В телевизоре разыгрывается сценарий скоротечной Третьей мировой войны, или же просто в комнату к Тесаку ворвался робот в исполнении Роберта Патрика и крушит все направо и налево.
Я почувствовал ее пухленькие губки: они слегка увлажнились и дышали желанием. Она обняла меня, и я перенял от нее весь жар. Я отдался страсти. Я распростер руки, готовый ее принять. И когда она села на меня, широко расставив ноги, я ощутил желание и страсть изнутри – не только тело, но и душа ее рвалась ко мне. С каждой секундой она была все ближе и ближе. И, наконец, перед тем как по телу разлилась волна удовольствия, я услышал самую высокую ноту, которую только и способны взять несколько тысяч громадных церковных органов одновременно.
24.11.02, в соседней комнате, спустя минут двадцать
Тесак смотрит в экран абсолютно отсутствующим взглядом. Я, счастливый, пристраиваюсь рядом на деревянную кресло-качалку. Мой друган не подает никаких признаков жизнедеятельности организма, на секунду кажется, что даже диафрагма у него замерла.
– Эй, – говорю, – хватит корчить из себя обиженную королеву! Пора простить старого мудака.
Молчание. На экране очередная порция пронафталиненной попсы. Каждый день одно и то же. Мне иногда видится, будто наша любимая Родина навсегда застряла в прошлом и никак не может перелезть в настоящее. Особенное ощущение прошлого оставляют вот такие вот «утренники».
– Ну что, пошли? – Тесак собирается уходить и приподнимается на руках в кресле, покрытом махровым полотенцем.
– Ну, пошли… – другой ответ звучал бы намного глупее.
СОШЕСТВИЕ В АД №1
Я почувствовал ее пухленькие губки: они слегка увлажнились и дышали желанием. Она обняла меня, и я перенял от нее весь жар. Я отдался страсти. Я распростер руки, готовый ее принять. И когда она села на меня, широко расставив ноги, я ощутил желание и страсть изнутри – не только тело, но и душа ее рвалась ко мне. С каждой секундой она была все ближе и ближе. И, наконец, перед тем как по телу разлилась волна удовольствия, я услышал самую высокую ноту, которую только и способны взять несколько тысяч громадных церковных органов одновременно.
24.11.02, в соседней комнате, спустя минут двадцать
Тесак смотрит в экран абсолютно отсутствующим взглядом. Я, счастливый, пристраиваюсь рядом на деревянную кресло-качалку. Мой друган не подает никаких признаков жизнедеятельности организма, на секунду кажется, что даже диафрагма у него замерла.
– Эй, – говорю, – хватит корчить из себя обиженную королеву! Пора простить старого мудака.
Молчание. На экране очередная порция пронафталиненной попсы. Каждый день одно и то же. Мне иногда видится, будто наша любимая Родина навсегда застряла в прошлом и никак не может перелезть в настоящее. Особенное ощущение прошлого оставляют вот такие вот «утренники».
– Ну что, пошли? – Тесак собирается уходить и приподнимается на руках в кресле, покрытом махровым полотенцем.
– Ну, пошли… – другой ответ звучал бы намного глупее.
СОШЕСТВИЕ В АД №1
24.11.02, сон
Мне снился сон… Вернее, я теперь понимаю, что это был сон, а тогда думал – все случилось на самом деле. В общем-то я и сейчас не очень уверен, произошло ли все в действительности или только в моей голове. Ладно, неважно! Вам же наплевать, чем вам ебут мозги – реальностью или выдумкой!
Я стоял на автобусной остановке. Из тумана приходила и в туман же уходила асфальтовая дорога, разделенная посередке земляной полосой. Вы наверняка знаете все эти петербургские утренние туманы. Если нет, то для справки вам скажу, что этот туман – такая вязкая масса, облегающая постройки, землю и людей. Мелкие раздробленные капельки воды заполняют не только все видимое пространство, но и внутренние органы. Кажется, если вдыхаешь этот воздух, на стенках легких образуется тоненькая пленочка, с каждым вздохом дышать становится все труднее, пленочка поднимается из легких к гортани, она уже на гландах, дышать невозможно, человек судорожно хватает воздух, но все бесполезно – как герметичная полиэтиленовая термоупаковка облегает выпускаемую предприятием продукцию, так и город наполняет ваши легкие сублимационной формой, герметично запаковывающей все ваши внутренние органы. Вы перестаете чувствовать, становитесь глухим к внешнему миру и своим же чувствам. Вы уже почти мертвец, но еще живете. Город сам решает, как и в каких количествах подать вам те или иные жизненно необходимые ресурсы – начиная с кислорода, заканчивая информацией.
Я стоял на автобусной остановке. Мне была видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Вокруг ни души. Я один. Я думаю: «Не зря же я здесь стою, надо оглядеться». На столбе уличного освещения висит желтое, как желток сваренного вкрутую яйца, расписание движения автобуса по маршруту сто двадцать восемь. Часов на руке нет… Они в кармане! Ощупываю задний карман джинсов. Извлекаю свою Festin’у. Без четырех минут шесть семьдесят. Автобус через две минуты.
На остановке только я. Я и туман. За спиной глухой бетонный забор из блоков с колючей проволокой. Внизу блоков сделаны декоративные отверстия, закрытые решеткой. Я думаю, где-то этот забор мне уже встречался. Мои размышления прерывает резкий поток ветра в мою сторону с территории за забором. Я слышу жуткий треск и падающее дерево, кажется, тополь. Огромный тополь. Он летит прямо на меня. Я ретируюсь, медленно отступая назад, но слишком поздно. Одна из громадных веток начинает накрывать меня, как рука невидимого из-за тумана великана. От страха я бегу не оглядываясь. Спотыкаюсь и падаю. Вижу сучок от ветки, он целится прямо в глаз. Понимаю, что лежу не на асфальте. И тут автобус трогается, и я еле-еле успеваю засунуть ноги в салон перед захлопывающимися с металлическим дребезжанием дверьми. Я лежу на нижней ступеньке задней площадки автобуса сто двадцать восьмого маршрута, весь сжавшийся от страха в комок.
В салоне довольно оживленно: вокруг беседуют всякие старушки, дедки и не первой свежести женщины. На меня никто не обращает внимание. Сажусь на одно из свободных мест. За окном простираются миллионы кубометров тумана. Отирая лоб, ненароком вслушиваюсь в разговоры. Отчетливо распознаю лишь три диалога. Первый – женщина не первой свежести другой женщине не первой свежести – идет в русле сплетен о том о сем (муж, проблемы с сексуальной жизнью, работа, дети, современные нравы). Неинтересно. Переключаюсь. Во втором – старик со своей бабкой – переплетаются и политические, и экономические, и спортивные темы (все наши политики-педрилы, все отечественные экономисты – онанисты, все российские футболисты – просто козлы). Хотя отчасти я и солидарен, переключаюсь на последнюю пару. Третья – маленький мальчик с бабушкой. Парочка сидит впереди меня, и пожилая занимается воспитанием молодого – бабка задает ребусы, пацан их отгадывает.
