Лукьяненко Сергей Васильевич. Близится утро

   И куда сейчас отправится.
   Жан Багдадский, барон не принадлежащих Державе османских земель, забарабанил по столу сухими тонкими пальцами. Задал я ему задачку. И самое главное, что найти ответ ему самому хотелось.
   – Антуан, а что ты скажешь? – спросил он. Старый летун вздохнул:
   – Жан, я представляю себе суть вопроса, но принца Маркса даже не видел в глаза.
   – При чем тут это? Я-то Маркуса знаю как облупленного. Как-никак лечил, да и общался немало. Мальчик он был славный, добрый и умный. Но! – Жан назидательно поднял вверх палец. – Все толкователи святых текстов сходятся на том, что Искуситель как раз таки и будет производить впечатление человека хорошего и доброго! При этом сильного духом, умеющего людьми управлять и к нужной ему цели подводить.
   – А что говорят святые тексты об Искупителе? – Теперь уже Антуан дал волю иронии.
   – То же самое, – мрачно ответил Жан. – Только доброта Искупителя истинная, а у Искусителя – притворная. Говорится, что человек искренне верующий сам, мол, разницу почувствует.
   – Замечательная метода, – кивнул Антуан. – Если бы в полете нам приходилось полагаться лишь на чутье – ни один летун не дожил бы до старости.
   – Не богохульствуйте... – тихо сказал Йене. – Нельзя сравнивать таинство божьей любви и грубое искусство управления планером...
   Глаза у Антуана прищурились. Зная Хелен, я готов был ожидать любой резкости – летун, говоря о своей профессии, начисто разум теряет! Но Антуан вдруг склонил голову, будто в безмолвном извинении, и произнес:
   – Может, это и благо, что, говоря о свойствах человеческой души, мы не вправе положиться на самые тонкие приборы? Если бы можно было измерить добро и зло, определить их по шкале, подобной шкале альтиметра или компаса, мы утратили бы всякий стимул меняться... меняться к лучшему. Но я не представляю себе, как возможно создать такой прибор... Чего ты от меня хочешь, Жан?
   – Ты поэт, Антуан, – негромко сказал лекарь. – Что бы ты ни говорил о себе и чем бы ни занимался, но ты всегда был поэтом. К сожалению, трусливым поэтом.
   Антуан вздрогнул.
   – Я хороший лекарь, и возраст дает мне право сказать это вслух, продолжал Жан, – Но я вижу лишь тело. А ты умеешь видеть душу людей, Антуан.
   Все светлое, что есть в душе. Ты мог бы писать книги, которые заставят людей задуматься о душе не меньше, чем самая искренняя проповедь самого святого епископа. Но ты струсил. Не захотел сам предстать с оголенной душой!
   – Это не правда, Жан!
   – Правда. Может быть, виной тому твои друзья... среди которых я числю и себя. Мы терялись. И прятали свое смущение за насмешками, за иронией и сарказмом. Твои подвиги до сих пор вспоминают державные летуны, но может быть, одна-единственная твоя книга стала бы выше всех этих подвигов?
   – Не думаю, Жан. Мне кажется, что одна-единственная спасенная жизнь выше всех книг, – серьезно ответил Антуан.
   – Когда в Северном море ты сел возле сбитого планера и выловил товарища из ледяной воды, это был подлинный героизм. – Жан развел руками. – Сутки качаясь на волнах, ожидая, что налетит шквал или вода вольется в поплавки, ты боролся за чужую жизнь, отдав в заклад свою...
   Удивительно, вся насмешливость сползла со старого лекаря. Сейчас он сам говорил как поэт, пусть даже случайный, поэт поневоле, на миг отразивший красноречие своего Друга...
   – Но почему ты не хочешь поверить, что тысячи и тысячи людей тонут каждый день в ледяных волнах жизни? – Жан поднял голос. – Почему ты не решился поставить на кон свою душу – чтобы спасти их?
