Только в тюрьме Фидель наконец–то узнал, что жив его брат Рауль. Его схватили двумя днями раньше на дороге, ведущей в Биран. Там он планировал укрыться. Рауль назвался другим именем, разыграв из себя человека, возвращающегося с карнавала в Сантьяго. Поскольку в те дни арестовывали всех молодых людей, вызывавших подозрение и не имевших при себе документов, Рауль был доставлен в Вивак для проверки личности. Но там нашелся негодяй, опознавший его. Не миновать бы братьям Кастро смерти, если бы в Сантьяго не съехались журналисты всех ведущих кубинских изданий и корреспонденты западных газет. В этих условиях скоропалительная казнь мятежников выглядела бы, по меньшей мере, странной. Но почему братьев Кастро не приговорили к пожизненному заключению, так и осталось загадкой. Может быть, на их пути встретился такой же человек, как лейтенант Саррия? Впрочем, и роль жены Мирты, просившей за Фиделя в «высоких инстанциях», безусловно, нельзя умалять.
По одной из версий, что ходила в американских СМИ, за Кастро перед Батистой лично «замолвил» словечко архиепископ Кубы Артеага, который был знаком с отцом братьев, доном Анхелем Кастро. Еще одна, более правдоподобная, версия заключается в том, что казненные без суда и следствия в период зачисток повстанцы стремительно обретали на Кубе ореол мучеников. И Батиста, все еще грезивший о том, что он добьется популярности в народе, решил прекратить расправы над участниками штурма Монкады, отдав дело в руки суда.
Но, в любом случае, ждать милости от судей Фиделю и товарищам не приходилось. Уже на следующий день после поимки Фиделя повстанцы из тюрьмы в Виваке были переведены в тюрьму небольшого провинциального городка Бониато. Фиделя начал допрашивать начальник тюрьмы полковник Чавиано. Фидель Кастро сразу же взял на себя всю ответственность за штурм Монкады. Больше всего Чавиано интересовало то, кто на самом деле за этим стоит. Он не верил, что на это могли решиться молодые люди, не имевшие опыта политической и повстанческой борьбы, денег и связей. Потому следователь упорно пытался найти связь между повстанцами и бывшим президентом Карлосом Прио Со–каррасом. Фидель ответил, что повстанцев никто не финансировал, что оружие они покупали на собственные деньги в оружейных магазинах, не прося ни у кого помощи извне.
Все попытки журналистов пробиться к Фиделю были безрезультатными, в газетах появлялись скупые заметки, что «Кастро пойман и сидит в тюрьме». Наконец, следователи снизошли до того, что разрешили побеседовать с ним журналисту одной из пробатистовских газет, и Кастро получил возможность наконец–то объяснить смысл своих действий. «Фидель стоял в центре, держался очень прямо. Если не ошибаюсь, на нем была светлая рубашка с короткими рукавами и брюки, выцветшие на коленях. По–моему, они были из джинсовой ткани. Было заметно, что его лицо с пробивающейся бородой опалено солнцем, – вспоминал журналист. – Он в сжатой и конкретной форме рассказал о программе, которую ставили перед собой революционеры в случае победы. Он отметил, что они намеревались восстановить суверенитет народа, обеспечить крестьянам право оставаться на своей земле, гарантировать людям, жившим сельским трудом, безопасность от насильственных выселений и от безработицы в так называемые мертвые сезоны, допустить трудящихся к участию в прибылях, создаваемых их трудом, подтвердить права мелких землевладельцев, дать медицинскую помощь нуждающимся в ней, а детям – школы и учителей, оздоровить государственную администрацию и сделать более достойной жизнь всей страны. „Одним словом, мы хотим возродить Кубу“»[105], – заключил Кастро.
Сальвадор Лью, университетский знакомый Фиделя, после революции эмигрировавший в США, вспоминал: «Когда Батиста взял власть, Фидель увидел свой шанс стать национальным лидером. Поэтому он и атаковал Монкаду. Он знал, что проиграет, но станет известным всей стране. Фидель поставил на карту свою жизнь, он ведь не знал, убьют его или нет»[106]. А для Игнасио Раско, который учился с ним в колледже и в Гаванском университете, известие о том, что Фидель напал на Монкаду, вовсе не было неожиданностью. Еще с детства он знал, что Кастро способен «свернуть горы»: «Помню, он поспорил на пять долларов с другим студентом, который его спровоцировал, что на полной скорости въедет на велосипеде головой в стену в школьном коридоре. Он въехал и без сознания попал в больницу. Но пять долларов выиграл. Я всегда смотрю на этот дурацкий случай, как на репетицию нападения на Монкаду»[107].
Фиделю впоследствии часто задавали вопрос: а не проще ли было просто убить диктатора? «Мы были против Батисты, но никогда не использовали покушение <… > – отвечал он. – Подготовить атаку на самого Батисту было бы в десять раз легче, но мы никогда этого не делали. Тирания существует для совершения революции. Если просто убить диктатора, не изменишь то, что вызвало тиранию <… > Люди, которые готовили атаку на Монкаду, могли убить Батисту в его усадьбе, по дороге или где–нибудь еще, но у нас была идея: убийство диктатора не решит проблемы. Также мы много обсуждали, что коммунисты нападали на банки. В истории СССР некоторые говорят, что Сталин нападал на банки. Теория нападения на банки для изъятия денег на самом деле противоречила самой коммунистической идее. Это было очень непопулярно на Кубе, специфической стране, где банки и банкиров очень уважали. Это не вопрос этики, это вопрос на самом деле практики: помогало ли это революции или врагу»[108].
