– Ты ведь и сам в это не веришь. Я тоже.
Я открыл крышку. Он тщательно пересчитал пачки.
– Все в порядке.
Он надел темные очки, и мы пошли к машине. Он влез в салон, тяжело опустился на заднее сиденье. Оба чемодана, дорожный и второй, бесценный, я поставил на пол там же, перед задним сиденьем. Можно было ехать через городской центр, но для страховки я сделал немалый крюк, обогнув город по окраинам. Было ровно шесть вечера, когда с узкого проселка я свернул на боковую дорогу, круто спускавшуюся к озеру. Я хорошо знал это место. Э.Д, выстроил дом давно, сразу после своей свадьбы. В первые годы нашего брака мы с Лоррейн частенько сюда наведывались. До сих пор помню, как светилась в воде ее белая ко: :а, когда мы нагишом купались ночью, и как потом, еще влажная, она, бывало, проскальзывала в мои раскрытые руки. И почему все изменилось, почему все сложилось так безнадежно?
Я поставил машину за домом. Отнес оба чемодана на веранду, поставил, достал ключ, – он лежал на обычном месте, за оконной рамой.
– Когда решишь уезжать, положи ключ сюда же.
– Договорились.
Я притащил картонную коробку с припасами, купленными по пути. Включил рубильник электроосвещения и сказал:
– Не забудь выключить перед тем, как уйти.
– Ладно.
– Постарайся, чтобы тебя не видели. Здесь вроде бы пусто, но вдруг в этом году кто-то решит приехать пораньше. По вечерам не устраивай иллюминаций.
– Слушаюсь.
Больше ничего не приходило на ум. Я повернулся к нему – попрощаться. Он тяжело опирался на кухонный стол, наставив на меня дуло той японской игрушки.
– Это еще что?
– Это мое тебе «до свидания» и все такое прочее. Я намекаю, что тебе не стоит теперь приближаться к этому месту, пока я здесь. Ты сделался слишком шустрым, слишком хитрым и слишком жадным, Джерри. А тут куча денег, а внизу – глубокое озеро. В котором можно утопить что угодно, кого угодно. По некоторым причинам я тебе больше не доверяю, дружок. Не поддавайся соблазну. Гони из головы глупости и оставайся на приличном расстоянии отсюда.
– Я и не собирался сюда приезжать.
– Ну-ну, всякое бывает. Я тебе настоятельно советую – не пытайся. Adios, amigito.
– Прощай. Чтоб ты провалился, свинья этакая!
Я вышел, сел в машину, поехал. Колеса машины так взвизгивали на поворотах, словно хотели оторваться. Незадолго до семи я уже был дома. В кронах вязов, в аккуратно подстриженных кустарниках трещали цикады. Почти уже стемнело. В кухне на столе я увидел коробку с кубиками льда, наполовину растаявшими. Струйка вонючего дыма поднималась от тлеющих окурков, измазанных губной помадой, – они переполняли три тарелки и блюдце.
Наверху, в спальне, звучало радио. Дверь была заперта. Я снова спустился вниз, кинул лед в самый большой фужер и налил «бурбона». Питье захватил с собой, наверх.
Я не понимал, отчего мне так больно. Ведь я уже давно не любил ее. Почему же все это так ударило по мне? Не должно бы. Этот стыд, эта обида, такая жгучая, что хочется разбить кулаки, раскровенить их хотя бы о стену. А из-за чего переживать-то? Разве это самое не было на Тайлер-драйв обыкновенным времяпрепровождением? А сам-то я эти игры с Тинкер, под боком у ее мирно посапывающего супруга, – разве я счел их каким-то из ряда вон выходящим событием? Винс имел дело с избалованной и скучающей дамочкой, спешащей использовать свой шанс, прежде чем алкоголь разрушит окончательно то, что еще оставалось от ее красоты. Я не должен был относиться к этому серьезнее, чем Винс. И чем она сама.
Я поставил фужер. «Бурбон» подействовал без промедления. Я пошел приготовил еще один. И тогда начал стучаться в спальню. Я стучал и стучал в эту чертову дверь. Наконец она открыла. Покачиваясь, Лоррейн стояла передо мной в цветастом халате, взирая на меня с пьяной нагловатой улыбкой.
– Ну что же ты? Входи, если тебе так загорелось. Потявкать не терпится? Тяв-тяв-тяв.
И я вошел.
Глава 8
Я открыл крышку. Он тщательно пересчитал пачки.
– Все в порядке.
Он надел темные очки, и мы пошли к машине. Он влез в салон, тяжело опустился на заднее сиденье. Оба чемодана, дорожный и второй, бесценный, я поставил на пол там же, перед задним сиденьем. Можно было ехать через городской центр, но для страховки я сделал немалый крюк, обогнув город по окраинам. Было ровно шесть вечера, когда с узкого проселка я свернул на боковую дорогу, круто спускавшуюся к озеру. Я хорошо знал это место. Э.Д, выстроил дом давно, сразу после своей свадьбы. В первые годы нашего брака мы с Лоррейн частенько сюда наведывались. До сих пор помню, как светилась в воде ее белая ко: :а, когда мы нагишом купались ночью, и как потом, еще влажная, она, бывало, проскальзывала в мои раскрытые руки. И почему все изменилось, почему все сложилось так безнадежно?
Я поставил машину за домом. Отнес оба чемодана на веранду, поставил, достал ключ, – он лежал на обычном месте, за оконной рамой.
– Когда решишь уезжать, положи ключ сюда же.
– Договорились.
Я притащил картонную коробку с припасами, купленными по пути. Включил рубильник электроосвещения и сказал:
– Не забудь выключить перед тем, как уйти.
– Ладно.
– Постарайся, чтобы тебя не видели. Здесь вроде бы пусто, но вдруг в этом году кто-то решит приехать пораньше. По вечерам не устраивай иллюминаций.
– Слушаюсь.
Больше ничего не приходило на ум. Я повернулся к нему – попрощаться. Он тяжело опирался на кухонный стол, наставив на меня дуло той японской игрушки.
– Это еще что?
– Это мое тебе «до свидания» и все такое прочее. Я намекаю, что тебе не стоит теперь приближаться к этому месту, пока я здесь. Ты сделался слишком шустрым, слишком хитрым и слишком жадным, Джерри. А тут куча денег, а внизу – глубокое озеро. В котором можно утопить что угодно, кого угодно. По некоторым причинам я тебе больше не доверяю, дружок. Не поддавайся соблазну. Гони из головы глупости и оставайся на приличном расстоянии отсюда.
– Я и не собирался сюда приезжать.
– Ну-ну, всякое бывает. Я тебе настоятельно советую – не пытайся. Adios, amigito.
– Прощай. Чтоб ты провалился, свинья этакая!
Я вышел, сел в машину, поехал. Колеса машины так взвизгивали на поворотах, словно хотели оторваться. Незадолго до семи я уже был дома. В кронах вязов, в аккуратно подстриженных кустарниках трещали цикады. Почти уже стемнело. В кухне на столе я увидел коробку с кубиками льда, наполовину растаявшими. Струйка вонючего дыма поднималась от тлеющих окурков, измазанных губной помадой, – они переполняли три тарелки и блюдце.
