Гуров сочувственно молчал, соглашаясь со своим тезкой.
– Ведь ему только-только исполнилось сорок пять, – с горестной интонацией произнес Рашевский. – И такая страшная, нелепая, загадочная смерть! И каким он, к шуту, расследованием занимался? Как его вообще занесло черт-те куда, в приокскую глушь, да еще в таком виде?! Ужас… Спрашивайте все, что считаете нужным.
– Вы знакомы с друзьями брата? – спросил Лев. – С коллегами по его работе, с кем-то из редакции? Меня интересуют его контакты. Особенно – за последнее время.
– Боюсь, что тут я вам плохой помощник. – Рашевский развел руками. – Слишком различались наши сферы общения. Тем более что последний год Леонид ушел из штата редакции на вольные хлеба. Точнее, его ушли. Стал внештатником. Корреспонденция туда, репортажик сюда, обзор еще куда-нибудь. Бежала коза через мосток, прихватила кленовый листок.
– Вот как? – удивился Гуров. – Это что же, в связи с его увлечением выпивкой? Но ведь он, по вашим словам, лечился?
– И это тоже. Он ведь продолжал выпивать, хотя не так катастрофично, как до лечения. Но не здесь главная причина. Леонид был очень гордый человек. Был… – горестно повторил Рашевский. – Он не любил, да и не умел гнуть шею перед начальством. Уцепились за один предлог, за другой… Где-то он и по женской части прокололся, перешел дорогу кому-то, имеющему в журналистских кругах большой вес. Ну, и… знаете, как это бывает?
Еще бы Гурову не знать!
«Другого человека так легко презирать и тиранить, особенно если он от тебя зависим, – подумал он. – Все мы – не ангелы, все полны пороков и недостатков, все грешны. Так что возвыситься в собственных глазах над ближним своим – дело совсем нехитрое. А вот понимать людей, принимать их со всеми пороками, уметь взаимодействовать с ними – задача неизмеримо более сложная. Далеко не всякий начальник умеет, как, например, Орлов, это делать. Да и желание не у всякого появляется. Наверное, Леонид Рашевский и расследование свое затеял, чтобы утереть недругам нос, доказать, что он тоже чего-то стоит».
– Вот, кстати, вы упомянули о женщинах, – вернулся Лев от бесплодного печального философствования к интересующему его вопросу. – Была у вашего брата близкая женщина?
В глазах Льва Рашевского мелькнула тень неудовольствия.
– Если бы близкая! А то… Да, она работает там же, на радио. Извелся с ней брат. – Рашевский покривился, словно у него задергало зуб. – Дубравцева Татьяна Тарасовна. Я с ней слегка знаком, да и брат кое-что рассказывал. Мне она неприятна. Меркантильна до самого донышка. Хищница. Женщины такого психологического склада отвратительны как жены или любовницы. Зато вдовы из них выходят… Закачаешься! Сами увидите, вы же наверняка захотите с ней встретиться. Он ее полусерьезно своей невестой называл. А она морочила Леньке голову. Я как-то раз сдуру пошутил, что, дескать, с такой невестой… На козу с нездоровым интересом поглядывать начнешь! Так брат обиделся смертельно, чуть не месяц со мной разговаривать не хотел. Очень серьезно он к ней относился, и сына Дубравцевой от первого брака, по-моему, любил. Вот так.
Гуров прошелся по кабинету, задумчиво посмотрел в окно, за которым танцевали редкие, но крупные снежинки. Затем повернулся к Станиславу:
– Вот такой получился разговор. Информации ценной – кот наплакал, зато яснее стал психологический портрет убитого журналиста. Рашевский-старший мне перед уходом пристально так в глаза посмотрел и говорит: «Лев Иванович, я наслышан о вашем высоком профессионализме. Я прошу вас – найдите тех, кто убил Леонида!» А мне никак не дают покоя его слова о каком-то журналистском расследовании, которым Леонид Рашевский занимался. Терпеть не могу, когда журналисты отбивают у нас хлеб и суются нечто расследовать. Такая самодеятельность часто заканчивается их трупами.
– Это точно. – Станислав закашлялся, поперхнувшись табачным дымом. – Что до психологических портретов… Нам бы еще малость вещдоков и улик в дополнение к психологии. Но, как ты любишь выражаться, они не грибы, на поляне не растут. А что на Воздвиженке судебные медики сказали?