   – Не знаю, Жан. Может быть, потому, что это никому не было нужно? – Антуан как-то беспомощно развел руками.
   – Откуда людям знать, что им нужно, если этого еще нет на свете? вопросом ответил Жан. – А... дело прошлого, Антуан. И мы с тобой тоже часть прошлого. Случайно зажившиеся на свете старики. Но, может быть, у нас есть шанс доказать... что столь долгая жизнь была нам дана не случайно.
   – Чего ты хочешь от меня, Жан? – резко спросил Антуан.
   – Я хочу, чтобы ты, вместе с Ильмаром, нашел принца Маркуса! Чтобы ты посмотрел ему в глаза и понял, что он такое – добро или зло!
   Старик, бывший когда-то героическим летуном, прижал ладонь к лицу. Лишь глаза смотрели поверх пальцев – на бывшего лекаря Жана Багдадского. Наконец Антуан заговорил:
   – Ты назвал меня трусом, Жан... никто и никогда не говорил мне таких слов.
   Но, может быть, ты прав. Может быть, высшая смелость для меня состояла в том, чтобы заговорить в полный голос. И что же, теперь ты хочешь, чтобы старый трус проявил неслыханную смелость? Взялся судить мессию?
   – Да. Потому что только ты сможешь это сделать. Я не смогу – я помню Маркуса ребенком, и память не даст судить здраво. Ильмар не сможет – он помнит Маркуса своим младшим каторжным товарищем, и память не позволит ему увидеть правду. Но ты, ты будешь смотреть в его душу. Ты поймешь, кто он сейчас. И когда поймешь – скажешь Ильмару. Вот и все.
   – И если я скажу, что в душе этого мальчика – зло... – тихо начал Антуан.
   – Нет. Если ты скажешь, что в его душе нет добра. Тогда пусть решает Церковь.
   Антуан покачал головой. Он был не то чтобы напуган – удивлен. И голос его стал задумчив, обретая прежнюю певучую интонацию:
   – Однажды, когда я был молод, мой планер упал в предгорьях Альп. Никто не назовет падение с двух километров посадкой, но я был жив и даже не поранился. Я еще не успел порадоваться своему спасению, не успел задуматься, как стану ночевать в горах, один у разбитого планера, который никогда не рискнул бы предать огню. В горах трудно выжить. Я бродил вокруг планера, ощупывал разбитые крылья и порванную ткань – так касаются раненого друга, отдавшего за тебя жизнь, и тут к нам подъехала повозка. Мое падение, оказывается, видели. Это был не пастух или одинокий горец, как я вначале подумал, это был местный метеоролог, один из тех неисчислимых тружеников, что составляют наши карты, предупреждают о зарождающейся буре или о просветлевшем небе...
   Йене, выпучив глаза, слушал Антуана. Да и меня захватил рассказ.
   – Мы приехали к нему домой – в маленький крепкий дом на откосе горы, рядом с мачтой телеграфа и теплой армейской голубятней. Метеоролог сразу пошел к телеграфу, сообщать о случившемся, потом выпустил трех голубей – сгущался туман, и в сигналы телеграфа уже не было веры. Навстречу мне вышла его жена, простая и скромная женщина, всю жизнь скитающаяся вместе с мужем по самым глухим уголкам Державы. В ее глазах была растерянность, страх и восторг словно ангел Божий упал к порогу дома. Двадцать лет она помогала мужу, лишь иногда замечая в небе белую точку планера, и вот впервые встретилась с одним из тех, ради кого забыла уют больших городов. Мы прошли в дом и сели ужинать за круглым столом, освещенным керосиновой лампой. По тому, как бережно достали лампу из шкафа, я понял, что это роскошь, редкая роскошь для небогатой семьи.
