Страница:
Значит, мой отец, рулевой торгового судна, у которого были жена и двое сыновей, попал в шторм. Когда он выплыл, у него уже не было семьи, а был парусник, бороздящий Балтику со шпионами на борту.
Я сидел в кают-компании "Лисицы" и трижды ошибся, чертя карандашом линии на карте — такого со мной не случалось пятнадцать лет.
Пришла обида, пусть запоздалая, но обида. Злость застилала передо мной карту и путала цифры у меня в голове. Как мог человек в своем уме отправиться играть в пиратов на Балтике, заставив детей, которые его любили, считать отца умершим? С матерью у него было мало общего. Но я не мог простить его из-за Кристофера и из-за себя.
Я услышал голос Клодии: "Мог бы найти занятие получше, чем плавать вокруг Европы с компанией малолетних преступников".
Но мне нравились малолетние преступники. Может быть, много лет назад моему отцу так же нравились шпионы, которых он возил.
От этой мысли я успокоился настолько, что сумел выровнять курс.
Я случайно увидел свое лицо, которое отражалось в блестящей пластмассе портлендского плоттера, который лежал на карте. Я не брился с того дня, как покинул Англию. Борода была черная и густая. Я вспомнил первые слова, произнесенные Теркелем: "Боже милостивый, вы же его сын".
Сын... Теркель знал о моем существовании. Никто, кроме отца, не мог рассказать ему обо мне. Отец меня помнил. Но не возвращался.
Этого я не понимал.
Злость улеглась, но не проходила. Я хотел знать, почему он так поступил, и знал, как я это выясню. Я заметил неловкие, косые взгляды Теркеля.
Я его найду.
Я отложил плоттер, повесил на шею компас и взбежал по трапу.
К северу от нас расстилался низкий серо-зеленый берег. К югу под горячими бликами солнца сверкало море. Там, за горизонтом, была Эстония. В Хельсинки я познакомлю Дина с Дикки Уилсоном, то бишь мистером Джонсоном. Из Хельсинки парусники поплывут в Таллинн, столицу Эстонии.
Мы двигались к порту, кишащему кораблями. Там была вымощенная булыжниками площадь, ее окружали выкрашенные охрой здания с белыми колоннами. Перед зданиями виднелись рыночные ряды и стояла толпа. Три или четыре первоклассных крейсера вышли нам навстречу.
— Народу-то! — удивился Дин. У него был возбужденный вид. Города — его стихия.
Вдоль набережной располагались парусники. В кубрике квакала рация: слышались инструкции, как причаливать, и официальные приветствия. Я ощутил минутную дрожь: в прошлый раз, накануне парадной встречи парусных судов, мы нашли на винте Леннарта Ребейна.
Я стоял у руля, ощущая сквозь спицы тяжесть штурвала, и смотрел вдоль бушприта на норвежскую барку, рядом с которой нам велено было причалить.
— Все уже здесь, — заметил Пит.
Два боевых флага "Молодежной компании" развевались среди леса кормовых подзоров. Одно судно, конечно "Вильма", под водительством Отто Кэмпбелла. Второе — "Ксеркс". На борту "Ксеркса" плывет Дикки Уилсон.
— Семейная встреча, — сказал я.
— Мотор? — спросил Пит. От солнца нос у него облупился, борода пожелтела, а брови выгорели так, что их не было видно.
— Нет, — сказал я. — Паруса.
— Есть! — ответил Пит с несвойственной ему официальностью. Я подумал: интересно, сколько раз мой отец причаливал здесь на "Аланде"?
Борт норвежца вырос перед бушпритом. Дин стоял у нактоуза, косица развевалась на ветру, вечернее солнце отсвечивало на его начищенной серьге.
— Швартовы готовы?
— Готовы, — сказал он.
Экипаж стоял на палубе с таким видом, как будто делал это каждый день, не обращая внимания на толпу на берегу. Толпа видела, как пятьдесят пять футов сверкающего дерева прокладывают в море белую борозду, кренясь под надутым парусом от восточного ветра, дующего вдоль набережной. Господи, думают они, зачем паруса, такая скорость?! Он переборщил. Они с нетерпением ожидают треска, с которым бушприт врежется в полированный борт норвежца.
— Ослабить все паруса! — скомандовал я и повернул штурвал на две спицы в наветренную сторону.
Паруса "Лисицы" загремели. Теряя движущую силу, она заскользила к норвежцу. Дин подбросил кормовой швартов, вернул его на эллинг, вздернул на крепительную планку, чтобы остановить судно. "Лисица" пришвартовалась.
— Спустить паруса, — сказал я.
Не зря я их учил! Паруса со свистом и стуком опустились.
Толпа на набережной зааплодировала.
Мы сложили паруса и прибрали судно. На борт поднялся финский гардемарин, отдал честь и вручил мне приглашение с позолоченными уголками.
В шесть часов прием в городской ратуше. По этому случаю там будет большой британский контингент, причем одна из звезд — Дикки Уилсон.
Я вышел в город, отыскал библиотеку и набрался кое-каких сведений о топографии Таллинна. Когда я вернулся на "Лисицу", Дин смывал соль с палубы из шланга с пресной водой.
— Мы идем на вечеринку, — объявил я.
Он подозрительно посмотрел на меня. На загорелом лице выделялись зеленовато-желтые зубы.
— Что еще за вечеринка?
— Там будет мистер Джонсон.
— Елки-палки! — изумился он.
— Принарядись, — сказал я. — Покажешь мне его.
Дин немного подумал, трогая пальцем пятнышко на подбородке. Потом согласился.
— Ага. Почему бы нет?
Я спустился вниз, облачился в блейзер, повязал галстук "Молодежной компании". Без пяти минут шесть мы с Дином шагали по вымощенной булыжником финской территории к ступеням ратуши.
Огромная толпа гудела в просторном зале с лепным потолком, похожем на свадебный пирог.
— Господи, — сказал Дин. — Ты ж говорил, вечеринка.
— Так и есть, — ответил я.
Он с ужасом вытаращил глаза при виде испанского адмирала с целым иконостасом на кителе, а потом цапнул два стакана водки с подноса, который проносили мимо. Мне тоже не нравились такие вечеринки.
Вокруг мелькали знакомые лица. Я поговорил с Отто Кэмпбеллом.
— Рад, что у тебя вышло, — сказал он.
— Еле-еле, — ответил я.
— Я ж тебе говорил. Только и надо было сидеть тихо и ни во что не лезть. Все улеглось, верно?
— Разве?
— На той неделе я видел моего полковника. Его ребята решили, что от Ребейна все равно не было никакого толку. А тебя сняли с крючка.
— Очень мило с их стороны.
Интересно, подумал я, какова во всем этом роль Невилла Глейзбрука?
— Завтра гонки, — сообщил он.