Проходит время. Кажется, будто я еду уже вечность. В автобусе врубили на полную катушку печки. Пот градинами валит с моего лба. Я полулежу в изнеможении на сиденье. Меня заебали шарады впередисидящей парочки. Мне мерещатся бесконечные гуси, летящие косяком, козел на одном берегу реки, жрущий кочан капусты, а на другом – волк, доедающий остатки человечины, и т. д. Я начинаю закипать. К горлу подступают волны блевоты, кисловатый запах во рту… Я кричу водителю, чтобы он сделал печки потише. Меня никто не слышит. Я ору сильнее. Бабка оборачивается и шикает:
– Тише, молодой человек! Водителя все равно нет!
Оборачивается ребенок – и заместо улыбки из белоснежных зубов я вижу зияющие дупла в черных зубах, гнилой запах поднимается у этого паренька из самых легких. Я в ужасе оглядываюсь, теперь уже весь салон смотрит на меня, и у каждого что-то не в порядке с лицом – где широкий кровоточащий нарыв, где порванная кожа щеки, а кое у кого и вовсе нет нижней челюсти. Меня тошнит на пацана. И весь салон наполняется зловещим смехом, при этом головы у смеющихся дергаются так, будто к ним подключили двести двадцать. Я в ужасе встаю и нажимаю на кнопку звонка над задней дверью. Холодный пот пробивает все тело сверху донизу. Как ни странно, автобус останавливается, двери открываются. Выходя, я замечаю мертвую тишину и безмятежные лица пассажиров.
Я стою на остановке. Мне видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Я гляжу на часы. Так и есть – 6:66. Через две минуты по расписанию автобус…
24.11.02, квартира Прыща на Фурштатской, 15 часов
Я проснулся от ужасной боли. Но если учесть, что я и не спал, можно сказать так – я пришел в себя из-за ужасной боли. Сначала было непонятно, откуда она могла взяться, но постепенно в сознании вырисовывалась не только картина сегодняшнего утра, но и события, предшествовавшие этому. Я постепенно вспомнил упавшего посреди белого круга света негра, погоню за нами, плутание по дворам и садам, старенький Opel, вспомнил и продажного мента, и незнакомку, и драку с Рубильником… Затем я попытался определить свое местонахождение. Это, очевидно, не мой дом: двум раздолбаям в пять часов ночи до Гатчины доехать достаточно сложно; совершенно ясно, мы не у Тесака – слишком рисково; получается, что мы спим опять у Прыща. Я аккуратно поднимаю голову и понимаю, что меня сверху кто-то сильно придавил. Пытаюсь аккуратно отпихнуть тело в сторону, но все бесполезно – слишком здоровый этот кто-то. Тогда я просто резко поворачиваюсь – и предмет скатывается в промежуток между моей спиной и спинкой дивана. Это Тесак. Мы у Прыща.
Я аккуратно, дабы никого не разбудить, встаю, одеваюсь и подхожу к окну. От центнера живого веса Тесака затекла шея и кисти рук – видать, ночью пытался отжать и спихнуть его. Болела прижатая к подушке рассеченная у виска бровь. Я потрогал ее – крови вроде нет. Значит все в норме. За окном серое небо согнулось над Петербургом, мертвецкая тишина и белый покой. Во рту царит хаос, и я бреду знакомой дорожкой до ванны.
Умывшись и насухо обтеревшись, я всмотрелся в свое отражение в зеркале – заспанное лицо с постепенно исчезающими следами сна, синий фингал под глазом, запекшаяся кровь на волосиках левой брови. Я потрогал нос и ощутил пронзающую все тело боль. В зеркале отражался человек, которому было что теперь терять. Незнакомку. Господи, я даже не знаю, как ее зовут! И где она живет… Я попытался вытащить свои воспоминания о прошлом вечере и ночи. Как и откуда мы ехали сюда к Прыщу? Все бесполезно, память молчит. А как она оказалась в машине? Как она оказалась в этой долбаной машине? Вот о чем я спрошу, подумалось мне, когда увижу ее пухленькие губки и услышу этот слегка надтреснутый голосок…
Захлопнулась входная дверь. Я вышел из ванной и сразу увидел стоящего на пороге Прыща.
– Ты чего так шумишь, люди спят!
– Какое там шумишь! – недовольно ответил Прыщ. – Три часа дня – пора бы и проснуться! Меня и так бабка чуть не убила из-за вашего прихода под утро.
– Подожди-ка, подожди-ка, – я хотел сразу все понять, но в голове слишком настойчиво гудело. – Как мы к тебе попали?
– Притащились ко мне вдупель пьяные, начали орать на всю площадку, мол, сами мы не местные…
– Вот, блядь! Ведь я даже этого не помню, – не скрывая своего удивления признался я.
– Это и неудивительно. Меньше пить надо в шесть часов утра!
Прыщ поплелся на кухню, я – за ним. Как гром среди ясного неба поразило это признание Прыща. Ведь последнее, что я помнил за истекший день, так это горячие руки незнакомки и отсутствующий взгляд Тесака. Все! Что же еще? И тут неожиданно, как секретные надписи на папирусе лимонным соком, начали проявляться в моем больном мозгу редкие воспоминания – закрытая станция метро «Садовая», драка с ментами из метрополитена, пиво, еще пиво, колодцы, колодцы, парадняки, лестницы, крыши, коридоры… Голова стала неприятно ныть, а пол – плыть под ногами.
– Вот и я! – качался из стороны в сторону, от одной стены кухни к другой Тесак.
Его лицо было белым, как бумага. Но при этом он слабо улыбался и выглядел, как выжитая после мытья полов тряпка. Удручающее зрелище.
– Тесак, посмотри на меня, – я своей фразой таки собрал его расплывающиеся по разным сторонам глаза в кучу. – Скажи мне, что произошло вчера ночью после того, как мы ушли от… Ну ты понял откуда!