Известие о штурме группой молодых парней второй по значимости военной крепости в стране быстро разнеслось по Кубе. «Безумству храбрых» на Кубе пели песни, и число сторонников Фиделя Кастро росло с каждым днем. Его перевели в одиночную камеру, опасаясь, что он будет «дурно» влиять на своих товарищей. К нему приставили конвоиров, которые старались унизить его при каждом удобном случае. Почти на два с половиной месяца до суда Фидель Кастро был изолирован от всего: от общения с родными и товарищами, от новостей и книг, ему не давали письменных принадлежностей, чтобы записывать свои мысли, которые он мог бы огласить на суде. Но у Фиделя была феноменальная память. Он заучивал наизусть фрагменты будущего выступления, выстраивая их в четкое логическое повествование. Свою легендарную речь «История меня оправдает» Фидель Кастро сохранил в памяти и произнес на суде, а потом спустя несколько месяцев сумел восстановить ее практически без помарок уже в письменной форме на более чем ста страницах!
Конечно, готовя обличительную речь против режима Батисты, он не мог не вернуться к анализу причин того, почему штурм Монкады закончился неудачей. И тогда, и много десятилетий спустя после победы революции Фидель был убежден, что, если бы не непредвиденный случай – появление патруля у ворот казармы, – не потеря фактора внезапности, Монкада была бы взята. Фидель Кастро повторял, что если бы ему пришлось снова придумать план атаки на Монкаду, то он был бы абсолютно таким же. Другое дело, смогли бы молодые люди воспользоваться победой и поднять на восстание всю страну. «Если бы такая революция, как наша тогда (в 1953 году), имела успех, Советский Союз не сделал бы ради Кубы того, что позже сделало советское руководство, уже освободившееся от тех темных, скрытных методов, с энтузиазмом воспринявшее социалистическую революцию, совершившуюся в нашей стране. Это я хорошо понял, несмотря на мою справедливую критику в адрес Хрущева за факты, слишком хорошо известные»[109].
Находясь в полной изоляции, Фидель объявил голодовку. Он хотел лишь одного – минимального общения с кем–нибудь. И добился своей цели. «В определенный момент мне поменяли стражников, которые меня охраняли, потому что некоторые из предыдущих уже стали друзьями. Они искали специально людей, наполненных ненавистью, но все равно среди них оказался друг, – вспоминал Фидель о томительных днях в ожидании суда. – В дни голодовки, когда мне приносили еду, я кричал тюремщикам: „Не хочу я еду, скажите это своему Чавиано!“ – он был шефом тюрьмы в Монкаде. В итоге им пришлось услышать меня и разрешить поговорить с моими товарищами. Нам надо было согласовать даты и поступки для суда, чтобы наши показания не различались. Мне разрешили побыть с товарищами только 24 часа, потом меня снова заключили в одиночную камеру, но эту битву я выиграл»[110].
Процесс над повстанцами начался 21 сентября 1953 года. Заключенных перевезли из тюрьмы Бониато в то самое здание суда в Сантьяго, которое успел захватить во время штурма Монкады Рауль Кастро со своей группой. На скамье подсудимых предстало 30 человек. Количество солдат, находившихся в небольшом зале суда, в несколько раз превышало общее число заключенных, ближайших родственников и журналистов. Все дороги, ведущие в Сантьяго из других городов, были взяты под усиленный контроль военных, будто в городе и провинции было введено чрезвычайное положение.
Чтобы изолировать Фиделя от большинства своих товарищей, для которых, безусловно, нахождение с ними рядом их лидера имело важнейшее значение, было сфабриковано заключение тюремных врачей: якобы Фидель Кастро по состоянию здоровья не может находиться на процессе в общей группе и слушания в его отношении переносятся на определенный срок. В итоге Фиделя начали судить позже, с теми немногими ранеными, взятыми в плен, которые находились в тюремном госпитале. «Врачи оказались людьми благородными, – говорил потом на суде Фидель. – Оказывается, в тот же вечер в тюрьме побывал полковник Чавиано, который заявил им, что я своими выступлениями в суде наношу огромный ущерб правительству, что они должны подписать документ о том, что я якобы болен и, следовательно, не могу присутствовать на заседаниях суда. Врачи сказали также, что они готовы отказаться от своей должности и даже подвергнуться преследованиям, что они предоставляют мне право решать и вручают свою судьбу в мои руки. Мне было тяжело просить этих людей, чтобы они жертвовали собой, но в то же время я никоим образом не мог согласиться, чтобы осуществились подобные замыслы. Я предоставил им решать по велению совести и сказал только: „Вы должны знать, в чем заключается ваш долг, свой я хорошо знаю“. После ухода из камеры врачи подписали документ»[111].
Это было 25 сентября, а через день судебные врачи, снова посетив Фиделя Кастро, констатировали, что у него нет никаких проблем со здоровьем. Несмотря на неоднократные требования суда, его по–прежнему не приводили в зал заседаний. Тем временем неизвестные лица распространяли сотни фальшивых листовок, в которых содержались призывы «выкрасть Фиделя из тюрьмы». «Это было глупое алиби для того, чтобы физически уничтожить меня при „попытке к бегству“.
После того как эти планы провалились благодаря их своевременному разоблачению со стороны бдительных друзей, а фальшивое медицинское свидетельство стало достоянием гласности, у них не оставалось иного способа воспрепятствовать моему присутствию на суде, кроме открытого и наглого неисполнения распоряжений суда»[112], – говорил Фидель.
В ответ на провокации со стороны администрации тюрьмы и лично полковника Чавиано Фидель в очередной раз продемонстрировал, что подлые, язвительные «уколы» противника не подавляют его, а наоборот, служат стимулом для контрнаступления. Он взял на себя свою защиту, отказавшись от адвокатов. Обвинение, разрешившее Кастро защищаться самому, потирало руки, думая, что ему будет сложно противостоять обвинению. Но процесс показал, что если кто и выиграл в этом случае, так это Фидель. Он выстроил свою защиту в наступательном стиле, делая упор на невиновность повстанцев, аргументируя все их действия стремлением восстановить конституционный строй, попранный Батистой. Обвинение не знало, что замыслил Фидель и какова будет логика его действий на суде. Если бы у него был адвокат, их разговор можно было бы подслушать. А так обвинителям приходилось только догадываться, что «выкинет» на процессе непредсказуемый Кастро. Самой большой ошибкой обвинения было то, что Фидель получил возможность вести свой монолог в суде как «подзащитный и адвокат в одном лице», и, будучи подсудимым, он имел все привилегии, которые имел на суде адвокат. Мало того что он мог протестовать, обращаясь к судье «Ваша честь!», допрашивать свидетелей и приглашать своих, он имел право надеть традиционную мантию адвоката и занимать место не в клетке для подсудимых, а в адвокатской ложе!