– Причина смерти Рашевского – удавление. Проще говоря, его повесили на той самой веревке. Но вот потом… Труп был каким-то образом заморожен, да еще при весьма низкой – ниже минус сорока – температуре. Очень мелкие кристаллики льда во всех тканях. А потом, вдобавок…
– Я примерно догадываюсь, – перебил его Станислав. – Потом этот мерзлый труп сбросили с приличной высоты. Тоже непонятно, каким образом, а главное – зачем? Странно, что не вообще вдребезги. Но, замечу, сейчас на высоте пяти-шести тысяч метров как раз такая температура и наблюдается.
– Бред. Сюрреализм какой-то, – прокомментировал слова друга Гуров. – Но ничего более разумного в голову не приходит. Ты был там, на месте, где его обнаружили? Что там со следами? Не могли труп из Фомищева притащить? Да нет, конечно, что я дичь несу…
– А как же! Конечно, я там был. И с парнишкой, который на него наткнулся, разговаривал. «Вы можете точно показать место, – спрашиваю я его, – где вы обнаружили труп?» Он, бедный, затрясся, побледнел и отвечает: «Могу. Но не стану… Черта лысого я туда еще раз сунусь. Да ни за какие коврижки. И так по ночам не спится: как вспомню, что увидел тогда, так чуть не ору от ужаса». Еле уговорил.
– И что? Не разбегайся, прыгай!
– А ты посмотри сам. Сыскари из Серпуховского горотдела скинули нам по e-mail вполне приличного качества фотографии этого славного местечка, а я привез протокол осмотра. – Он взял со стола и передал Гурову два мелко исписанных листа. – Убедился? Нет там никаких следов, рядом с трупом. Хорошо заметно, потому что снежок лежит. Никто его туда не перетаскивал, разве что по воздуху.
– Н-да-а! – протянул Гуров, рассмотрев на экране фотографии. – Веселые картинки… Так вот посмотришь и начнешь понимать парнишку, которого чуть ли не из-под кровати доставать пришлось. Мы с тобой на своем веку всяких трупов навидались, а все равно тошнота к горлу подкатывает. И откуда же шло это, с позволения сказать, бомбометание? Небольшой самолетик? Вертолет? Мотодельтаплан?
– Очень сомневаюсь, – покачал головой Станислав. – Это, как ни крути, особый Московский ВО. После приснопамятного полета Руста с торжественным приземлением на Красную площадь что-что, а вопросы ПВО вояки отработали от и до. Система автораспознания «свой – чужой». Не слишком-то сейчас над Подмосковьем полетаешь, собьют без всяких запросов. Мало того! Не забудь, что Серпухов – город физиков. Ускоритель там или еще что-то в этом роде. Голицыно, Оболенск, Чехов – все эти городки расположены относительно недалеко от места, где нашли труп. В каждом из них по паре секретных институтов. Нет, сейчас у нас со всеми прежними недругами нежная взаимная дружба, но не до такой же степени, чтобы над подобным районом что-то свободно летало!
– Если не сам какой-нибудь сумасшедший военный летчик учинил эту пакость, – проворчал Лев, – скажем, на почве ревности. Его-то как «своего» распознали бы. Господи боже мой, что ж я опять какую ересь порю! Это я от злости и бессилия, не обращай внимания, Стас.
– Отчего же, – добродушно рассмеялся Крячко, – с летчиком-психом – это мысль! Только Орлову не скажи, засмеет. Но ты посмотри еще раз внимательно на фотографии! Труп Рашевского как упал, так и остался на месте падения, не сдвинувшись ни на метр. То есть, что бы ни тащило его там, на высоте, это «что-то» имело совсем небольшую горизонтальную скорость. Иначе у падающего мертвого тела была бы заметная горизонтальная составляющая скорости, и, упав, он проскользил бы по льду метра два-три, покуда бы эту составляющую не погасил. Но ничего подобного, никаких следов скольжения не видно. Так что самолеты-вертолеты отпадают, а мотодельтаплан в февральском небе при минус сорока с лишним градусах… Это не хуже сумасшедшего военного летчика, Лев!
– Будь я проклят, – недоуменно пробормотал Гуров, – если я хоть что-нибудь понимаю. Что, перефразируя Лермонтова, «по небу полуночи дьявол летел…»? Этак не торопясь, с невысокой горизонтальной скоростью… И нес в когтях труп Леонида Рашевского?! Баба-яга на ступе с помелом? Змей Горыныч, холера ясна? Инопланетные захватчики, скотомерзоиды с альфы Рогоносца? Кто или что его тащило на высоте пять километров?