— Ну, молись.
— На сей раз не ты рулишь у старика Невилла, — сказал он.
Я не ответил. Я искал в толпе голову со стальными волосами, ниже уровня моих глаз, и не находил ее.
Толстяк с белым как бумага лицом в синей форме с медными пуговицами взобрался на эстраду в конце зала и принялся стучать по столу молотком. Наступила мгновенная тишина, прерываемая только звяканьем стаканов о зубы. Дин обнаружил бутерброды с копченой кетой. Он загреб пять штук. Человек в синей форме завел речугу о братстве.
— А теперь, — говорил он, — я хочу представить вам друзей парусного спорта, которые прибыли к нам издалека.
По эстраде промаршировали знаменитости. Дин оторвался от кеты и проговорил:
— Прямо конкурс "Мисс Вселенная", елки-палки!
И он тоже появился — этакий щеголь в блейзере, во фланелевых брюках с острой стрелкой, глаза поблескивали, как твердые маленькие сапфиры под широкими бровями. Дикки Уилсон.
— Ну? — сказал я Дину.
— Что — ну? — удивился Дин.
— Кто это?
— Хрен его знает, — сказал Дин.
Я быстро повернулся к нему и спросил:
— Ты что, никогда его не видел?
Дикки заговорил — такой добродушный, открытый, обаятельный. Дин смотрел на него без интереса. В аккуратной конструкции, выстроенной в моем мозгу, подломилась подпорка, потом еще одна. Все здание накренилось. Земля задрожала.
— Не-а, — сказал Дин.
— Это Дикки Уилсон, — объяснил я. — Разве это не твой мистер Джонсон? — Конструкция зашаталась: вот-вот развалится.
Дин сказал:
— Если это Дикки Уилсон, значит, тот был не Дикки Уилсон. А этого я в жизни не видал.
И стены рухнули.
Глава 25
Я сидел в кают-компании "Лисицы" и трижды ошибся, чертя карандашом линии на карте — такого со мной не случалось пятнадцать лет.
Пришла обида, пусть запоздалая, но обида. Злость застилала передо мной карту и путала цифры у меня в голове. Как мог человек в своем уме отправиться играть в пиратов на Балтике, заставив детей, которые его любили, считать отца умершим? С матерью у него было мало общего. Но я не мог простить его из-за Кристофера и из-за себя.
Я услышал голос Клодии: "Мог бы найти занятие получше, чем плавать вокруг Европы с компанией малолетних преступников".
Но мне нравились малолетние преступники. Может быть, много лет назад моему отцу так же нравились шпионы, которых он возил.
От этой мысли я успокоился настолько, что сумел выровнять курс.
Я случайно увидел свое лицо, которое отражалось в блестящей пластмассе портлендского плоттера, который лежал на карте. Я не брился с того дня, как покинул Англию. Борода была черная и густая. Я вспомнил первые слова, произнесенные Теркелем: "Боже милостивый, вы же его сын".
Сын... Теркель знал о моем существовании. Никто, кроме отца, не мог рассказать ему обо мне. Отец меня помнил. Но не возвращался.
Этого я не понимал.
Злость улеглась, но не проходила. Я хотел знать, почему он так поступил, и знал, как я это выясню. Я заметил неловкие, косые взгляды Теркеля.
Я его найду.
Я отложил плоттер, повесил на шею компас и взбежал по трапу.
К северу от нас расстилался низкий серо-зеленый берег. К югу под горячими бликами солнца сверкало море. Там, за горизонтом, была Эстония. В Хельсинки я познакомлю Дина с Дикки Уилсоном, то бишь мистером Джонсоном. Из Хельсинки парусники поплывут в Таллинн, столицу Эстонии.
* * *
В Хельсинки приятно приплывать. Только что ты прокладывал себе путь между серыми скалами к явно необитаемому скалистому берегу, поросшему деревьями. Через минуту ты видишь большие черно-белые главные буи, качающиеся впереди, как рыбачья флотилия, а из леса тебе навстречу выступают городские здания.Мы двигались к порту, кишащему кораблями. Там была вымощенная булыжниками площадь, ее окружали выкрашенные охрой здания с белыми колоннами. Перед зданиями виднелись рыночные ряды и стояла толпа. Три или четыре первоклассных крейсера вышли нам навстречу.
— Народу-то! — удивился Дин. У него был возбужденный вид. Города — его стихия.
Вдоль набережной располагались парусники. В кубрике квакала рация: слышались инструкции, как причаливать, и официальные приветствия. Я ощутил минутную дрожь: в прошлый раз, накануне парадной встречи парусных судов, мы нашли на винте Леннарта Ребейна.
Я стоял у руля, ощущая сквозь спицы тяжесть штурвала, и смотрел вдоль бушприта на норвежскую барку, рядом с которой нам велено было причалить.
— Все уже здесь, — заметил Пит.
Два боевых флага "Молодежной компании" развевались среди леса кормовых подзоров. Одно судно, конечно "Вильма", под водительством Отто Кэмпбелла. Второе — "Ксеркс". На борту "Ксеркса" плывет Дикки Уилсон.
— Семейная встреча, — сказал я.
— Мотор? — спросил Пит. От солнца нос у него облупился, борода пожелтела, а брови выгорели так, что их не было видно.
— Нет, — сказал я. — Паруса.
— Есть! — ответил Пит с несвойственной ему официальностью. Я подумал: интересно, сколько раз мой отец причаливал здесь на "Аланде"?
Борт норвежца вырос перед бушпритом. Дин стоял у нактоуза, косица развевалась на ветру, вечернее солнце отсвечивало на его начищенной серьге.
— Швартовы готовы?
— Готовы, — сказал он.
Экипаж стоял на палубе с таким видом, как будто делал это каждый день, не обращая внимания на толпу на берегу. Толпа видела, как пятьдесят пять футов сверкающего дерева прокладывают в море белую борозду, кренясь под надутым парусом от восточного ветра, дующего вдоль набережной. Господи, думают они, зачем паруса, такая скорость?! Он переборщил. Они с нетерпением ожидают треска, с которым бушприт врежется в полированный борт норвежца.
— Ослабить все паруса! — скомандовал я и повернул штурвал на две спицы в наветренную сторону.
Паруса "Лисицы" загремели. Теряя движущую силу, она заскользила к норвежцу. Дин подбросил кормовой швартов, вернул его на эллинг, вздернул на крепительную планку, чтобы остановить судно. "Лисица" пришвартовалась.
— Спустить паруса, — сказал я.
Не зря я их учил! Паруса со свистом и стуком опустились.
Толпа на набережной зааплодировала.
Мы сложили паруса и прибрали судно. На борт поднялся финский гардемарин, отдал честь и вручил мне приглашение с позолоченными уголками.
