Страница:
С некоторых пор в его жизненном распорядке появился новый пункт. Каждую субботу Альфред приходил в этот стриптиз-бар, затерявшийся в переулках Маросейки. Что влекло его сюда? Девочки здесь не отличались ничем примечательным, меню – тоже. Помещение темное – для охраны только головная боль. Да и отдыхать такие персоны, как Брынзов, должны по-другому, не вдыхая табачный дым и терпкий запах девичьего пота, перемешанный с пряными испарениями «паленых» заграничных духов. Такие заведения предназначены явно не для магнатов, скорее для сорокалетних представителей среднего класса, любящих по выходным вспомнить холостяцкую жизнь. Но Брынзов буквально прикипел к этому бару. На высоком стуле возле стойки он ощущал себя значительно комфортнее, чем во многих других местах, и после времени, проведенного в этом задрипанном, обставленном в дурном вкусе зале, великолепно спал. В иные дни бессонница отыгрывалась на нем за все, за деньги, за удачу, за известность…
Бар назывался вычурно-напыщенно – «Альмавиво». Почему хозяевам пришло в голову такое название – оставалось для всех тайной. То ли кто-то из совладельцев увлекался творчеством Бомарше, а может, управляющий полагал, что Альмавиво нечто среднее между Арлекином и Мальвиной. Но вряд ли кто-то из них мог бы объяснить, какая связь между названием и профилем. В Москве вообще в последние годы появилось много чудных названий. Одно время у Детского мира стояла палатка «Медея», сплошь уставленная заморскими игрушками. Знали ли хозяева той палатки, как относилась Медея к своим детишкам?
Сегодня Брынзов поехал в «Альмавиво» раньше обычного, предупредив охранников, что там назначена важная встреча. Начальник охраны только вздохнул обреченно: еще одна странность шефа! Неужели больше встретиться негде, как в этом гадюшнике? Все, что связано с «Альмавиво», никогда не радовало бывшего майора спецслужб Дятлова. Дурные предчувствия не оставляли его, и каждый визит Брынзова в «Альмавиво» добавлял седого тона в волосы старого служаки. Но служба есть служба. Воля хозяина – закон.
Ровно в восемь вечера Брынзов поднялся со своего любимого места у стойки, где он наслаждался только что заваренным кофе по-турецки (кофе в «Альмавиво» и правда готовили отменно), и пошел навстречу невысокому старику с белым, почти пергаментным лицом. Бравые подчиненные попытались было не подпустить к хозяину незнакомого деда, которого они никак не могли квалифицировать как ожидаемого Альфредом человека, и уже готовы были быстро и профессионально обыскать его, но Брынзов дал им отбой так поспешно, будто до смерти боялся прогневать гостя.
– Извините, сами понимаете, меры предосторожности.
– Меры предосторожности – это презервативы. Твои люди очень грубы!
Дед протянул Альфреду маленькую сухую ручонку, которую тот несильно и очень почтительно пожал. Со стороны гостя пожатия не последовало.
Спустя несколько минут Брынзов и старик сидели в отдельном кабинете, предназначенном для общений гостей с девушками. На фоне интимной обстановки, в приглушенном свете, разговор двух мужчин выглядел причудливо. Эти стены привыкли слушать совсем другие слова.
– Ну что, нас можно поздравить? Наш человек сработал на редкость вовремя, несмотря на форс-мажорные обстоятельства. Избранный уничтожен! Теперь нашему делу никто не в состоянии помешать. – Брынзов старался говорить как можно увереннее и веселее, но буравящий взгляд собеседника заставлял его нервничать и делать недопустимые сейчас крошечные паузы между словами, такие, будто он тщательно все взвешивает и не до конца уверен в себе.
– Твоими бы устами, любезный, твоими бы устами… Но у меня нет полной уверенности. Мне сдается, ты в своем хозяйстве плохо посмотрел. Есть мнение, что с Избранным вышла ошибка. Настоящий Избранный жив-здоров и в ус не дует…
– Какая ошибка? Этого не может быть. Мы долго вычисляли этого человека. И причем здесь мое хозяйство?
– Причем твое хозяйство, говоришь? Мало того, что вы нарушили мои инструкции, вы еще и обдернулись, как дети. – Старик повысил голос так резко, что Брынзов вздрогнул. – Вас спасает только то, что остается единственный шанс исправиться. Единственный, ты понял?
– Я вас понял. Мы исправимся. Но давайте все же поднимем бокалы. Это очень хорошее вино. – Альфред как-то сморщился лицом. Похоже, он был готов разрыдаться.
– Подожди лакать. Ты же не пес! Не до тостов сейчас. Настоящий Избранный жив. В этом и твое счастье, и твоя надежда. Найдите его и не спускайте глаз. Действуйте аккуратно, как мыши. Без моих прямых указаний никакой самодеятельности. Про форс-мажор чтобы я больше не слышал. – Потом старик заговорил так тихо, что Альфреду пришлось приблизить ухо к его морщинистому рту.
Выходя из «Альмавиво», старику подумалось: «Слава богу, что это кретин не посвящен ни во что. Иначе был бы сплошной форс-мажор. Как же сложились обстоятельства, что Деду пришлось приказать убрать Избранного, убедив всех, и меня в частности, что другого выхода нет? Действительно, большая удача, что с Избранным вышла ошибка. Нет худа без добра. Я всегда понимал, что последнего Избранного определить будет крайне трудно и ошибки не исключены. На той стороне тоже не дураки. Стоп! А если кто-то очень желал, чтобы мы убрали не того? Тогда, выходит, Дед служит двум богам? Бред! Не может быть! А что тогда может быть?»