Наверху, в спальне, звучало радио. Дверь была заперта. Я снова спустился вниз, кинул лед в самый большой фужер и налил «бурбона». Питье захватил с собой, наверх.
Я не понимал, отчего мне так больно. Ведь я уже давно не любил ее. Почему же все это так ударило по мне? Не должно бы. Этот стыд, эта обида, такая жгучая, что хочется разбить кулаки, раскровенить их хотя бы о стену. А из-за чего переживать-то? Разве это самое не было на Тайлер-драйв обыкновенным времяпрепровождением? А сам-то я эти игры с Тинкер, под боком у ее мирно посапывающего супруга, – разве я счел их каким-то из ряда вон выходящим событием? Винс имел дело с избалованной и скучающей дамочкой, спешащей использовать свой шанс, прежде чем алкоголь разрушит окончательно то, что еще оставалось от ее красоты. Я не должен был относиться к этому серьезнее, чем Винс. И чем она сама.
Я поставил фужер. «Бурбон» подействовал без промедления. Я пошел приготовил еще один. И тогда начал стучаться в спальню. Я стучал и стучал в эту чертову дверь. Наконец она открыла. Покачиваясь, Лоррейн стояла передо мной в цветастом халате, взирая на меня с пьяной нагловатой улыбкой.
– Ну что же ты? Входи, если тебе так загорелось. Потявкать не терпится? Тяв-тяв-тяв.
И я вошел.
Глава 8
Я пересек комнату и тяжело опустился на банкетку перед туалетным столиком. Так тяжело, что «бурбон» во мне заплескался.
– Твой кавалер убрался, – сказал я.
Она вскинула на меня недоверчивый взгляд.
– Что значит – убрался?
– А ты думала, что он останется здесь?
– Он слишком болен. Где он? Что ты с ним сделал? Отвечай, черт побери.
– Я доставил его в аэропорт.
– Куда же он полетит в таком состоянии?
– Я не спрашивал. Хочешь полететь вслед за ним?
– Может, это и было бы лучше. Лучше, чем оставаться здесь, наедине с одной хитрющей, проклятущей ищейкой.
– Я не ищейка. Ты прекрасно знаешь, я-то я никогда ничего не вынюхивал. Она села на край постели, угрюмо глядя на меня.
– Вы-ню-хи-вал. Иначе бы я услышала твою машину. Я была настороже.
– У меня бензин кончился. В двух кварталах отсюда.
– Рассказывай сказки. Так и поверила.
– Спроси у Ирены. Я ее встретил, когда шел с канистрой бензина к машине, и даже подвез до автобуса. Она моргнула несколько раз.
– Правда?
– Да.
– Невезон, значит. Противное, подлое невезение, и ничего больше.
Теперь она выглядела ребенком, капризным и чувствующим за собой вину.
– Лоррейн?
– Да.
– Лоррейн, милая, ну как мы докатились до всего этого? Зачем ты пьешь так много, так бессмысленно? Зачем тебе это, сегодняшнее, с Винсом?
Она махнула рукой, жест был беспомощный и безнадежный.
– Зачем вообще делают это или то? Скажи, что тут такого? Кажется, «бурбон» склонял меня к резонерству.
– Это аморально, – сказал я.
– Неужели ты такой мещанин, золотце мое? – сказала она сухо.
– Почему ты пьешь?
– Потому. Почему ты отослал Ирену? Я есть хочу.
– Лоррейн, постараемся понять друг друга.
– Ну, валяй. Прочти мне мораль, ведь ты меня застукал. Начинай, что же ты? Мне стыдно, что я попалась, дала себя застукать. А ты можешь торжествовать. Отпускаешь ли ты мне грех прелюбодеяния? Может, ты мне молитву прочтешь, на манер нашей Ирены?
– Не ехидничай. Я стараюсь говорить с тобой спокойно.
– Ну да. Сказано же: будь спокоен и мудр.
– Мудрым я себя не считаю. Я ведь.., я тоже изменил тебе.
– А-а, наконец-то! Это с ней, с той скучнейшей Лиз Адаме? Я ведь чувствовала – а ты отпирался…
– Нет, не с Лиз Адаме. Это была твоя подруга Тинкер.
– Тинкер? – она вдруг захихикала. – Где это, вы? Когда?
– В воскресенье. Когда стемнело. У них дома. А я-то боялся, что она ударится в слезы! Ничего подобного. На нее напал безудержный смех.
– Нет, это же надо, Тинкер! Ну, братец, поздравляю! Боже мой, Тинкер!
– Заткнись! – не выдержал я. – Человек ты или нет? Она встала, покачиваясь и хихикая, и пошла в ванную. Я догнал ее и схватил за руку.
– Что с тобой происходит? – орал я ей прямо в лицо. – Тебе пора сходить к психиатру. Ты просто ненормальная! Ведь я признался тебе в супружеской измене, а ты хихикаешь, точно речь идет о ком-то другом.., о чьей-то шалости.
Она вырвалась и недобро взглянула на меня.
– Шалость? А что, так и есть. Конечно, это шалость. Притом забавная и приятная.
Она развязала пояс, так что ее халат распахнулся. Сделав непристойный жест, она возбужденно продолжала:
– А теперь давай посостязаемся, кто больше знает ругательств. Я бы могла выложить дли-инный список отборных словечек. Да, мальчик, все они у меня вот тут!
Видя эту грязную ухмылку, грязный и вызывающий взгляд, я вдруг выпалил ей в лицо самое гнусное, самое непотребное ругательство, всплывшее в памяти неизвестно откуда. И в тот же миг она вцепилась ногтями в мое лицо. Царапалась она как разъяренная кошка. Я поднял правую руку и со всей силы ударил ее по голове, так, что она отлетела в дверь ванной. Этот ее халат, когда он завязан, достает до самого пола, а развязанный, он становится еще длиннее. Должно быть, после моего удара, при первом неловком шаге она наступила на полу халата. Споткнувшись, она потеряла равновесие и грохнулась наземь так быстро, что я не успел поддержать ее. Ванна была прямо против двери. Голова Лорри ударилась о нее так сильно, что раздался гул, точно огромным тупым билом ударили в гонг. Она лежала на полу с головой, неестественно свернутой набок, – ужасное, отвратительное зрелище. Ее острые наманикюренные ногти скребли гладкий кафель. Тело Лоррейн судорожно напряглось, сжалось, дрожь прошла по нему и прекратилась. Туловище обмякло и сделалось неподвижным. Ее глаза были открыты. Она казалась теперь маленькой, как ребенок. И тихой, пугающе тихой. Яркий свет, заливавший, как всегда, ванную комнату, придавал всей сцене что-то призрачное.