Фульхенсио Батиста, узнав о промашке судей, пришел в ярость. Он приказал сократить число журналистов на процессе, ограничив его проверенными людьми, чтобы не создавать рекламу Фиделю Кастро. Тон газетных статей должен был быть нейтральным, тексты лаконичными, речи Фиделя не должны были цитироваться вообще. Кроме того, процесс над Фиделем Кастро из здания суда перенесли в здание того самого госпиталя, где 26 июля укрывались от расправы с помощью больных бойцы отряда Абеля Сантамария, в крохотное помещение, где работали медсестры. К тому моменту Фидель уже знал о приговорах, которые были скоропалительно вынесены его товарищам, практически лишенным квалифицированной защиты. Рауль Кастро и трое оставшихся в живых руководителей ячеек получили по 13 лет тюремного заключения, 20 бойцов по 10 лет, трое были приговорены к трем годам. Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, которые проходили по делу как «медсестры», получили по шесть месяцев тюремного заключения. Но власти не удовлетворились вынесением приговора «монкадис–там», они хотели морально добить повстанцев, а заодно и унизить Фиделя, оказать на него психологическое давление в преддверии его решающего выступления на суде. Рауль Кастро впоследствии так вспоминал об этом: «Батистовские власти привели Фиделя и посадили на скамейку перед входом в тюремное здание, надеясь унизить его, лишить присутствия духа. Перед ним заставили пройти остатки отряда бойцов Монкады, плененных, истерзанных и физически опустошенных. Но эффект получился обратным, чем тот, который ожидался нашими врагами. Им не удалось ни унизить нас, ни лишить присутствия духа, потому что на всех нас, составлявших ту маленькую группу, произвело необыкновенное впечатление поведение Фиделя, который, с гордо поднятой головой, решительный и непокорный, смотрел на нас, передавая нам свою уверенность в том, что мы не побеждены и что это только начало борьбы!»[113]
Стоицизм и сила воли у Фиделя раскрылись в полном блеске в один из самых критических моментов жизни, когда он шел на последнее заседание суда, спокойный, хладнокровный, готовясь произнести самую важную в своей жизни речь, которая получила название «История меня оправдает» по последней фразе, брошенной им в лицо своих обличителей. Она была произнесена 12 октября 1953 года в тесной, четыре на четыре метра, комнатке военного госпиталя. Судьи догадывались, что Кастро готовит необычную речь, а потому резко ограничили не только размеры помещения, но и число присутствующих в последний день судебного заседания. Но не могли себе и представить, что речь Кастро, изредка прерываемая стороной обвинения и судом, превратится в грозный политический памфлет и продлится более трех с половиной часов.
Перед тем как представить суду свою философию и политическую программу, которая должна была стать финальным аккордом его выступления, Кастро подробно рассказал о том, как готовилась операция, с каким трудом изыскивались средства на покупку оружия. Фидель остался один на один с судьями, его товарищи уже получили свои сроки, и теперь только он сам, без опасения подставить соратников, действительно отвечал за то, что сделал. Пусть приговор ему будет более строгим, но для Фиделя было главным доказать, что операция не была спланирована кем–то извне, что повстанцы не получали «миллион песо от экс–президента Прио Сокарраса», как утверждали его враги. Фидель вообще был крайне чувствителен к тому, что не только его победы, но даже его единственное поражение приписывались кому–то другому. «Наша революция такая же кубинская, как наши пальмы», – сказал однажды Фидель Кастро.
«Правительство заявило, что нападение было проведено так организованно и точно, что это свидетельствует об участии военных специалистов в разработке плана. Более абсурдного обвинения нельзя и придумать! – говорил на суде Фидель. – План был разработан группой юношей, из которых никто не имел военного опыта. И я могу назвать их имена, за исключением двух, которых нет ни среди пленных, ни среди убитых: Абель Сантамария, Хосе Луис Тасенде, Ренато Гитарт Россель, Педро Мирет, Хесус Монтане и тот, кто сейчас перед вами выступает. Половина из них погибла; отдавая должную дань уважения их памяти, я заявляю, что они не были военными специалистами, однако они были достаточно хорошими патриотами для того, чтобы при равных условиях разбить наголову всех генералов, участвовавших в событиях 10 марта, ибо те не являются ни военными, ни патриотами»[114].
Фидель опроверг утверждения обвинения, что повстанцы «были страшно далеки от народа» и что жители Сантьяго ни за что бы не поддержали повстанцев: «Жители Сантьяго–де–Куба полагали, что бой идет между солдатами. Кто сомневается в храбрости, патриотизме и безграничной смелости непокорного и любящего родину населения Сантьяго–де–Куба? Если бы Монкада попала в наши руки, то даже женщины Сантьяго–де–Куба взяли бы в руки оружие! Много винтовок зарядили нашим бойцам сестры гражданского госпиталя! Они тоже сражались. Этого мы не забудем никогда!»[115]
Фидель вогнал в краску своих обвинителей, когда с присущей ему страстностью говорил, что молодые люди, шедшие в бой вместе с ним, не имели целью расправиться с такими же, как и они, молодыми солдатами, не пытали и не добивали раненых в отличие от карателей Батисты. Фидель, который, находясь в почти полной изоляции, непостижимым образом (наверное, благодаря упомянутому им «другу» среди конвоиров) сумел получить информацию о почти каждом (!) пленнике, замученном батистовцами, поверг в шок немногочисленных присутствующих в зале. Он рассказал, как его друзей, взятых в плен, военные закапывали в землю, как их жестоко избивали, а у некоторых отрезали половые органы, как Абелю Сантамария выкололи глаза. При этом Фидель Кастро не забывал назвать имена честных офицеров, которые не опозорили честь мундира и не истязали безоружных людей, добровольно сдававшихся в плен.
