Маккалоу Колин. Первый человек в Риме

   Ликторы сопровождали всех магистратов, облеченных чрезвычайными полномочиями. Между ними возникало соперничество, когда заходила речь о службе одному из губернаторов, уезжавших за границу, поскольку в таком случае они принимали участие в дележе трофеев и побочных доходов.
   Ликторы составляли тридцать отрядов, которые назывались куриями. Ликторов можно было призвать охранять Лаутумию или расположенную по соседству подземную тюрьму Туллиан, где приговоренные к смерти ожидали прихода душителя. Курия состояла из десяти человек, начальник курии давал задания. Дежурство у тюрьмы было одним из наименее желательных поручений. В этом случае – ни чаевых, ни взяток, ничего. Поэтому ни одному ликтору не хотелось гнаться за Луцием Декумием. Их работа заключалась в том, чтобы стоять на часах у двери. И больше ничего, Юпитер свидетель.
   – Эй, приятель, где ты? – крикнул Декумий так громко, что его могли услышать даже банкиры в Порциевой базилике.
   Волосы на руках и затылке Бомилькара встали дыбом. Он вскочил на ноги. «Вот оно, вот и конец», – подумал он. И застыл, ожидая, когда появится Декумий в сопровождении магистратов и других чиновников.
   И Декумий появился. Но – один. Увидев Бомилькара, неподвижно стоявшего у стены, Декумий весело улыбнулся и вошел к нему в камеру. Там было незапертое и ничем не закрытое отверстие, достаточно большое, чтобы через него мог пробраться человек. И то, что Бомилькар до сих пор этого не сделал, свидетельствовало о его полном непонимании римского способа мыслить и действовать. Нумидиец не мог поверить в простую истину, что тюрьма как таковая была понятием, римлянам не известным.
   – Кто донес на тебя, приятель? – спросил Декумий, усаживаясь на упавший блок кладки.
   Стараясь унять дрожь, Бомилькар облизнул губы.
   – Если это был не ты с самого начала, дурак, то теперь уж наверняка ты! – огрызнулся он.
   Декумий удивленно посмотрел на него. Медленно до него стал доходить смысл сказанного.
   – Погоди, погоди, приятель, во-первых, ты не волнуйся так, – стал он успокаивать Бомилькара. – Нас никто не слышит. У двери стоят только два ликтора, а это далековато. Я услышал, что тебя арестовали, вот и подумал: лучше бы мне прийти к тебе и узнать, что же пошло у нас не так.
   – Агеласт, – сказал Бомилькар. – Марк Сервилий Агеласт!
   – Хочешь, чтобы я сделал с ним то, что с Массивой?
   – Послушай, может, ты уйдешь отсюда? – в отчаянии закричал Бомилькар. – Разве ты не понимаешь, что они догадаются, почему ты пришел? Если хоть кто-то увидел твое лицо возле принца Массивы, тебе конец!
   – Да все нормально, приятель, все нормально! Не беспокойся. Обо мне никто ничего не знает, и никому и дела нет, что я сейчас здесь. Это не парфянская темница, дружище, поверь мне! Тебя поместили сюда, чтобы позлить твоего господина, вот и все. Им абсолютно все равно – сбежишь ты или нет. Это лишь подтвердит твою виновность. – И он показал на брешь в наружной стене.
   – Я не могу убежать, – сказал Бомилькар.
   – Ну как хочешь. – Декумий пожал плечами. – А как насчет этой пташки, Агеласта? Хочешь его убрать? Сделаю за ту же цену – заплатишь, когда дело будет сделано; я доверяю тебе.
   Восхищенный Бомилькар пришел к выводу, что Луций Декумий не только верил в то, что говорил, но и мог это сделать. Сомневаться не приходится. Если бы не Югурта, он воспользовался бы предложением бежать этой же ночью. Но если он поддастся искушению – только боги знают, что может случиться с Югуртой.