13
14
15
16
Бар назывался вычурно-напыщенно – «Альмавиво». Почему хозяевам пришло в голову такое название – оставалось для всех тайной. То ли кто-то из совладельцев увлекался творчеством Бомарше, а может, управляющий полагал, что Альмавиво нечто среднее между Арлекином и Мальвиной. Но вряд ли кто-то из них мог бы объяснить, какая связь между названием и профилем. В Москве вообще в последние годы появилось много чудных названий. Одно время у Детского мира стояла палатка «Медея», сплошь уставленная заморскими игрушками. Знали ли хозяева той палатки, как относилась Медея к своим детишкам?
Сегодня Брынзов поехал в «Альмавиво» раньше обычного, предупредив охранников, что там назначена важная встреча. Начальник охраны только вздохнул обреченно: еще одна странность шефа! Неужели больше встретиться негде, как в этом гадюшнике? Все, что связано с «Альмавиво», никогда не радовало бывшего майора спецслужб Дятлова. Дурные предчувствия не оставляли его, и каждый визит Брынзова в «Альмавиво» добавлял седого тона в волосы старого служаки. Но служба есть служба. Воля хозяина – закон.
Ровно в восемь вечера Брынзов поднялся со своего любимого места у стойки, где он наслаждался только что заваренным кофе по-турецки (кофе в «Альмавиво» и правда готовили отменно), и пошел навстречу невысокому старику с белым, почти пергаментным лицом. Бравые подчиненные попытались было не подпустить к хозяину незнакомого деда, которого они никак не могли квалифицировать как ожидаемого Альфредом человека, и уже готовы были быстро и профессионально обыскать его, но Брынзов дал им отбой так поспешно, будто до смерти боялся прогневать гостя.
– Извините, сами понимаете, меры предосторожности.
– Меры предосторожности – это презервативы. Твои люди очень грубы!
Дед протянул Альфреду маленькую сухую ручонку, которую тот несильно и очень почтительно пожал. Со стороны гостя пожатия не последовало.
Спустя несколько минут Брынзов и старик сидели в отдельном кабинете, предназначенном для общений гостей с девушками. На фоне интимной обстановки, в приглушенном свете, разговор двух мужчин выглядел причудливо. Эти стены привыкли слушать совсем другие слова.
– Ну что, нас можно поздравить? Наш человек сработал на редкость вовремя, несмотря на форс-мажорные обстоятельства. Избранный уничтожен! Теперь нашему делу никто не в состоянии помешать. – Брынзов старался говорить как можно увереннее и веселее, но буравящий взгляд собеседника заставлял его нервничать и делать недопустимые сейчас крошечные паузы между словами, такие, будто он тщательно все взвешивает и не до конца уверен в себе.
– Твоими бы устами, любезный, твоими бы устами… Но у меня нет полной уверенности. Мне сдается, ты в своем хозяйстве плохо посмотрел. Есть мнение, что с Избранным вышла ошибка. Настоящий Избранный жив-здоров и в ус не дует…
– Какая ошибка? Этого не может быть. Мы долго вычисляли этого человека. И причем здесь мое хозяйство?
– Причем твое хозяйство, говоришь? Мало того, что вы нарушили мои инструкции, вы еще и обдернулись, как дети. – Старик повысил голос так резко, что Брынзов вздрогнул. – Вас спасает только то, что остается единственный шанс исправиться. Единственный, ты понял?
– Я вас понял. Мы исправимся. Но давайте все же поднимем бокалы. Это очень хорошее вино. – Альфред как-то сморщился лицом. Похоже, он был готов разрыдаться.
– Подожди лакать. Ты же не пес! Не до тостов сейчас. Настоящий Избранный жив. В этом и твое счастье, и твоя надежда. Найдите его и не спускайте глаз. Действуйте аккуратно, как мыши. Без моих прямых указаний никакой самодеятельности. Про форс-мажор чтобы я больше не слышал. – Потом старик заговорил так тихо, что Альфреду пришлось приблизить ухо к его морщинистому рту.
Выходя из «Альмавиво», старику подумалось: «Слава богу, что это кретин не посвящен ни во что. Иначе был бы сплошной форс-мажор. Как же сложились обстоятельства, что Деду пришлось приказать убрать Избранного, убедив всех, и меня в частности, что другого выхода нет? Действительно, большая удача, что с Избранным вышла ошибка. Нет худа без добра. Я всегда понимал, что последнего Избранного определить будет крайне трудно и ошибки не исключены. На той стороне тоже не дураки. Стоп! А если кто-то очень желал, чтобы мы убрали не того? Тогда, выходит, Дед служит двум богам? Бред! Не может быть! А что тогда может быть?»
13
– За тебя, любимый! – Марина подняла бокал, до краев наполненный красным вином, и взглянула на Климова торжествующе. Он улыбнулся в ответ, подождал, пока девушка сделает глоток, и приподнял в ответ кофейную чашку.
– Расскажи мне подробнее теперь про перемены в редакции. Мне страшно интересно – Марина передумала мстить Климову. Возможность появления у них денег возбуждала ее пуще всего другого. Алексей стал выглядеть в ее глазах чертовски сексуально, еще сексуальней, чем всегда. Теперь ему кое-что можно простить, в частности недавнее хамство.