Через два дня после того, как начался суд над ним, за три недели до оглашения ему приговора, уже после того, как направился по этапу отбывать долгое тюремное заключение его младший брат Рауль, Фидель послал весточку своим старикам. «Мои дорогие родители! Я надеюсь, что вы меня простите за то, что я поздно пишу вам. Не думайте, что это из–за моей забывчивости или черствости. Я очень много думал о вас, и меня больше всего беспокоит, как у вас идут дела и какие же на вас свалились страдания ни за что и ни про что из–за нас. Суд уже идет два дня. Он протекает хорошо, и я доволен его ходом. Разумеется, нас осудят, но я должен бороться и отвести наказание от всех невинных людей. В конечном счете людей судят не судьи, а история, а ее вердикт будет, в конце концов, безусловно, в нашу пользу. Я взял на себя свою собственную защиту и, думаю, достойно воспользовался этим правом. Больше всего я хочу, чтобы вы не считали, будто тюрьма является для нас чем–то отвратительным. Она никогда не бывает такой для тех, кто защищает справедливое дело и выражает законные чувства всего народа. Все великие кубинцы, которые создавали нашу родину, прошли через те же испытания, через которые нам приходится идти сейчас. Кто страдает за нее и выполняет свой долг, всегда найдет в своей душе более чем достаточно сил, чтобы спокойно и уверенно переносить превратности судьбы. Речь идет об одном–единственном дне; если сегодня судьба преподносит нам часы горечи, то это потому, что свои лучшие времена она заготовила нам на будущее. Я абсолютно уверен, что вы поймете меня и постоянно будете помнить, что ваше спокойствие и мир будут для нас лучшим утешением <…> Впредь я буду писать вам чаще, чтобы вы знали о нас и не беспокоились. Любящий и часто вас вспоминающий сын Фидель»[116].
Одна из иностранных журналисток, которая увидела на процессе тогда безусого и безбородого Фиделя, отметила, что за его «железной непробиваемостью» и могучестью скрывается тонкая натура: «Он очень высок, и кажется, что стесняется своего огромного роста. Он мне напоминает Христа на некоторых иконах, Христа с черными миндалевидными глазами, внимательными и всевидящими. Он очень скромен, даже застенчив, в нем, пожалуй, чувствуется какая–то беспомощность, хрупкость, возможно, это ощущение создает его детская улыбка»[117].
После того как Кастро обнародовал замысел и ход операции, когда ответил на все интересующие обвинение вопросы касательно штурма Монкады, он наконец огласил свою политическую программу. А точнее идеологически обосновал то, почему начал бороться с антиконституционным режимом Батисты, рассказал, как представляет себе свою дальнейшую борьбу и какова конечная ее цель. Будь судьи на процессе провидцами, сидеть бы Кастро в тюрьме пожизненно. Но и обвинение, и судьи восприняли вторую часть выступления Фиделя как обычный «монолог в пользу бедных». Сколько уже было таких «выскочек» в истории Кубы и Латинской Америки, примерявших тогу героя? Даже Хосе Марти, с его харизмой, и тот не смог «победить ветряные мельницы», пав на поле боя…
Противникам Кастро на процессе было невдомек, что он придает совершенно другое значение избитым популистами и мягкотелыми оппозиционерами терминам. Что он буквально по полочкам раскладывает все цели не просто своей борьбы, а своего дальнейшего существования, дает четкое определение тех идеалов и ценностей, за которые положили головы его товарищи и к чему будет стремиться он сам, как только выйдет из тюрьмы. Это было не абстрактное обращение к нации, которыми любят пудрить мозги болтливые политики. Специфика кастровского выступления состояла в том, что он не обращался, а «говорил» с самыми униженными и оскорбленными, на их же языке, объясняя, зачем он ввязался в драку и чего хочет добиться с помощью тех, кто готов ему верить: «Когда мы говорим „народ“, мы имеем в виду не зажиточные и консервативные слои нации, которым по нраву любой угнетающий режим, любая диктатура, любой вид деспотизма и которые готовы бить поклоны перед очередным хозяином, пока не разобьют себе лоб. Под народом мы понимаем, когда говорим о борьбе, огромную угнетенную массу, которой все обещают и которую все обманывают и предают, но которая жаждет иметь лучшую, более справедливую и более достойную родину. Мы имеем в виду тех, кто веками рвется к справедливости <…> кто хочет мудрых и больших преобразований во всех областях и готов отдать за это всё до последней капли крови, когда верит во что–то или в кого–то, особенно если достаточно уверен в себе» 1 .
Рамки привычного понимания, что именно рабочие являются оплотом революции против власть имущих, были тесны для Фиделя. Он мыслил шире, с позиций в некоторой степени идеалиста, взращенного на трудах Марти, с позиций латиноамериканца, с его образной эстетикой и бурным темпераментом привыкшего оперировать глобальными категориями свободы, независимости, справедливости. «Когда речь идет о борьбе, мы называем народом 600 тысяч кубинцев, которые не имеют работы и хотят честно зарабатывать хлеб, а не быть вынужденными эмигрировать из страны в поисках средств к существованию; 500 тысяч сельскохозяйственных рабочих, живущих в жалких хижинах и работающих всего четыре месяца в году, в остальное время голодающих, разделяющих нищету со своими детьми <…>; 400 тысяч промышленных рабочих и чернорабочих, чьи пенсионные кассы целиком разворованы <…>; мы говорим также о 100 тысячах мелких земледельцев, которые живут и умирают, обрабатывая землю, не принадлежащую им, глядя на нее с грустью, как Моисей на землю обетованную <…>. Мы говорим также о 30 тысячах самоотверженных учителей и преподавателей, принесенных в жертву, людей столь необходимых для лучших судеб будущих поколений, но с которыми так плохо обращаются, им так мало платят за труд; мы говорим и о 20 тысячах мелких торговцев, отягощенных долгами, разоряемых кризисами и окончательно добиваемых множеством грабителей–чиновников и взяточников; о 10 тысячах молодых специалистов: врачах, инженерах, адвокатах, ветеринарах, педагогах, зубных врачах, аптекарях, журналистах, художниках, скульпторах и т. д., которые покидают учебные аудитории с дипломами, с желанием бороться, полные надежд, а попадают в тупик, натыкаясь повсюду на закрытые двери, безразличие к их просьбам и требованиям. Вот это и есть народ – те, кто переживает все несчастья и поэтому готов бороться со всей отвагой! Этому народу, пе– 1 Героическая эпопея: От Монкады до Плайя–Хирон. С. 63.