   Мы сидели в круге света, пили чай, я беседовал с ними, постепенно понимая, что и впрямь жив. А за столом вертелся их сын, мальчик лет десяти. Когда ужин подходил к концу, я понял, что никогда еще не встречал столь милую семью – и такого отвратительного ребенка. Он дерзил отцу, угрюмо смотрел на меня, вторгшегося в их крошечную крепость, капризничал, заставляя мать краснеть и извиняться. Когда ребенка наконец-то выгнали из-за стола и он выбежал из дома, всем стало легче. Мы еще долго говорили, я рассказывал им о полетах, о больших городах, о суровой жизни военных лагерей, о своих товарищах. Потом вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку. Редкие звезды сияли в разрывах туч – так подлинная красота пробивается даже сквозь плотную вуаль. Было зябко, за дверью тихонько спорили метеоролог и его жена – они решали, как поудобнее уложить меня на ночь. Несносного ребенка нигде не было видно. И вдруг я услышал шорох под крыльцом. Перегнулся через перила, посмотрел – и увидел мальчишку, сидящего на корточках перед какой-то дырой в фундаменте дома. Любопытство взяло верх над неприязнью, я спустился и присел рядом с ребенком. Это оказалась нора, укрытие их мелкой беспородной собачонки, о существовании которой я и не подозревал.
   Оттуда пахло теплом и жизнью. И вдруг мальчик протянул в нору руки, достал что-то и осторожно вручил мне. «Смотрите, здесь щенки», – прошептал он.
   Крошечный щенок и впрямь слепо тыкался в ладони. А мальчик смотрел на меня, глаза его были полны восторга и настороженности – что я сделаю, пойму ли его восторг и то доверие, что он вдруг решился оказать мне, залетному чужаку.
   «Замечательные щенки», – только и ответил я. Мы вернули щенка взволнованной матери и пошли в дом, уже связанные общей тайной. Я вдруг понял, как слеп был, глядя на этого ребенка. И ужаснулся, что мог покинуть этот дом, так и не поняв его до конца, приняв волнение мальчика, разлученного со своими любимцами, за капризы и нелюдимость.
   Антуан опустил руку в карман, достал старую, выглаженную руками трубку, кисет. Закурил.
   – Да, ошибиться и не понять может любой, – спокойно возразил Жан. – Ты прав, и твой пример вполне подходит. Но все-таки у тебя больше всех шансов понять Маркуса. Ты прекрасно знаешь, Антуан, как сильно может быть человеческое слово... самое обычное слово. Потому и не стал записывать свои истории. Не захотел принимать на себя ответственность. А сейчас я прошу тебя принять груз куда более тяжкий. И это последний выбор в твоей жизни, Антуан! Последнее испытание, от которого ты можешь отказаться.
   – Мы даже не знаем, где скрывается этот маленький принц... – пробормотал летун.
   – Вот это как раз не проблема. – Жан усмехнулся. – Ильмар, ты человек молодой, принеси-ка из буфета еще бутылочку такого вина!
   Я охотно исполнил требуемое, открыл вино изящным медным штопором, поставил на стол – подышать. А старый лекарь строго спросил:
   – Ваш план небось был в Вест-Индию податься? , – Да, – признал я. – Но как – не обдумывали. Хотели подальше от Неаполя убраться вначале.
   – Не захочет Маркус в Вест-Индию ехать, – сказал лекарь.
   – Почему?
   – Неинтересно ему это, Ильмар. А Маркус, поверь, не только о безопасности своей думает. Никогда он книжками про индейцев не зачитывался, в краснокожих и поселенцев не играл. Что есть Вест-Индия, что нет ее – ему безразлично.
   – Вроде как он не протестовал... – пробормотал я.
   – Конечно. Идея-то вроде правильная. Укрыться вдали от Державы, но при том на ее землях, среди привычного люда... Но теперь, когда ты в плену, Маркус сразу довод против найдет.
   – Решит, что я планы выдам?
   – А ты их не выдал? – заинтересовался лекарь. Я опустил глаза.
   – Нет, не отправится он в Вест-Индию... – размышлял вслух старик. Неинтересно ему это. И далеко... Знаешь, чем Маркус в детстве интересовался?