В шесть часов прием в городской ратуше. По этому случаю там будет большой британский контингент, причем одна из звезд — Дикки Уилсон.
Я вышел в город, отыскал библиотеку и набрался кое-каких сведений о топографии Таллинна. Когда я вернулся на "Лисицу", Дин смывал соль с палубы из шланга с пресной водой.
— Мы идем на вечеринку, — объявил я.
Он подозрительно посмотрел на меня. На загорелом лице выделялись зеленовато-желтые зубы.
— Что еще за вечеринка?
— Там будет мистер Джонсон.
— Елки-палки! — изумился он.
— Принарядись, — сказал я. — Покажешь мне его.
Дин немного подумал, трогая пальцем пятнышко на подбородке. Потом согласился.
— Ага. Почему бы нет?
Я спустился вниз, облачился в блейзер, повязал галстук "Молодежной компании". Без пяти минут шесть мы с Дином шагали по вымощенной булыжником финской территории к ступеням ратуши.
Огромная толпа гудела в просторном зале с лепным потолком, похожем на свадебный пирог.
— Господи, — сказал Дин. — Ты ж говорил, вечеринка.
— Так и есть, — ответил я.
Он с ужасом вытаращил глаза при виде испанского адмирала с целым иконостасом на кителе, а потом цапнул два стакана водки с подноса, который проносили мимо. Мне тоже не нравились такие вечеринки.
Вокруг мелькали знакомые лица. Я поговорил с Отто Кэмпбеллом.
— Рад, что у тебя вышло, — сказал он.
— Еле-еле, — ответил я.
— Я ж тебе говорил. Только и надо было сидеть тихо и ни во что не лезть. Все улеглось, верно?
— Разве?
— На той неделе я видел моего полковника. Его ребята решили, что от Ребейна все равно не было никакого толку. А тебя сняли с крючка.
— Очень мило с их стороны.
Интересно, подумал я, какова во всем этом роль Невилла Глейзбрука?
— Завтра гонки, — сообщил он.
— Ну, молись.
— На сей раз не ты рулишь у старика Невилла, — сказал он.
Я не ответил. Я искал в толпе голову со стальными волосами, ниже уровня моих глаз, и не находил ее.
Толстяк с белым как бумага лицом в синей форме с медными пуговицами взобрался на эстраду в конце зала и принялся стучать по столу молотком. Наступила мгновенная тишина, прерываемая только звяканьем стаканов о зубы. Дин обнаружил бутерброды с копченой кетой. Он загреб пять штук. Человек в синей форме завел речугу о братстве.
— А теперь, — говорил он, — я хочу представить вам друзей парусного спорта, которые прибыли к нам издалека.
По эстраде промаршировали знаменитости. Дин оторвался от кеты и проговорил:
— Прямо конкурс "Мисс Вселенная", елки-палки!
И он тоже появился — этакий щеголь в блейзере, во фланелевых брюках с острой стрелкой, глаза поблескивали, как твердые маленькие сапфиры под широкими бровями. Дикки Уилсон.
— Ну? — сказал я Дину.
— Что — ну? — удивился Дин.
— Кто это?
— Хрен его знает, — сказал Дин.
Я быстро повернулся к нему и спросил:
— Ты что, никогда его не видел?
Дикки заговорил — такой добродушный, открытый, обаятельный. Дин смотрел на него без интереса. В аккуратной конструкции, выстроенной в моем мозгу, подломилась подпорка, потом еще одна. Все здание накренилось. Земля задрожала.
— Не-а, — сказал Дин.
— Это Дикки Уилсон, — объяснил я. — Разве это не твой мистер Джонсон? — Конструкция зашаталась: вот-вот развалится.
Дин сказал:
— Если это Дикки Уилсон, значит, тот был не Дикки Уилсон. А этого я в жизни не видал.
И стены рухнули.
Глава 25
Вернувшись на "Лисицу", я стал подъезжать к нему и так, и этак. Но, наверное впервые в жизни. Дин был непоколебим. Тогда, в Чатеме, он не видел Дикки на борту, он ведь был внизу, собирался спасаться бегством.
— Слушай, — сказал Дин. — Он был в Чатеме на набережной, этот мистер Джонсон. Большая шишка, вместе с остальными, понял?
— И он был похож на Дикки?
— Ага, — сказал Дин. — Ну, понимаешь, богатый и старый.
Я начал что-то понимать. Для Дина каждый человек старше двадцати пяти лет, который обычно носил пиджак, был старым и богатым. В Чатеме таких была сотня.
Если Дикки нечего бояться пленки, значит, кто-то другой велел "Противовесу" заставить меня замолчать.
Дин, думал я. Сейчас он вахтенный с львиным сердцем. Но вруном родился, вруном и помрет.
Сколько же в его словах вранья?
Я налил себе виски, плеснул немного воды и выпил залпом. Дин просунул голову в люк.
— Пошел в город, — доложился он.
Я кивнул, с каменной от злости физиономией.
— Осторожней там, — напомнил я по привычке. На фестивале международного братства в спокойном городе Хельсинки остерегаться нечего.
Дверь каюты открылась. Вошел Пит. В бороде у него были опилки.
— Пить хочу, умираю, — сказал он. — Ребятишки двинули в город выпить. Пойду-ка я за ними, на всякий случай.
У него был слегка встревоженный вид. История в Чатеме не прошла для него бесследно.
— Я тоже иду.
Между высокими зданиями, тесно прижатыми друг к другу, еще было светло.
— "Водитель Свенсон", — сказал Пит. Так назывался бар.
Мы свернули под неоновую вывеску. Ребята сидели в углу. Я помахал им, сделав вид, что удивился. Дин навязал на запястье одной из девушек бант из корабельного каната. Они болтали. Точнее, болтал Дин. Он все время держался компании. С того мига, как я подобрал его на Аллертонском кладбище, он ни минуты не оставался в одиночестве. Боялся. На "Лисице" он был в безопасности. Так же как и я.
В дальнем углу бара за стойкой сидел какой-то человек. Когда я взглянул на него, он быстро отвернулся и стал смотреть в зеркало за бутылками.
— Подожди-ка, — сказал я Питу.
Я подошел к стойке. Тот человек продолжал смотреть в зеркало. У него был темный острый профиль. Волосы как черная замша. Я сказал легким, спокойным тоном:
— Давно мы с вами не виделись.
Он обернулся. Скулы у него казались сплющенными, будто он когда-то был боксером. Жесткие усы, крючковатый нос. Глаза-щелочки смотрели враждебно.
— Вам что-нибудь надо? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — Извините. Я вас принял за другого.
Он улыбнулся: быстро, бессмысленно растянул губы. Потом бросил на стойку деньги и вышел из бара.
— Очень любезный тип, — заметил Пит.
Я допил пиво.
— Пошли, — сказал я. — Завтра рано вставать.