По одной из версий, что ходила в американских СМИ, за Кастро перед Батистой лично «замолвил» словечко архиепископ Кубы Артеага, который был знаком с отцом братьев, доном Анхелем Кастро. Еще одна, более правдоподобная, версия заключается в том, что казненные без суда и следствия в период зачисток повстанцы стремительно обретали на Кубе ореол мучеников. И Батиста, все еще грезивший о том, что он добьется популярности в народе, решил прекратить расправы над участниками штурма Монкады, отдав дело в руки суда.
Но, в любом случае, ждать милости от судей Фиделю и товарищам не приходилось. Уже на следующий день после поимки Фиделя повстанцы из тюрьмы в Виваке были переведены в тюрьму небольшого провинциального городка Бониато. Фиделя начал допрашивать начальник тюрьмы полковник Чавиано. Фидель Кастро сразу же взял на себя всю ответственность за штурм Монкады. Больше всего Чавиано интересовало то, кто на самом деле за этим стоит. Он не верил, что на это могли решиться молодые люди, не имевшие опыта политической и повстанческой борьбы, денег и связей. Потому следователь упорно пытался найти связь между повстанцами и бывшим президентом Карлосом Прио Со–каррасом. Фидель ответил, что повстанцев никто не финансировал, что оружие они покупали на собственные деньги в оружейных магазинах, не прося ни у кого помощи извне.
Все попытки журналистов пробиться к Фиделю были безрезультатными, в газетах появлялись скупые заметки, что «Кастро пойман и сидит в тюрьме». Наконец, следователи снизошли до того, что разрешили побеседовать с ним журналисту одной из пробатистовских газет, и Кастро получил возможность наконец–то объяснить смысл своих действий. «Фидель стоял в центре, держался очень прямо. Если не ошибаюсь, на нем была светлая рубашка с короткими рукавами и брюки, выцветшие на коленях. По–моему, они были из джинсовой ткани. Было заметно, что его лицо с пробивающейся бородой опалено солнцем, – вспоминал журналист. – Он в сжатой и конкретной форме рассказал о программе, которую ставили перед собой революционеры в случае победы. Он отметил, что они намеревались восстановить суверенитет народа, обеспечить крестьянам право оставаться на своей земле, гарантировать людям, жившим сельским трудом, безопасность от насильственных выселений и от безработицы в так называемые мертвые сезоны, допустить трудящихся к участию в прибылях, создаваемых их трудом, подтвердить права мелких землевладельцев, дать медицинскую помощь нуждающимся в ней, а детям – школы и учителей, оздоровить государственную администрацию и сделать более достойной жизнь всей страны. „Одним словом, мы хотим возродить Кубу“»[105], – заключил Кастро.
Сальвадор Лью, университетский знакомый Фиделя, после революции эмигрировавший в США, вспоминал: «Когда Батиста взял власть, Фидель увидел свой шанс стать национальным лидером. Поэтому он и атаковал Монкаду. Он знал, что проиграет, но станет известным всей стране. Фидель поставил на карту свою жизнь, он ведь не знал, убьют его или нет»[106]. А для Игнасио Раско, который учился с ним в колледже и в Гаванском университете, известие о том, что Фидель напал на Монкаду, вовсе не было неожиданностью. Еще с детства он знал, что Кастро способен «свернуть горы»: «Помню, он поспорил на пять долларов с другим студентом, который его спровоцировал, что на полной скорости въедет на велосипеде головой в стену в школьном коридоре. Он въехал и без сознания попал в больницу. Но пять долларов выиграл. Я всегда смотрю на этот дурацкий случай, как на репетицию нападения на Монкаду»[107].
Фиделю впоследствии часто задавали вопрос: а не проще ли было просто убить диктатора? «Мы были против Батисты, но никогда не использовали покушение <… > – отвечал он. – Подготовить атаку на самого Батисту было бы в десять раз легче, но мы никогда этого не делали. Тирания существует для совершения революции. Если просто убить диктатора, не изменишь то, что вызвало тиранию <… > Люди, которые готовили атаку на Монкаду, могли убить Батисту в его усадьбе, по дороге или где–нибудь еще, но у нас была идея: убийство диктатора не решит проблемы. Также мы много обсуждали, что коммунисты нападали на банки. В истории СССР некоторые говорят, что Сталин нападал на банки. Теория нападения на банки для изъятия денег на самом деле противоречила самой коммунистической идее. Это было очень непопулярно на Кубе, специфической стране, где банки и банкиров очень уважали. Это не вопрос этики, это вопрос на самом деле практики: помогало ли это революции или врагу»[108].
Известие о штурме группой молодых парней второй по значимости военной крепости в стране быстро разнеслось по Кубе. «Безумству храбрых» на Кубе пели песни, и число сторонников Фиделя Кастро росло с каждым днем. Его перевели в одиночную камеру, опасаясь, что он будет «дурно» влиять на своих товарищей. К нему приставили конвоиров, которые старались унизить его при каждом удобном случае. Почти на два с половиной месяца до суда Фидель Кастро был изолирован от всего: от общения с родными и товарищами, от новостей и книг, ему не давали письменных принадлежностей, чтобы записывать свои мысли, которые он мог бы огласить на суде. Но у Фиделя была феноменальная память. Он заучивал наизусть фрагменты будущего выступления, выстраивая их в четкое логическое повествование. Свою легендарную речь «История меня оправдает» Фидель Кастро сохранил в памяти и произнес на суде, а потом спустя несколько месяцев сумел восстановить ее практически без помарок уже в письменной форме на более чем ста страницах!