– Не знаю. – Крячко достал еще одну сигарету, вопросительно посмотрел на Гурова. – Курить будешь? Успокаивает нервы… Ну, как хочешь, а я закурю. Крутится у меня в подсознании какая-то мыслишка вроде догадки. Но вот именно – крутится, а в руки не дается, зараза. Не могу за хвостик ухватить!
– Когда ухватишь, не забудь поделиться, – мрачным голосом произнес Лев. – Ну, ладушки, проехали эту станцию, а то от моих версий крыша съехать может. Ты выяснил, как серпуховцы настолько быстро определили, чей перед ними труп?
– А-а! Тут повезло, если только это слово применимо в данной ситуации. Там, в Серпухове, очень толковая медэкспертша. При наружном первичном осмотре она обратила внимание, что вены у трупа на руках явно носят следы уколов.
– Час от часу не легче! – охнул Гуров. – Так покойник не только выпивкой, но и ширевом баловался? Наркоман?
– Не перебивай! – досадливо сказал Станислав. – В том-то и штука, что медэкспертша сразу определила: не такие следы, не от «баяна», а от толстой иглы для переливания крови.
– Ну, точно! – хлопнул себя по лбу Лев. – Мне же сегодня на Воздвиженке об этом говорили! Он же донором был, ему до «почетного» всего несколько сдач осталось. Кровь какая-то очень редкая.
– Вот-вот. Она догадалась и сделала полный анализ крови. У Рашевского мало что четвертая группа с отрицательным резусом, что само по себе не так уж часто встречается, у него еще редчайший набор антигенов. Не знаешь, что это такое? Успокойся – я тоже не знаю. Но! Как только из Серпухова запросили центральную столичную станцию переливания крови, там пошарили по своим картотекам и базам данных, и через полчаса личность покойного была установлена. Медэкспертша мне потом сказала, что сто кубиков такой, как у Рашевского крови, сейчас стоят не меньше полусотни баксов.
– Учитывая то, что он был «на вольных хлебах», – понимающе кивнул другу Гуров, – это неплохое финансовое подспорье, сдают-то по четыреста кубиков за раз. Теперь кое-что проясняется.
Гуров снял трубку «внутряшки» и набрал номер генеральской приемной.
– Веруня? Как там шеф, очень занят или канареечное пение слушает в рабочее время? Да повидаться бы… Ага, спроси. Скажи, что полковники Гуров и Крячко так соскучились, что слезами умываются. Ждет нас? Отлично… Сейчас подтянемся, готовь кофеек.
– Ну и зачем напросился? – неодобрительно поинтересовался Станислав, подняв изумленно брови. – Хвастать пока нам нечем особо.
– Начальство, конечно, не стоит баловать, – улыбнулся Лев, – но Петр не только наш с тобой начальник, но вроде и друг, а? К тому же он в прошлом блестящий оперативник, да и сейчас хватку не потерял. Вдруг да присоветует чего умное? Кроме того, я не могу связаться с командованием ПВО округа, чтобы осведомиться – не летало ли там, над Окой, в известное время чего-нибудь такое… интересное. Астрономия у меня на погонах не та. Петр – может. О чем я его и попрошу. И еще: у меня в его присутствии начинают интенсивнее извилины шевелиться. Пошли, сыщик!
Генерал выслушал рассказ Гурова и Крячко внимательно, не перебивая. Затем подошел к клетке Капитана Флинта, ласково посмотрел на птичку.
– У-тю-тю, пиратик ты мой желтенький! – В баске Петра Николаевича явственно прозвучала нежность. – Пора нам с тобой, мне, в смысле, в отставку. На пенсию! Засядем на даче в Кунцеве или, еще лучше, запишемся в клуб любителей канареечного пения. Если два моих лучших сыскаря несут подобное, то никуда я, как начальник управления, не годен. Триллер пополам с хоррором, да еще фэнтези приправлено! Нечистая сила у них по Подмосковью летает в сопровождении инопланетян и трупами журналистов пойму Оки бомбардирует. Словом, «над Окой… фигня летала серебристого металла. Много стало в наши дни неопознанной… фигни». Я же их учил, а они что?! Уши вянут. Значит, хреновый из генерала Орлова учитель… Причем заметь, Флинт, эти деятели почему-то считают, что я с командующим особым Московским ВО Министерства обороны на дружеской ноге. Прямо этой самой ногой дверь в его кабинет открываю! А я, увы, до таких высот не дотягиваю. Не оправдываю их надежд! Говорю же, слаб в коленках, на покой пора, на пенсию, по всему выходит, что так.