   – Я дам тебе еще золота, – сказал он.
   – А где он живет, этот парень, Который Никогда Не Улыбается?
   – На Целиевом холме, в Африканской деревне.
   – О, прелестный новый район! – воскликнул одобрительно Декумий. – Агеласт неплохо устроился! Нетрудно будет найти его там, где пение птиц громче болтовни соседей. Не беспокойся, я быстро управлюсь. А когда твой господин вызволит тебя отсюда, ты мне заплатишь. Пришли золото мне в клуб. Я буду там.
   – Откуда тебе известно, что мой господин непременно вызволит меня?
   – Он сделает это, дружище! Еще пару дней – и они позволят ему заплатить за тебя залог. А тогда – мой тебе совет – как можно скорее возвращайся домой. Не болтайся в Риме, ладно?
   – Оставить моего царя здесь, на их милость? Я не могу!
   – Конечно, можешь, приятель! Как ты думаешь, что они сотворят с ним здесь, в Риме? Стукнут по голове и бросят в Тибр? Нет! Никогда! – сказал Луций Декумий, опытный советник. – Есть только одно, за что они могут убить, – их драгоценная Республика. Res publica. Законы, Конституция и прочая ерунда. Они могут угрохать пару народных трибунов вроде Гракхов, но никогда не убьют чужеземца в самом Риме. Так что не тревожься о своем господине, дружище. Ручаюсь, если ты исчезнешь, они отошлют его домой.
   Бомилькар в изумлении посмотрел на Декумия.
   – Но ты даже не знаешь, где находится Нумидия! – медленно промолвил он. – Ты никогда не был в Италии! И откуда тебе знать, как поступают римские нобили?
   – Тут дело особое, – заявил Луций Декумий, поднимаясь с камня. – Молоко матери, приятель, молоко матери! Мы все впитываем вместе с молоком матери. Помимо всяких приятных неожиданностей – вроде знакомства с тобой, – где еще может римлянин получить удовольствие, как не на Форуме? Если нет игр, конечно. И даже не требуется находиться прямо там, чтобы испытывать волнение. Оно само наполняет тебя, как молоко матери.
   Бомилькар протянул руку:
   – Благодарю тебя, Луций Декумий. Ты – единственный честный человек из всех, кого я встретил в Риме. Ты получишь свои деньги.
   – Не забудь – в клуб! Да, кстати, – он коснулся своего носа пальцем, – если у тебя есть друзья, которые нуждаются в практической помощи, чтобы решить свои маленькие проблемы, скажи им, что я не прочь помочь. Мне нравится такая работа.
 
   Итак, Агеласт умер. Бомилькар оставался в темнице. Никто из ликторов даже не подумал связать Декумия с причиной заточения Бомилькара. Поэтому обвинение, которое Спурий и Авл Альбины готовили против нумидийца, заглохло само собой. Они, конечно, располагали показаниями Агеласта, но, без сомнения, отсутствие главного свидетеля нанесло непоправимый ущерб судебному преследованию.
   Воспользовавшись смертью Агеласта, Югурта вновь обратился в Сенат с просьбой отпустить Бомилькара под залог. Хотя Гай Меммий и Скавр с жаром выступали против, в конце концов Бомилькар был выпущен. Это произошло, однако, только после того, как Югурта передал римлянам пятьдесят своих слуг-нумидийцев. Они были распределены по домам пятидесяти сенаторов. К тому же Югурту вынудили внести в казну большую сумму денег – якобы на содержание его заложников.
   Делу Югурты, конечно, был нанесен непоправимый урон. Но ему было все равно. Нумидийский полукровка уже оставил всякую надежду когда-либо получить согласие Рима на его царский титул. И вовсе не из-за смерти Массивы. Просто римляне и не собирались давать согласие. Они мучили его не один год – заставляли плясать под их дудку, смеялись над ним, прикрывая рот рукой. А теперь он уедет – безразлично, даст ли на это согласие римский Сенат. Уедет домой, чтобы собрать армию и подготовить ее для встречи с римскими легионами, которые не замедлят явиться.