   – Откуда мне знать... – пробормотал я.
   – Книжки про Руссию он читать любил. И серьезные, вроде мемуаров темника Суворова и записок думца Ульянова. И развлечения всякие: «Война и мир», «Ханум Елисавета», «Кошкодер»...
   – Думаешь, в Руссию? – спросил я. Ох, не приведи Сестра! Руссия страна суровая, охранка ханская дело свое знает, а уж теперь наверняка за Маркусом охота идет.
   – Нет, – поразмыслив, ответил Жан. – Все-таки он уже не маленький мальчик, опасность понимает... Одно дело в мечтах вместе со стрельцами на подвиг скакать, а другое – под стрелецкие сабли свою голову сунуть. Значит, что?
   Вест-Индия отпадает, Руссия тоже...
   Небрежность, с которой Жан отбрасывал страны, восхищала. Неужели он настолько уверен в своих догадках? Ему бы в разведке Державной работать, а не клистиры графьям и принцам ставить!
   – Индия, – задумчиво сказал лекарь. – Индия, страна волшебная, красивая, богатая... Нет. Вряд ли! Был при дворе один учитель, географию излагал, да в случае необходимости порол напроказивших детишек-аристократов...
   Я усмехнулся.
   – Порол-порол, – развеял мои сомнения Жан. – Что, думаешь только простолюдины детей через розгу уму учат? Порой и графеныш так учудит, что без должной порки не обойтись. Маркусу хоть нечасто, но тоже перепадало... по заслугам. Так вот, тот учитель, он в Индии прожил немало. Любил порассказывать про дела в колонии, и занимательно весьма! Только вот слишком откровенно кроме романтики и про грязь упоминал, и про страшные болезни, про секты кровожадные и про нищету ужасающую. Вряд ли Маркус захочет отправиться в Индию!
   Что у нас осталось?
   – Африканские земли... Ацтеки... Жан покачал головой. Он напряженно размышлял, будто перед ним была карта расстелена.
   – Нет... не то. Не то! А ведь вертится в голове... на язык просится.
   – С Миракулюсом ты тогда хорошо угадал... – тихонько вставил я. – Подумай, Жан... Может, на родину матери подастся?
   – Нет. Родня и без того Маркуса не слишком-то жаловала. А уж теперь, когда его сам Владетель ищет...
   С каждым мгновением, пока Жан предавался размышлениям, моя вера в него таяла. Нет, не получится такого, чтобы вновь он угадал путь Маркуса. Ничего он не знает.
   Или, напротив, знает? Но комедию устраивает?
   – Слушай, Жан Багдадский... – начал я. И тут лицо старика осветилось благостной улыбкой.
   – Правильно, Ильмар! Молодец. Руссия для него заказана. В Державе схватят. В колонии – не добраться, да и душа к ним не лежит. Значит, через Османскую империю. И путь почти как прямой, и побезопаснее других!
   – Что – через Османскую империю? – совсем уж ничего не понимая, спросил я.
   Лекарь вздохнул:
   – Ильмар, Маркус – из тех людей, что ногу поднимая, уже знают, куда ее поставят. Скажи... никогда он не говорил с тобой о земле иудейской?
   – Нет.
   – Значит, точно. О том думал.
   – А ведь ты прав, старый лис! – воскликнул Антуан. – Прав!
   – Зачем ему в Иудею... – начал я. И замолчал, потому как понял.
   – Искупитель он или Искуситель, а другой дороги ему нет! – тонко вскрикнул Жан. – Понял, Ильмар? Ты что, думаешь, чтобы в силу вступить, Маркусу надо возмужать? Это дело десятое! Где бы и как бы он ни прятался, его в Иудею тянуть будет!
   – Зачем? – тупо спросил Йене.
   – Чтобы понять, кто он есть, – ответил, вместо негодующе. всплеснувшего, руками Жана, его старый друг. – Чтобы прийти туда, откуда начал свой путь Искупитель.