Он почмокал губами и с расплывающимися в разные стороны глазами проговорил:
– Все, что я помню, так это взломанную дверь в вестибюле закрытой станции метро «Садовая», какую-то свалку-драку с пьяными ментами, пиво, колодцы, лестницы, крыши, коридоры…
24.11.02, деревня Николаевская (пригород Петербурга), вторая половина дня
Было часа четыре дня. Мы с бабушкиного рассольчика немного отошли, но земля все равно плыла у меня под ногами, будто я хренов моряк и в десятибалльный шторм вышел на палубу рыболовецкой шхуны. Мы взяли с собой Прыща – чтобы он контролировал нас. Мы ехали в деревню Николаевская. Мы ехали по просьбе Кати. Тесак позвонил ей от Прыща, когда более или менее отошел от похмельного состояния вместе с рассолом. После разговора со своей девицей он попросил и меня поехать с ним, просто так, за компанию. Якобы у Кати есть двоюродный брат, содержащий больную мать, и нам надо отвезти крупную сумму денег на операцию. Одна она не могла решиться на такой рисковый шаг. В моей больной голове возникали кое-какие вопросы (вроде: а почему бы брату самому не приехать за деньгами?), но я промолчал. Я понимал, я должен согласиться. Все же я должник Тесака с прошлого вечера. И мы поехали.
Всю дорогу я безуспешно пробовал задремать. Ни в метро, ни в электричке ничего подобного у меня, естественно, не вышло. Сильно ныли виски, сушь во рту и качка в голове должны были по идее доконать мое тело. Но странное дело, как только мы вывалились на перрон станции Николаевская, я сразу почувствовал себя намного лучше, голова прояснилась, а боль утихла. «Неисповедимы пути Господни», – помню, подумал тогда я. Я задаюсь вопросом: «Был ли отведенный мне путь расписан с самого начала и до самого конца, или я сам его сотворил? Был ли заложен в самом первом моем шаге и самый последний?» Вопрос повисает в спертом воздухе квартиры. Ответа нет.
Мы вывалились на железобетонный перрон станции, и из-за туч выглянуло солнце. Оно залило всю долину, увиденную после ухода поезда. Картина на самом деле не самая радостная. Только свет с небес смог несколько разбавить грузные краски поздней осени. Черноты было минимум – слишком сухая осень. Зато пожухлая от ранних морозов трава выдавалась на общем фоне пятнами непонятного зеленовато-блевотного цвета. Высокие тополя, обрамлявшие шоссе, выглядели, как овдовевшие жены на общем собрании в честь погибших подводников. Такие же безутешные, но одновременно четко осознающие, что если не сейчас, то рано или поздно им бы пришлось расстаться со своими мужьями. Когда каждый день думаешь о скорой кончине мужа, быстро привыкаешь к факту его реальной смерти. Реальное и виртуальное запросто соединяются в нашем сознании, когда виртуальное кажется неизбежным концом всего, что мы называем реальным. Т. е, нашу жизнь.
Мы вышли на асфальтовую дорожку, ведущую прямиком от станции к деревне. Катя с Тесаком шли чуть впереди, мы с Прыщом отставали буквально на полшага. С тех пор как мы выехали из города, особой охоты разговаривать с кем бы то ни было не наблюдалось. И я занялся рассматриванием унылых пейзажей. Распаханные на зиму поля («чтобы земля подышала» – говорят в деревне) тянулись бесконечными грядами взрыхленной земли до самого горизонта. На горизонте они встречались с обрывками быстро пробегающих по небу лохмотьев облаков и туч. Иногда в просветы синего неба удавалось заглянуть и солнцу. Тогда становилось немного легче на душе. Честно скажу, у меня сразу появилось нехорошее ощущение, а это обычно означает, что нехорошее рано или поздно настигнет нас. Предчувствие появилось одновременно со звонком Кате, и оно до сих пор не покидало меня ни разу. Может, все худшее еще только грядет? Не знаю, слишком много сразу вопросов лезет в голову… А тем временем мы уже подошли к пригорку, с которого, по словам Кати, открывается чудесный вид на Николаевскую. И вот что я увидел.
Поначалу я пытался привыкнуть к внешней дисгармонии. Но потом понял и смирился. Как будто добро и зло сошлись в этой долине… Проще говоря, асфальтовая дорожка делила всю деревушку на две части – бедную и богатую. Это было заметно даже издалека, все выдавали цветовые сочетания. Красный с коричневым говорили о кирпичном доме с металлочерепичной крышей, нечто серое с грязновато-белым выдавало времянки, составленные только что не из воздуха, местами с полиэтиленом вместо выбитых оконных стекол. Я сразу понял, куда лежал наш путь, слова Кати лишь подтвердили все худшие мои предвидения:
– Нам налево.
То есть в бедную часть деревни. Тесак, как дурак, будто и не замечал всего происходящего и любовно обжимал со всех сторон свою девушку. Мозгов Прыща явно не хватало даже для нахождения простейшего предельчика, не то что на решение сложной жизненной задачи. И я, как очередной дурак, поплелся вслед за всеми. Стадное чувство – вечный атавизм человечества, переходящий из поколения в поколение от самых древнейших предков несмотря даже на высокоразвитость общества как культурно, так и технологически. Я больше не хотел рассматривать цель путешествия, я упер взгляд в потрескавшийся асфальт на дороге и пожалел, что посеял можжевеловые шарики. Все очень просто (в жизни вообще всегда так – просто и безжалостно) – Кате было страшно тащиться в такую среду, как эта, и она использовала нас заместо своей личной охраны.
Перед входом на бедняцкую территорию деревни Николаевская находился шлагбаум с кирпичом и дозорной будкой. Я оглянулся, и на другой, богатой, стороне деревухи увидел точную копию шлагбаума и знака. Симметрия показалась весьма символичной. Я попытался разгадать этот феномен, но, как выяснилось позже, сначала отгородились богатые, и бедные первой же ночью стырили и продали пропускную систему на металлолом. Так могло продолжаться до бесконечности: богатые ставят, бедные воруют. Но нашелся один умный из богатых, который поставил шлагбаум не только при въезде на свою территорию деревни, но и на бедняцкую. Наверное, левая сторона чувствовала себя победителем в этой по-настоящему неравноправной войне. По их мнению, справедливость восторжествовала. Я на секунду представил, какие же методы могли применять богачи, дабы изжить бедняков с их половины. Начиная с уговоров и заканчивая «коктейлями Молотова»?..