Гуров и Крячко переглянулись.
«Это же уметь надо, – восхищенно подумал Гуров, – обругать себя так, что идиотами-то мы со Станиславом оказываемся!» А вслух сказал самым мрачным и расстроенным тоном:
– Намек твой весьма прозрачен, Петр Николаевич… Обидеть подчиненного – дело нехитрое. Спасибо, мы со Стасом кое-что поняли. Но слов произнесено много, а главного меж тем не сказано: посоветуй, что делать в этой распоганой ситуации. Куда нам плыть и каких берегов держаться?
– Один мой подчиненный, не из самых глупых, – ехидно усмехнулся Орлов, пристально глядя на Гурова, – любит повторять некую магическую фразу. Так я ее подчиненному переадресую: «Думать надо. Я не доктор, у меня готовых рецептов нет…» Комментарии нужны? Ах, не нужны… Тогда идите и работайте. Так, как вы умеете.
Гуров и Крячко понуро направились к двери генеральского кабинета.
– Постойте! – окликнул друзей генерал Орлов, сменивший гнев на милость, – Один совет я вам все-таки дам. Я не сомневаюсь, угробили Рашевского из-за того, что он что-то шибко… э-э… ароматное раскопал. Все остальные версии мотива преступления, вроде ревности, корыстных интересов и прочего не пляшут, это, надеюсь, вам понятно? Ордер на обыск я вам организую прямо сейчас, обыщите его хату на предмет материалов по тому, чем он последнее время занимался. Ну, книжки записные и прочее. Нет, я понимаю, что крупнокалиберный пулемет под кроватью и план захвата Кремля на письменном столе вы навряд ли обнаружите, но… Словом, поищите что-нибудь интересное. Если у него есть компьютер, то проведите анализ того, что там содержится. Здесь вам Дмитрий Лисицын поможет. И обязательно поговорите с этой, как ее, Дубравцевой. С пэвэошниками я, так и быть, свяжусь, хотя мы все понимаем – это пустышка! Не летали там «аппараты тяжелее воздуха», как это на официальном языке называется. А на меня, старика, за ехидство не обижайтесь. Удачи, сыщики!
* * *
А в это время бежевая «шестерка» Валерия Егорова, уйдя с МКАД по Варшавскому шоссе и миновав транспортную развязку на Каширской площади, повернула к центру, к Садовому кольцу.
Главный бухгалтер ООО «Русский зодчий», сидящий за рулем машины, хмуро улыбнулся самому себе. «Он все-таки сорвался с поводка! После сегодняшнего разговора все точки над i расставлены раз и навсегда. Вот только не поздно ли», – подумал он. Сделанного не воротишь… Радость освобождения в его душе смешивалась сейчас с острым осознанием своего ничтожества.
«Хоть получилась ли точка? – думал Егоров. – А не многоточие ли?»
Валерий Егоров, по крайней мере, перед самим собой, всегда претендовал на роль личности, свободной от любых моральных установок. Очень хотелось Егорову ощущать себя именно таким суперменом.
У него хватало ума надежно маскировать это свое желание, прятать его от других. Не надо никому навязывать свое мировоззрение. Не стоит громко декларировать свои позиции и принципы, тем более – такие. Нужно просто стараться жить в соответствии с ними. И тогда, в зависимости от того, как сложится жизнь, станет очевидной правота или ошибочность этих принципов.
Но, создав для себя целую доморощенную философию тотального цинизма, главный бухгалтер «Русского зодчего» тем не менее оказался изначально непригоден для ее применения на практике. Философия стала лишь средством защиты от унизительного комплекса неполноценности.
Такое, кстати, случается значительно чаще, чем принято считать. Поскреби как следует прожженного циника, а под маской и проступит перепуганное лицо неуверенного в себе, замученного комплексами неврастеника. Верно и обратное. С виду вроде рубаха-парень, идеалист ясноглазый, а вот внутри такая чернота, что диву даешься!
Нет, оказалось, что чужое мнение было Егорову вовсе не так безразлично, как ему самому хотелось бы. Особенно мнение Степана Владимировича Белоеда.