Конечно, готовя обличительную речь против режима Батисты, он не мог не вернуться к анализу причин того, почему штурм Монкады закончился неудачей. И тогда, и много десятилетий спустя после победы революции Фидель был убежден, что, если бы не непредвиденный случай – появление патруля у ворот казармы, – не потеря фактора внезапности, Монкада была бы взята. Фидель Кастро повторял, что если бы ему пришлось снова придумать план атаки на Монкаду, то он был бы абсолютно таким же. Другое дело, смогли бы молодые люди воспользоваться победой и поднять на восстание всю страну. «Если бы такая революция, как наша тогда (в 1953 году), имела успех, Советский Союз не сделал бы ради Кубы того, что позже сделало советское руководство, уже освободившееся от тех темных, скрытных методов, с энтузиазмом воспринявшее социалистическую революцию, совершившуюся в нашей стране. Это я хорошо понял, несмотря на мою справедливую критику в адрес Хрущева за факты, слишком хорошо известные»[109].
Находясь в полной изоляции, Фидель объявил голодовку. Он хотел лишь одного – минимального общения с кем–нибудь. И добился своей цели. «В определенный момент мне поменяли стражников, которые меня охраняли, потому что некоторые из предыдущих уже стали друзьями. Они искали специально людей, наполненных ненавистью, но все равно среди них оказался друг, – вспоминал Фидель о томительных днях в ожидании суда. – В дни голодовки, когда мне приносили еду, я кричал тюремщикам: „Не хочу я еду, скажите это своему Чавиано!“ – он был шефом тюрьмы в Монкаде. В итоге им пришлось услышать меня и разрешить поговорить с моими товарищами. Нам надо было согласовать даты и поступки для суда, чтобы наши показания не различались. Мне разрешили побыть с товарищами только 24 часа, потом меня снова заключили в одиночную камеру, но эту битву я выиграл»[110].
Процесс над повстанцами начался 21 сентября 1953 года. Заключенных перевезли из тюрьмы Бониато в то самое здание суда в Сантьяго, которое успел захватить во время штурма Монкады Рауль Кастро со своей группой. На скамье подсудимых предстало 30 человек. Количество солдат, находившихся в небольшом зале суда, в несколько раз превышало общее число заключенных, ближайших родственников и журналистов. Все дороги, ведущие в Сантьяго из других городов, были взяты под усиленный контроль военных, будто в городе и провинции было введено чрезвычайное положение.
Чтобы изолировать Фиделя от большинства своих товарищей, для которых, безусловно, нахождение с ними рядом их лидера имело важнейшее значение, было сфабриковано заключение тюремных врачей: якобы Фидель Кастро по состоянию здоровья не может находиться на процессе в общей группе и слушания в его отношении переносятся на определенный срок. В итоге Фиделя начали судить позже, с теми немногими ранеными, взятыми в плен, которые находились в тюремном госпитале. «Врачи оказались людьми благородными, – говорил потом на суде Фидель. – Оказывается, в тот же вечер в тюрьме побывал полковник Чавиано, который заявил им, что я своими выступлениями в суде наношу огромный ущерб правительству, что они должны подписать документ о том, что я якобы болен и, следовательно, не могу присутствовать на заседаниях суда. Врачи сказали также, что они готовы отказаться от своей должности и даже подвергнуться преследованиям, что они предоставляют мне право решать и вручают свою судьбу в мои руки. Мне было тяжело просить этих людей, чтобы они жертвовали собой, но в то же время я никоим образом не мог согласиться, чтобы осуществились подобные замыслы. Я предоставил им решать по велению совести и сказал только: „Вы должны знать, в чем заключается ваш долг, свой я хорошо знаю“. После ухода из камеры врачи подписали документ»[111].
Это было 25 сентября, а через день судебные врачи, снова посетив Фиделя Кастро, констатировали, что у него нет никаких проблем со здоровьем. Несмотря на неоднократные требования суда, его по–прежнему не приводили в зал заседаний. Тем временем неизвестные лица распространяли сотни фальшивых листовок, в которых содержались призывы «выкрасть Фиделя из тюрьмы». «Это было глупое алиби для того, чтобы физически уничтожить меня при „попытке к бегству“.
После того как эти планы провалились благодаря их своевременному разоблачению со стороны бдительных друзей, а фальшивое медицинское свидетельство стало достоянием гласности, у них не оставалось иного способа воспрепятствовать моему присутствию на суде, кроме открытого и наглого неисполнения распоряжений суда»[112], – говорил Фидель.
В ответ на провокации со стороны администрации тюрьмы и лично полковника Чавиано Фидель в очередной раз продемонстрировал, что подлые, язвительные «уколы» противника не подавляют его, а наоборот, служат стимулом для контрнаступления. Он взял на себя свою защиту, отказавшись от адвокатов. Обвинение, разрешившее Кастро защищаться самому, потирало руки, думая, что ему будет сложно противостоять обвинению. Но процесс показал, что если кто и выиграл в этом случае, так это Фидель. Он выстроил свою защиту в наступательном стиле, делая упор на невиновность повстанцев, аргументируя все их действия стремлением восстановить конституционный строй, попранный Батистой. Обвинение не знало, что замыслил Фидель и какова будет логика его действий на суде. Если бы у него был адвокат, их разговор можно было бы подслушать. А так обвинителям приходилось только догадываться, что «выкинет» на процессе непредсказуемый Кастро. Самой большой ошибкой обвинения было то, что Фидель получил возможность вести свой монолог в суде как «подзащитный и адвокат в одном лице», и, будучи подсудимым, он имел все привилегии, которые имел на суде адвокат. Мало того что он мог протестовать, обращаясь к судье «Ваша честь!», допрашивать свидетелей и приглашать своих, он имел право надеть традиционную мантию адвоката и занимать место не в клетке для подсудимых, а в адвокатской ложе!