   – Или – туда, где Искусителю предрешено с Искупителем сразиться... прошептал Йене. – В Мегидду.
   – Это пока неведомо, – отрезал Жан. – Но двинутся они через османские земли... вроде как и не под Державой страна, и в то же время особых интриг не плетет, живет себе помаленьку, своему Богу молится... Ильмар! Как бы ты в Османскую империю добирался? Если тебя ищут, если денег немного, если торопиться приходится?
   – Через Паннонию, – не раздумывая ответил я. – С одной стороны граница ханства, на нее все внимание. А с османами вроде как тихо сейчас... вряд ли слишком следят за рубежом.
   – Опять же без малого полста лет, как преторианцы в Аквиникуме мятеж подавили, – согласился со мной Жан. – С одной стороны, народ там теперь не бунтует, а с другой – Дом недолюбливает.
   Смешная была картина, если со стороны поглядеть! Сидели мы вчетвером за столом и дружно друг другу кивали. Ни у кого слова против не нашлось.
   То ли угадали мы, то ли все разом в заблуждение впали...
   – Попробуй еще найди Маркуса в Паннонии! – решил я нарушить всеобщую радость. – Даже если в Аквиникуме таится. В Миракулюсе лишь потому встретились, что он сам встречи искал.
   Жан вздохнул:
   – Вот тут, Ильмар, ничего посоветовать не смогу. Детали все тебе придется распутывать. На месте. Перехватишь Маркуса в Паннонии – хорошо. Нет – двигайся в Иудею. Все равно он туда придет.
   – В Иудее искать его проще, – тихо сказал Антуан. – Это пустынная и печальная страна, чей народ живет тяжким крестьянским трудом. Там трудно укрыться чужаку, хотя и вреда беспричинного ему не причинят.
   – Ты там был? – спросил я.
   – Да. Мы летали... когда шли стычки с османами...
   Я ожидал услышать еще одну долгую и красивую историю, но Антуан замолчал.
   Наверное, говорить о войне ему нравилось куда меньше, чем о мире.
   – Ильмар, родной, закрой-ка окошко, – попросил Жан. – Совсем уж схолодало...
   Я послушно встал, смирившись с ролью мальчика на побегушках.
   – Завтра вы отправитесь в Аквиникум, – резко произнес Жан, пока я возился с окном. – Ты в этом деле опытен, Ильмар, сам реши, кем вы с Антуаном притворяться станете.
   – Мы с Антуаном? – не понял я.
   – И Стража, и Церковь сейчас ищет двух молодых мужчин, – сказал Жан. – Или же вас с Йенсом поодиночке. Или же группу, в которой будут двое, похожие на вас по описаниям. Безопаснее всего, мне так думается, пробираться в Аквиникум двумя группами. Я с Йенсом, – старик широко улыбнулся монаху, – и ты с Антуаном.
   – Не верю, – пробормотал Антуан. – Ты не только меня гонишь на край света, а еще и сам задницу от кресла отдираешь?
   На лице Жана появилась такая добродушная улыбка, будто старому барону только что вернули весь Багдад, привели потерянного наследника рода и пожаловали новый титул.
   – Антуан, я всегда был хорошим лекарем...
   – Эта фраза завязла у меня в ушах... – буркнул Антуан.
   – Да, завязла. С того самого дня, как ко мне принесли одного молодого летуна, сломавшего себе все, что только можно сломать. И вроде бы ты не жаловался на лечение, пусть даже мне редко приходилось заниматься хирургией?
   Антуан улыбнулся.
   – Так вот, я хороший лекарь, – повторил Жан и обвел нас высокомерным взглядом – кто дерзнет поспорить? Никто не дерзнул. – И себя я знаю получше, чем любого больного. Жить мне, милый Антуан, остался год. Позволит Сестра два. Не больше. И цепляться мне в этой жизни не за что и не за кого. Я когда-то заварил всю эту историю...