Как бы поймать Дина, чтобы он не врал? Рано утром, подумал я. Когда человек спит, он не в состоянии врать.
Мы погнали команду обратно в гавань. Вечер был теплый. Они пели "Малл из Кинтайра".
Человека из бара я видел раньше, в сторожке у ворот замка Варли Фицджеральда в Хэмпшире.
Этой ночью мы выставили еще одну вахту. Формально это была не моя вахта. Но я все равно не спал и волновался. В четыре утра я оделся и вышел на палубу. Луна зашла. Море плескалось о борта. Занимался грязно-розовый рассвет. Это мне напомнило ночь гибели Мэри.
Коробочка, сказала она. Меньше сигаретной пачки. Разве так говорят о пленке?
Дин, врун поганый.
Я сорвал с люка крышку, спустился вниз. В мужской каюте пахло носками и сонным дыханием. Дин спал на верхней койке со стороны правого борта. Я схватил его за плечо, потряс как следует.
— Чего? — сказал он.
— На палубу.
Он поднялся: за недели, проведенные на море, у него выработался рефлекс. На нем были джинсы и футболка.
— Что ты спрятал в муке? — спросил я.
— Пленку, — ответил он.
— Сколько пленок?
— Чего? — Лицо у него было бледное, волосы торчали, как у огородного пугала.
— Одну пленку?
— Я ж тебе говорил.
Я схватил его за горло, пихнул на ванты. Его дыхание было затхлым со сна.
— Правду! — потребовал я. — А то выставлю за борт. И тебя убьют.
— Господи, — произнес Дин. Он окончательно проснулся.
— Пять секунд, — сказал я. — Четыре...
— Две, — буркнул Дин. — Две пленки.
Я отпустил его шею.
— Почему ты мне не сообщил об этом?
— Черт его знает! — сказал Дин.
Врет, как дышит, подумал я. Так же естественно.
— Из-за тебя погибла Мэри. Ты пытался что-то поправить, явившись на похороны. Потом отправился в Саутгемптон, на вечеринку к твоему приятелю Дмитрию, чтобы сделать кому-то предложение, хотя у тебя не было пленки. Хотел, чтобы я поехал с тобой — присмотрел за тобой, водил за ручку. Значит, ты сказал половину правды. Если тебя наполовину пристукнут, помалкивай и надейся, что другая половина сумеет удрать.
— Она была в кармане у мужика с камерой, — сказал Дин. — Лен-нарт ее стибрил.
Не важно, как это случилось. Существовала вторая пленка. Надя нашла обе. Одну она всучила мне, чтобы я от нее отстал. Другую увезла в Эстонию. Ей-богу, она знает, кто такой мистер Джонсон. Не повезло мистеру Джонсону.
Я спустился вниз и пил кофе, пока у меня не зазвенело в ушах. Она мне сказала, что пленка ей нужна для того, чтобы уничтожить ее, чтобы она нигде не выплыла и не причинила неприятностей госпоже Ребейн. Я ей не поверил.
Я и сейчас ей не верил.
На следующее утро мы вышли из гавани на парад парусников. Торговые суда на рейде включили сирены. На берегах толпились тысячи людей. Корабли с прямым парусным вооружением, вроде "Вильмы", выслали команды наверх. Когда каждый корабль достигал буйков в конце канала, на рее взвивалось облако парусины. Паруса кренились от западного ветра и скользили в синеву, к югу, к невидимым берегам Эстонии.
Это, наверное, было впечатляющее зрелище, но зрелища меня не интересовали. Я думал только о Таллинне.
Парад парусников закончился между двумя канонерками в пяти милях от берега. От канонерок начинались гонки в Таллинн. Береговая полиция сдерживала флотилию зрителей, где, казалось, собралось пол-Финляндии.
Контингент "Молодежной компании" двигался впереди, друг за другом в одну линию: первым — Дикки на борту трехмачтовой шхуны "Ксеркс", затем "Вильма" с прямым марселем, за рулем Отто Кэмпбелл в шапке, надвинутой почти до длинного подбородка, а где-то посредине торчит Невилл Глейзбрук.
— Это что, блин, процессия? — сказал Пит.
Но процессия вот-вот распадется. Пройдя канонерки, она должна превратиться в гонки. Нам нужно было обезветрить парус, чтобы удержаться на линии.
— Ну что, устроим им? — спросил я.
Пит кивнул.
Тихо и мило я сказал:
— Кливер.
Команде уже осточертело шататься без дела под восхищенными взглядами. Кливер выскочил с такой скоростью, как будто весил два фунта, а не двести. Он взлетел на наружный фока-штаг, трое парней легли на шпигаты[19] с подветренной стороны, чтобы закрепить его. Бомкливер мы тоже подняли.
На минном тральщике справа раздался пушечный выстрел.
— Десять минут, — сказал Дин.
Я заворчал на него. Разговаривать с ним я не желал.
Ветер дул прямо на нас с другой стороны стартовой линии. "Лисица" круто накренилась, когда я повернул ее на правый галс, носом к площадке воды, которая открывалась прямо за линией. Она была легкой, как перышко, у меня под руками, и чуткой, как породистая лошадь. Она встала ровно и полетела к площадке на изумрудно-зеленой воде, четыре крыла ее кильватера были белыми, как крылья херувима.
Внизу, по левому борту подошла пара больших барок. К стартовой линии подплывали другие суда. "Вильма" и "Ксеркс" стояли с правой стороны линии. Прямые марсели "Вильмы" были сзади, а "Ксеркс" крутился поблизости. Они будут выжидать. Отто знает, какая "Вильма" неповоротливая, большая, неманевренная. Имея на борту Невилла Глейзбрука, он будет особенно осторожен. Что до "Ксеркса", то в привычках Дикки занять выгодную, по его мнению, позицию и держаться ее. Сегодня выгодная позиция — это правый конец стартовой линии. Все, что им останется сделать, когда прозвучит пушечный выстрел, — это выбрать шкоты, и они пойдут правым галсом, с преимуществом плыть наперерез другим судам.
— Ловко они устроились, верно? — сказал я Питу.
Он щурил глаза, они были как щелочки.
— Немудрено, — заметил он.
— Они их обосрали. И мы сделаем так же.
Он засмеялся.
— Гляди, — сказал я.
Шведский кеч[20] проявил боевой дух, обходя нас на правом галсе. Я крутанул штурвал. Кильватер "Лисицы" зашипел, когда мы нырнули вниз, гик затрещал при повороте. Теперь мы были на хвосте у кеча. Он шел медленнее, чем мы. Я обезветрил грот. Он сменил галс, чтобы избавиться от нас. Мы последовали за ним. Паруса рычали, как целая клетка львов. Команда обливалась потом у шкотов и ходовых концов. Мы висели у него на хвосте, как самолет-истребитель, выпихивая его вправо, за канонерку.