Фульхенсио Батиста, узнав о промашке судей, пришел в ярость. Он приказал сократить число журналистов на процессе, ограничив его проверенными людьми, чтобы не создавать рекламу Фиделю Кастро. Тон газетных статей должен был быть нейтральным, тексты лаконичными, речи Фиделя не должны были цитироваться вообще. Кроме того, процесс над Фиделем Кастро из здания суда перенесли в здание того самого госпиталя, где 26 июля укрывались от расправы с помощью больных бойцы отряда Абеля Сантамария, в крохотное помещение, где работали медсестры. К тому моменту Фидель уже знал о приговорах, которые были скоропалительно вынесены его товарищам, практически лишенным квалифицированной защиты. Рауль Кастро и трое оставшихся в живых руководителей ячеек получили по 13 лет тюремного заключения, 20 бойцов по 10 лет, трое были приговорены к трем годам. Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, которые проходили по делу как «медсестры», получили по шесть месяцев тюремного заключения. Но власти не удовлетворились вынесением приговора «монкадис–там», они хотели морально добить повстанцев, а заодно и унизить Фиделя, оказать на него психологическое давление в преддверии его решающего выступления на суде. Рауль Кастро впоследствии так вспоминал об этом: «Батистовские власти привели Фиделя и посадили на скамейку перед входом в тюремное здание, надеясь унизить его, лишить присутствия духа. Перед ним заставили пройти остатки отряда бойцов Монкады, плененных, истерзанных и физически опустошенных. Но эффект получился обратным, чем тот, который ожидался нашими врагами. Им не удалось ни унизить нас, ни лишить присутствия духа, потому что на всех нас, составлявших ту маленькую группу, произвело необыкновенное впечатление поведение Фиделя, который, с гордо поднятой головой, решительный и непокорный, смотрел на нас, передавая нам свою уверенность в том, что мы не побеждены и что это только начало борьбы!»[113]
Стоицизм и сила воли у Фиделя раскрылись в полном блеске в один из самых критических моментов жизни, когда он шел на последнее заседание суда, спокойный, хладнокровный, готовясь произнести самую важную в своей жизни речь, которая получила название «История меня оправдает» по последней фразе, брошенной им в лицо своих обличителей. Она была произнесена 12 октября 1953 года в тесной, четыре на четыре метра, комнатке военного госпиталя. Судьи догадывались, что Кастро готовит необычную речь, а потому резко ограничили не только размеры помещения, но и число присутствующих в последний день судебного заседания. Но не могли себе и представить, что речь Кастро, изредка прерываемая стороной обвинения и судом, превратится в грозный политический памфлет и продлится более трех с половиной часов.
Перед тем как представить суду свою философию и политическую программу, которая должна была стать финальным аккордом его выступления, Кастро подробно рассказал о том, как готовилась операция, с каким трудом изыскивались средства на покупку оружия. Фидель остался один на один с судьями, его товарищи уже получили свои сроки, и теперь только он сам, без опасения подставить соратников, действительно отвечал за то, что сделал. Пусть приговор ему будет более строгим, но для Фиделя было главным доказать, что операция не была спланирована кем–то извне, что повстанцы не получали «миллион песо от экс–президента Прио Сокарраса», как утверждали его враги. Фидель вообще был крайне чувствителен к тому, что не только его победы, но даже его единственное поражение приписывались кому–то другому. «Наша революция такая же кубинская, как наши пальмы», – сказал однажды Фидель Кастро.
«Правительство заявило, что нападение было проведено так организованно и точно, что это свидетельствует об участии военных специалистов в разработке плана. Более абсурдного обвинения нельзя и придумать! – говорил на суде Фидель. – План был разработан группой юношей, из которых никто не имел военного опыта. И я могу назвать их имена, за исключением двух, которых нет ни среди пленных, ни среди убитых: Абель Сантамария, Хосе Луис Тасенде, Ренато Гитарт Россель, Педро Мирет, Хесус Монтане и тот, кто сейчас перед вами выступает. Половина из них погибла; отдавая должную дань уважения их памяти, я заявляю, что они не были военными специалистами, однако они были достаточно хорошими патриотами для того, чтобы при равных условиях разбить наголову всех генералов, участвовавших в событиях 10 марта, ибо те не являются ни военными, ни патриотами»[114].
Фидель опроверг утверждения обвинения, что повстанцы «были страшно далеки от народа» и что жители Сантьяго ни за что бы не поддержали повстанцев: «Жители Сантьяго–де–Куба полагали, что бой идет между солдатами. Кто сомневается в храбрости, патриотизме и безграничной смелости непокорного и любящего родину населения Сантьяго–де–Куба? Если бы Монкада попала в наши руки, то даже женщины Сантьяго–де–Куба взяли бы в руки оружие! Много винтовок зарядили нашим бойцам сестры гражданского госпиталя! Они тоже сражались. Этого мы не забудем никогда!»[115]
Фидель вогнал в краску своих обвинителей, когда с присущей ему страстностью говорил, что молодые люди, шедшие в бой вместе с ним, не имели целью расправиться с такими же, как и они, молодыми солдатами, не пытали и не добивали раненых в отличие от карателей Батисты. Фидель, который, находясь в почти полной изоляции, непостижимым образом (наверное, благодаря упомянутому им «другу» среди конвоиров) сумел получить информацию о почти каждом (!) пленнике, замученном батистовцами, поверг в шок немногочисленных присутствующих в зале. Он рассказал, как его друзей, взятых в плен, военные закапывали в землю, как их жестоко избивали, а у некоторых отрезали половые органы, как Абелю Сантамария выкололи глаза. При этом Фидель Кастро не забывал назвать имена честных офицеров, которые не опозорили честь мундира и не истязали безоружных людей, добровольно сдававшихся в плен.