Мы шли по главной улице: Катя с Тесаком чуть впереди, мы с Прыщом не отстаем. Если бы я давал название этой улице, я назвал бы ее Грязищей. Такого количества разметеленной в трясину земли в сухую осень я еще не встречал. Потрясающее ощущение, когда думаешь, что идешь по чему-то живому. Вытаскиваешь ботинки из топи и снова опускаешь их в трясину. Сад Политеха отдыхает! Не было времени оглядываться по сторонам и рассматривать местные строения, здесь куда важнее не упасть рожей в грязь. Следы были одного типа – тысячи человеческих ступней в ботах. Следов техники не наблюдалось, зато были радужные разводы почти в каждой маломальской лужице. Я абсолютно уверен, какая картина предстала бы перед нашими глазами, пройдись мы по правой стороне деревни, – заасфальтированные дорожки, клумбы с многолетними цветами, высоченные, под три метра, заборы… Считают, что Кондратьев в своей теории больших циклов выделял одними из основных следующие признаки посткризисного этапа – образование двух разных по доходам слоев населения: бедняков и богачей. Впоследствии как раз за счет разбогатевших граждан экономика страны возвращалась на прежнюю колею, богатство перераспределялось, и цикл сменялся циклом. Я спрашиваю у вас, господа, заседающие на недосягаемой для простого народа высоте, когда же мы перейдем из посткризисного этапа в этап стабильного развития? Учтите, что циклы Кондратьев рассчитал на период равный полувеку, а минуло двенадцать лет. Раз вы так высоко заседаете, может, вам лучше видно, когда там наступит время подъема? А если так, то поделитесь с нами этой информацией. Или крест России – вот такие вот деревеньки: справа – сытость, слева – мор; справа – жир, слева – кости? А, я вас спрашиваю? Молчите, и это неудивительно! В демократической стране, пытающейся строить рыночную экономику, случается подобное. Зависть и злоба – вот движущая сила миллионов людей в мировом экономическом процессе! И мы не исключение. Мы сами провоцируем беднейших братьев наших нападать и отбирать у богатейших из нас нажитое добро. И это нормально. Пугает другое – сколь долго будет идти процесс ненависти и самоуничтожения народа? Я просто хочу жить в стране, где меня смогут уважать, просто потому что я человек. Но этого не будет! Никогда!!! Слышите, эй, вы, там, наверху, этому никогда не бывать! И знаете, почему? Господа, знаете, почему? Потому, что мы всего лишь люди, а люди подобны дерьму!
Чавканье, чавканье, легкая ругань, чавканье – вот звуковая дорожка нашего похода. И я подумал, что она будет такою же, если исколесить Россию-матушку вдоль и поперек.
Я думал так до тех пор, пока Катя не сказала:
– Стойте! Кажется, мы пришли!
И это прозвучало как приговор. Смертный приговор. Мы стояли возле небольшого деревянного дома. Он был настолько старым, что даже потерял не только свой истинный, но и приобретенный со временем цвет. Широкие трещины расщепляли брусья вдоль. Кое-где на дом забирался зеленоватый мох, похожий на сфагнум. Фундамент погрузился в паутину зарослей репейника. Половину фронтона домика с фасада занимали засохшие поросли хмеля. Крышу покрывал шифер. Он был очень древним, об этом говорила хотя бы та деталь, что из серого он превратился в землисто-серый. На этом фоне не удивляла вся в сантиметровом слое сажи печная труба. Наверняка они топят углем, подумал я, его и проще достать (украсть), и разогревает печку довольно быстро. «Самое простое движение – вниз», – вертелось в голове.
Оглянувшись, я понял – это центр самобытной местной культуры. Когда я повернулся, Катя, Тесак и Прыщ заходили в дверь, на пороге оттирая обувь от грязи.
Внутри надо было сразу привыкать к темноте, которая, казалось, стекалась к глазам из каждого уголка домика. Кто-то взял меня за руку и повел. Впереди раздался удар об дерево. Должно быть, Тесак не рассчитал и нагнулся недостаточно низко. В нос ударяли различные резкие запахи, и невозможно было понять, который из них связующий и основной для данного помещения. Мы свернули налево, я перешагнул порог, и рука тут же отпустила мою кисть. Глаза, лишь чуточку привыкли, сразу начали различать наиболее характерные предметы в помещении. Шагах в трех справа от меня белела русская печь. Еще правее, сквозь занавешенное окно, еле пробивался слабый вечерний свет. Рядом, по обеим от меня сторонам, стояли, очевидно, мои друзья. На левой стене тоже имелось одно небольшое оконце. В глубине, в темноте комнатухи, виднелись передний край стола, пара стульев. Все из старого дерева, пахнущего трухой. Пол покрывали половицы, носящие печать времен, грязные и растрепанные. Пахло сыростью, плесенью и горящей лампадкой. Ее саму не было видно, но зато кто-то догадался зажечь свечку и от нее – керосиновую лампу, которую поставили на пол. И только теперь я начал узнавать в странных очертаниях на измазанной белой стене печи чуть подрагивающий силуэт человека. Тот сидел в позе лотоса, соединив на каждой руке по большому и безымянному пальцу. Медитация. Под ним постелена циновка с чудными яркими рисунками. Вся грязная. В слегка трепещущем освещении лампы его лицо походило на средневековый барельеф. Только вот длинные, ниспадающие на плечи дрэды – явный признак современной культуры. Неожиданно из хаоса запахов вырвался один, хорошо знакомый мне. Запах сандаловой палочки. Благовония, блин, чистка души посреди внешней беспорядочности бытия. А чувак умеет себя подать, думалось мне.
Неожиданно он открыл глаза, и длинная тень скользнула по лицу, изъеденному оспой и обрамленному легкой бородкой с баками. Сначала, казалось, глаза привыкают к темноте и концентрируются на конкретном предмете – лампе. Наконец человек с дрэдами перевел взгляд на меня, а затем и на Катю. Его лицо преобразилось, неуловимое самодовольство мелькнуло и исчезло с его словами:
– Как же я рад тебя видеть!
Он медленно встал и обнял Катю. От него пахнуло застоявшейся мочой. Я видел, как Прыща прямо здесь чуть не вывернуло наизнанку. Я задвинул ему легкий толчок. Пока мы все дружно жали друг другу руки, я продолжал думать об одновременном уродстве и грации этого человека. Устроил целое представление для нас. А ведь мы все такие! Как бы глубоко ты ни прятал свою породу, она рано или поздно вылезет наружу. Мы все в одном лице – и прекрасные дети Господни, и уроды из Преисподней.
– Катя, тебя мать зачем-то хотела видеть. Она в соседней комнатке. Сходи, проведай, а я пока с твоими друзьями поговорю.