   Освободившись, Бомилькар спешно уехал в Путеолы, сел там на корабль, отправлявшийся в Африку, – и след его простыл. После этого Сенат умыл руки в отношении Югурты. «Уезжай-ка ты домой, – сказали римские нобили, возвращая ему заложников (но не деньги, конечно). – Прочь из Рима, прочь из Италии, прочь из нашей жизни…»
   Последний раз нумидийский царь взглянул на Рим с вершины Яникула, куда поднялся просто для того, чтобы окинуть взором место, где вершилась его судьба.
   Рим. Вот он раскинулся на склонах холмов. Семь холмов и долины меж ними, море оранжево-красных черепичных крыш, ярко раскрашенные оштукатуренные стены, позолоченные орнаменты храмовых фронтонов, отбрасывающие в небо сверкающие лучи – дорожки для богов. Яркий, красочный город из терракоты, с зелеными пятнами деревьев и травы.
   Но Югурту ничто не восхищало. Он долго смотрел на город, уверенный, что никогда больше не увидит Рима.
   – Город на продажу, – промолвил Югурта наконец. – Когда найдется покупатель, он исчезнет в мгновение ока.
   И направил коня по Остийской дороге.

* * *

   У Клитумны был племянник. Сын сестры. Он не носил родового имени – Клитумний, его звали Луций Гавий Стих, из чего Сулла заключил, что кто-то из предков его отца был рабом. Откуда бы еще взялось такое прозвище – «Стих»? Это исконная кличка для раба, насмешливая, оскорбительная. Однако Луций Гавий настаивал: его род получил подобное имя из-за того, что издавна занимался работорговлей.
   Как его отец, а может быть и дед, Луций Гавий Стих постоянно имел дело с рабами – у него было небольшое агентство по продаже домашних слуг, расположенное в портике Метеллов, на Марсовом поле. Не процветающая фирма, снабжающая вышколенными слугами элиту общества, но вполне налаженный бизнес, обслуживающий тех, чьи кошельки позволяют приобрести трех-четырех рабов.
   Странно, что управляющий сообщил Сулле о визите племянника хозяйки как раз в тот момент, когда Луций Корнелий думал о Гавиях. Имя это довольно редкое, а все же Сулла знал троих. Был некий Марк Гавий Брокх, собутыльник его отца; был учитель риторики, старый добрый Квинт Гавий Миртон.
   Гавий, что пил с его отцом, и Гавий, который дал Сулле неплохое образование, вызывали в нем чувства, против которых он не возражал. Но Стих! Если бы он знал, что Клитумну почтит визитом ужасный ее племянник, он вообще не пришел бы домой.
   Сулла немного постоял в атрии, раздумывая, как поступить: уйти из дома совсем или просто скрыться в ту его часть, куда Стих не сунет свой противный нос.
   Сулла предпочел сад. Все-таки хорошо, что управляющий вовремя предупредил о неприятном госте. Улыбаясь, Сулла вышел в перистиль, нашел скамью, слегка согретую слабыми лучами солнца, сел и отсутствующим взглядом уставился на ужасную статую Аполлона, преследующего Дафну, – та уже почти полностью превратилась в дерево. Клитумне нравилась эта композиция. Но разве светоносный бог мог иметь такие ярко-желтые волосы, глаза гнилой голубизны или кожу столь отвратительного розового цвета? И как можно восхищаться скульптором, настолько лишенным чувства меры? Пальцы рук Дафны он превратил в ярко-зеленые ветки, а пальцы ее ног – в грязнокоричневые корешки. Несчастный идиот – вероятно, он считал это «находкой мастера»! – замазал одну грудь бедной Дафны (вторая уже исчезла под корой) пурпурным соком, сочащимся из узловатого соска. Когда Сулла видел этот шедевр, то все в нем взывало к топору.
