоже?
В 1927-м Лукницкий прекратил (или закончил?) научную работу по
исследованию жизни и творчества расстрелянного властью Поэта. Но, как и
раньше, он продолжал бывать у Ахматовой, рисовать своими словами ее портрет.
И она это поощряла. Она прожила с Лукницким нужный ей период при всех своих
близких, но при этом отдельной от них жизнью. Добавочно она давала своему
другу дипломатические и быто-вые поручения, и он их выполнял, принимая все
ее условия.
Вырваться из "ахматовского омута"? Он, да, репетиро- вал -- отправлялся
кроме морских в кавказские и крымские омуты... и только в 1930-м, порвав
окончательно с богемно-салонно-рутинным образом своей жизни в
петербургско-ахма-товском окружении, он ушел. Ушел совсем. Открывал и
нано-сил на географическую карту к тому времени еще не исследо-ванную никем
часть Памира: устья рек и ледники, перевалы, пики и -- и даже один из пиков,
отдавая дань прошлому, не забыл назвать пиком Ак-Мо (сокращенно от его
Акумианы -- так он назвал свой дневник об Ахматовой -- "ACUMIANA").
В 1927-м он писал:
И плакать не надо и думать не надо,
Я больше тебя не хочу.
Свободна отныне душа моя рада
Земле и звезде и лучу.
Она отвечала краткими письмами, телеграммами, запис-ками, телефонными
звонками или фотографиями, большую часть которых он сам же и делал. Отвечала
надписями скупо, но внятно: "На совести усталой много зла" или "Знаешь сам
ты и в море не тонешь", "Mon page, mon bon page" и т.д.
Лукницкий тщательно охранял тайну интимной связи с Ахматовой. Лишь его
адресно-интимные стихи, не читанные мэтрессе, да "интимная тетрадь" с
псевдонимами, где описана тайная, острая игра, которая, как и все игры,
имеет свой конец. Он это принял сразу, как условие.
Все так же чту, все так же верю,
Все так же до конца люблю.
И страстью дух не оскорблю,
И тайны никому не вверю...
Она исключительно контролировала, не допускала про-никновения в ее
жизнь любых "чужих" следов... Сохраняла таинство личного бытия.
Павел Николаевич настолько это себе уяснил, что, запи-сывая тайно от
Анны Андреевны параллельно с дневником интимную связь с нею, даже...
шилейковскому псу -- Тапу выдал псевдоним.
Если бы Гумилев был жив, он бы мог сказать об Ахматовой то же, что
позже горько высказал Пунин: "Анна, честно говоря, никогда не любила. Все
какие-то штучки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она
даже не подозревает, что такое любовь..."
Впрочем, Гумилев говорил об этом стихами.
Из логова змиева,
Из города Киева
Я взял не жену, а колдунью.
Я думал забавницу,
Гадал -- своенравницу,
Веселую птицу -- певунью.
Покликаешь -- морщится,
Обнимешь -- топорщится,
А выйдет луна -- затомится,
И смотрит, и стонет
Как будто хоронит
Кого-то, -- и хочет топиться...
... Молчит -- только ежится,
И все ей неможется,
Мне жалко ее виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятую.
1911
Последние три года (1918 -- 1921) Ахматова сильно тоско-вала о том
муже, который ей уже не принадлежал. Об этом, кроме известных фактов,
говорят живые записи Лукницкого.
19.04.1925
АА говорит про лето 18 года: "Очень тяжелое было лето... Когда я с
Шилейко расставалась -- так легко и радостно было, как бывает, когда
сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Николаем Степа-новичем
расставалась -- очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я
была совершенно права, а перед Николаем Степано-вичем чувствовала вину".
АА говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу: считает, что
она отчасти виновата в его гибели (нет, не гибели, АА как-то иначе сказала,
и надо другое слово, но сейчас не могу его най-ти -- смысл "нравственный").
Когда Ахматова окончательно поняла, что статус жены и вдовы Гумилева
важен для ее образа, она решительно взялась непременно восстановить его. И
молодой человек, очарован-ный поэзией Гумилева, мог ей помочь.
Плененный гумилевскими поэтическими и жизненными ритмами, Лукницкий,
придя к Ахматовой в 1924-м не по ее поручению собирать материалы о Гумилеве,
а наоборот, фак-тически с готовой дипломной (по современным меркам --
док-торской) работой, пришел за советом, за оценкой, а еще -- из мужского
любопытства... и сразу вписался в треугольник: Он -- Гумилев -- Ахматова.
Она -- Ахматова -- не могла отдать кому-то Гумилева! Она потому и притянула
Лукницкого. Только бы не упустить! Студент -- Ахматова -- Гумилев. Вторая,
настоящая жизнь с Гумилевым! Только б не упустить... Да еще теперь, когда
проявляется семейная жизнь в "Фонтанном доме", такая трудная, сложная,
изнуряющая... А здесь -- пусть на время -- отдушина. И Гумилев...
А в это время истинно любивший человек, ревновавший, мучившийся:
"Неужели же эта любовь не чиста? Какая же тогда чиста?" (Пунин)...
"Одиночество вдвоем" (Пунин)... в "Пят-надцатилетнем бою" (Пунин)...
Творческое сотрудничество Ахматовой и Лукницкого и спрятанная их связь
-- помогали в тот период представлять бытие Ахматовой не пораженческим...
Ну, не мог Пунин, не мог развестись со своей родной женой! Он жену любил. И
не смог понять "большой и сложной жизни сердца"1 Ахматовой.
Наверное, только один Павел Николаевич и видел тогда сквозь
монархическую отлакированную маску, как нелегко было Анне Андреевне на самом
деле.
На книге "Anno Domini" Анна Андреевна в дни их "грехо-падения" или
"возвышения" написала: "Павлу Николаевичу Лукницкому зимой 1925 г. Не
соблазнять пришла я к Вам, а плакать. Фамира Кифаред. 1925. 28 февраля.
Мраморный дворец".
На "Подорожнике" в тот же день:
"И Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет" -- Мраморный
дворец. 28 февраля 1925".
Как тут не понять?..
5.08.1927
Я убежден, что несчастье ее в том, что она никого не любит. Говорит,
что любит П. (Пунина. -- В. Л.) -- и в доказательство указывает на долгий
срок -- на пять лет, которые они были вместе. Думаю, однако, и к П.