– Да нечего особенно рассказывать. Брынзов купил нас с потрохами. Если уж он что-то хочет приобрести, продавец не устоит. Это всем известно. Я, честно говоря, не вполне понимаю, зачем ему наш «Свет». Чего ему не хватает? Может, просто до кучи? Похоже, курировать нас собирается сам Червинский, эта редкостная гнида и предатель теперь у Брынзова чуть ли не правая рука. Ну, если не рука, то уж точно палец. Кривой, мерзкий палец. Вот Брынзов и тыкает им во всех по поводу и без. Копелкина уже уволили, хотя уж он-то мечтал остаться больше других. Но что-то у него не срослось, и назначили какого-то Белякова. На Копелкина смотреть сегодня было и страшно и смешно. О новом сказать нечего. Я о нем впервые слышу. Но шепчут, что его кандидатуру спустили с больших верхов. Назначение малообъяснимое. Чему сейчас удивляться? Мы за последние годы таких назначений перевидали… Врача телевидением заведовать поставили, учительницу судом…
Сам того не понимая, Климов дарил Марине эту речь, как дарят цветы или кольца. Он посвящал ее в то, где она всеми органами чувств предвидела их новую сладкую жизнь. Для нее это было лучше всяких цветов и колец! В борьбе за престиж она готова была идти на любые жертвы, тем более когда ее будущий супруг (в глубине души она давно не сомневалась, что рано или поздно заставит Алексея жениться), похоже, становился источником этого престижа. Ей уже мерещились балы прессы, закрытые вечеринки, бомонд, частью которого они станут. Девушка не сомневалась, что Алексей очень быстро завоюет авторитет у новых хозяев. «Может быть, ему предложат место на телеканале? Любопытно взглянуть на его нового шефа. Беляков! Уж не тот ли что…»
– Беляков, говоришь? А его не Александром часом зовут?
– Да. А что? Ты его знаешь?
– Боже мой, неужели дядя Саша! – Марина от радости хлопнула в ладоши. – Как раз сегодня утром папа говорил, что дядя Саша получил какое-то сверхъ естественное назначение и скоро придет к нам обмыть это дело. Он такой седой, красивый? Да?
– Да. Седой. Насчет красоты вопрос дискуссионный, конечно…
– Вот как мир тесен! И не подумаешь… Дядя Саша – это друг моего отца. Представляешь? Только ведь он не журналист…
– Я, кажется, тебе только что об этом твердил, что он не из нашей среды. Может, откроешь, кто он? – Климов раздражался с каждой минутой.
– Он историк! Замечательный историк. Как начнет про Киевскую Русь рассказывать или про Гражданскую войну – заслушаешься. У них с отцом к Гражданской войне просто страсть какая-то. Особенно к личности батьки Махно. Все, что про него узнают, собирают, хранят. Отец вообще книгу задумал о нем писать. А дядя Саша у него вроде главного консультанта.
– Забавно. Чего им Махно дался? Анархист, бандюга… А хотя, анархии в нашей редакции чуточку не хватает…
– Не язви. Когда язвишь, ты некрасивый…
Звонок! Климов вытащил телефон и поднес к уху:
– Да, Александр Сергеевич!
Марина при звуках знакомого имени оживилась, на лице же Алексея читалось изумление, смешанное с досадой. Он приложил палец к губам, давая понять, чтобы Марина не вздумала сейчас что-то сказать.
– Что? Прямо сегодня ночью лететь? Билеты оставили в редакции? Ну, виза у меня есть, служебная, полугодовая. А если бы не было? Ну ладно. Хорошо. До свиданья.
Климов выглядел ошарашенно. Марина всем своим видом выражала нетерпение.
– Бред какой-то! Час от часу не легче. Твой дядя Саша отправляет меня в Париж. Прав я насчет анархии. Тольк я-то здесь при чем. – Климов допил кофе. – Сегодня ночью надо улетать. Мой приятель, Пьер Консанж, дает, видите ли, в Париже благотворительные концерты в пользу жертв терактов на территории бывшего СССР. Я должен все это дело описать и дать развернутый репортаж. Они думают, что мы вещи, что ли? Захотел, туда положил, захотел – почистил, захотел – выбросил, захотел посадил в самоет… Я, конечно, люблю Париж, но…
– Вот чудной ты, Алешка! Ему в Париж лететь, а он негодует. Ты сам первейший анархист и есть. Бестолковый анархист! С тебя духи. «Шанель Кристалл». Помнишь, тебе тоже нравился этот запах, ты еще просил коробку посмотреть…
– Погоди ты с коробкой! Это понятно и так, что тебе духи. Но все-таки дядя Саша твой крутовато начинает. Теперь, говорит, у редакции такой будет стиль. Наш девиз – самая оперативная информация. Пьер, конечно, парень хороший. Но мало ли концертов по всему миру проходит. Отрядили бы, в конце концов, какого-нибудь парижского спецкора. У Брынзова что, спецкоров в Париже нет?
Сумасбродное поведение нового главного и эта ни чем не объяснимая срочность вывели, наконец, Алексея из того смутного состояния, что началось утром вместе с разбудившей его мухой. Он оживился. Впервые за вечер явные прелести Марины спроецировались на него. И сразу внутри защемило, стало созревать, связываться мужское желание, будто эта красивая брюнетка только сейчас появилась перед ним.
– Хватит ворчать. Лучше послушай меня. Это очень здорово, что ты летишь в Париж. Лучшего просто и придумать было нельзя. Махно, о котором пишет книгу мой отец, похоронен на Пер-Лашез. С его похоронами там какая-то темная история связана. Могилы нет. Есть только урна в стене. Сделай старику подарок. Сфотографируй, пожалуйста, эту плиту. Не пожалей времени. Он будет так рад. Живой снимок. Сам-то он в Париж с его астмой уже вряд ли когда-нибудь выберется. Да и книгу ему надо побыстрее закончить. А без этого снимка, как он считает, книга будет неполноценной.
– А что, больше нигде этого снимка нет?
– Не знаю. Не привередничай, он так просил…
– Ладно. Считай, что уговорила. Старик твой мне всегда нравился. Для него сделаю все, что он хочет.
– Я ему вообще удивляюсь каждый день. Редкий человек, мой папка. Как увлечется чем-то – просто беда. Ни о чем другом говорить не может.
– Как я ее найду, урну эту? Кладбище ведь не маленькое.