Я бросился в спальню. Сел перед туалетным столиком и тут же наткнулся взглядом на свое отражение в зеркале. Я дышал загнанно, как после долгого бега. Три царапины выделялись на щеке. Средняя была длиннее и глубже других. Из нее стекала на подбородок одна-единственная капля крови. Вот она остановилась, потемнела, высохла. В зеркале я заметил, что в руке у меня – большой фужер со спиртным. Я поставил его на место. Потом вдруг понял: я, конечно же, ошибся. Она неловко ударилась о ванну и просто потеряла сознание. И ничего больше. Сейчас она очухается и снова начнет меня бранить на чем свет стоит.
Итак, я возвратился в ванную, осторожно встал на колени и приложил ухо к ее груди, ожидая услышать удары сердца. Но не услышал ничего. Жуткое молчание.
И снова я в спальне. Взял в руки фужер. Поставил. Сел на край постели, поднял телефонную трубку. Услышал гудки. Длинные гудки. Прошла секунда, другая. Нужно было набрать ноль и вызвать полицию. Сказать: мне очень жаль, я лишь слегка толкнул ее, – и вот оно как вышло. Я положил трубку и вытер вспотевшие ладони о покрывало. Думай, дьявол тебя побери! Стряхни с себя хмель, думай! Она мертва. Конечно: нет ее. Есть только оболочка. Труп. То, что перевозят в катафалке, что обмывают и гримируют, а потом под органную музыку… Выбор за тобой, Джеймсон. Зови полицию, надейся на справедливость, милосердие и минимум три года за решеткой – за убийство по неосторожности. Или же уничтожь все следы и попробуй выбраться отсюда невредимым.
А что будет с деньгами, спрятанными там, под штабелем дров? А.., а что если тебя будут расспрашивать о Винсенте, о твоем фронтовом друге? Спокойно, Джеймсон. Сохраняй выдержку, постарайся быть объективным и не теряй логики. Обдумай все с разных сторон.
Кусок мыла на полу. Намылить ее ступни. Провести мылом длинный след по кафельному полу. Открыть кран под раковиной. И уйти. Организовать себе железное алиби. Вернуться. И «найти» ее.
Но у этих наверняка будут свои соображения: под каким углом она должна была упасть, поскользнувшись, где и сколько могло остаться мыла и так далее. Попытаться бы можно было, если бы не царапины. Они извлекут у нее из под ногтей обрывки кожи, найдут кровь – немного, но им хватит сделать анализ. Или – сегодня же ночью отправиться в путь? Взять деньги и – подальше отсюда? Но тогда уже совершенно точно они начнут охотиться за мной. Нет, с этим нужно покончить как-то иначе. И без того сложностей хватает. Лучше было бы убрать ее, вот что. Я начал крутить эту мысль так и этак, обкатывать, осторожно пробовать, подойдет ли? Подошла.
История с Винсентом. Измена. Скандал. Она поцарапала меня в разгаре ссоры. Потом они оба сели в машину и уехали. Так все сходилось: и правда (неполная), и прошлое Винса, и ее репутация. Только ничего нельзя в этом случае делать наполовину. Сесть, обдумать, даже набросать план, испытать его на прочность.
И по мере того как ко мне возвращалась уверенность, вырисовывался один поворот, нечто такое, что могло стать этакой недостающей точкой над «i». Да-да, правильно. Если только я ничего не путаю. Но похоже, что нет.
Когда-то, в первые годы нашего брака, когда наши споры еще были наполнены живым чувством и я страдал, слыша от нее злые слова, задолго до того, как все эти сцены обратились в тягостную рутину, случилась одна безобразная сцена. Я уж и не помню, почему она тогда решила навсегда расстаться со мной. Придя домой, я обнаружил записку. Она нацарапала ее на титульном листе первой попавшейся книги, и раскрытый том оставила посреди комнаты, на ковре. Я увидел книгу, войдя в комнату, почти сразу. Теперь я вспомнил: после того как Мы тогда помирились, она хотела вырвать из книги этот лист, но я решил его сохранить. Может быть, рассчитывал использовать как оружие в следующий раз?
Теперь я отыскал эту книгу, поднес ее к свету, раскрыл. Наклонным, крупным почерком школьницы, – вместо точек над «i» она почему-то ставила маленькие кружочки, – она написала тогда: «Джерри, это все потеряло всякий смысл. Я ухожу, совсем, окончательно. Не пытайся меня разыскивать. Я никогда не вернусь». Вместо подписи стояла буква «Л», бумага в этом месте была прорвана насквозь.
Кажется, я никогда и ни при ком не упоминал о существовании этой записки. Конечно, есть способы определить возраст чернил. Этим исполнилось шесть лет, но выглядели они только что просохшими.
На веранде послышались шаги. Я захлопнул книгу и вернул на полку, на прежнее место. Сердце мое бешено колотилось.
Я подошел к дверям. Свет не выключил. Я почувствовал некоторое облегчение, разглядев при свете наружного фонаря женский силуэт.
– Джерри?
– Хелло, Манди.
– Лоррейн дома?
– Нет, ее нет дома.
– Наш паршивый телефон опять сломался, третий раз за месяц! Ты не знаешь, где она сейчас?
– Она не сказала, куда собирается. Машина на месте, так что наверняка где-нибудь по соседству.
– Ну, искать ее по всей округе я не собираюсь. Если она придет до десяти, пусть позвонит, а если телефон все еще будет барахлить, – может, она заглянула бы к нам на минутку? Намекни, что она не пожалеет.
– Я ей скажу.
– Спасибо большое, Джерри.
Я посмотрел, как она сбегает по ступенькам крыльца. Потом поспешно вернулся в гостиную, достал книгу с полки, поднялся с нею наверх, бритвенным лезвием вырезал титульный лист. Записку я положил на туалетном столике в спальне. Выглядела она очень убедительно. И не обманывала. Ведь Лоррейн действительно никогда не вернется. Я спустился в подвал, в кладовку, где мы хранили садовую мебель. Она была накрыта парусиновой тканью. В двух местах парусина была порвана, и пятен на ней хватало. Но для моей цели сгодится. Я сложил кусок ткани в несколько раз. Отыскал там же, в углу, крепкий бельевой шнур. Все это отнес в ванную. Включил свет. Почему-то я ждал, что Лорри теперь будет выглядеть по-другому, но нет, в ней ничего не изменилось, она была такая же, как и перед тем. Я расстелил ткань на кафельном полу рядом с ней. Опустился на корточки, вытер мокрые ладони о брюки. Что-то мешало мне прикоснуться к мертвой Лоррейн. Но что уж теперь… Я взялся за ее плечи и бедра и перекатил ее на расстеленную парусину. Тело еще не успело окоченеть, но не ощущалось уже в нем и тепла, свойственного человеку при жизни. Она была ни теплой, ни холодной – нечто среднее, ненатуральное и неприятное. Я перевернул ее еще раз, теперь покойница лежала на спине. Я сложил ее руки вдоль туловища, ноги прижал одну к другой. Потом загнул верхний и нижний края ткани, закрыв таким образом лицо и ноги. Затем то же самое повторил с правого бока и с левого. Продел шнур снизу и крепко перевязал получившийся пакет – вокруг лодыжек, колен, бедер, талии, груди, шеи. Когда я поднялся, колени мои дрожали. Только теперь я сообразил, что во время всей этой процедуры я ни разу не взглянул на нее.
