Манн Томас. Иосиф-кормилец (Иосиф и его братья, книга 4)

   Так намечали они порядок действий, одиннадцать братьев, ежедневно и еженощно совещаясь в шатре, и, пожалуй, слишком быстро для их тревоги подходило к концу знакомое уже путешествие: от Менфе к пограничным крепостям, затем через ужасы пустыни в страну филистимлян, на Газу, или морскую гавань Хазати, где они отделились от каравана, к которому примкнули в Египте, и откуда направились в глубь страны, в горы, к Хеврону, короткими дневными, а чаще ночными переходами; ибо весна была в цвету, когда они возвращались, и ночи, посеребренные почти вполне прекрасной луной, были уже приятны; а поскольку разросшийся их отряд с египетскими колесницами, лошаками и слугами, а также стадом ослов почти в пятьдесят голов повсюду вызывал любопытство и на путников глазел сбегавшийся люд, то братья, которым это было в тягость, обычно днем отдыхали, а по ночам продвигались к родине, к скипидарным деревам рощи Мамре, где находился волосяной дом отца и стояли хижины большинства из них.
   В последний, правда, день они тронулись в путь рано и в пятом часу пополудни были уже близки к цели, хотя из котловины, по которой они ехали, родового их стана еще не было видно, ибо знакомые холмы скрывали его от них. Оторвавшись от своего обоза, они ехали верхом на ослах несколько впереди его, одиннадцать задумчивых всадников, которые прекратили всякие разговоры, ибо сердца их стучали и, несмотря на все принятые решения, никто толком не знал, как начать, как сказать это отцу, чтобы его не свалить. Когда они так приблизились к нему, все, что они намечали прежде, перестало им нравиться; они нашли это нелепым и непристойным, и такие штуки, как "угадай-ка!" и "кто же он?", казались им теперь отвратительно пошлыми и совершенно неуместными; каждый про себя пренебрежительно их отвергал, и некоторые пытались в последний миг придумать взамен что-нибудь новое: может быть, послать кого-то вперед, например прыткого Неффалима, чтобы он известил Иакова, что они вот-вот прибудут с Вениамином и принесут великую, невероятную весть, - невероятную отчасти в том смысле, что ей _невозможно_ поверить, отчасти же, пожалуй, и потому, что она настолько идет вразрез со всеми привычными представлениями, что ей _не хочется_ верить, и все-таки эта живая правда господня. Так, думалось то одному, то другому, выслав вперед гонца, удобней всего подготовить к разительной новости отцовское сердце. Они ехали шагом.
   ВОЗВЕЩЕНИЕ
   Котловина, по которой шагали их ослы, была кремнистая, твердая, но ее сплошь украсила цветами весна. Усеянную валунами землю покрывала еще и мелкая галька; но везде, где только проглядывал мягкий комок, и, казалось, даже из камня необузданно била буйная зелень - цветы, куда ни глянь, белые, голубые, розовые, алые, цветы купами, пучки и подушки цветов, пестрое изобилие красоты. Весна позвала их, и они расцвели в свой час, расцвели даже без зимних дождей, довольно было, по-видимому, и утренней росы для их недолгой, быстро увядающей пышности. И кусты, торчавшие там и сям, тоже цвели белым и розовым, потому что пришло их время. Только легкие хлопья облаков копошились высоко в синеве неба.
   На камне, о который, как волны о скалу, бились цветы, виднелась какая-то фигурка, сама похожая на цветок издали, хрупкая девочка, как скоро выяснилось, одна под небом, в красном платьице, с маргаритками в волосах и с цитрой в руках, по которой сновали ее тонкие, смуглые пальцы. Это была Серах, дитя Асира; отец узнал ее уже издалека, раньше, чем все другие, и, довольный, сказал.
   - Это Серах сидит на камне, моя малышка, и бренчит себе на своей балалайке. Это на нее, озорницу, похоже, она любит сидеть одна и перебирать струны. Она из породы гусельников и дударей, плутовка, бог весть откуда это у нее; такая уж у нее с пеленок страсть - петь и играть, она ловко управляется с лютней, а иной раз и напевает хвалебные песни, и голосок у нее звучнее, чем можно ожидать от такой стрекозы, так что она еще, чего доброго, прославится в Израиле, сопливая. Глядите, вот она нас заметила, взмахнула руками и бежит нам навстречу. Эге-ге, Серах, это отец твой Асир возвращается с дядьями домой!