– Найдешь. Ты же у меня самый лучший, самый находчивый. – Марина подмигнула Алексею заговорщицки. – И не подведи меня. Я обещала отцу, что как только ты в Париж соберешься, то обязательно снимок для него сделаешь.
– Ты что, знала, что меня пошлют в Париж? Что еще за новости? Вы тут все случайно не в сговоре?
– Нет. Перестань. Какой сговор? Но ведь ты же международник, специалист по франкоязычным странам. Рано или поздно поехал бы. Так ведь? Вот отец и просил меня этот момент не пропустить. Он говорил еще, если Лешка в Париж поедет, не забудь ему мою просьбу передать. Наставлял меня, чтобы в голове моей Махно и духи соединились вместе, неразрывно. Ты, посмеивался, духи будешь его просить купить. Вот и про Махно помни вместе с духами. Так оно, между прочим, и вышло, как видишь.
– Молодец! Все правильно рассчитал. Психолог. С женщинами только так и надо.
– Обещай мне, что привезешь снимки. Только умоляю, фотоаппарат не забудь.
– Как я его забуду? Мне же концерт фотографировать. Фотографа-то поди со мной не пошлют. Визы в редакции только у пары-тройки человек есть.
Кстати, допивай. Нам надо спешить. Я машину около работы оставил. Надо забрать и… – Климов подарил Марине быстрый и жадный взгляд. – Я хочу, чтоб мы до моего отлета кое-что успели.
Марина хохотнула.
– Думаешь, успеем?
– Успеем.
Перед тем как унести счет, обладательница звонкого флейтового голоска официантка Вероника сунула Алексею визитку заведения, сопроводив это сладким приглашением заходить к ним почаще. Посмотрев на нее, Алексей встрепенулся, как от случайного смутного воспоминания, как от дальнего дуновения уставшей флейты. Виолончель все же победила. По крайней мере, сегодня. Он не находил уже в Веронике ничего необычного. Просто смазливая деваха!
Почему-то ему начинал нравиться этот так бестолково складывающийся для него день. Может быть, потому, что всякий мужчина ощущает вкус к жизни, когда ему ни с того ни с сего ночью надо ехать в аэропорт, а до этого ублажить свою женщину, чтобы потом сказать ей «жди меня».
Наверно, в каждом взрослом представителе сильной половины человечества в любой момент может проснуться рыцарь, воин и путешественник.
– Расскажи мне подробнее теперь про перемены в редакции. Мне страшно интересно – Марина передумала мстить Климову. Возможность появления у них денег возбуждала ее пуще всего другого. Алексей стал выглядеть в ее глазах чертовски сексуально, еще сексуальней, чем всегда. Теперь ему кое-что можно простить, в частности недавнее хамство.
– Да нечего особенно рассказывать. Брынзов купил нас с потрохами. Если уж он что-то хочет приобрести, продавец не устоит. Это всем известно. Я, честно говоря, не вполне понимаю, зачем ему наш «Свет». Чего ему не хватает? Может, просто до кучи? Похоже, курировать нас собирается сам Червинский, эта редкостная гнида и предатель теперь у Брынзова чуть ли не правая рука. Ну, если не рука, то уж точно палец. Кривой, мерзкий палец. Вот Брынзов и тыкает им во всех по поводу и без. Копелкина уже уволили, хотя уж он-то мечтал остаться больше других. Но что-то у него не срослось, и назначили какого-то Белякова. На Копелкина смотреть сегодня было и страшно и смешно. О новом сказать нечего. Я о нем впервые слышу. Но шепчут, что его кандидатуру спустили с больших верхов. Назначение малообъяснимое. Чему сейчас удивляться? Мы за последние годы таких назначений перевидали… Врача телевидением заведовать поставили, учительницу судом…
Сам того не понимая, Климов дарил Марине эту речь, как дарят цветы или кольца. Он посвящал ее в то, где она всеми органами чувств предвидела их новую сладкую жизнь. Для нее это было лучше всяких цветов и колец! В борьбе за престиж она готова была идти на любые жертвы, тем более когда ее будущий супруг (в глубине души она давно не сомневалась, что рано или поздно заставит Алексея жениться), похоже, становился источником этого престижа. Ей уже мерещились балы прессы, закрытые вечеринки, бомонд, частью которого они станут. Девушка не сомневалась, что Алексей очень быстро завоюет авторитет у новых хозяев. «Может быть, ему предложат место на телеканале? Любопытно взглянуть на его нового шефа. Беляков! Уж не тот ли что…»
– Беляков, говоришь? А его не Александром часом зовут?
– Да. А что? Ты его знаешь?
– Боже мой, неужели дядя Саша! – Марина от радости хлопнула в ладоши. – Как раз сегодня утром папа говорил, что дядя Саша получил какое-то сверхъ естественное назначение и скоро придет к нам обмыть это дело. Он такой седой, красивый? Да?
– Да. Седой. Насчет красоты вопрос дискуссионный, конечно…
– Вот как мир тесен! И не подумаешь… Дядя Саша – это друг моего отца. Представляешь? Только ведь он не журналист…
– Я, кажется, тебе только что об этом твердил, что он не из нашей среды. Может, откроешь, кто он? – Климов раздражался с каждой минутой.
– Он историк! Замечательный историк. Как начнет про Киевскую Русь рассказывать или про Гражданскую войну – заслушаешься. У них с отцом к Гражданской войне просто страсть какая-то. Особенно к личности батьки Махно. Все, что про него узнают, собирают, хранят. Отец вообще книгу задумал о нем писать. А дядя Саша у него вроде главного консультанта.
– Забавно. Чего им Махно дался? Анархист, бандюга… А хотя, анархии в нашей редакции чуточку не хватает…
– Не язви. Когда язвишь, ты некрасивый…
Звонок! Климов вытащил телефон и поднес к уху:
– Да, Александр Сергеевич!