Кое-как я поднял длинный сверток. Говорят, человек после смерти весит больше, чем при жизни. Не знаю. Она не показалась мне тяжелей, чем когда-то, при тех нередких случаях, когда мне приходилось тащить ее домой на себе – по той простой причине, что она не держалась на ногах. Я прислонил ее к стене. И это мне уже приходилось делать когда-то, – пригнулся, подставил правое плечо под ее живот, ухватил за колени, поднялся. Верхняя часть туловища теперь перевешивалась мне за спину. Когда я до конца распрямился, из ее горла вырвался чудовищный хрип. Холодный пот выступил на всем моем теле. Я стоял с этой своей ношей на плече и убеждал себя, что это просто вышел воздух, остававшийся в ее легких. Так оно и было, конечно. По темной лестнице я снес ее вниз и осторожно опустил на пол. Я запер все три наружные двери и снова взбежал наверх. Вытер пол в ванной. Потом сделал все, чтобы царапины на моей щеке не бросались в глаза. Я использовал крем, который Лоррейн употребляла, замазывая случайные прыщики.
Едва я покончил с этим занятием, зазвонил телефон.
– Алло!
– Джерри, это опять Манди. Прости, что беспокою. Лоррейн уже дома?
– Еще нет.
– Ах так. Ну, тогда хотя бы скажу тебе, что наш телефон уже в порядке.
– Я… Мне нужно уехать, Манди. Вернусь, должно быть, поздно. Но я ей оставлю записку.
– Может, мне прийти и позаботиться о твоем друге, ведь он все-таки болен, а вас обоих не будет дома? Поверь, мне это было бы совсем нетрудно.
– Спасибо большое, но не нужно. Винс спит. Благодарю тебя, Манди.
– Как он, кстати, насчет блондинок?
– О, это он всегда готов. Равным образом и насчет брюнеток и рыжих.
– А ты? Ты случайно к рыженьким не питаешь слабости, а, Джерри?
– Не понимаю.
– Ну, я тут краем уха слышала, что ты.., что вы с одной нашей общей подругой имели весьма приятный тет-а-тет, вы еще сидели в креслах-качалках в саду, а потом оба разом исчезли. И ни один из вас вроде бы не жалел об этом.
– Тут какое-то недоразумение.
– Может быть, может быть. Так не забудешь оставить записку, Джерри?
– Не забуду.
Я положил трубку. Сошел вниз, в гостиную, присел к письменному столу и написал: «Лорри, позвони, пожалуйста, Манди, как только придешь. Наш больной спит. Я удаляюсь. Когда вернусь, не знаю. Твоя угроза действует мне на нервы. Я все еще надеюсь, что это сгоряча и ты так не думаешь».
Я подписался. Положил записку в кухне на стол, придавив ее тяжелой солонкой. Я посмотрел на сверток, лежавший на полу перед дверью, и произнес, обращаясь прямо к нему:
– Ты должна позвонить твоей подруге Манди, мое сокровище.
И засмеялся. И оборвал смех. Это был чертовски несимпатичный смех – хриплый, истеричный, мерзкий.
Я пошел в гараж, взял и забросил в багажник моей машины короткую лопату. Настал ее черед. Когда я запихивал тюк в багажник, голова глухо стукнулась о металл. Я взялся за ноги и пристроил их рядом с лопатой. Форма свертка могла вызвать подозрения, и я положил сверху старое армейское одеяло, всегда тут лежавшее. Но и теперь этот странный продолговатый пакет мог бы навести кого-то на нежелательные размышления. Я снял одеяло, уложил лопату наискосок поверх длинного тюка, а затем накрыл одеялом лопату и все остальное.
Я замкнул парадные двери, уселся в машину, поехал. В город. Остановился в тихой боковой улочке возле отеля «Верной» и запер машину. Прошел в бар. Вечер был тихий, спокойный, мирный. Четыре-пять парочек и трое мужчин у стойки. Я взобрался на сиденье-вертушку. Тимми подошел и сказал:
– Вечер добрый, мистер Джеймсон.
– Не такой уж и добрый, – проворчал я в ответ мрачно и нарочито невнятно. – Устрой-ка мне «бурбон», Тимми. И не скупись: чем крепче, тем лучше.
Я положил на стойку доллар. Когда он забирал бумажку, я сказал:
– До чего хреновый мир нам достался, а, Тимми? С бабами никакой жизни нет, и без баб тоже не жизнь. Скажешь нет?
– М-м, да, так оно и выглядит иной раз, мистер Джеймсон.
Лоррейн частенько заявлялась в этот бар, и Тимми, похоже, сочувствовал мне не только на словах.
– Будь я проклят, если пойду домой. Сниму номер, хотя бы прямо тут, у вас а, Тимми?
– Что уж, всякое бывает, – сказал он не совсем впопад.
Я влил в себя спиртное и дал ему еще один доллар на чай. Теперь он меня запомнил. Выходя, я задел плечом дверной косяк. Потом быстро нырнул в машину и поехал к нашему строительному участку на Парк Террас. Теперь я благословлял Э. Д, за его упрямство. Давно уже я уговаривал его нанять ночного сторожа. Я убеждал его, что стайка юнцов из озорства способна нанести нам ущерб, который в несколько раз превысит все затраты на сторожа. А воры стащат что-нибудь – ищи их потом! Но он неизменно возражал, что рабочие обязаны запирать все инструменты и материалы в вагончиках и в сараях, а детям так и так не воспретишь стащить какую-нибудь там чурку, болванку или доску.
Я знал, что завтра утром точно по графику передвижные бетономешалки зальют раствором фундаменты десяти домов и будущие стоянки для автомашин. Формы были уже приготовлены. Я остановился за высоким штабелем полых кирпичей. Постоял, пока глаза привыкли к темноте. Нужно было убедиться, что стройплощадку не облюбовала какая-нибудь парочка. Ближайшие жилые дома находились за четверть мили отсюда. Где-то неподалеку голосами младенцев орали две кошки.
Я достал лопату, переступил через шнур и через дощатую перегородку – границу будущей бетонированной площадки. Еще три шага. Здесь. Основная масса раствора сбрасывается на середину, а уж затем разравнивается. Я выбрал дом, расположенный на покатом склоне, так что здесь для будущей автостоянки мы подсыпали землю. Я рассчитывал, что копать тут будет легче.
Легче, да. Но не так уж легко, потому что мне приходилось спешить. Я запыхался, спина и плечи уже болели. Нужно было бы копать еще глубже, но я остановился на четырех футах.
Я подогнал машину с погашенными фарами задним ходом почти вплотную к месту. Открыл багажник. Снял парусину. Потянул ее за ноги, привел в сидячее положение, после чего опять взвалил через плечо. Яма оказалась слишком тесной, и в длину, и в ширину места только-только хватило. Я пытался вообще не думать о том, что я делаю, забрасывая могилу землей. Но потом землю нужно было утрамбовать. Я утаптывал ее, а сам видел, как она лежит в бикини у плавательного бассейна, греясь на солнце. Видел ее в вечернем платье. Я видел ее шагающей, бегущей, смеющейся.