Он не говорил, скорее убеждал вас, как надо поступить, чтобы все вышло правильно. Гуру хренов! Лучше бы помылся. Катя испарилась куда-то, и передо мной сияло мудрой и понимающей улыбкой лицо этого кореша. Я вежливо тоже поулыбался, хотя честно мне было не до этого – голова раскалывалась от великой затхлости этого места. Тошнота волнами подкатывала к горлу. Я должен был начинать разговор, но не знал, что и сказать. Я мог сразу нагрубить ему, сказать, мол, получше свинарника не мог найти, или что-то вроде: «Я чего-то не понимаю, или здесь действительно воняет так, будто под полом спрятано несколько десятков разлагающихся трупов?» Вы сами должны понимать, к чему такой разговор мог бы привести. В лучшем случае дело закончилось бы личными оскорблениями. В худшем – дошло бы до поножовщины.
– Вы из тех, кого я называю ТРЭШ-поколением, – начал незнакомец. Я по-прежнему стоял с легкой улыбкой, не зная, как ответить на это изречение: то ли как на шутку, то ли как на мудрое высказывание, в целом характеризующее меня и моих друзей, то ли вообще как на оскорбление. – Вы понимаете, о чем это я?
Он снова усаживался в позу лотоса на нелепой подстилке. Скрестив руки на груди, он вытащил косяк из кармана рубашки. Из темноты кто-то подал ему лампадку. Человек с дрэдами затянулся, подержал дым в легких и тоненькой струйкой выдохнул. В воздухе ничего не изменилось – по-прежнему бесконечный хаос оттенков запахов. Сырость, правда, давила на мозг сильнее всего.
– Не желаете? – он из любезности попротягивал косячок каждому из нас, но мы вежливо отказались. Тогда он попытался затянуться во второй раз, но неожиданно ударил себя по колену свободной рукой: – Проклятье, совсем забыл! Меня зовут Вождь.
Мне снился сон… Вернее, я теперь понимаю, что это был сон, а тогда думал – все случилось на самом деле. В общем-то я и сейчас не очень уверен, произошло ли все в действительности или только в моей голове. Ладно, неважно! Вам же наплевать, чем вам ебут мозги – реальностью или выдумкой!
Я стоял на автобусной остановке. Из тумана приходила и в туман же уходила асфальтовая дорога, разделенная посередке земляной полосой. Вы наверняка знаете все эти петербургские утренние туманы. Если нет, то для справки вам скажу, что этот туман – такая вязкая масса, облегающая постройки, землю и людей. Мелкие раздробленные капельки воды заполняют не только все видимое пространство, но и внутренние органы. Кажется, если вдыхаешь этот воздух, на стенках легких образуется тоненькая пленочка, с каждым вздохом дышать становится все труднее, пленочка поднимается из легких к гортани, она уже на гландах, дышать невозможно, человек судорожно хватает воздух, но все бесполезно – как герметичная полиэтиленовая термоупаковка облегает выпускаемую предприятием продукцию, так и город наполняет ваши легкие сублимационной формой, герметично запаковывающей все ваши внутренние органы. Вы перестаете чувствовать, становитесь глухим к внешнему миру и своим же чувствам. Вы уже почти мертвец, но еще живете. Город сам решает, как и в каких количествах подать вам те или иные жизненно необходимые ресурсы – начиная с кислорода, заканчивая информацией.
Я стоял на автобусной остановке. Мне была видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Вокруг ни души. Я один. Я думаю: «Не зря же я здесь стою, надо оглядеться». На столбе уличного освещения висит желтое, как желток сваренного вкрутую яйца, расписание движения автобуса по маршруту сто двадцать восемь. Часов на руке нет… Они в кармане! Ощупываю задний карман джинсов. Извлекаю свою Festin’у. Без четырех минут шесть семьдесят. Автобус через две минуты.
На остановке только я. Я и туман. За спиной глухой бетонный забор из блоков с колючей проволокой. Внизу блоков сделаны декоративные отверстия, закрытые решеткой. Я думаю, где-то этот забор мне уже встречался. Мои размышления прерывает резкий поток ветра в мою сторону с территории за забором. Я слышу жуткий треск и падающее дерево, кажется, тополь. Огромный тополь. Он летит прямо на меня. Я ретируюсь, медленно отступая назад, но слишком поздно. Одна из громадных веток начинает накрывать меня, как рука невидимого из-за тумана великана. От страха я бегу не оглядываясь. Спотыкаюсь и падаю. Вижу сучок от ветки, он целится прямо в глаз. Понимаю, что лежу не на асфальте. И тут автобус трогается, и я еле-еле успеваю засунуть ноги в салон перед захлопывающимися с металлическим дребезжанием дверьми. Я лежу на нижней ступеньке задней площадки автобуса сто двадцать восьмого маршрута, весь сжавшийся от страха в комок.
В салоне довольно оживленно: вокруг беседуют всякие старушки, дедки и не первой свежести женщины. На меня никто не обращает внимание. Сажусь на одно из свободных мест. За окном простираются миллионы кубометров тумана. Отирая лоб, ненароком вслушиваюсь в разговоры. Отчетливо распознаю лишь три диалога. Первый – женщина не первой свежести другой женщине не первой свежести – идет в русле сплетен о том о сем (муж, проблемы с сексуальной жизнью, работа, дети, современные нравы). Неинтересно. Переключаюсь. Во втором – старик со своей бабкой – переплетаются и политические, и экономические, и спортивные темы (все наши политики-педрилы, все отечественные экономисты – онанисты, все российские футболисты – просто козлы). Хотя отчасти я и солидарен, переключаюсь на последнюю пару. Третья – маленький мальчик с бабушкой. Парочка сидит впереди меня, и пожилая занимается воспитанием молодого – бабка задает ребусы, пацан их отгадывает.
Проходит время. Кажется, будто я еду уже вечность. В автобусе врубили на полную катушку печки. Пот градинами валит с моего лба. Я полулежу в изнеможении на сиденье. Меня заебали шарады впередисидящей парочки. Мне мерещатся бесконечные гуси, летящие косяком, козел на одном берегу реки, жрущий кочан капусты, а на другом – волк, доедающий остатки человечины, и т. д. Я начинаю закипать. К горлу подступают волны блевоты, кисловатый запах во рту… Я кричу водителю, чтобы он сделал печки потише. Меня никто не слышит. Я ору сильнее. Бабка оборачивается и шикает:
– Тише, молодой человек! Водителя все равно нет!
Оборачивается ребенок – и заместо улыбки из белоснежных зубов я вижу зияющие дупла в черных зубах, гнилой запах поднимается у этого паренька из самых легких. Я в ужасе оглядываюсь, теперь уже весь салон смотрит на меня, и у каждого что-то не в порядке с лицом – где широкий кровоточащий нарыв, где порванная кожа щеки, а кое у кого и вовсе нет нижней челюсти. Меня тошнит на пацана. И весь салон наполняется зловещим смехом, при этом головы у смеющихся дергаются так, будто к ним подключили двести двадцать. Я в ужасе встаю и нажимаю на кнопку звонка над задней дверью. Холодный пот пробивает все тело сверху донизу. Как ни странно, автобус останавливается, двери открываются. Выходя, я замечаю мертвую тишину и безмятежные лица пассажиров.