Марина при звуках знакомого имени оживилась, на лице же Алексея читалось изумление, смешанное с досадой. Он приложил палец к губам, давая понять, чтобы Марина не вздумала сейчас что-то сказать.
– Что? Прямо сегодня ночью лететь? Билеты оставили в редакции? Ну, виза у меня есть, служебная, полугодовая. А если бы не было? Ну ладно. Хорошо. До свиданья.
Климов выглядел ошарашенно. Марина всем своим видом выражала нетерпение.
– Бред какой-то! Час от часу не легче. Твой дядя Саша отправляет меня в Париж. Прав я насчет анархии. Тольк я-то здесь при чем. – Климов допил кофе. – Сегодня ночью надо улетать. Мой приятель, Пьер Консанж, дает, видите ли, в Париже благотворительные концерты в пользу жертв терактов на территории бывшего СССР. Я должен все это дело описать и дать развернутый репортаж. Они думают, что мы вещи, что ли? Захотел, туда положил, захотел – почистил, захотел – выбросил, захотел посадил в самоет… Я, конечно, люблю Париж, но…
– Вот чудной ты, Алешка! Ему в Париж лететь, а он негодует. Ты сам первейший анархист и есть. Бестолковый анархист! С тебя духи. «Шанель Кристалл». Помнишь, тебе тоже нравился этот запах, ты еще просил коробку посмотреть…
– Погоди ты с коробкой! Это понятно и так, что тебе духи. Но все-таки дядя Саша твой крутовато начинает. Теперь, говорит, у редакции такой будет стиль. Наш девиз – самая оперативная информация. Пьер, конечно, парень хороший. Но мало ли концертов по всему миру проходит. Отрядили бы, в конце концов, какого-нибудь парижского спецкора. У Брынзова что, спецкоров в Париже нет?
Сумасбродное поведение нового главного и эта ни чем не объяснимая срочность вывели, наконец, Алексея из того смутного состояния, что началось утром вместе с разбудившей его мухой. Он оживился. Впервые за вечер явные прелести Марины спроецировались на него. И сразу внутри защемило, стало созревать, связываться мужское желание, будто эта красивая брюнетка только сейчас появилась перед ним.
– Хватит ворчать. Лучше послушай меня. Это очень здорово, что ты летишь в Париж. Лучшего просто и придумать было нельзя. Махно, о котором пишет книгу мой отец, похоронен на Пер-Лашез. С его похоронами там какая-то темная история связана. Могилы нет. Есть только урна в стене. Сделай старику подарок. Сфотографируй, пожалуйста, эту плиту. Не пожалей времени. Он будет так рад. Живой снимок. Сам-то он в Париж с его астмой уже вряд ли когда-нибудь выберется. Да и книгу ему надо побыстрее закончить. А без этого снимка, как он считает, книга будет неполноценной.
– А что, больше нигде этого снимка нет?
– Не знаю. Не привередничай, он так просил…
– Ладно. Считай, что уговорила. Старик твой мне всегда нравился. Для него сделаю все, что он хочет.
– Я ему вообще удивляюсь каждый день. Редкий человек, мой папка. Как увлечется чем-то – просто беда. Ни о чем другом говорить не может.
– Как я ее найду, урну эту? Кладбище ведь не маленькое.
– Найдешь. Ты же у меня самый лучший, самый находчивый. – Марина подмигнула Алексею заговорщицки. – И не подведи меня. Я обещала отцу, что как только ты в Париж соберешься, то обязательно снимок для него сделаешь.
– Ты что, знала, что меня пошлют в Париж? Что еще за новости? Вы тут все случайно не в сговоре?
– Нет. Перестань. Какой сговор? Но ведь ты же международник, специалист по франкоязычным странам. Рано или поздно поехал бы. Так ведь? Вот отец и просил меня этот момент не пропустить. Он говорил еще, если Лешка в Париж поедет, не забудь ему мою просьбу передать. Наставлял меня, чтобы в голове моей Махно и духи соединились вместе, неразрывно. Ты, посмеивался, духи будешь его просить купить. Вот и про Махно помни вместе с духами. Так оно, между прочим, и вышло, как видишь.
– Молодец! Все правильно рассчитал. Психолог. С женщинами только так и надо.
– Обещай мне, что привезешь снимки. Только умоляю, фотоаппарат не забудь.
– Как я его забуду? Мне же концерт фотографировать. Фотографа-то поди со мной не пошлют. Визы в редакции только у пары-тройки человек есть.
Кстати, допивай. Нам надо спешить. Я машину около работы оставил. Надо забрать и… – Климов подарил Марине быстрый и жадный взгляд. – Я хочу, чтоб мы до моего отлета кое-что успели.
Марина хохотнула.
– Думаешь, успеем?
– Успеем.
Перед тем как унести счет, обладательница звонкого флейтового голоска официантка Вероника сунула Алексею визитку заведения, сопроводив это сладким приглашением заходить к ним почаще. Посмотрев на нее, Алексей встрепенулся, как от случайного смутного воспоминания, как от дальнего дуновения уставшей флейты. Виолончель все же победила. По крайней мере, сегодня. Он не находил уже в Веронике ничего необычного. Просто смазливая деваха!
Почему-то ему начинал нравиться этот так бестолково складывающийся для него день. Может быть, потому, что всякий мужчина ощущает вкус к жизни, когда ему ни с того ни с сего ночью надо ехать в аэропорт, а до этого ублажить свою женщину, чтобы потом сказать ей «жди меня».
Наверно, в каждом взрослом представителе сильной половины человечества в любой момент может проснуться рыцарь, воин и путешественник.
14
Геваро подсунул флакон с нашатырным спиртом прямо под нос Клодин. Она резко открыла глаза, потом несколько раз глубоко вздохнула и непонимающе посмотрела по сторонам.