   – Зачем я здесь? – спросил он бедную Дафну, которой приличествовало бы быть охваченной ужасом, а не глупо улыбаться.
   Она не ответила.
   – Что я здесь делаю? – спросил он у Аполлона.
   И Аполлон не ответил тоже.
   Закрыв глаза, Сулла надавил пальцами на веки и стал привычно настраивать себя… нет, не на одобрение, а скорее на долготерпение. Гавий… Думай о другом Гавии, не о Стихе… О Квинте Гавии Миртоне, который дал тебе образование.
 
   Они встретились, когда Сулле было семь лет. Худощавый, крепкий мальчик помогал своему пьяному отцу добраться до дома – до единственной комнаты на улице Обувщиков, где они жили в то время. Сулла-старший упал, и Квинт Гавий Миртон пришел на помощь мальчику. Вместе они привели пьяницу домой. Миртон был восхищен внешностью Суллы и чистотой латыни, на которой тот говорил. По дороге он засыпал мальчика вопросами.
   Как только Сулла-старший был уложен на соломенный тюфяк, старый преподаватель риторики уселся на единственный имеющийся в комнате стул и стал выпытывать у мальчика все, что тот знал об истории своей семьи. В конце концов Миртон объяснил, кто он сам такой, и предложил бесплатно обучать мальчика чтению и письму. Бедственное положение Суллы ужаснуло его. Корнелий, патриций, вынужденный всю свою жизнь прозябать в нищете где-то среди публичных домов в римских трущобах? Даже думать об этом невыносимо! По крайней мере, мальчик должен быть в состоянии зарабатывать на жизнь как служащий или писец. А что, если каким-то чудом судьба улыбнется Сулле и у него появится возможность вести достойный образ жизни? Неграмотность может стать этому помехой!
   Сулла согласился учиться, но не бесплатно. Промышляя воровством, он мог платить старому Квинту Гавию Миртону то серебряным денарием, то жирной курицей. А когда подрос, за этот серебряный денарий он стал продавать себя. Если Миртон и подозревал, что эти платежи – цена чести, то никогда не говорил об этом. Он был достаточно умен, чтобы понять: отдавая деньги, мальчик демонстрировал, как высоко ценил он неожиданную возможность учиться. Поэтому Миртон всегда брал эти монеты с видимым удовольствием и благодарностью и никогда не давал Сулле повода догадаться, насколько болезненно воспринимает источник доходов мальчика.
   Изучать риторику под руководством известного судебного адвоката – несбыточная мечта. Сулла знал, что ей не суждено осуществиться. И это придавало дополнительную ценность скромным усилиям Квинта Гавия Миртона. Благодаря Миртону он мог говорить на чистейшем классическом греческом и овладел основами риторики. У Миртона имелась огромная библиотека, и Сулла читал – Гомера, Пиндара, Гесиода, Платона, Менандра и Эратосфена, Эвклида и Архимеда. Он читал и на латыни – Энния, Акция, Кассия Гемину, Катона Цензора. С трудом осиливая каждый свиток, попадающий в его руки, юноша открыл для себя мир, где мог на несколько драгоценных часов забыть о своей неприглядной жизни, – мир благородных героев и великих подвигов, научных фактов и философских фантазий. К счастью, единственной ценностью, не утраченной пьяницей отцом задолго до рождения мальчика, был превосходный латинский язык. Поэтому Сулла не имел причины стыдиться своей латыни. Он великолепно говорил на жаргоне Субуры, беднейшей и наиболее перенаселенной части Рима, а также и на правильной латыни. Это давало ему возможность свободно вращаться в любых слоях римского общества.
   Небольшая школа Квинта Гавия Миртона располагалась в тихом закоулке открытого продовольственного рынка, где продавали специи и цветы, позади Римского Форума. Поскольку Миртон не мог позволить себе иметь собственное помещение, ему приходилось преподавать в общественном месте. Старый учитель частенько говаривал: «Где лучше вдалбливать знания в крепкие римские черепа, как не среди пьянящего аромата роз и фиалок, перца и корицы?»