   Девочка была уже близко: босыми ногами бежала она через цветы между глыбами камня, и от бега звенели серебряные кольца у нее на запястьях и на лодыжках и, подпрыгивая, сбился набок бело-желтый венок на ее черной макушке. Она, запыхавшись, смеялась от радости встречи и, не переводя дыханья, выкрикивала приветственные слова; но и в самих ее возгласах, в самой ее одышке было что-то звонкое и полнозвучное, и трудно было понять, как это получалось при таком тщедушном теле.
   Она была подростком, то есть не ребенком уже, но еще не девушкой, - во всяком случае, ей было двенадцать лет. Жена Асира считалась правнучкой Измаила - не унаследовала ли Серах чего-то, что заставляло ее петь, от дикого сводного брата Исаака? Или, может быть, поскольку свойства людей преобразуются в их потомках на самые странные лады, - жадные до лакомств губы отца Асира, его влажные глаза, его любопытство и его страсть к единству мыслей и чувств превратились в маленькой Серах в ее гусельничество? Вы, пожалуй, найдете это слишком смелой натяжкой возвести меломанию ребенка к тому, что его отец жаден до лакомств, но на что не пойдешь, чтобы объяснить такой занятный природный дар, как музыкальность Серах!
   Одиннадцать братьев взглянули со своих высоконогих ослов на девочку, поздоровались с ней, погладили ее, и в глазах у них появилась задумчивость. Большинство спешилось и окружило Серах; заложив руки за спину, кивая и качая головами, они приговаривали: "Так, так", "Ну, ну", "Гляди-ка!" и "Что, певунья, ты, выходит, первая бросилась нам навстречу, потому что случайно сидела здесь и тренькала на гифифе по своему обычаю?" Наконец Дан, по прозванию змей и аспид, сказал:
   - Ребята, послушайте, я вижу по вашим глазам, что у всех у нас на уме одно и то же, и сказать то, что говорю сейчас я, пристало бы, собственно, Асиру, но ему, как отцу, не приходит это в голову. Ну, а я уже не раз доказывал, что гожусь в судьи, и свойственное мне хитроумие наводит меня вот на накую мысль. Что девчонка эта, Серах-певичка, встретила нас здесь первой из всего нашего племени, - это совсем не случайность, ее послал бог, чтобы указать нам, как поступить. Все наши наметки, все наши разговоры о том, как преподнести такую новость отцу, как свалить ее на него, не свалив его навзничь, - нелепейший вздор. Серах - вот кто пусть выложит ему все на свой лад, чтобы правда предстала перед ним в облике песни, потому что это всегда самый бережный способ ее узнать, горька ли она, радостна ли или сразу и радостна и горька. Пускай Серах отправится вперед и пропоет ему все как песню, я даже если он не поверит, что эта песня - правда, то к тому времени, когда мы явимся вослед со словом и знаком, почва его души будет все-таки уже смягчена и к посеву правды вполне подготовлена, и он волей-неволей поймет, что песня и правда - это одно и то же, как поняли мы, хоть и с величайшим трудом, что фараонов хлеботорговец - это тот же человек, что и брат наш Иосиф. Ну, что? Прав ли я, выразил ли я то, что всем вам мерещилось, когда вы задумчиво глядели в пустоту поверх дурашливой головки Серах?
   Да, сказали они, он прав и рассудил правильно, это указание неба и великое облегчение. И они принялись наставлять девочку, втолковывать ей, что произошло, - нелегко это было, ибо все говорили сразу, лишь изредка уступая слово кому-либо одному, и, глядя на взволнованные лица говорящих, на игру их рук, Серах переводила с одного на другого полные испуга и любопытства глаза.