– Что со мной было? – Клодин вскочила на ноги, но не удержалась и чуть не упала в объятья Геваро.
– Тебе надо поменьше работать, девочка. В твоем возрасте организму нужны витамины. – Геваро говорил это таким тоном, словно успокаивал испугавшегося ребенка. – Обычный обморок, но повод для беспокойства есть и повод сходить к врачу тоже. Надо беречь здоровье смолоду, особенно если служишь в полиции.
– Я помню, что мы закурили, и после этого провал. Темнота какая-то… и все. – Сладкий тон пожилого коллеги, а также прежний опечатанный вид квартиры покойного Леруа успокоили Клодин.
– Счастье, что мы пришли сюда. Не окажись здесь нас, так бы и валялась тут на лестнице…
– А сколько я была без сознания?
– Минуты три, не больше. Мы тебя и по щекам били, думали уж искусственное дыхание делать.
После этих слов Клодин покраснела, потупилась. Это же страшно неловко, оказаться без сознания в присутствии двух мужчин! Как она могла, так гордившаяся своим умением контролировать ситуацию, так нелепо этот контроль потерять! Легрен сейчас был бы ей недоволен. Еще и при мальчишке Сантини!
Мальчишка между тем наблюдал за всем происходящим с разрывающимся сердцем и поспешил отвести глаза, а потом сделал вид, что у него страшно зачесался затылок. Надо было куда-то деться от всего этого! Клоунада Геваро, его опасные фокусы с девушкой не доставляли Антуану никакого удовольствия. Клодин ему давно нравилась – стройная, с тонким крыльями носа и негритянскими курчавыми волосами. От нее исходил восхитительный запах, похожий на запах персиков, разливающийся летом вокруг рынков Парижа и постепенно сливающийся с ароматом кофе и парфюмерных лавок.
– Ладно, – Геваро заботливо посмотрел на Клодин, – мы пошли. Хоть и ничего путного мы здесь не увидели, но прекрасную даму выручили из беды. Это нам с тобой, Антуан, зачтется, даже если ты не раскроешь убийство Леруа. Рыцарство не в цене на земле, но дорого стоит на небесах.
После этих слов Геваро затих, посерьезнел, будто прислушивался к явленному ему сейчас божественному откровению. Клодин поджала полные губы, давая понять, что подобный тон ей не нравится. «Никакая я не прекрасная дама, а полицейский при исполнение служебных обязанностей» – это можно было прочитать на ее посуровевшем лице. Но Геваро это не проняло, он потрепал ее покровительственно по плечу и скомандовал:
– Антуан! За мной! Нас ждут великие дела!
Клодин остановила их:
– Месье Геваро! Вы уверены, что я была без сознания три минуты? У меня ощущение, что целая вечность прошла.
– Уверен, дорогая. Кто б тебе позволил дольше отсутствовать? Ты же при исполнении. – Геваро опять заговорил по-стариковски, с легкой хрипотцой.
– Может быть, еще закурим? – голос Клодин обретал твердость.
Геваро пошарил по карманам, покряхтел и вытащил пачку. Однако в ней не оказалось ни одной сигареты.
– Черт! Не осталось больше!
Антуан вытянул шею, чтобы разглядеть получше сигареты. Он же своими глазами видел в управлении, как Геваро доставал из шкафа целую пачку.
– Ой! Вот я старый дурак! Сколько раз говорил себе брать с собой запасную! Теперь не покурим. Антуан молодец: не подвержен пагубной привычке! Так что у него спрашивать бесполезно. Прости, детка.
Клодин, вроде бы между делом, взяла из рук Геваро пустую пачку, оглядела ее со всех сторон:
– Интересные сигареты! Кубинские. Я такие давно не видела. Может, мне от них плохо стало?
– Может. Я и забыл, что девушкам такие крепкие предлагать нельзя.
Клодин вернула пачку Геваро. Говорить стало не о чем.
– Хороший парень Антуан. Правда, Клодин? Отменный из него вырастет комиссар когда-нибудь.
Уже около двери Геваро и Антуан услышали:
– Я надеюсь, вы никому не скажите об этом происшествии?
Геваро повернулся через плечо:
– Обижаешь, детка. Один за всех и все за одного. Все думают, что это девиз мушкетеров, а на самом деле это девиз полицейских.
Как только парадная дверь захлопнулась, Клодин набрала номер комиссара Легрена.
– Что со мной было? – Клодин вскочила на ноги, но не удержалась и чуть не упала в объятья Геваро.
– Тебе надо поменьше работать, девочка. В твоем возрасте организму нужны витамины. – Геваро говорил это таким тоном, словно успокаивал испугавшегося ребенка. – Обычный обморок, но повод для беспокойства есть и повод сходить к врачу тоже. Надо беречь здоровье смолоду, особенно если служишь в полиции.
– Я помню, что мы закурили, и после этого провал. Темнота какая-то… и все. – Сладкий тон пожилого коллеги, а также прежний опечатанный вид квартиры покойного Леруа успокоили Клодин.
– Счастье, что мы пришли сюда. Не окажись здесь нас, так бы и валялась тут на лестнице…
– А сколько я была без сознания?
– Минуты три, не больше. Мы тебя и по щекам били, думали уж искусственное дыхание делать.
После этих слов Клодин покраснела, потупилась. Это же страшно неловко, оказаться без сознания в присутствии двух мужчин! Как она могла, так гордившаяся своим умением контролировать ситуацию, так нелепо этот контроль потерять! Легрен сейчас был бы ей недоволен. Еще и при мальчишке Сантини!