Через два дня после того, как начался суд над ним, за три недели до оглашения ему приговора, уже после того, как направился по этапу отбывать долгое тюремное заключение его младший брат Рауль, Фидель послал весточку своим старикам. «Мои дорогие родители! Я надеюсь, что вы меня простите за то, что я поздно пишу вам. Не думайте, что это из–за моей забывчивости или черствости. Я очень много думал о вас, и меня больше всего беспокоит, как у вас идут дела и какие же на вас свалились страдания ни за что и ни про что из–за нас. Суд уже идет два дня. Он протекает хорошо, и я доволен его ходом. Разумеется, нас осудят, но я должен бороться и отвести наказание от всех невинных людей. В конечном счете людей судят не судьи, а история, а ее вердикт будет, в конце концов, безусловно, в нашу пользу. Я взял на себя свою собственную защиту и, думаю, достойно воспользовался этим правом. Больше всего я хочу, чтобы вы не считали, будто тюрьма является для нас чем–то отвратительным. Она никогда не бывает такой для тех, кто защищает справедливое дело и выражает законные чувства всего народа. Все великие кубинцы, которые создавали нашу родину, прошли через те же испытания, через которые нам приходится идти сейчас. Кто страдает за нее и выполняет свой долг, всегда найдет в своей душе более чем достаточно сил, чтобы спокойно и уверенно переносить превратности судьбы. Речь идет об одном–единственном дне; если сегодня судьба преподносит нам часы горечи, то это потому, что свои лучшие времена она заготовила нам на будущее. Я абсолютно уверен, что вы поймете меня и постоянно будете помнить, что ваше спокойствие и мир будут для нас лучшим утешением <…> Впредь я буду писать вам чаще, чтобы вы знали о нас и не беспокоились. Любящий и часто вас вспоминающий сын Фидель»[116].
Одна из иностранных журналисток, которая увидела на процессе тогда безусого и безбородого Фиделя, отметила, что за его «железной непробиваемостью» и могучестью скрывается тонкая натура: «Он очень высок, и кажется, что стесняется своего огромного роста. Он мне напоминает Христа на некоторых иконах, Христа с черными миндалевидными глазами, внимательными и всевидящими. Он очень скромен, даже застенчив, в нем, пожалуй, чувствуется какая–то беспомощность, хрупкость, возможно, это ощущение создает его детская улыбка»[117].
После того как Кастро обнародовал замысел и ход операции, когда ответил на все интересующие обвинение вопросы касательно штурма Монкады, он наконец огласил свою политическую программу. А точнее идеологически обосновал то, почему начал бороться с антиконституционным режимом Батисты, рассказал, как представляет себе свою дальнейшую борьбу и какова конечная ее цель. Будь судьи на процессе провидцами, сидеть бы Кастро в тюрьме пожизненно. Но и обвинение, и судьи восприняли вторую часть выступления Фиделя как обычный «монолог в пользу бедных». Сколько уже было таких «выскочек» в истории Кубы и Латинской Америки, примерявших тогу героя? Даже Хосе Марти, с его харизмой, и тот не смог «победить ветряные мельницы», пав на поле боя…
Противникам Кастро на процессе было невдомек, что он придает совершенно другое значение избитым популистами и мягкотелыми оппозиционерами терминам. Что он буквально по полочкам раскладывает все цели не просто своей борьбы, а своего дальнейшего существования, дает четкое определение тех идеалов и ценностей, за которые положили головы его товарищи и к чему будет стремиться он сам, как только выйдет из тюрьмы. Это было не абстрактное обращение к нации, которыми любят пудрить мозги болтливые политики. Специфика кастровского выступления состояла в том, что он не обращался, а «говорил» с самыми униженными и оскорбленными, на их же языке, объясняя, зачем он ввязался в драку и чего хочет добиться с помощью тех, кто готов ему верить: «Когда мы говорим „народ“, мы имеем в виду не зажиточные и консервативные слои нации, которым по нраву любой угнетающий режим, любая диктатура, любой вид деспотизма и которые готовы бить поклоны перед очередным хозяином, пока не разобьют себе лоб. Под народом мы понимаем, когда говорим о борьбе, огромную угнетенную массу, которой все обещают и которую все обманывают и предают, но которая жаждет иметь лучшую, более справедливую и более достойную родину. Мы имеем в виду тех, кто веками рвется к справедливости <…> кто хочет мудрых и больших преобразований во всех областях и готов отдать за это всё до последней капли крови, когда верит во что–то или в кого–то, особенно если достаточно уверен в себе» 1 .
Рамки привычного понимания, что именно рабочие являются оплотом революции против власть имущих, были тесны для Фиделя. Он мыслил шире, с позиций в некоторой степени идеалиста, взращенного на трудах Марти, с позиций латиноамериканца, с его образной эстетикой и бурным темпераментом привыкшего оперировать глобальными категориями свободы, независимости, справедливости. «Когда речь идет о борьбе, мы называем народом 600 тысяч кубинцев, которые не имеют работы и хотят честно зарабатывать хлеб, а не быть вынужденными эмигрировать из страны в поисках средств к существованию; 500 тысяч сельскохозяйственных рабочих, живущих в жалких хижинах и работающих всего четыре месяца в году, в остальное время голодающих, разделяющих нищету со своими детьми <…>; 400 тысяч промышленных рабочих и чернорабочих, чьи пенсионные кассы целиком разворованы <…>; мы говорим также о 100 тысячах мелких земледельцев, которые живут и умирают, обрабатывая землю, не принадлежащую им, глядя на нее с грустью, как Моисей на землю обетованную <…>. Мы говорим также о 30 тысячах самоотверженных учителей и преподавателей, принесенных в жертву, людей столь необходимых для лучших судеб будущих поколений, но с которыми так плохо обращаются, им так мало платят за труд; мы говорим и о 20 тысячах мелких торговцев, отягощенных долгами, разоряемых кризисами и окончательно добиваемых множеством грабителей–чиновников и взяточников; о 10 тысячах молодых специалистов: врачах, инженерах, адвокатах, ветеринарах, педагогах, зубных врачах, аптекарях, журналистах, художниках, скульпторах и т. д., которые покидают учебные аудитории с дипломами, с желанием бороться, полные надежд, а попадают в тупик, натыкаясь повсюду на закрытые двери, безразличие к их просьбам и требованиям. Вот это и есть народ – те, кто переживает все несчастья и поэтому готов бороться со всей отвагой! Этому народу, пе– 1 Героическая эпопея: От Монкады до Плайя–Хирон. С. 63.