   - Серах, - говорили они, - такое дело. Верь или не верь, только спой, а уж мы потом придем и докажем. Но лучше бы ты поверила, тогда ты лучше споешь, это же правда, хотя и кажется невероятным, поверь своему родному отцу и всем своим дядюшкам. Подумать только, ты не знала своего дяди Иегосифа, который пропал, сына праведной, сына Рахили, ее еще звали звездной девой, а его Думузи. Ну да, ну да! Он умер для твоего дедушки Иакова задолго до твоего рожденья, потому что его поглотил мир, и его не стало, и в сердце Иакова он был мертв все эти годы. Ну, а теперь открылось, и притом самым невероятным образом, что все получилось совсем не так.
   - О дивное диво, теперь открылось,
   Что все совсем не так получилось,
   преждевременно запела Серах со смехом, и так ликующе звучно, что заглушила все хриплые голоса, вокруг нее раздававшиеся.
   - Тише ты, озорница! - закричали они. - Нельзя же петь, не зная ничего толком, покуда мы не объясним тебе, что к чему! Сначала выслушай, а потом уж заливайся! Слушай же: твой дядя Иосиф воскрес, то есть он совсем не умирал, он жив, и не просто жив, а живет так-то и так-то. Он живет в Мицраиме, в таком-то и таком-то званье. Все было заблужденьем, пойми ты, и одежда в крови тоже была заблужденьем, и бог дал этому делу самый неожиданный оборот. Поняла? Мы были у него в земле Египетской, и он открылся нам недвусмысленным "Это я", он говорил с нами так-то и так-то и хочет, чтобы мы все переселились к нему, и ты тоже. Запомнила ли ты это настолько, чтобы переложить в песню? Тогда нужно, чтобы ты пропела это Иакову. Наша Серах умница и сделает все как надо. Сейчас ты возьмешь свою балалайку и пойдешь с ней впереди нас, громко распевая, что Иосиф жив. Ты пройдешь между этими холмами прямо к хижинам Иакова, не глядя ни вправо, ни влево и продолжая петь. Если кто-нибудь остановит тебя и спросит, что это значит, с чего это ты вдруг поешь и играешь, ты не отвечай ему, а иди своей дорогой и пой: "Он жив!" И когда ты придешь к своему дедушке Иакову, ты сядешь у его ног и пропоешь как можно сладостнее: "Иосиф не умер, он жив". И он тоже спросит тебя, что это значит и что это за песни ты позволяешь себе напевать. Но и ему ты ничего не говори, а знай только пой и играй. А там подоспеем и мы, одиннадцать братьев, и объясним ему все толком. Будешь молодчиной, сделаешь это?
   - С удовольствием, - звонко отвечала Серах. - Такого мне еще никогда не доводилось петь под игру струн, а тут можно показать, на что ты способна! Певцов кругом много, но уж этой темой завладела я первая и своей песней я всех заткну за пояс!
   С этими словами она подняла с камня, на котором сидела, лютню, взяла ее в руки, растопырила над струнами острые смуглые пальцы, большой - с одной стороны, а остальные четыре - с другой, и твердо, хотя и меняя ритм шага, пошла вперед с песнью:
   Пусть новою песней душа изольется,
   Пускай восьмиструнный напев раздается!
   Все, чем сердце полно, в эту песню войдет,
   Дороже, чем золото, слаще, чем мед,
   Ибо ни в золоте нет, ни в меду
   Той вести весенней, с которой иду.
   Слушайте, люди, певучую весть!
   Поймите, какая мне выпала честь,
   Какого сподобилась я удела,
   Какого избранья дождаться сумела.
   Ведь петь о таких делах, как эти,
   Еще никому не случалось на свете.
   А я, одержав надо всеми победу,
   Несу на струнах эту новость деду.
   Слыша звуков сладкоречье,
   Горевать невмоготу
   А тем паче если слово человечье
   Высшую дополнит немоту.
   Полон звук тогда значенья,
   Слово музыки полно.
   Лучше песен, лучше пенья
   Ничего нам не дано.
   Так, распевая, она шагала к холмам и к проходу между холмами, она щипала струны и ударяла по ним, отчего они то стрекотали, а то гремели, и пела снова:
   Красоту такого слова
   С красотой соединив
   Сладкозвучья золотого,
   Буду петь я: мальчик жив!