Земли оставалось в излишке меньше, чем я предполагал. Она заняла там совсем немного места. Оставшееся я разметал широкими взмахами лопаты. Потом парусиновой тряпкой тщательно загладил следы, которые я оставил, утаптывая почву.
Одиннадцать. Время поджимало. Я поехал домой, убрал лопату. Открыл встроенный шкаф в верхнем коридоре, достал оттуда оба дорожных чемодана. Я не поленился набить их доверху вещами, которые она захотела бы взять с собой. Все лучшее, все самое новое. Костюмы, юбки, блузы, туфли, драгоценности, духи, косметику. Я собирал это все так же лихорадочно и поспешно, как и она собирала бы. Я оставил открытыми пару ящиков и кое-что из тряпок уронил почти нечаянно, – пусть валяются в шкафу и на полу, так естественней.
Я был почти готов, когда зазвонил телефон. Пусть звонит. Одиннадцать раз проверещала проклятая машинка, прежде чем звонивший догадался повесить трубку. Я снес чемодан вниз и уложил в багажник медного «порше», туда же я сунул ее норковую накидку. Как обычно, она оставила ключ в зажигании. Я возвратился в дом и вышел оттуда в теннисных туфлях, в штанах, в которых я ездил когда-то на охоту, темной шерстяной рубахе. Я нес ее сумочку, при мне был также пистолет, автоматический, двадцать второго калибра, девятизарядный, к которому я не прикасался по меньшей мере три года. Все девять патронов были в обойме.
Как в прошлый раз, с Винсом, я обогнул полгорода, пока не выехал на ту же дорогу № 167. Здесь я повернул на север. Приземистая, прямо-таки стелющаяся по земле машина ввинчивалась все дальше в горы. Мне везло, дорога была пуста. Проезжая Бринделл, что в двух милях от озера, я особенно опасался, что кто-то заметит меня. Но нет, и тут было пусто, если не считать дюжины тусклых домов. В середине деревни я свернул на проселок. Ночь была так тиха, что Винс мог бы и проснуться, если бы я подъехал чересчур близко. Поэтому я выключил мотор где-то за четверть мили от дома и предоставил «порше» катиться по инерции, покуда деревья, окружавшие летний дом Мэлтонов, темными глыбами не выросли перед глазами. Здесь я нажал на тормоз.
Казалось совершенно невероятным, что я был здесь еще сегодня днем. Представлялось, что это было давным-давно, много суток назад. Я вставил обойму, но оставил палец на предохранителе – на случай, если вдруг споткнусь в темноте.
Между деревьями месяц освещал дорогу, и я мог прибавить шагу, не боясь налететь на ветку или камень. Дальше пришлось опять быть осторожнее: сухая листва устилала здесь землю, и мне приходилось думать, куда поставить ногу, чтобы не задеть пенек или сухую ветку, утонувшую в листьях. Камень-голыш вылетел из-под ноги и ударился о другой такой же. Я стоял, затаив дыхание, прислушивался. Кровожадная мошкара пировала на мне. Я слышал, как вода плещет внизу о скалу. За спиной ухала сова – звук не из самых веселых. Далеко-далеко залаяла собака.
То, что я здесь делал, требовало своеобразной школы, и я ее когда-то прошел. Одолев наконец последний промежуток, я опустился на колени, ощупывая глазами черную массу дома, высившуюся передо мной на фоне посеребренной месяцем воды и неба, битком набитого звезда ми. Я решил, что он обосновался в спальне, находящейся в юго-восточном углу дома. Там было всего удобнее, и огромная двуспальная кровать должна была его устроить. Я набрал в руку с полдюжины камушков величиной с земляной орех. Сладковатый запах оружейного масла бил в нос. Быстро и бесшумно я пересек освещенный месяцем подъездной путь и распластался, прижавшись к шероховатой стене здания, замер. – Через минуту я опять двинулся вдоль дома, покуда не оказался под окном той самой спальни. Теперь я мог слышать его дыхание, медленное и глубокое. Я немного отошел от стены и бросил камушек в кусты. С шумом задел он ветку и свалился. После второго броска я прислушался. Теперь его дыхания не было слышно. Я кинул третий камень и ждал. Вот скрипнула, вернее, крякнула кровать. Потом под тяжестью его тела вздрогнула половица. Я положил палец на курок и на шаг передвинулся.
– Твой кавалер убрался, – сказал я.
Она вскинула на меня недоверчивый взгляд.
– Что значит – убрался?
– А ты думала, что он останется здесь?
– Он слишком болен. Где он? Что ты с ним сделал? Отвечай, черт побери.
– Я доставил его в аэропорт.
– Куда же он полетит в таком состоянии?
– Я не спрашивал. Хочешь полететь вслед за ним?
– Может, это и было бы лучше. Лучше, чем оставаться здесь, наедине с одной хитрющей, проклятущей ищейкой.
– Я не ищейка. Ты прекрасно знаешь, я-то я никогда ничего не вынюхивал. Она села на край постели, угрюмо глядя на меня.
– Вы-ню-хи-вал. Иначе бы я услышала твою машину. Я была настороже.
– У меня бензин кончился. В двух кварталах отсюда.
– Рассказывай сказки. Так и поверила.
– Спроси у Ирены. Я ее встретил, когда шел с канистрой бензина к машине, и даже подвез до автобуса. Она моргнула несколько раз.
– Правда?
– Да.
– Невезон, значит. Противное, подлое невезение, и ничего больше.
Теперь она выглядела ребенком, капризным и чувствующим за собой вину.
– Лоррейн?
– Да.
– Лоррейн, милая, ну как мы докатились до всего этого? Зачем ты пьешь так много, так бессмысленно? Зачем тебе это, сегодняшнее, с Винсом?
Она махнула рукой, жест был беспомощный и безнадежный.
– Зачем вообще делают это или то? Скажи, что тут такого? Кажется, «бурбон» склонял меня к резонерству.
– Это аморально, – сказал я.
– Неужели ты такой мещанин, золотце мое? – сказала она сухо.
– Почему ты пьешь?
– Потому. Почему ты отослал Ирену? Я есть хочу.
– Лоррейн, постараемся понять друг друга.
– Ну, валяй. Прочти мне мораль, ведь ты меня застукал. Начинай, что же ты? Мне стыдно, что я попалась, дала себя застукать. А ты можешь торжествовать. Отпускаешь ли ты мне грех прелюбодеяния? Может, ты мне молитву прочтешь, на манер нашей Ирены?
– Не ехидничай. Я стараюсь говорить с тобой спокойно.
– Ну да. Сказано же: будь спокоен и мудр.
– Мудрым я себя не считаю. Я ведь.., я тоже изменил тебе.
– А-а, наконец-то! Это с ней, с той скучнейшей Лиз Адаме? Я ведь чувствовала – а ты отпирался…
– Нет, не с Лиз Адаме. Это была твоя подруга Тинкер.
– Тинкер? – она вдруг захихикала. – Где это, вы? Когда?