— Пять минут, — сказал Пит.
"Вильма" и "Ксеркс" по-прежнему стояли носом к ветру, где-то в полумиле. Мы с кечем были предоставлены сами себе.
— Внимание, поворот, — скомандовал я и повернул штурвал медленно и легко, так что "Лисица" развернулась, как лыжник, не потеряв ни дюйма. Я продолжал разворачивать ее, пока ветер не задул прямо в бимсы, и она со скрипом встала, так что конец, ее гика начертил в море букву V с подветренной стороны. Мы встали прямо за кормой правой канонерки.
— Натянуть паруса, — сказал я.
Пит завопил:
— Давай, давай, давай!
Паруса натянулись так, как будто их натягивал один человек, а не восемь. "Лисица" вышла на ветер. Ее бушприт, как ружье, был нацелен в корму канонерки. "Вильма" и "Ксеркс" были справа.
— Две минуты, — считал Пит.
Подветренный поручень "Лисицы" был под водой. Ее пиллерсы поднимали султаны брызг над шумящей зеленью, а кильватер громко клокотал. Мне казалось, если я уберу руки со штурвала, она сделает все сама.
— Они поехали, — сказал Пит.
Марсели[21] "Вильмы" наполнились ветром. "Ксеркс" убрал назад стаксель, а его грот наполнялся ветром.
— Слишком поздно! — заметил я Питу.
Я ходил и на "Вильме", и на "Ксерксе". Большие, неповоротливые посудины. С наветренной стороны они остановились градусов на пять дальше от направления ветра, чем "Лисица", и медленно набирали скорость.
Одно дело стоять в выгодной позиции, но когда ты пошел, нужно следить, что у тебя за кормой. А они этого не сделали. Лаг "Лисицы" показывал около восьми узлов. "Вильма" была впереди, до ужаса огромная и неповоротливая. С палубы на нас смотрели люди. Я видел, как они поразевали рты.
Давай, думал я.
Набежал порыв ветра. "Лисица" подпрыгнула, набрала скорость, как будто весила вчетверо меньше, чем на самом деле.
Бушприт "Вильмы" загородил мне поле зрения. И ее нос тоже. Курс на столкновение.
— Это наш фарватер, — сказал Пит. — Она сошла с курса.
Я приготовился увернуться. Если она заставит нас повернуть, мы имеем право протестовать. Но я не хотел протестовать. Я хотел показать другим капитанам "Молодежной компании" с хулиганами на борту, на что способна "Лисица", у которой на борту такие же хулиганы.
Теперь мы были на расстоянии пятидесяти ярдов. Бушприт "Вильмы" загораживал нам дорогу как шлагбаум.
— У них с другой стороны "Ксеркс", — заметил Пит.
Бушприт стал уходить с дороги.
— Пропускает, — сказал Пит.
Я слегка отпустил штурвал. По правому борту слышались крики. Веснушчатый матрос на краю бушприта "Вильмы" с отвисшей челюстью наблюдал, как ванты "Лисицы" промелькнули в пяти футах от его физиономии. Я смотрел прямо вперед.
Хлопнул стартовый выстрел. "Лисица" проскочила мимо борта канонерки и вышла в открытое море.
За кормой рычали паруса. Я оглянулся.
Пит выругался.
В точности, как на войне, "Вильма" вернулась в свое положение по ветру. "Ксеркс" был у нее за кормой с наветренной стороны. Поскольку "Вильма" опередила его, ему оставалось либо столкнуться со стартовой лодкой, либо идти в обход. Он пошел в обход и теперь старался вернуться на стартовую линию, половина парусов обвисла или ушла назад. Марсели "Вильмы" наполнялись не с той стороны. Слева по курсу виднелась остальная флотилия, как горный хребет из натянутой парусины.
— "Вильма" плывет назад, — сказал Пит. Команда вопила "ура".
— Ну хватит, — решил я и повернул на юг, к Таллинну.
В двадцати милях от берега появилась пара серых канонерок в пятнах ржавчины, они по рации приветствовали нас в Республике Эстонии. Через два часа мы уже скользили между мрачными бетонными пирсами Таллинна, обогнав остальных на добрую милю.
Моторка с серпом и молотом, которой правил небритый человек в мешковатой форме, проводила нас мимо серых надпалубных построек морской базы. Здания тоже были серые, с выцветшими красными надписями.
— Очень живописно, — сказал Пит.
Впереди появилась набережная с высокими деревянными домами. Бетонные коробки сменились высокими изящными шпилями.
Мы бросили якорь у буя. На борт поднялся русский таможенник, от которого несло потом, отпечатки его жирных пальцев остались на французском лаке. Пит протянул ему банку кофе. Таможенник, не говоря ни слова, сунул ее в карман, сплюнул на палубу, оставил нам пачку бланков и сошел с судна. Начали подходить другие корабли.
Отто на шлюпке приплыл с "Вильмы". Он смеялся.
— Здорово ты нам навтыкал, — сказал он.
— В строгом соответствии с правилами.
Его глаза горели от азарта.
— Месть будет сладостной, — посулил он. — Глейзбрук в восторге. Надеюсь, Дикки тоже. Спустишься вечером на берег?
— А как же! — У меня перехватило горло.
— Попить пивка, как обычно, — сказал он.
Я кивнул. Я собирался не только пить пивко.
В толпе на набережной шныряло несколько человек в дешевых костюмах. Они пожирали глазами корабли, хотя вовсе не походили на поклонников парусного спорта.
— Ищейки из тайной полиции, — сказал Отто. — Я думал, они покончили с этими штучками. — Он засмеялся. Мне было как-то не смешно.
К пяти часам "Лисица" сверкала так, будто только что сошла с верфи, а три капитана собрались за чашкой кофе в кают-компании — это была дань уважения победителям гонки. Когда они ушли, я позвал Пита в каюту. Он выглядел разгоряченным и расстроенным.
— Чертовы коммуняки, — сказал он. — Девчонки из команды говорят, что таможенник свистнул у них две помады и пару трусиков.
— Скажи им, что мы возместим убытки из судового фонда, — пообещал я.
Рыжая борода Пита так и ощетинилась от возмущения.
— Почему бы не пожаловаться их паршивому таможенному инспектору?
— Не хочу высовываться, — объяснил я.
— Почему?
— Выпей чаю, — сказал я.
Пит знал меня как облупленного. Он сел на скамью, искоса посмотрел на меня и сказал:
— Какого дьявола ты затеваешь?
Я объяснил ему. Объяснил, что он должен сделать.
— Ты вконец долбанулся, — заметил он.
— Нет, — ответил я.
— Попадешь на хрен в Сибирь, — сказал он.
— Это мои трудности, — возразил я.
Он отодвинул от себя кружку чая.