   Должность домашнего наставника какого-нибудь избалованного плебейского молокососа была не для Миртона. Не прельщала его также и перспектива обучать полдюжины благородных отпрысков – в соответствующих классах, благопристойно изолированных от грохота улиц. Нет, Миртон просто приказывал своему единственному рабу водрузить для него высокий стул и расставить скамейки для учеников – там, где об них не будут спотыкаться. И принимался учить – чтению, письму, арифметике – на открытом воздухе, перебиваемый пронзительными выкриками торговцев и покупателей. Его любили; к тому же он брал со скидкой за обучение детей, чьи отцы владели палатками на рынке, – иначе его давно заставили бы перебраться куда-нибудь в другое место. И так продолжалось до самой его смерти. Миртон умер, когда Сулле исполнилось пятнадцать.
   Миртон брал с каждого ученика десять сестерциев в неделю. У него всегда обучалось десять – пятнадцать детей (больше мальчиков, чем девочек, но девочки были всегда). Около пяти тысяч сестерциев в год. Две тысячи он платил за довольно приличную большую комнату в доме, принадлежащем одному из его бывших учеников. Около тысячи в год уходило на то, чтобы прилично питаться самому и кормить старого преданного раба. Остальное он тратил на книги.
   По случаю праздника или в те дни, когда рынок был закрыт, занятий в школе Миртона не проводилось. В такие дни учителя можно было найти в библиотеках или книжных магазинах и издательствах на Аргилете – широкой улице, пролегающей от Римского Форума мимо базилики Эмилия и здания Сената.
   – Ты только подумай, Луций Корнелий, – бывало, говорил он, когда оставался с мальчиком наедине после окончания занятий, – где-то в этом огромном мире какой-нибудь мужчина или женщина прячет у себя работы Аристотеля! Если бы ты только знал, как я хочу прочесть произведения этого человека! Какие всеобъемлющие труды, какой ум! Ты только вообрази – наставник Александра Великого! Говорят, он писал абсолютно обо всем… Добро и зло, звезды и атомы, душа и преисподняя, собаки и кошки, листва и мускулы, боги и люди, системы мышления и хаос безумия – все занимало его мысли. Каким наслаждением было бы погрузиться в его утерянные труды!
   Потом Миртон пожимал плечами, всасывал воздух сквозь зубы, – раздражающая привычка, за которую десятилетиями ученики передразнивали его за спиной, – разочарованно хлопал ладонями и начинал копаться в книгах, вдыхая резкий запах кожаных переплетов и хорошей бумаги.
   – Ничего, ничего, – говаривал он, – стоит ли жаловаться, когда у меня есть Гомер и Платон.
   Он умер в холодную пору, вскоре после того, как его старый раб поскользнулся на обледенелых ступеньках и сломал себе шею. «Поразительно, – подумал Сулла тогда, – когда нить, издавна связывающая двух людей, резко обрывается, оба уходят». И после смерти старого учителя стало особенно видно, насколько все его любили. Не для Квинта Гавия Миртона было отвратительное, унизительное погребение за пределами городской стены в известковых ямах для неимущих. Внушительная процессия, профессиональные плакальщицы, надгробное слово… Погребальный костер источал аромат мирра и ладана, иерихонского бальзама. Красивая каменная гробница. Заплатили хранителям книг регистрации умерших в храме Венеры Либитины – это сделал владелец похоронного бюро. Похороны были организованы и оплачены двумя поколениями учеников, которые искренне оплакивали смерть своего старого наставника.