– В воскресенье. Когда стемнело. У них дома. А я-то боялся, что она ударится в слезы! Ничего подобного. На нее напал безудержный смех.
– Нет, это же надо, Тинкер! Ну, братец, поздравляю! Боже мой, Тинкер!
– Заткнись! – не выдержал я. – Человек ты или нет? Она встала, покачиваясь и хихикая, и пошла в ванную. Я догнал ее и схватил за руку.
– Что с тобой происходит? – орал я ей прямо в лицо. – Тебе пора сходить к психиатру. Ты просто ненормальная! Ведь я признался тебе в супружеской измене, а ты хихикаешь, точно речь идет о ком-то другом.., о чьей-то шалости.
Она вырвалась и недобро взглянула на меня.
– Шалость? А что, так и есть. Конечно, это шалость. Притом забавная и приятная.
Она развязала пояс, так что ее халат распахнулся. Сделав непристойный жест, она возбужденно продолжала:
– А теперь давай посостязаемся, кто больше знает ругательств. Я бы могла выложить дли-инный список отборных словечек. Да, мальчик, все они у меня вот тут!
Видя эту грязную ухмылку, грязный и вызывающий взгляд, я вдруг выпалил ей в лицо самое гнусное, самое непотребное ругательство, всплывшее в памяти неизвестно откуда. И в тот же миг она вцепилась ногтями в мое лицо. Царапалась она как разъяренная кошка. Я поднял правую руку и со всей силы ударил ее по голове, так, что она отлетела в дверь ванной. Этот ее халат, когда он завязан, достает до самого пола, а развязанный, он становится еще длиннее. Должно быть, после моего удара, при первом неловком шаге она наступила на полу халата. Споткнувшись, она потеряла равновесие и грохнулась наземь так быстро, что я не успел поддержать ее. Ванна была прямо против двери. Голова Лорри ударилась о нее так сильно, что раздался гул, точно огромным тупым билом ударили в гонг. Она лежала на полу с головой, неестественно свернутой набок, – ужасное, отвратительное зрелище. Ее острые наманикюренные ногти скребли гладкий кафель. Тело Лоррейн судорожно напряглось, сжалось, дрожь прошла по нему и прекратилась. Туловище обмякло и сделалось неподвижным. Ее глаза были открыты. Она казалась теперь маленькой, как ребенок. И тихой, пугающе тихой. Яркий свет, заливавший, как всегда, ванную комнату, придавал всей сцене что-то призрачное.
Я бросился в спальню. Сел перед туалетным столиком и тут же наткнулся взглядом на свое отражение в зеркале. Я дышал загнанно, как после долгого бега. Три царапины выделялись на щеке. Средняя была длиннее и глубже других. Из нее стекала на подбородок одна-единственная капля крови. Вот она остановилась, потемнела, высохла. В зеркале я заметил, что в руке у меня – большой фужер со спиртным. Я поставил его на место. Потом вдруг понял: я, конечно же, ошибся. Она неловко ударилась о ванну и просто потеряла сознание. И ничего больше. Сейчас она очухается и снова начнет меня бранить на чем свет стоит.
Итак, я возвратился в ванную, осторожно встал на колени и приложил ухо к ее груди, ожидая услышать удары сердца. Но не услышал ничего. Жуткое молчание.
И снова я в спальне. Взял в руки фужер. Поставил. Сел на край постели, поднял телефонную трубку. Услышал гудки. Длинные гудки. Прошла секунда, другая. Нужно было набрать ноль и вызвать полицию. Сказать: мне очень жаль, я лишь слегка толкнул ее, – и вот оно как вышло. Я положил трубку и вытер вспотевшие ладони о покрывало. Думай, дьявол тебя побери! Стряхни с себя хмель, думай! Она мертва. Конечно: нет ее. Есть только оболочка. Труп. То, что перевозят в катафалке, что обмывают и гримируют, а потом под органную музыку… Выбор за тобой, Джеймсон. Зови полицию, надейся на справедливость, милосердие и минимум три года за решеткой – за убийство по неосторожности. Или же уничтожь все следы и попробуй выбраться отсюда невредимым.
А что будет с деньгами, спрятанными там, под штабелем дров? А.., а что если тебя будут расспрашивать о Винсенте, о твоем фронтовом друге? Спокойно, Джеймсон. Сохраняй выдержку, постарайся быть объективным и не теряй логики. Обдумай все с разных сторон.
Кусок мыла на полу. Намылить ее ступни. Провести мылом длинный след по кафельному полу. Открыть кран под раковиной. И уйти. Организовать себе железное алиби. Вернуться. И «найти» ее.
Но у этих наверняка будут свои соображения: под каким углом она должна была упасть, поскользнувшись, где и сколько могло остаться мыла и так далее. Попытаться бы можно было, если бы не царапины. Они извлекут у нее из под ногтей обрывки кожи, найдут кровь – немного, но им хватит сделать анализ. Или – сегодня же ночью отправиться в путь? Взять деньги и – подальше отсюда? Но тогда уже совершенно точно они начнут охотиться за мной. Нет, с этим нужно покончить как-то иначе. И без того сложностей хватает. Лучше было бы убрать ее, вот что. Я начал крутить эту мысль так и этак, обкатывать, осторожно пробовать, подойдет ли? Подошла.
История с Винсентом. Измена. Скандал. Она поцарапала меня в разгаре ссоры. Потом они оба сели в машину и уехали. Так все сходилось: и правда (неполная), и прошлое Винса, и ее репутация. Только ничего нельзя в этом случае делать наполовину. Сесть, обдумать, даже набросать план, испытать его на прочность.
И по мере того как ко мне возвращалась уверенность, вырисовывался один поворот, нечто такое, что могло стать этакой недостающей точкой над «i». Да-да, правильно. Если только я ничего не путаю. Но похоже, что нет.
Когда-то, в первые годы нашего брака, когда наши споры еще были наполнены живым чувством и я страдал, слыша от нее злые слова, задолго до того, как все эти сцены обратились в тягостную рутину, случилась одна безобразная сцена. Я уж и не помню, почему она тогда решила навсегда расстаться со мной. Придя домой, я обнаружил записку. Она нацарапала ее на титульном листе первой попавшейся книги, и раскрытый том оставила посреди комнаты, на ковре. Я увидел книгу, войдя в комнату, почти сразу. Теперь я вспомнил: после того как Мы тогда помирились, она хотела вырвать из книги этот лист, но я решил его сохранить. Может быть, рассчитывал использовать как оружие в следующий раз?
Теперь я отыскал эту книгу, поднес ее к свету, раскрыл. Наклонным, крупным почерком школьницы, – вместо точек над «i» она почему-то ставила маленькие кружочки, – она написала тогда: «Джерри, это все потеряло всякий смысл. Я ухожу, совсем, окончательно. Не пытайся меня разыскивать. Я никогда не вернусь». Вместо подписи стояла буква «Л», бумага в этом месте была прорвана насквозь.
Кажется, я никогда и ни при ком не упоминал о существовании этой записки. Конечно, есть способы определить возраст чернил. Этим исполнилось шесть лет, но выглядели они только что просохшими.