— Налей чего-нибудь покрепче, — попросил он.
Я налил ему виски. Он выпил. В бороде показались его ужасные зубы.
— Псих гребаный, — сказал он. Это был комплимент.
Я протянул ему корабельную "кассу", где хранились денежные фонды "Лисицы". Потом отправился в свою каюту, вытащил листок с адресом, написанным Надиным почерком, и сунул в карман блейзера. На набережной какой-то частник продавал полиэтиленовые плащи от дождя. Я купил плащ и затолкал в карман. Потом мы отправились на прием.
Водки было много. Все быстро пьянели. Подошли другие капитаны, поздравили меня с победой. Я улыбался им очень старательно, но думал о другом. Отто Кэмпбелл это заметил. Он спросил, все ли у меня в порядке.
Этого я и ждал.
— Слегка простудился, — сказал я. — Прошу прощения.
Туалеты были справа от зала. Рядом с дверью мужского туалета был запасной выход. Я вытащил из кармана полиэтиленовый дождевик и надел. Затем потихоньку открыл дверь. Дверь вела в переулок. Он был пуст. Но я не хотел рисковать. Я отшатнулся к противоположной стене, прислонился лбом к бетону и сделал вид, что справляю малую нужду. Затем я пошел между рядами высоких домов со ступенями, ведущими к набережной.
Теперь я спешил, отчаянно потея в дождевике, как в турецкой бане. В конце переулка на фоне неба вырисовывались мачты и реи. Никто не обращал на меня внимания. В витрине я увидел свое отражение: сутулый, небритый, в дождевике. Я вполне гармонировал с запахом капусты и застарелой мочи, стоявшим в переулке.
Я свернул в последний переулок перед набережной. Там стоял прислоненный к стене заржавленный велосипед: "железная лошадка" с "Лисицы", которую по моему указанию оставил там Дин полчаса назад. Я взобрался на него и поехал от гавани прочь, промчавшись сквозь компанию русских моряков. Они по очереди пили из горла водку. На меня никто не обратил внимания.
— Слушай, — сказал Дин. — Он был в Чатеме на набережной, этот мистер Джонсон. Большая шишка, вместе с остальными, понял?
— И он был похож на Дикки?
— Ага, — сказал Дин. — Ну, понимаешь, богатый и старый.
Я начал что-то понимать. Для Дина каждый человек старше двадцати пяти лет, который обычно носил пиджак, был старым и богатым. В Чатеме таких была сотня.
Если Дикки нечего бояться пленки, значит, кто-то другой велел "Противовесу" заставить меня замолчать.
Дин, думал я. Сейчас он вахтенный с львиным сердцем. Но вруном родился, вруном и помрет.
Сколько же в его словах вранья?
Я налил себе виски, плеснул немного воды и выпил залпом. Дин просунул голову в люк.
— Пошел в город, — доложился он.
Я кивнул, с каменной от злости физиономией.
— Осторожней там, — напомнил я по привычке. На фестивале международного братства в спокойном городе Хельсинки остерегаться нечего.
Дверь каюты открылась. Вошел Пит. В бороде у него были опилки.
— Пить хочу, умираю, — сказал он. — Ребятишки двинули в город выпить. Пойду-ка я за ними, на всякий случай.
У него был слегка встревоженный вид. История в Чатеме не прошла для него бесследно.
— Я тоже иду.
Между высокими зданиями, тесно прижатыми друг к другу, еще было светло.
— "Водитель Свенсон", — сказал Пит. Так назывался бар.
Мы свернули под неоновую вывеску. Ребята сидели в углу. Я помахал им, сделав вид, что удивился. Дин навязал на запястье одной из девушек бант из корабельного каната. Они болтали. Точнее, болтал Дин. Он все время держался компании. С того мига, как я подобрал его на Аллертонском кладбище, он ни минуты не оставался в одиночестве. Боялся. На "Лисице" он был в безопасности. Так же как и я.
В дальнем углу бара за стойкой сидел какой-то человек. Когда я взглянул на него, он быстро отвернулся и стал смотреть в зеркало за бутылками.
— Подожди-ка, — сказал я Питу.
Я подошел к стойке. Тот человек продолжал смотреть в зеркало. У него был темный острый профиль. Волосы как черная замша. Я сказал легким, спокойным тоном:
— Давно мы с вами не виделись.
Он обернулся. Скулы у него казались сплющенными, будто он когда-то был боксером. Жесткие усы, крючковатый нос. Глаза-щелочки смотрели враждебно.
— Вам что-нибудь надо? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — Извините. Я вас принял за другого.
Он улыбнулся: быстро, бессмысленно растянул губы. Потом бросил на стойку деньги и вышел из бара.
— Очень любезный тип, — заметил Пит.
Я допил пиво.
— Пошли, — сказал я. — Завтра рано вставать.
Как бы поймать Дина, чтобы он не врал? Рано утром, подумал я. Когда человек спит, он не в состоянии врать.
Мы погнали команду обратно в гавань. Вечер был теплый. Они пели "Малл из Кинтайра".
Человека из бара я видел раньше, в сторожке у ворот замка Варли Фицджеральда в Хэмпшире.
Этой ночью мы выставили еще одну вахту. Формально это была не моя вахта. Но я все равно не спал и волновался. В четыре утра я оделся и вышел на палубу. Луна зашла. Море плескалось о борта. Занимался грязно-розовый рассвет. Это мне напомнило ночь гибели Мэри.
Коробочка, сказала она. Меньше сигаретной пачки. Разве так говорят о пленке?
Дин, врун поганый.
Я сорвал с люка крышку, спустился вниз. В мужской каюте пахло носками и сонным дыханием. Дин спал на верхней койке со стороны правого борта. Я схватил его за плечо, потряс как следует.
— Чего? — сказал он.
— На палубу.
Он поднялся: за недели, проведенные на море, у него выработался рефлекс. На нем были джинсы и футболка.
— Что ты спрятал в муке? — спросил я.
— Пленку, — ответил он.
— Сколько пленок?
— Чего? — Лицо у него было бледное, волосы торчали, как у огородного пугала.
— Одну пленку?
— Я ж тебе говорил.
Я схватил его за горло, пихнул на ванты. Его дыхание было затхлым со сна.
— Правду! — потребовал я. — А то выставлю за борт. И тебя убьют.
— Господи, — произнес Дин. Он окончательно проснулся.
— Пять секунд, — сказал я. — Четыре...
— Две, — буркнул Дин. — Две пленки.
Я отпустил его шею.
— Почему ты мне не сообщил об этом?
— Черт его знает! — сказал Дин.
Врет, как дышит, подумал я. Так же естественно.