   В толпе, провожающей Квинта Гавия Миртона из города к месту захоронения, Сулла шел с сухими глазами и высоко поднятой головой. Бросил несколько роз в разгоревшийся погребальный костер и внес свою долю – серебряный денарий. А позднее, после того как его отец вновь напился до бесчувствия, а его несчастная сестра, насколько могла, прибралась, Сулла сел в углу комнаты, где они жили в то время втроем, и задумался над неожиданно свалившимся на него богатством. Он просто не мог поверить своему счастью. Квинт Гавий Миртон оставил распоряжения относительно своей смерти так же четко и ясно, как раньше организовывал свою жизнь. Его завещание было зарегистрировано и отдано на хранение весталкам. Совсем небольшой документ, поскольку денег у старика не водилось. Все, что он мог завещать, – книги и его любимую модель Солнца, Луны и планет, вращающихся вокруг Земли, – он оставил Сулле.
   Сулла горько заплакал: ушел его лучший, самый дорогой и искренний друг. Всю свою жизнь он будет помнить о маленькой библиотеке Миртона и о своем учителе.
   – Придет день, Квинт Гавий, – с трудом проговорил он, – и я найду утраченные работы Аристотеля.
   Конечно, ему не удалось сберечь книги и модель. Однажды Сулла пришел домой и обнаружил, что в углу, где он спал, не осталось ничего, кроме соломенного тюфяка. Отец забрал все сокровища Квинта Гавия Миртона и продал, чтобы купить себе выпивку. За всю их жизнь с отцом это был единственный случай, когда Сулла чуть не стал отцеубийцей. К счастью, сестра встала между ними – и он опомнился. Вскоре после этого она вышла замуж за своего Нония и уехала с ним в Пицен. А Сулла ничего не забыл и так и не простил отца. И даже в конце жизни, когда у него уже будут тысячи книг и полсотни моделей Вселенной, он все еще будет жалеть о потерянной библиотеке Квинта Гавия Миртона и помнить о своем горе.
 
   Воспоминания пронеслись; Сулла вернулся к настоящему – к размалеванной, топорной группе Аполлона и Дафны. Скользнув взглядом далее, он наткнулся на еще более ужасную статую Персея с головой Горгоны. Рывком вскочил он со скамьи, почувствовав в себе достаточно сил для встречи со Стихом. Твердой походкой Сулла прошел через сад в таблиний – кабинет, комнату, предназначенную исключительно для главы семьи. Но в силу отсутствия такового таблиний был предоставлен Сулле – единственному мужчине в доме.
   Сулла вошел как раз в тот момент, когда прыщавый низкорослый бездельник набивал рот засахаренными фигами и тыкал липкими пальцами в книги, количество которых на стенных полках хоть и медленно, но увеличивалось.
   Завидев Суллу, Стих поспешно отдернул руки, издав при этом звук, похожий на тонкое ржание.
   – К счастью, мне известно, что ты слишком глуп, чтобы уметь читать, – сказал Сулла, щелкнув пальцами слуге, стоящему в дверях. – Поди сюда, – велел он смазливому греку, который не стоил и десятой доли той суммы, что отвалила за него Клитумна. – Принеси воду и чистую тряпку и убери грязь за господином Стихом.
   Злобный, пугающий взгляд Суллы так и сверлил Стиха. Тот безуспешно пытался вытереть запачканные сиропом руки о свою дорогую тунику.
   – Я хочу, чтобы ты наконец выкинул из головы мысль найти у меня книжки с похабными картинками! Их у меня нет. Мне они не нужны. Такие книжки – для людей, у которых кишка тонка что-либо сделать. Например, для таких, как ты, Стих.
   – Настанет день, – сказал Стих, – когда этот дом и все, что в нем, будет моим. Тогда ты больше не будешь таким высокомерным!
   – Надеюсь, ты много жертвуешь богам, чтобы отдалить этот день, Луций Гавий, потому что это будет твой последний день. Если бы не Клитумна, я давно уже разрубил бы тебя на мелкие кусочки и скормил собакам.