О себе самом и речи нет, ведь в зеркало противно смотреться, так бы и заехал по этой мерзкой роже с лживыми глазами.
Человек вообще остается человеком лишь до тех пор, пока хотя бы подсознательно верит, что есть непереступаемые этические нормы, моральные законы, хотя бы те, что самим над собой установлены. Теряя эту веру, он теряет и самоуважение.
Он прекрасно помнил, как все началось. Его катастрофическое падение… Егоров всегда считал себя сильным, волевым человеком. Не без оснований: когда-то он с легкостью бросил курить, мог в безденежной юности неделями жить впроголодь, при необходимости по нескольку ночей отказывался от сна, сохраняя при этом работоспособность… Не без душевной боли, однако решительно разорвал отношения с женой, узнав о ее курортном романчике.
Но вот справиться с неудержимой тягой к азартной игре, к рулетке и «Блэк Джеку» у него не хватило сил, стоило лишь попробовать один только раз!
Тогда, в самом начале, Валерию казалось, что он нашел хороший способ привнести хоть каплю движения в одуряющую монотонность и однообразие своей одинокой холостяцкой жизни. Нельзя же замыкаться лишь на работе, надо и расслабиться иногда… Затем, когда Егоров, ужаснувшись, попытался вырваться прочь из этого фантасмагоричного мирка к понятной и привычной обыденности, выяснилось, что поздно он спохватился. Валерий Егоров влип. Он попался прочно. А как все забавно начиналось!
В соответствии с известной поговоркой про новичков, ему несколько раз кряду крупно повезло в рулетку. Егоров радовался, конечно, однако при этом ясно осознавал, что надо вовремя остановиться, и не смог! При первом же проигрыше в его душе поднялась волна нестерпимого, острого раздражения, какой-то злой азарт, желание доказать судьбе, что он, Валерий Егоров, все равно сильнее ее.
Судьба такого к себе отношения не прощает. И понеслось, как салазки с горки…
Многие его знакомые хоть раз, да пытались поймать удачу в игре. Для большинства из них призыв крупье: «Делайте ваши ставки, господа!» – оказался лишь эпизодом. Но не для него!
Когда – а это случалось не так уж редко! – ему начинала «переть фишка», Валерий уговаривал себя: «Остановись. Не искушай судьбу. Вот сейчас выиграешь эти сто баксов, и хватит, прекращай немедленно. Ты свой план выполнишь, а сейчас не социализм, чтобы к перевыполнению стремиться. Забирай деньги, и в бар! Но не в этот, который на первом этаже, а в другой, подальше отсюда. Беги, уноси ноги, дур-рак!»
Нет! Не шли ноги, хоть тресни.
Как-то раз Егоров по совету товарища по несчастью – у него появились обширные знакомства в игорных кругах – такого же фанатика и мученика рулетки, в разгар зимы уехал на месяц к другу на дачу. Белоед тогда очень удивился, но просьбу Валерия выполнил – отпустил, не расспрашивая о причинах.
Егоров изнурял себя ежедневными десяти-пятнадцатикилометровыми лыжными кроссами, обливался холодной водой утром и перед сном, пачками, горстями лопал антидепрессанты и седативные препараты. Читал любимые книги.
Помогло. После этого он целых пять месяцев не подходил к казино. Но как-то раз тот самый человек, с которым он расстался полчаса назад, хитрым способом заманил его в игорный зал. Откуда ему стало известно о страсти Валерия? Ведь Егоров был так осторожен! Никто в «Русском зодчем» не догадывался о его «романе» с рулеткой, но этот страшный человек со змеиными глазами… О! Ему многое было известно…
Егоров не удержался. Сумасшествие азарта охватило его с новой силой. Он крупно проигрался раз, другой… Срочно потребовались деньги, причем немалые. И случилось то, что рано или поздно должно было случиться: Егоров начал «заимствовать на время» все более крупные суммы из бюджета «Русского зодчего». Его положение главного бухгалтера, его опыт и профессиональная хватка, казалось бы, гарантировали: все будет шито-крыто, никто ничего не заметит.
Но это только казалось! Человек со змеиными глазами давно и пристально следил за Егоровым и заметил… А, заметив, сдавил Валерия холодными удавьими кольцами.
Валерий круто вывернул руль, перестраиваясь в другой ряд. Дворники сметали с ветрового стекла «шестерки» мелкие, по-весеннему мокрые снежинки. Егоров вновь горько ухмыльнулся, вспоминая детали недавнего разговора.