— Из-за тебя погибла Мэри. Ты пытался что-то поправить, явившись на похороны. Потом отправился в Саутгемптон, на вечеринку к твоему приятелю Дмитрию, чтобы сделать кому-то предложение, хотя у тебя не было пленки. Хотел, чтобы я поехал с тобой — присмотрел за тобой, водил за ручку. Значит, ты сказал половину правды. Если тебя наполовину пристукнут, помалкивай и надейся, что другая половина сумеет удрать.
— Она была в кармане у мужика с камерой, — сказал Дин. — Лен-нарт ее стибрил.
Не важно, как это случилось. Существовала вторая пленка. Надя нашла обе. Одну она всучила мне, чтобы я от нее отстал. Другую увезла в Эстонию. Ей-богу, она знает, кто такой мистер Джонсон. Не повезло мистеру Джонсону.
Я спустился вниз и пил кофе, пока у меня не зазвенело в ушах. Она мне сказала, что пленка ей нужна для того, чтобы уничтожить ее, чтобы она нигде не выплыла и не причинила неприятностей госпоже Ребейн. Я ей не поверил.
Я и сейчас ей не верил.
На следующее утро мы вышли из гавани на парад парусников. Торговые суда на рейде включили сирены. На берегах толпились тысячи людей. Корабли с прямым парусным вооружением, вроде "Вильмы", выслали команды наверх. Когда каждый корабль достигал буйков в конце канала, на рее взвивалось облако парусины. Паруса кренились от западного ветра и скользили в синеву, к югу, к невидимым берегам Эстонии.
Это, наверное, было впечатляющее зрелище, но зрелища меня не интересовали. Я думал только о Таллинне.
Парад парусников закончился между двумя канонерками в пяти милях от берега. От канонерок начинались гонки в Таллинн. Береговая полиция сдерживала флотилию зрителей, где, казалось, собралось пол-Финляндии.
Контингент "Молодежной компании" двигался впереди, друг за другом в одну линию: первым — Дикки на борту трехмачтовой шхуны "Ксеркс", затем "Вильма" с прямым марселем, за рулем Отто Кэмпбелл в шапке, надвинутой почти до длинного подбородка, а где-то посредине торчит Невилл Глейзбрук.
— Это что, блин, процессия? — сказал Пит.
Но процессия вот-вот распадется. Пройдя канонерки, она должна превратиться в гонки. Нам нужно было обезветрить парус, чтобы удержаться на линии.
— Ну что, устроим им? — спросил я.
Пит кивнул.
Тихо и мило я сказал:
— Кливер.
Команде уже осточертело шататься без дела под восхищенными взглядами. Кливер выскочил с такой скоростью, как будто весил два фунта, а не двести. Он взлетел на наружный фока-штаг, трое парней легли на шпигаты[19] с подветренной стороны, чтобы закрепить его. Бомкливер мы тоже подняли.
На минном тральщике справа раздался пушечный выстрел.
— Десять минут, — сказал Дин.
Я заворчал на него. Разговаривать с ним я не желал.
Ветер дул прямо на нас с другой стороны стартовой линии. "Лисица" круто накренилась, когда я повернул ее на правый галс, носом к площадке воды, которая открывалась прямо за линией. Она была легкой, как перышко, у меня под руками, и чуткой, как породистая лошадь. Она встала ровно и полетела к площадке на изумрудно-зеленой воде, четыре крыла ее кильватера были белыми, как крылья херувима.
Внизу, по левому борту подошла пара больших барок. К стартовой линии подплывали другие суда. "Вильма" и "Ксеркс" стояли с правой стороны линии. Прямые марсели "Вильмы" были сзади, а "Ксеркс" крутился поблизости. Они будут выжидать. Отто знает, какая "Вильма" неповоротливая, большая, неманевренная. Имея на борту Невилла Глейзбрука, он будет особенно осторожен. Что до "Ксеркса", то в привычках Дикки занять выгодную, по его мнению, позицию и держаться ее. Сегодня выгодная позиция — это правый конец стартовой линии. Все, что им останется сделать, когда прозвучит пушечный выстрел, — это выбрать шкоты, и они пойдут правым галсом, с преимуществом плыть наперерез другим судам.
— Ловко они устроились, верно? — сказал я Питу.
Он щурил глаза, они были как щелочки.
— Немудрено, — заметил он.
— Они их обосрали. И мы сделаем так же.
Он засмеялся.
— Гляди, — сказал я.
Шведский кеч[20] проявил боевой дух, обходя нас на правом галсе. Я крутанул штурвал. Кильватер "Лисицы" зашипел, когда мы нырнули вниз, гик затрещал при повороте. Теперь мы были на хвосте у кеча. Он шел медленнее, чем мы. Я обезветрил грот. Он сменил галс, чтобы избавиться от нас. Мы последовали за ним. Паруса рычали, как целая клетка львов. Команда обливалась потом у шкотов и ходовых концов. Мы висели у него на хвосте, как самолет-истребитель, выпихивая его вправо, за канонерку.
— Пять минут, — сказал Пит.
"Вильма" и "Ксеркс" по-прежнему стояли носом к ветру, где-то в полумиле. Мы с кечем были предоставлены сами себе.
— Внимание, поворот, — скомандовал я и повернул штурвал медленно и легко, так что "Лисица" развернулась, как лыжник, не потеряв ни дюйма. Я продолжал разворачивать ее, пока ветер не задул прямо в бимсы, и она со скрипом встала, так что конец, ее гика начертил в море букву V с подветренной стороны. Мы встали прямо за кормой правой канонерки.
— Натянуть паруса, — сказал я.
Пит завопил:
— Давай, давай, давай!
Паруса натянулись так, как будто их натягивал один человек, а не восемь. "Лисица" вышла на ветер. Ее бушприт, как ружье, был нацелен в корму канонерки. "Вильма" и "Ксеркс" были справа.
— Две минуты, — считал Пит.
Подветренный поручень "Лисицы" был под водой. Ее пиллерсы поднимали султаны брызг над шумящей зеленью, а кильватер громко клокотал. Мне казалось, если я уберу руки со штурвала, она сделает все сама.
— Они поехали, — сказал Пит.
Марсели[21] "Вильмы" наполнились ветром. "Ксеркс" убрал назад стаксель, а его грот наполнялся ветром.
— Слишком поздно! — заметил я Питу.
Я ходил и на "Вильме", и на "Ксерксе". Большие, неповоротливые посудины. С наветренной стороны они остановились градусов на пять дальше от направления ветра, чем "Лисица", и медленно набирали скорость.
Одно дело стоять в выгодной позиции, но когда ты пошел, нужно следить, что у тебя за кормой. А они этого не сделали. Лаг "Лисицы" показывал около восьми узлов. "Вильма" была впереди, до ужаса огромная и неповоротливая. С палубы на нас смотрели люди. Я видел, как они поразевали рты.
Давай, думал я.