   Стих, вскинув бровь, уставился на тогу, обтекающую мощную фигуру Суллы. Не то чтобы он боялся Суллы… Он слишком давно знает его. Но – чувствовал некую опасность и потому предпочел отступить. Благоразумие, усиленное сознанием того, что глупая стареющая тетка Клити рабски предана этому человеку.
   Сегодня, приехав час назад, Стих застал свою тетку и ее наперсницу Никополис в полном расстройстве, потому что их дорогой Луций Корнелий, видите ли, покинул дом в гневе. Когда Стих выпытал у Клитумны всю историю, от Метробия до заключительного скандала, его чуть не стошнило.
   Поэтому сейчас он плюхнулся в кресло Суллы и сказал:
   – Ну-ну, сегодня мы выглядим как истинные римляне! Мы присутствовали на инаугурации консулов, да? Смех, да и только! Твой род и вполовину не так знатен, как мой.
   Сулла выдернул наглеца из кресла, так сильно сжав руками его челюсти, что жертва не смогла издать ни звука. Когда же Стих вновь обрел способность дышать, он увидел выражение лица Суллы, и желание закричать у него пропало. Он только стоял, оцепенев, как истукан.
   – История моего рода, – проговорил почти вежливо Сулла, – тебя не касается. А теперь – вон из моей комнаты!
   – Эта комната не вечно будет твоей! – задыхаясь, выкрикнул Стих, поспешно направился к двери и почти столкнулся с рабом, который возвращался с тазом и тряпкой в руках.
   – Не рассчитывай на это! – крикнул ему вдогонку Сулла.
   Дорогостоящий раб бочком втиснулся в комнату, стараясь быть как можно более незаметным. Сулла брезгливо посмотрел на него сверху вниз.
   – Ты, жеманный цветочек, прибери здесь все, – сказал он и ушел искать женщин.
   Стих быстрее Суллы оказался у Клитумны, которая закрылась со своим драгоценным племянником и, как доложил управляющий, не велела беспокоить. Поэтому Сулла прошел по колоннаде, окружающей внутренний сад, к анфиладе комнат, где обитала Никополис.
   Из кухни, расположенной в дальнем конце сада, доносился аромат чабреца. В помещении помимо кухни имелись также ванная и прачечная. Как в большинстве домов на Палатине, дом Клитумны был подсоединен к водопроводу и канализации. Таким образом, не нужно было ходить за водой к общественному фонтану и нести ночные горшки в ближайшую общественную уборную.
   – Знаешь, Луций Корнелий, – произнесла Никополис, откладывая вышивание, – если бы ты хоть иногда забывал о своих аристократических амбициях, это пошло бы тебе на пользу.
   Вздохнув, он удобно устроился на ложе, кутаясь в тогу, чтобы согреться, – в комнате было прохладно. Служанка по прозвищу Бити сняла с него зимнюю обувь. Бити была хорошенькая жизнерадостная девушка с труднопроизносимым именем родом из далекой Битинии. Клитумна взяла ее у племянника, заплатив недорого, но оказалось, что нечаянно приобрела сокровище.
   Закончив расшнуровывать ботинки, девушка быстро вышла и почти сразу же вернулась с парой толстых теплых носков, которые натянула на красивые, белоснежные ноги Суллы.
   – Спасибо, Бити. – Он улыбнулся девушке и небрежно взъерошил ей волосы.
   Служанка вся так и засияла. «Смешное маленькое существо», – подумал он с нежностью, удивившей его самого. Но потом он понял, что она напоминает ему соседку – Юлиллу…
   – Что ты имеешь в виду? – спросил он Никополис.
   – Почему Стих, это маленькое, жадное пресмыкающееся, должен унаследовать все, когда Клитумна соединится со своими сомнительными предками? Если бы ты хоть чуть-чуть изменил тактику, Луций Корнелий, дорогой мой друг, бо́льшую часть она оставила бы именно тебе. А у нее много, поверь мне!