Мальчишка между тем наблюдал за всем происходящим с разрывающимся сердцем и поспешил отвести глаза, а потом сделал вид, что у него страшно зачесался затылок. Надо было куда-то деться от всего этого! Клоунада Геваро, его опасные фокусы с девушкой не доставляли Антуану никакого удовольствия. Клодин ему давно нравилась – стройная, с тонким крыльями носа и негритянскими курчавыми волосами. От нее исходил восхитительный запах, похожий на запах персиков, разливающийся летом вокруг рынков Парижа и постепенно сливающийся с ароматом кофе и парфюмерных лавок.
– Ладно, – Геваро заботливо посмотрел на Клодин, – мы пошли. Хоть и ничего путного мы здесь не увидели, но прекрасную даму выручили из беды. Это нам с тобой, Антуан, зачтется, даже если ты не раскроешь убийство Леруа. Рыцарство не в цене на земле, но дорого стоит на небесах.
После этих слов Геваро затих, посерьезнел, будто прислушивался к явленному ему сейчас божественному откровению. Клодин поджала полные губы, давая понять, что подобный тон ей не нравится. «Никакая я не прекрасная дама, а полицейский при исполнение служебных обязанностей» – это можно было прочитать на ее посуровевшем лице. Но Геваро это не проняло, он потрепал ее покровительственно по плечу и скомандовал:
– Антуан! За мной! Нас ждут великие дела!
Клодин остановила их:
– Месье Геваро! Вы уверены, что я была без сознания три минуты? У меня ощущение, что целая вечность прошла.
– Уверен, дорогая. Кто б тебе позволил дольше отсутствовать? Ты же при исполнении. – Геваро опять заговорил по-стариковски, с легкой хрипотцой.
– Может быть, еще закурим? – голос Клодин обретал твердость.
Геваро пошарил по карманам, покряхтел и вытащил пачку. Однако в ней не оказалось ни одной сигареты.
– Черт! Не осталось больше!
Антуан вытянул шею, чтобы разглядеть получше сигареты. Он же своими глазами видел в управлении, как Геваро доставал из шкафа целую пачку.
– Ой! Вот я старый дурак! Сколько раз говорил себе брать с собой запасную! Теперь не покурим. Антуан молодец: не подвержен пагубной привычке! Так что у него спрашивать бесполезно. Прости, детка.
Клодин, вроде бы между делом, взяла из рук Геваро пустую пачку, оглядела ее со всех сторон:
– Интересные сигареты! Кубинские. Я такие давно не видела. Может, мне от них плохо стало?
– Может. Я и забыл, что девушкам такие крепкие предлагать нельзя.
Клодин вернула пачку Геваро. Говорить стало не о чем.
– Хороший парень Антуан. Правда, Клодин? Отменный из него вырастет комиссар когда-нибудь.
Уже около двери Геваро и Антуан услышали:
– Я надеюсь, вы никому не скажите об этом происшествии?
Геваро повернулся через плечо:
– Обижаешь, детка. Один за всех и все за одного. Все думают, что это девиз мушкетеров, а на самом деле это девиз полицейских.
Как только парадная дверь захлопнулась, Клодин набрала номер комиссара Легрена.
15
Отправив Климова в Париж, Беляков ощутил огромное облегчение. Слава богу, лучший корреспондент международного отдела газеты согласился на эту поездку. Как трудно было определить, что означал телефонный звонок! Теперь он, Беляков, выполнил миссию. Его роль на сегодня закончена. И не только на сегодня. Навсегда. По спине его стекали капли пота, лицо, побелевшее от напряжения, лоснилось. Остался только один звонок, и он обо всем сможет забыть. Будет спокойно работать, руководить газетой, воспитывать внуков. Сегодня, между прочим, выходной. Беляков широко заулыбался, представив, как резвятся на даче его внучата-близнецы, Борька и Степка, любимым дачным развлечением которых в последнее время стали футбольные баталии с деревенскими мальчишками. Беляков поначалу опасался, как бы деревенские не побили его ненаглядных, но дети быстрее взрослых преодолевают сословные преграды. Согласно общему решению детворы, близнецы играли за разные команды, и каждый из них уже обрел закадычных приятелей.
Сегодня Борька и Степка по случаю выходного под присмотром родителей. Вечером он тоже явится в дачный уют и будет смотреть, как хлопочут вокруг него дочь и супруга, будет беседовать с зятем о политике, а на ночь Борька и Степка поведают деду, что у них произошло за время его отсутствия. Свое будущее он видел в самом радужном свете. Он покажет всем этим журналюгам, что такое честная работа, настоящая работа в газете! Пусть он не имеет опыта, зато знает жизнь и свою страну лучше, чем все они, вместе взятые!
Беляков прошелся по кабинету, сделал свою любимую дыхательную гимнастику, чтобы как-то прийти в себя, взял трубку, набрал номер. Долго никто не подходил. Наконец зазвучал знакомый голос.
– Борис? Это Александр. Я угадал миссию. Ошибки быть не может. Все сошлось. Я могу все забыть?
То, что услышал Беляков от своего собеседника, заставило новоиспеченного главного редактора опустить лицо на руки и застыть в этой позе на долгое время. Когда оцепенение кончилось, он поднял глаза к потолку, словно там находился тот, кто может его спасти.
Сегодня Борька и Степка по случаю выходного под присмотром родителей. Вечером он тоже явится в дачный уют и будет смотреть, как хлопочут вокруг него дочь и супруга, будет беседовать с зятем о политике, а на ночь Борька и Степка поведают деду, что у них произошло за время его отсутствия. Свое будущее он видел в самом радужном свете. Он покажет всем этим журналюгам, что такое честная работа, настоящая работа в газете! Пусть он не имеет опыта, зато знает жизнь и свою страну лучше, чем все они, вместе взятые!
Беляков прошелся по кабинету, сделал свою любимую дыхательную гимнастику, чтобы как-то прийти в себя, взял трубку, набрал номер. Долго никто не подходил. Наконец зазвучал знакомый голос.