Я стою на остановке. Мне видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Я гляжу на часы. Так и есть – 6:66. Через две минуты по расписанию автобус…
24.11.02, квартира Прыща на Фурштатской, 15 часов
Я проснулся от ужасной боли. Но если учесть, что я и не спал, можно сказать так – я пришел в себя из-за ужасной боли. Сначала было непонятно, откуда она могла взяться, но постепенно в сознании вырисовывалась не только картина сегодняшнего утра, но и события, предшествовавшие этому. Я постепенно вспомнил упавшего посреди белого круга света негра, погоню за нами, плутание по дворам и садам, старенький Opel, вспомнил и продажного мента, и незнакомку, и драку с Рубильником… Затем я попытался определить свое местонахождение. Это, очевидно, не мой дом: двум раздолбаям в пять часов ночи до Гатчины доехать достаточно сложно; совершенно ясно, мы не у Тесака – слишком рисково; получается, что мы спим опять у Прыща. Я аккуратно поднимаю голову и понимаю, что меня сверху кто-то сильно придавил. Пытаюсь аккуратно отпихнуть тело в сторону, но все бесполезно – слишком здоровый этот кто-то. Тогда я просто резко поворачиваюсь – и предмет скатывается в промежуток между моей спиной и спинкой дивана. Это Тесак. Мы у Прыща.
Я аккуратно, дабы никого не разбудить, встаю, одеваюсь и подхожу к окну. От центнера живого веса Тесака затекла шея и кисти рук – видать, ночью пытался отжать и спихнуть его. Болела прижатая к подушке рассеченная у виска бровь. Я потрогал ее – крови вроде нет. Значит все в норме. За окном серое небо согнулось над Петербургом, мертвецкая тишина и белый покой. Во рту царит хаос, и я бреду знакомой дорожкой до ванны.
Умывшись и насухо обтеревшись, я всмотрелся в свое отражение в зеркале – заспанное лицо с постепенно исчезающими следами сна, синий фингал под глазом, запекшаяся кровь на волосиках левой брови. Я потрогал нос и ощутил пронзающую все тело боль. В зеркале отражался человек, которому было что теперь терять. Незнакомку. Господи, я даже не знаю, как ее зовут! И где она живет… Я попытался вытащить свои воспоминания о прошлом вечере и ночи. Как и откуда мы ехали сюда к Прыщу? Все бесполезно, память молчит. А как она оказалась в машине? Как она оказалась в этой долбаной машине? Вот о чем я спрошу, подумалось мне, когда увижу ее пухленькие губки и услышу этот слегка надтреснутый голосок…
Захлопнулась входная дверь. Я вышел из ванной и сразу увидел стоящего на пороге Прыща.
– Ты чего так шумишь, люди спят!
– Какое там шумишь! – недовольно ответил Прыщ. – Три часа дня – пора бы и проснуться! Меня и так бабка чуть не убила из-за вашего прихода под утро.
– Подожди-ка, подожди-ка, – я хотел сразу все понять, но в голове слишком настойчиво гудело. – Как мы к тебе попали?
– Притащились ко мне вдупель пьяные, начали орать на всю площадку, мол, сами мы не местные…
– Вот, блядь! Ведь я даже этого не помню, – не скрывая своего удивления признался я.
– Это и неудивительно. Меньше пить надо в шесть часов утра!
Прыщ поплелся на кухню, я – за ним. Как гром среди ясного неба поразило это признание Прыща. Ведь последнее, что я помнил за истекший день, так это горячие руки незнакомки и отсутствующий взгляд Тесака. Все! Что же еще? И тут неожиданно, как секретные надписи на папирусе лимонным соком, начали проявляться в моем больном мозгу редкие воспоминания – закрытая станция метро «Садовая», драка с ментами из метрополитена, пиво, еще пиво, колодцы, колодцы, парадняки, лестницы, крыши, коридоры… Голова стала неприятно ныть, а пол – плыть под ногами.
– Вот и я! – качался из стороны в сторону, от одной стены кухни к другой Тесак.
Его лицо было белым, как бумага. Но при этом он слабо улыбался и выглядел, как выжитая после мытья полов тряпка. Удручающее зрелище.
– Тесак, посмотри на меня, – я своей фразой таки собрал его расплывающиеся по разным сторонам глаза в кучу. – Скажи мне, что произошло вчера ночью после того, как мы ушли от… Ну ты понял откуда!
Он почмокал губами и с расплывающимися в разные стороны глазами проговорил:
– Все, что я помню, так это взломанную дверь в вестибюле закрытой станции метро «Садовая», какую-то свалку-драку с пьяными ментами, пиво, колодцы, лестницы, крыши, коридоры…
24.11.02, деревня Николаевская (пригород Петербурга), вторая половина дня
Было часа четыре дня. Мы с бабушкиного рассольчика немного отошли, но земля все равно плыла у меня под ногами, будто я хренов моряк и в десятибалльный шторм вышел на палубу рыболовецкой шхуны. Мы взяли с собой Прыща – чтобы он контролировал нас. Мы ехали в деревню Николаевская. Мы ехали по просьбе Кати. Тесак позвонил ей от Прыща, когда более или менее отошел от похмельного состояния вместе с рассолом. После разговора со своей девицей он попросил и меня поехать с ним, просто так, за компанию. Якобы у Кати есть двоюродный брат, содержащий больную мать, и нам надо отвезти крупную сумму денег на операцию. Одна она не могла решиться на такой рисковый шаг. В моей больной голове возникали кое-какие вопросы (вроде: а почему бы брату самому не приехать за деньгами?), но я промолчал. Я понимал, я должен согласиться. Все же я должник Тесака с прошлого вечера. И мы поехали.
Всю дорогу я безуспешно пробовал задремать. Ни в метро, ни в электричке ничего подобного у меня, естественно, не вышло. Сильно ныли виски, сушь во рту и качка в голове должны были по идее доконать мое тело. Но странное дело, как только мы вывалились на перрон станции Николаевская, я сразу почувствовал себя намного лучше, голова прояснилась, а боль утихла. «Неисповедимы пути Господни», – помню, подумал тогда я. Я задаюсь вопросом: «Был ли отведенный мне путь расписан с самого начала и до самого конца, или я сам его сотворил? Был ли заложен в самом первом моем шаге и самый последний?» Вопрос повисает в спертом воздухе квартиры. Ответа нет.