На веранде послышались шаги. Я захлопнул книгу и вернул на полку, на прежнее место. Сердце мое бешено колотилось.
Я подошел к дверям. Свет не выключил. Я почувствовал некоторое облегчение, разглядев при свете наружного фонаря женский силуэт.
– Джерри?
– Хелло, Манди.
– Лоррейн дома?
– Нет, ее нет дома.
– Наш паршивый телефон опять сломался, третий раз за месяц! Ты не знаешь, где она сейчас?
– Она не сказала, куда собирается. Машина на месте, так что наверняка где-нибудь по соседству.
– Ну, искать ее по всей округе я не собираюсь. Если она придет до десяти, пусть позвонит, а если телефон все еще будет барахлить, – может, она заглянула бы к нам на минутку? Намекни, что она не пожалеет.
– Я ей скажу.
– Спасибо большое, Джерри.
Я посмотрел, как она сбегает по ступенькам крыльца. Потом поспешно вернулся в гостиную, достал книгу с полки, поднялся с нею наверх, бритвенным лезвием вырезал титульный лист. Записку я положил на туалетном столике в спальне. Выглядела она очень убедительно. И не обманывала. Ведь Лоррейн действительно никогда не вернется. Я спустился в подвал, в кладовку, где мы хранили садовую мебель. Она была накрыта парусиновой тканью. В двух местах парусина была порвана, и пятен на ней хватало. Но для моей цели сгодится. Я сложил кусок ткани в несколько раз. Отыскал там же, в углу, крепкий бельевой шнур. Все это отнес в ванную. Включил свет. Почему-то я ждал, что Лорри теперь будет выглядеть по-другому, но нет, в ней ничего не изменилось, она была такая же, как и перед тем. Я расстелил ткань на кафельном полу рядом с ней. Опустился на корточки, вытер мокрые ладони о брюки. Что-то мешало мне прикоснуться к мертвой Лоррейн. Но что уж теперь… Я взялся за ее плечи и бедра и перекатил ее на расстеленную парусину. Тело еще не успело окоченеть, но не ощущалось уже в нем и тепла, свойственного человеку при жизни. Она была ни теплой, ни холодной – нечто среднее, ненатуральное и неприятное. Я перевернул ее еще раз, теперь покойница лежала на спине. Я сложил ее руки вдоль туловища, ноги прижал одну к другой. Потом загнул верхний и нижний края ткани, закрыв таким образом лицо и ноги. Затем то же самое повторил с правого бока и с левого. Продел шнур снизу и крепко перевязал получившийся пакет – вокруг лодыжек, колен, бедер, талии, груди, шеи. Когда я поднялся, колени мои дрожали. Только теперь я сообразил, что во время всей этой процедуры я ни разу не взглянул на нее.
Кое-как я поднял длинный сверток. Говорят, человек после смерти весит больше, чем при жизни. Не знаю. Она не показалась мне тяжелей, чем когда-то, при тех нередких случаях, когда мне приходилось тащить ее домой на себе – по той простой причине, что она не держалась на ногах. Я прислонил ее к стене. И это мне уже приходилось делать когда-то, – пригнулся, подставил правое плечо под ее живот, ухватил за колени, поднялся. Верхняя часть туловища теперь перевешивалась мне за спину. Когда я до конца распрямился, из ее горла вырвался чудовищный хрип. Холодный пот выступил на всем моем теле. Я стоял с этой своей ношей на плече и убеждал себя, что это просто вышел воздух, остававшийся в ее легких. Так оно и было, конечно. По темной лестнице я снес ее вниз и осторожно опустил на пол. Я запер все три наружные двери и снова взбежал наверх. Вытер пол в ванной. Потом сделал все, чтобы царапины на моей щеке не бросались в глаза. Я использовал крем, который Лоррейн употребляла, замазывая случайные прыщики.
Едва я покончил с этим занятием, зазвонил телефон.
– Алло!
– Джерри, это опять Манди. Прости, что беспокою. Лоррейн уже дома?
– Еще нет.
– Ах так. Ну, тогда хотя бы скажу тебе, что наш телефон уже в порядке.
– Я… Мне нужно уехать, Манди. Вернусь, должно быть, поздно. Но я ей оставлю записку.
– Может, мне прийти и позаботиться о твоем друге, ведь он все-таки болен, а вас обоих не будет дома? Поверь, мне это было бы совсем нетрудно.
– Спасибо большое, но не нужно. Винс спит. Благодарю тебя, Манди.
– Как он, кстати, насчет блондинок?
– О, это он всегда готов. Равным образом и насчет брюнеток и рыжих.
– А ты? Ты случайно к рыженьким не питаешь слабости, а, Джерри?
– Не понимаю.
– Ну, я тут краем уха слышала, что ты.., что вы с одной нашей общей подругой имели весьма приятный тет-а-тет, вы еще сидели в креслах-качалках в саду, а потом оба разом исчезли. И ни один из вас вроде бы не жалел об этом.
– Тут какое-то недоразумение.
– Может быть, может быть. Так не забудешь оставить записку, Джерри?
– Не забуду.
Я положил трубку. Сошел вниз, в гостиную, присел к письменному столу и написал: «Лорри, позвони, пожалуйста, Манди, как только придешь. Наш больной спит. Я удаляюсь. Когда вернусь, не знаю. Твоя угроза действует мне на нервы. Я все еще надеюсь, что это сгоряча и ты так не думаешь».
Я подписался. Положил записку в кухне на стол, придавив ее тяжелой солонкой. Я посмотрел на сверток, лежавший на полу перед дверью, и произнес, обращаясь прямо к нему:
– Ты должна позвонить твоей подруге Манди, мое сокровище.
И засмеялся. И оборвал смех. Это был чертовски несимпатичный смех – хриплый, истеричный, мерзкий.
Я пошел в гараж, взял и забросил в багажник моей машины короткую лопату. Настал ее черед. Когда я запихивал тюк в багажник, голова глухо стукнулась о металл. Я взялся за ноги и пристроил их рядом с лопатой. Форма свертка могла вызвать подозрения, и я положил сверху старое армейское одеяло, всегда тут лежавшее. Но и теперь этот странный продолговатый пакет мог бы навести кого-то на нежелательные размышления. Я снял одеяло, уложил лопату наискосок поверх длинного тюка, а затем накрыл одеялом лопату и все остальное.
Я замкнул парадные двери, уселся в машину, поехал. В город. Остановился в тихой боковой улочке возле отеля «Верной» и запер машину. Прошел в бар. Вечер был тихий, спокойный, мирный. Четыре-пять парочек и трое мужчин у стойки. Я взобрался на сиденье-вертушку. Тимми подошел и сказал:
– Вечер добрый, мистер Джеймсон.
– Не такой уж и добрый, – проворчал я в ответ мрачно и нарочито невнятно. – Устрой-ка мне «бурбон», Тимми. И не скупись: чем крепче, тем лучше.
Я положил на стойку доллар. Когда он забирал бумажку, я сказал:
– До чего хреновый мир нам достался, а, Тимми? С бабами никакой жизни нет, и без баб тоже не жизнь. Скажешь нет?