– Борис? Это Александр. Я угадал миссию. Ошибки быть не может. Все сошлось. Я могу все забыть?
То, что услышал Беляков от своего собеседника, заставило новоиспеченного главного редактора опустить лицо на руки и застыть в этой позе на долгое время. Когда оцепенение кончилось, он поднял глаза к потолку, словно там находился тот, кто может его спасти.
Дневник отшельника
Когда я жил полной жизнью, многие называли меня интеллигентом. Я гордился этим, мне представлялось, что такой лестный титул дается немногим, что это признание моего образования, ума, тонкости натуры. Всю свою жизнь я слушал захлебывающиеся разговоры, в которых одни прославляли интеллигенцию, а другие проклинали, сладострастно повторяя определение классика марксизма-ленинизма. Меня же преследовала мысль, совершенно не относящаяся к делу: как, должно быть, по вкусу это определение приходится одному модному писателю с птичьей фамилией, книги которого, кстати, на заре века собирались жечь властолюбивы, равно как и властью любимые подростки. Бывало, на моем пути оказывались люди благородные, неосмотрительно относящие себя к интеллигентам, а на деле просто соблюдающие кодекс свободного, воспитанного человека. Но чаще встречались прохвосты, гордо смыкающие стаканы с криками «за русскую интеллигенцию», а через час пускающие слюни около пьяных и обнаглевших шлюх и умоляющие быть с ними поласковее. Такие способны мать родную продать, но при этом ни за что не откажутся от звания интеллигентов.
Также они никогда не поймут, что прилагательные, указывающие на национальную принадлежность интеллигенции, всего лишь синтаксическая насмешка языка, всего лишь их единственная защита от собственного ничтожества. У интеллигенции не может быть национальности. Именно поэтому интеллигенцию недолюбливает хранитель этнической сути – простой человек. Именно поэтому бессмысленно обвинять интеллигенцию в космополитизме, как бессмысленно ставить в вину чайнику то, что он кипит. Нынче, когда я могу проанализировать до мельчайших деталей все, что мне удалось запомнить из своей жизни, я могу сформулировать, кажется, достаточно определенно: нет в мире более дьявольского мифа, чем миф об интеллигенции. Этот миф создали только для того, что упрочить привычное в своей примитивности человеческое стремление все классифицировать и унифицировать. Ведь это стремление так славно защищает нас от страха перед хаотичной по сути жизнью и бессистемной вечностью! Мне даже не интересно, когда и в каком языке впервые возникло слово «интеллигенция». Я ведь знаю, почему его придумали. Дело в том, что человеческое общество всегда обладало умением делить людей на классы, сословия, возрастные группы и прочее. Но каждый раз оставалась кучка, не подходившая ни под одну из характеристик. Это были свободные люди. Свободные и сильные, которые раньше других понимали мир, предчувствовали искусство, выпрямляли кривые человеческие пути. Они всегда таили опасность для прогресса, являющегося главным изобретением Сатаны. И тогда их решили назвать, чтобы уничтожить. И это почти получилось. Им придумали ярлык, объединяющую планку, мешающую свободе, и определили это длинным, тяжело произносимым словом. Интеллигенция! Теперь, чтобы быть интеллигентом, вернее, чтобы тебя другие признали за интеллигента, надо усвоить целый круг бессмысленных обязанностей. В этот круг входит хорошее воспитание, стерильность мыслей, джентльменский набор прочитанных книг, прячущееся за неприятием насилия презрение к сильному и свободному народу, неискоренимая желчная мстительность. Лучшие из свободных людей, загнанных в эту сословно-социальную резервацию, поступили по примеру животных, попадающих в капкан. Они отгрызли себе ту часть, которая оказалась защемленной. На пустом месте созревала ненависть к оставшимся в капкане, ничего за собой не несущая, кроме несвободы. А большей несвободы чем ненависть – нет. Хитроумный план Сатаны удался. Человечество стало еще слабее, еще дальше от Божественного своего происхождения. Только в России в двадцатом веке система дала собой. Россия для Дьявола всегда что кость в горле. Ни съесть, ни выплюнуть нельзя. Здесь миф об интеллигенции разрушил сам себя. Избранные остались нетронутыми. Их потерял Дьявол, и только они, избранные, смогли ему противостоять, ведь только они знают настоящую силу и свободу. Они могут скрываться под маской интеллигентов, диссидентов, коммунистов, монархистов, артистов, писателей и т. д. Дьявол ищет их повсюду, но найти их непросто в такой огромной да еще и богоизбранной России. Сила их в том, что они могут свободно переходить из одной сословной группы в другую, в глубине души посмеиваясь над трухлявой системой сословных ценностей. Дьявольские правила не для них. Все попытки загнать их в классификацию обречены на провал. И главное, они глубинно любят свой сильный народ, даже если тот только ищет свое потерянное могущество. Они уверены, что путь народа – это путь к правде и высокой красоте.
16
Летними вечерами Париж никак не похож на творение рук человеческих. Трудно представить, что вся эта серая элегантная городская Вселенная – плод многовекового строительства. Скорее, можно предположить, дав волю не умершей еще детской фантазии, что этот город вырос из земли сам, полный естественности и неправильности, а вcе несоразмерное, непонятное в нем – часть общего замысла. Писатели любят рассуждать о городских легендах и духах города, появляющихся в определенное время и беспокоящих особо чувствительных горожан. Можно ли увидеть их летом в розоватом свете заката? Среднестатистический парижанин посмеется в ответ. Что еще за городские духи в наше время? Но чудак и фантазер, преисполненный уверенности в том, что только в его городе могут происходить чудеса, услышав о призраках, загадочно улыбнется. Антуан был из таких чудаков. Пусть он не увлекался призраками и привидениями, считал их выдумкой несерьезных людей, но он верил в комиссара Мегре.