Мы вывалились на железобетонный перрон станции, и из-за туч выглянуло солнце. Оно залило всю долину, увиденную после ухода поезда. Картина на самом деле не самая радостная. Только свет с небес смог несколько разбавить грузные краски поздней осени. Черноты было минимум – слишком сухая осень. Зато пожухлая от ранних морозов трава выдавалась на общем фоне пятнами непонятного зеленовато-блевотного цвета. Высокие тополя, обрамлявшие шоссе, выглядели, как овдовевшие жены на общем собрании в честь погибших подводников. Такие же безутешные, но одновременно четко осознающие, что если не сейчас, то рано или поздно им бы пришлось расстаться со своими мужьями. Когда каждый день думаешь о скорой кончине мужа, быстро привыкаешь к факту его реальной смерти. Реальное и виртуальное запросто соединяются в нашем сознании, когда виртуальное кажется неизбежным концом всего, что мы называем реальным. Т. е, нашу жизнь.
Мы вышли на асфальтовую дорожку, ведущую прямиком от станции к деревне. Катя с Тесаком шли чуть впереди, мы с Прыщом отставали буквально на полшага. С тех пор как мы выехали из города, особой охоты разговаривать с кем бы то ни было не наблюдалось. И я занялся рассматриванием унылых пейзажей. Распаханные на зиму поля («чтобы земля подышала» – говорят в деревне) тянулись бесконечными грядами взрыхленной земли до самого горизонта. На горизонте они встречались с обрывками быстро пробегающих по небу лохмотьев облаков и туч. Иногда в просветы синего неба удавалось заглянуть и солнцу. Тогда становилось немного легче на душе. Честно скажу, у меня сразу появилось нехорошее ощущение, а это обычно означает, что нехорошее рано или поздно настигнет нас. Предчувствие появилось одновременно со звонком Кате, и оно до сих пор не покидало меня ни разу. Может, все худшее еще только грядет? Не знаю, слишком много сразу вопросов лезет в голову… А тем временем мы уже подошли к пригорку, с которого, по словам Кати, открывается чудесный вид на Николаевскую. И вот что я увидел.
Поначалу я пытался привыкнуть к внешней дисгармонии. Но потом понял и смирился. Как будто добро и зло сошлись в этой долине… Проще говоря, асфальтовая дорожка делила всю деревушку на две части – бедную и богатую. Это было заметно даже издалека, все выдавали цветовые сочетания. Красный с коричневым говорили о кирпичном доме с металлочерепичной крышей, нечто серое с грязновато-белым выдавало времянки, составленные только что не из воздуха, местами с полиэтиленом вместо выбитых оконных стекол. Я сразу понял, куда лежал наш путь, слова Кати лишь подтвердили все худшие мои предвидения:
– Нам налево.
То есть в бедную часть деревни. Тесак, как дурак, будто и не замечал всего происходящего и любовно обжимал со всех сторон свою девушку. Мозгов Прыща явно не хватало даже для нахождения простейшего предельчика, не то что на решение сложной жизненной задачи. И я, как очередной дурак, поплелся вслед за всеми. Стадное чувство – вечный атавизм человечества, переходящий из поколения в поколение от самых древнейших предков несмотря даже на высокоразвитость общества как культурно, так и технологически. Я больше не хотел рассматривать цель путешествия, я упер взгляд в потрескавшийся асфальт на дороге и пожалел, что посеял можжевеловые шарики. Все очень просто (в жизни вообще всегда так – просто и безжалостно) – Кате было страшно тащиться в такую среду, как эта, и она использовала нас заместо своей личной охраны.
Перед входом на бедняцкую территорию деревни Николаевская находился шлагбаум с кирпичом и дозорной будкой. Я оглянулся, и на другой, богатой, стороне деревухи увидел точную копию шлагбаума и знака. Симметрия показалась весьма символичной. Я попытался разгадать этот феномен, но, как выяснилось позже, сначала отгородились богатые, и бедные первой же ночью стырили и продали пропускную систему на металлолом. Так могло продолжаться до бесконечности: богатые ставят, бедные воруют. Но нашелся один умный из богатых, который поставил шлагбаум не только при въезде на свою территорию деревни, но и на бедняцкую. Наверное, левая сторона чувствовала себя победителем в этой по-настоящему неравноправной войне. По их мнению, справедливость восторжествовала. Я на секунду представил, какие же методы могли применять богачи, дабы изжить бедняков с их половины. Начиная с уговоров и заканчивая «коктейлями Молотова»?..
Мы шли по главной улице: Катя с Тесаком чуть впереди, мы с Прыщом не отстаем. Если бы я давал название этой улице, я назвал бы ее Грязищей. Такого количества разметеленной в трясину земли в сухую осень я еще не встречал. Потрясающее ощущение, когда думаешь, что идешь по чему-то живому. Вытаскиваешь ботинки из топи и снова опускаешь их в трясину. Сад Политеха отдыхает! Не было времени оглядываться по сторонам и рассматривать местные строения, здесь куда важнее не упасть рожей в грязь. Следы были одного типа – тысячи человеческих ступней в ботах. Следов техники не наблюдалось, зато были радужные разводы почти в каждой маломальской лужице. Я абсолютно уверен, какая картина предстала бы перед нашими глазами, пройдись мы по правой стороне деревни, – заасфальтированные дорожки, клумбы с многолетними цветами, высоченные, под три метра, заборы… Считают, что Кондратьев в своей теории больших циклов выделял одними из основных следующие признаки посткризисного этапа – образование двух разных по доходам слоев населения: бедняков и богачей. Впоследствии как раз за счет разбогатевших граждан экономика страны возвращалась на прежнюю колею, богатство перераспределялось, и цикл сменялся циклом. Я спрашиваю у вас, господа, заседающие на недосягаемой для простого народа высоте, когда же мы перейдем из посткризисного этапа в этап стабильного развития? Учтите, что циклы Кондратьев рассчитал на период равный полувеку, а минуло двенадцать лет. Раз вы так высоко заседаете, может, вам лучше видно, когда там наступит время подъема? А если так, то поделитесь с нами этой информацией. Или крест России – вот такие вот деревеньки: справа – сытость, слева – мор; справа – жир, слева – кости? А, я вас спрашиваю? Молчите, и это неудивительно! В демократической стране, пытающейся строить рыночную экономику, случается подобное. Зависть и злоба – вот движущая сила миллионов людей в мировом экономическом процессе! И мы не исключение. Мы сами провоцируем беднейших братьев наших нападать и отбирать у богатейших из нас нажитое добро. И это нормально. Пугает другое – сколь долго будет идти процесс ненависти и самоуничтожения народа? Я просто хочу жить в стране, где меня смогут уважать, просто потому что я человек. Но этого не будет! Никогда!!! Слышите, эй, вы, там, наверху, этому никогда не бывать! И знаете, почему? Господа, знаете, почему? Потому, что мы всего лишь люди, а люди подобны дерьму!