– М-м, да, так оно и выглядит иной раз, мистер Джеймсон.
Лоррейн частенько заявлялась в этот бар, и Тимми, похоже, сочувствовал мне не только на словах.
– Будь я проклят, если пойду домой. Сниму номер, хотя бы прямо тут, у вас а, Тимми?
– Что уж, всякое бывает, – сказал он не совсем впопад.
Я влил в себя спиртное и дал ему еще один доллар на чай. Теперь он меня запомнил. Выходя, я задел плечом дверной косяк. Потом быстро нырнул в машину и поехал к нашему строительному участку на Парк Террас. Теперь я благословлял Э. Д, за его упрямство. Давно уже я уговаривал его нанять ночного сторожа. Я убеждал его, что стайка юнцов из озорства способна нанести нам ущерб, который в несколько раз превысит все затраты на сторожа. А воры стащат что-нибудь – ищи их потом! Но он неизменно возражал, что рабочие обязаны запирать все инструменты и материалы в вагончиках и в сараях, а детям так и так не воспретишь стащить какую-нибудь там чурку, болванку или доску.
Я знал, что завтра утром точно по графику передвижные бетономешалки зальют раствором фундаменты десяти домов и будущие стоянки для автомашин. Формы были уже приготовлены. Я остановился за высоким штабелем полых кирпичей. Постоял, пока глаза привыкли к темноте. Нужно было убедиться, что стройплощадку не облюбовала какая-нибудь парочка. Ближайшие жилые дома находились за четверть мили отсюда. Где-то неподалеку голосами младенцев орали две кошки.
Я достал лопату, переступил через шнур и через дощатую перегородку – границу будущей бетонированной площадки. Еще три шага. Здесь. Основная масса раствора сбрасывается на середину, а уж затем разравнивается. Я выбрал дом, расположенный на покатом склоне, так что здесь для будущей автостоянки мы подсыпали землю. Я рассчитывал, что копать тут будет легче.
Легче, да. Но не так уж легко, потому что мне приходилось спешить. Я запыхался, спина и плечи уже болели. Нужно было бы копать еще глубже, но я остановился на четырех футах.
Я подогнал машину с погашенными фарами задним ходом почти вплотную к месту. Открыл багажник. Снял парусину. Потянул ее за ноги, привел в сидячее положение, после чего опять взвалил через плечо. Яма оказалась слишком тесной, и в длину, и в ширину места только-только хватило. Я пытался вообще не думать о том, что я делаю, забрасывая могилу землей. Но потом землю нужно было утрамбовать. Я утаптывал ее, а сам видел, как она лежит в бикини у плавательного бассейна, греясь на солнце. Видел ее в вечернем платье. Я видел ее шагающей, бегущей, смеющейся.
Земли оставалось в излишке меньше, чем я предполагал. Она заняла там совсем немного места. Оставшееся я разметал широкими взмахами лопаты. Потом парусиновой тряпкой тщательно загладил следы, которые я оставил, утаптывая почву.
Одиннадцать. Время поджимало. Я поехал домой, убрал лопату. Открыл встроенный шкаф в верхнем коридоре, достал оттуда оба дорожных чемодана. Я не поленился набить их доверху вещами, которые она захотела бы взять с собой. Все лучшее, все самое новое. Костюмы, юбки, блузы, туфли, драгоценности, духи, косметику. Я собирал это все так же лихорадочно и поспешно, как и она собирала бы. Я оставил открытыми пару ящиков и кое-что из тряпок уронил почти нечаянно, – пусть валяются в шкафу и на полу, так естественней.
Я был почти готов, когда зазвонил телефон. Пусть звонит. Одиннадцать раз проверещала проклятая машинка, прежде чем звонивший догадался повесить трубку. Я снес чемодан вниз и уложил в багажник медного «порше», туда же я сунул ее норковую накидку. Как обычно, она оставила ключ в зажигании. Я возвратился в дом и вышел оттуда в теннисных туфлях, в штанах, в которых я ездил когда-то на охоту, темной шерстяной рубахе. Я нес ее сумочку, при мне был также пистолет, автоматический, двадцать второго калибра, девятизарядный, к которому я не прикасался по меньшей мере три года. Все девять патронов были в обойме.
Как в прошлый раз, с Винсом, я обогнул полгорода, пока не выехал на ту же дорогу № 167. Здесь я повернул на север. Приземистая, прямо-таки стелющаяся по земле машина ввинчивалась все дальше в горы. Мне везло, дорога была пуста. Проезжая Бринделл, что в двух милях от озера, я особенно опасался, что кто-то заметит меня. Но нет, и тут было пусто, если не считать дюжины тусклых домов. В середине деревни я свернул на проселок. Ночь была так тиха, что Винс мог бы и проснуться, если бы я подъехал чересчур близко. Поэтому я выключил мотор где-то за четверть мили от дома и предоставил «порше» катиться по инерции, покуда деревья, окружавшие летний дом Мэлтонов, темными глыбами не выросли перед глазами. Здесь я нажал на тормоз.
Казалось совершенно невероятным, что я был здесь еще сегодня днем. Представлялось, что это было давным-давно, много суток назад. Я вставил обойму, но оставил палец на предохранителе – на случай, если вдруг споткнусь в темноте.
Между деревьями месяц освещал дорогу, и я мог прибавить шагу, не боясь налететь на ветку или камень. Дальше пришлось опять быть осторожнее: сухая листва устилала здесь землю, и мне приходилось думать, куда поставить ногу, чтобы не задеть пенек или сухую ветку, утонувшую в листьях. Камень-голыш вылетел из-под ноги и ударился о другой такой же. Я стоял, затаив дыхание, прислушивался. Кровожадная мошкара пировала на мне. Я слышал, как вода плещет внизу о скалу. За спиной ухала сова – звук не из самых веселых. Далеко-далеко залаяла собака.
То, что я здесь делал, требовало своеобразной школы, и я ее когда-то прошел. Одолев наконец последний промежуток, я опустился на колени, ощупывая глазами черную массу дома, высившуюся передо мной на фоне посеребренной месяцем воды и неба, битком набитого звезда ми. Я решил, что он обосновался в спальне, находящейся в юго-восточном углу дома. Там было всего удобнее, и огромная двуспальная кровать должна была его устроить. Я набрал в руку с полдюжины камушков величиной с земляной орех. Сладковатый запах оружейного масла бил в нос. Быстро и бесшумно я пересек освещенный месяцем подъездной путь и распластался, прижавшись к шероховатой стене здания, замер. – Через минуту я опять двинулся вдоль дома, покуда не оказался под окном той самой спальни. Теперь я мог слышать его дыхание, медленное и глубокое. Я немного отошел от стены и бросил камушек в кусты. С шумом задел он ветку и свалился. После второго броска я прислушался. Теперь его дыхания не было слышно. Я кинул третий камень и ждал. Вот скрипнула, вернее, крякнула кровать. Потом под тяжестью его тела вздрогнула половица. Я положил палец на курок и на шаг передвинулся.