Набежал порыв ветра. "Лисица" подпрыгнула, набрала скорость, как будто весила вчетверо меньше, чем на самом деле.
Бушприт "Вильмы" загородил мне поле зрения. И ее нос тоже. Курс на столкновение.
— Это наш фарватер, — сказал Пит. — Она сошла с курса.
Я приготовился увернуться. Если она заставит нас повернуть, мы имеем право протестовать. Но я не хотел протестовать. Я хотел показать другим капитанам "Молодежной компании" с хулиганами на борту, на что способна "Лисица", у которой на борту такие же хулиганы.
Теперь мы были на расстоянии пятидесяти ярдов. Бушприт "Вильмы" загораживал нам дорогу как шлагбаум.
— У них с другой стороны "Ксеркс", — заметил Пит.
Бушприт стал уходить с дороги.
— Пропускает, — сказал Пит.
Я слегка отпустил штурвал. По правому борту слышались крики. Веснушчатый матрос на краю бушприта "Вильмы" с отвисшей челюстью наблюдал, как ванты "Лисицы" промелькнули в пяти футах от его физиономии. Я смотрел прямо вперед.
Хлопнул стартовый выстрел. "Лисица" проскочила мимо борта канонерки и вышла в открытое море.
За кормой рычали паруса. Я оглянулся.
Пит выругался.
В точности, как на войне, "Вильма" вернулась в свое положение по ветру. "Ксеркс" был у нее за кормой с наветренной стороны. Поскольку "Вильма" опередила его, ему оставалось либо столкнуться со стартовой лодкой, либо идти в обход. Он пошел в обход и теперь старался вернуться на стартовую линию, половина парусов обвисла или ушла назад. Марсели "Вильмы" наполнялись не с той стороны. Слева по курсу виднелась остальная флотилия, как горный хребет из натянутой парусины.
— "Вильма" плывет назад, — сказал Пит. Команда вопила "ура".
— Ну хватит, — решил я и повернул на юг, к Таллинну.
В двадцати милях от берега появилась пара серых канонерок в пятнах ржавчины, они по рации приветствовали нас в Республике Эстонии. Через два часа мы уже скользили между мрачными бетонными пирсами Таллинна, обогнав остальных на добрую милю.
Моторка с серпом и молотом, которой правил небритый человек в мешковатой форме, проводила нас мимо серых надпалубных построек морской базы. Здания тоже были серые, с выцветшими красными надписями.
— Очень живописно, — сказал Пит.
Впереди появилась набережная с высокими деревянными домами. Бетонные коробки сменились высокими изящными шпилями.
Мы бросили якорь у буя. На борт поднялся русский таможенник, от которого несло потом, отпечатки его жирных пальцев остались на французском лаке. Пит протянул ему банку кофе. Таможенник, не говоря ни слова, сунул ее в карман, сплюнул на палубу, оставил нам пачку бланков и сошел с судна. Начали подходить другие корабли.
Отто на шлюпке приплыл с "Вильмы". Он смеялся.
— Здорово ты нам навтыкал, — сказал он.
— В строгом соответствии с правилами.
Его глаза горели от азарта.
— Месть будет сладостной, — посулил он. — Глейзбрук в восторге. Надеюсь, Дикки тоже. Спустишься вечером на берег?
— А как же! — У меня перехватило горло.
— Попить пивка, как обычно, — сказал он.
Я кивнул. Я собирался не только пить пивко.
В толпе на набережной шныряло несколько человек в дешевых костюмах. Они пожирали глазами корабли, хотя вовсе не походили на поклонников парусного спорта.
— Ищейки из тайной полиции, — сказал Отто. — Я думал, они покончили с этими штучками. — Он засмеялся. Мне было как-то не смешно.
К пяти часам "Лисица" сверкала так, будто только что сошла с верфи, а три капитана собрались за чашкой кофе в кают-компании — это была дань уважения победителям гонки. Когда они ушли, я позвал Пита в каюту. Он выглядел разгоряченным и расстроенным.
— Чертовы коммуняки, — сказал он. — Девчонки из команды говорят, что таможенник свистнул у них две помады и пару трусиков.
— Скажи им, что мы возместим убытки из судового фонда, — пообещал я.
Рыжая борода Пита так и ощетинилась от возмущения.
— Почему бы не пожаловаться их паршивому таможенному инспектору?
— Не хочу высовываться, — объяснил я.
— Почему?
— Выпей чаю, — сказал я.
Пит знал меня как облупленного. Он сел на скамью, искоса посмотрел на меня и сказал:
— Какого дьявола ты затеваешь?
Я объяснил ему. Объяснил, что он должен сделать.
— Ты вконец долбанулся, — заметил он.
— Нет, — ответил я.
— Попадешь на хрен в Сибирь, — сказал он.
— Это мои трудности, — возразил я.
Он отодвинул от себя кружку чая.
— Налей чего-нибудь покрепче, — попросил он.
Я налил ему виски. Он выпил. В бороде показались его ужасные зубы.
— Псих гребаный, — сказал он. Это был комплимент.
Я протянул ему корабельную "кассу", где хранились денежные фонды "Лисицы". Потом отправился в свою каюту, вытащил листок с адресом, написанным Надиным почерком, и сунул в карман блейзера. На набережной какой-то частник продавал полиэтиленовые плащи от дождя. Я купил плащ и затолкал в карман. Потом мы отправились на прием.
Водки было много. Все быстро пьянели. Подошли другие капитаны, поздравили меня с победой. Я улыбался им очень старательно, но думал о другом. Отто Кэмпбелл это заметил. Он спросил, все ли у меня в порядке.
Этого я и ждал.
— Слегка простудился, — сказал я. — Прошу прощения.
Туалеты были справа от зала. Рядом с дверью мужского туалета был запасной выход. Я вытащил из кармана полиэтиленовый дождевик и надел. Затем потихоньку открыл дверь. Дверь вела в переулок. Он был пуст. Но я не хотел рисковать. Я отшатнулся к противоположной стене, прислонился лбом к бетону и сделал вид, что справляю малую нужду. Затем я пошел между рядами высоких домов со ступенями, ведущими к набережной.
Теперь я спешил, отчаянно потея в дождевике, как в турецкой бане. В конце переулка на фоне неба вырисовывались мачты и реи. Никто не обращал на меня внимания. В витрине я увидел свое отражение: сутулый, небритый, в дождевике. Я вполне гармонировал с запахом капусты и застарелой мочи, стоявшим в переулке.
Я свернул в последний переулок перед набережной. Там стоял прислоненный к стене заржавленный велосипед: "железная лошадка" с "Лисицы", которую по моему указанию оставил там Дин полчаса назад. Я взобрался на него и поехал от гавани прочь, промчавшись сквозь компанию русских моряков. Они по очереди пили из горла водку. На меня никто не обратил внимания.