Чавканье, чавканье, легкая ругань, чавканье – вот звуковая дорожка нашего похода. И я подумал, что она будет такою же, если исколесить Россию-матушку вдоль и поперек.
Я думал так до тех пор, пока Катя не сказала:
– Стойте! Кажется, мы пришли!
И это прозвучало как приговор. Смертный приговор. Мы стояли возле небольшого деревянного дома. Он был настолько старым, что даже потерял не только свой истинный, но и приобретенный со временем цвет. Широкие трещины расщепляли брусья вдоль. Кое-где на дом забирался зеленоватый мох, похожий на сфагнум. Фундамент погрузился в паутину зарослей репейника. Половину фронтона домика с фасада занимали засохшие поросли хмеля. Крышу покрывал шифер. Он был очень древним, об этом говорила хотя бы та деталь, что из серого он превратился в землисто-серый. На этом фоне не удивляла вся в сантиметровом слое сажи печная труба. Наверняка они топят углем, подумал я, его и проще достать (украсть), и разогревает печку довольно быстро. «Самое простое движение – вниз», – вертелось в голове.
Оглянувшись, я понял – это центр самобытной местной культуры. Когда я повернулся, Катя, Тесак и Прыщ заходили в дверь, на пороге оттирая обувь от грязи.
Внутри надо было сразу привыкать к темноте, которая, казалось, стекалась к глазам из каждого уголка домика. Кто-то взял меня за руку и повел. Впереди раздался удар об дерево. Должно быть, Тесак не рассчитал и нагнулся недостаточно низко. В нос ударяли различные резкие запахи, и невозможно было понять, который из них связующий и основной для данного помещения. Мы свернули налево, я перешагнул порог, и рука тут же отпустила мою кисть. Глаза, лишь чуточку привыкли, сразу начали различать наиболее характерные предметы в помещении. Шагах в трех справа от меня белела русская печь. Еще правее, сквозь занавешенное окно, еле пробивался слабый вечерний свет. Рядом, по обеим от меня сторонам, стояли, очевидно, мои друзья. На левой стене тоже имелось одно небольшое оконце. В глубине, в темноте комнатухи, виднелись передний край стола, пара стульев. Все из старого дерева, пахнущего трухой. Пол покрывали половицы, носящие печать времен, грязные и растрепанные. Пахло сыростью, плесенью и горящей лампадкой. Ее саму не было видно, но зато кто-то догадался зажечь свечку и от нее – керосиновую лампу, которую поставили на пол. И только теперь я начал узнавать в странных очертаниях на измазанной белой стене печи чуть подрагивающий силуэт человека. Тот сидел в позе лотоса, соединив на каждой руке по большому и безымянному пальцу. Медитация. Под ним постелена циновка с чудными яркими рисунками. Вся грязная. В слегка трепещущем освещении лампы его лицо походило на средневековый барельеф. Только вот длинные, ниспадающие на плечи дрэды – явный признак современной культуры. Неожиданно из хаоса запахов вырвался один, хорошо знакомый мне. Запах сандаловой палочки. Благовония, блин, чистка души посреди внешней беспорядочности бытия. А чувак умеет себя подать, думалось мне.
Неожиданно он открыл глаза, и длинная тень скользнула по лицу, изъеденному оспой и обрамленному легкой бородкой с баками. Сначала, казалось, глаза привыкают к темноте и концентрируются на конкретном предмете – лампе. Наконец человек с дрэдами перевел взгляд на меня, а затем и на Катю. Его лицо преобразилось, неуловимое самодовольство мелькнуло и исчезло с его словами:
– Как же я рад тебя видеть!
Он медленно встал и обнял Катю. От него пахнуло застоявшейся мочой. Я видел, как Прыща прямо здесь чуть не вывернуло наизнанку. Я задвинул ему легкий толчок. Пока мы все дружно жали друг другу руки, я продолжал думать об одновременном уродстве и грации этого человека. Устроил целое представление для нас. А ведь мы все такие! Как бы глубоко ты ни прятал свою породу, она рано или поздно вылезет наружу. Мы все в одном лице – и прекрасные дети Господни, и уроды из Преисподней.
– Катя, тебя мать зачем-то хотела видеть. Она в соседней комнатке. Сходи, проведай, а я пока с твоими друзьями поговорю.
Он не говорил, скорее убеждал вас, как надо поступить, чтобы все вышло правильно. Гуру хренов! Лучше бы помылся. Катя испарилась куда-то, и передо мной сияло мудрой и понимающей улыбкой лицо этого кореша. Я вежливо тоже поулыбался, хотя честно мне было не до этого – голова раскалывалась от великой затхлости этого места. Тошнота волнами подкатывала к горлу. Я должен был начинать разговор, но не знал, что и сказать. Я мог сразу нагрубить ему, сказать, мол, получше свинарника не мог найти, или что-то вроде: «Я чего-то не понимаю, или здесь действительно воняет так, будто под полом спрятано несколько десятков разлагающихся трупов?» Вы сами должны понимать, к чему такой разговор мог бы привести. В лучшем случае дело закончилось бы личными оскорблениями. В худшем – дошло бы до поножовщины.
– Вы из тех, кого я называю ТРЭШ-поколением, – начал незнакомец. Я по-прежнему стоял с легкой улыбкой, не зная, как ответить на это изречение: то ли как на шутку, то ли как на мудрое высказывание, в целом характеризующее меня и моих друзей, то ли вообще как на оскорбление. – Вы понимаете, о чем это я?
Он снова усаживался в позу лотоса на нелепой подстилке. Скрестив руки на груди, он вытащил косяк из кармана рубашки. Из темноты кто-то подал ему лампадку. Человек с дрэдами затянулся, подержал дым в легких и тоненькой струйкой выдохнул. В воздухе ничего не изменилось – по-прежнему бесконечный хаос оттенков запахов. Сырость, правда, давила на мозг сильнее всего.
– Не желаете? – он из любезности попротягивал косячок каждому из нас, но мы вежливо отказались. Тогда он попытался затянуться во второй раз, но неожиданно ударил себя по колену свободной рукой: – Проклятье, совсем забыл! Меня зовут Вождь.