   – Это еще как? – нервно спросил Йене. В обществе Жана он явно чувствовал себя не в своей тарелке, а перспектива путешествовать с ним вместе повергала его в трепет.
   – Я Маркусу помог на свет появиться, – разъяснил Жан. – Возможно, будь другой лекарь к подруге Владетеля приставлен, не пришлось бы нам тут сидеть.
   Так что посмотреть, чем история кончится, я должен. Сколько успею.

Глава пятая, в которой я толкую притчу о бесплодной смоковнице, но последующий диспут совсем уж неописуем

   Трудное дело – быть примерным сыном при старом и капризном отце.
   – Где моя грелка? – воскликнул Антуан. – Исаия, ты хочешь моей смерти!
   Исаия!
   – Я спешу, отец, – потряхивая накладными пейсами, воскликнул я. – Отец, вот твоя грелка!
   Заворочавшись в кресле, Антуан величаво приподнял босые ноги. Я подсунул под них здоровенную деревянную грелку, которую самолично наполнил кипятком.
   Антуан довольно закряхтел.
   Иудей из него вышел великолепный. Лучше, чем из меня, пожалуй.
   Просвещенный, верующий в свою веру, но Искупителя и Сестру, как положено жителю Державы, уважающий; хитрый, но законопослушный иудейский купец. Старый, но еще цепкий до жизни. Неимоверно ворчливый, придирчивый, бережливый к деньгам и азартный к еде. Думаю, многие постояльцы, поглядев на нас, преисполнились жалости ко мне – здоровому мужику, что вынужден бегать вокруг старого папаши, выполняя все его бесчисленные капризы.
   – Исаия... – Антуан снизошел до того, чтобы посмотреть на меня. – Сходи к повару, погляди на курочку...
   От очередного визита на кухню меня избавило появление поваренка.
   Отваренная с имбирем, а потом зажаренная с медовой подливкой курица золотилась на блюде, окруженная ломтиками репки и горкой картошки.
   Антуан заерзал в кресле. Я воспользовался паузой, чтобы отойти в сторонку и присесть за общий стол среди пассажиров второго класса. Наш дилижанс остановился на ночь на постоялом дворе – то ли дорога здесь, вблизи от бандитского края, Швейцарии, слыла небезопасной, то ли просто кучера утомились.
   – Гляжу, жид, он тебя весь вечер тиранит, – с сочувствием сказал усатый плотный мужик, методично надирающийся пивом. – На... глотни.
   Он подвинул ко мне уже заказанную, но еще нетронутую кружку. Секунду я размышлял, стоит ли обижаться на «жида», и решил, что не стоит. Во-первых, настоящий иудей стерпел бы, а во-вторых, обижать меня не собирались – судя по акценту, сердобольный любитель пива был откуда-то из Богемии, там иудеев называют жидами, не вкладывая в слово ничего обидного.
   – Спасибо, добрый человек, – сказал я, принимая кружку.
   Пиво было крепким, темным, подогретым по случаю холодной погоды. За маленькими оконцами в полутьме уже кружили первые снежинки.
   – Неужто отец? – спросил богемец с интересом.
   – Папочка, – с должной почтительностью ответил я. – Он прихворнул в дороге, вот и... немножко нервничает. Против удивления, богемец не стал насмехаться:
   – Родителей надо уважать, это верно. Все такими будем... не приведи Сестра. Как тебя там... Исаия?
   – Да, уважаемый.
   – Пивичко. – Он протянул мне крепкую руку. На ладони не хватало двух пальцев, и он тут же разъяснил:
   – Сапером я был. В преторианских частях служил Державе. Как-то потерял...
   – Вражьей миной?
   – Нет... по дурости. – Пивичко поморщился. – Пошутить решили, заложили заряд под дом с гулящими девками. Небольшой... чтоб тряхнуло. Наш командир там как раз развлекался и по этому случаю нас всех взашей выгнал.