   Ах, господи боже мой, что я узнала,
   Что эта девочка услыхала!
   Какие новости мне открыли
   Те путники, что в Египте были!
   Попробуй поди передай стихами,
   Что рассказали отец мой с дядьями.
   Они мне дали тему из тем.
   Они там встретились - знаешь с кем?
   Дедушка, ты сперва ничего не поймешь,
   Но ты убедишься, что это не ложь.
   Это кажется сказочным сном, но представь,
   Это сущая правда, не сон, а явь.
   Не гадалось и не мнилось,
   А теперь вдруг окажись,
   Что прекрасное свершилось
   И что сказкой стала жизнь.
   Это очень редкий случай,
   Чтобы, душу ублажив,
   Все мечты сбылись. Итак, еще раз лучший
   Мой тебе припев: твой мальчик жив!
   Впрочем, лучше, если бы сначала
   Песне ты моей не доверял,
   Ведь она тебя бы испугала,
   Замертво у нас бы ты упал,
   Как в тот раз, когда с кровавым платьем,
   Ложным знаком, братья пред тобой
   Вдруг предстали: ты поверил братьям,
   Стал как столп ты соляной.
   Ах, какой жестокой мукой
   Ты терзался день за днем.
   Сердце вечной мучилось разлукой,
   А теперь любимец твой воскреснет в нем!
   Тут один стоявший на холме человек, пастух-овчар в широкополой соломенной шляпе, сунулся к ней было с расспросами. Он давно уже глядел на нее сверху, и с удивлением ее слушал; теперь он спустился к ней, пошел с нею рядом и спросил:
   - Что это вы такое поете на ходу, барышня? Очень уж это необычно звучит. Я не раз слышал, как вы поете, и для меня не новость, что вы мастерица извлекать звуки из струн, но такого странного, такого загадочного пенья мне еще не доводилось слышать. И при этом вы не перестаете шагать! Не к Иакову ли вы направляетесь, нашему господину, и не к нему ли относится то, что вы поете? Похоже, что к нему. Но что же такое вы узнали? Какое это дивное диво произошло наяву, и что означает ваш припев "мальчик жив"?
   Однако она даже не взглянула в его сторону, а только, улыбаясь, покачала головой и на мгновенье сняла руку со струн, чтобы приложить палец к губам. А потом затянула снова:
   Пой, Серах, Асирова дочь, что тебе рассказали
   Те одиннадцать, что в земле Египетской побывали!
   Пой, как бог благословил их в своей доброте
   И как там внизу незнакомца встретили те.
   Кто же этот незнакомец такой?
   Это Иосиф, дядюшка мой!
   Старик! Любимый твой сын - это он;
   Выше его только сам фараон.
   Владыкою стран он у них называется.
   Чужеземный народ перед ним пресмыкается.
   Цари его хвалят наперебой,
   Он стал государству первым слугой.
   Власть его не знает предела,
   Он все народы кормит умело,
   Из тысяч амбаров он хлеб раздает,
   Чтоб мир не погиб в такой недород.
   Сумел он заранее все учесть;
   Теперь за это ему и честь.
   Алоэ и мирра - наряд его новый,
   Живет он в палатах из кости слоновой,
   Грядет, как жених, любим и хвалим.
   Вот, старый, что стало с агнцем твоим!
   Не отставая от Серах, пастух слушал ее все более удивленно. Если он видел издали еще кого-либо, служанку или работника, он делал им знак рукой, чтобы они тоже подошли и слушали. И уже вскоре девочку сопровождала сперва небольшая, но по мере приближения к стойбищу все возраставшая толпа слушателей-мужчин, женщин, детей. Дети семенили, взрослые шагали в ногу, и все лица были повернуты к ней, а она пела:
   Ты думал, что звери его растерзали,
   Ты хлеб свой мочил слезами печали.
   Лет, кажется, около двадцати
   Не мог ты покоя себе найти.
   А видишь теперь, каков итог
   Деяния бога странны:
   Он раны наносит, но сам же бог
   Эти же лечит раны!
   Неисповедимы его пути,
   Творениям рук его - слава.
   Он за нос сумел тебя провести,
   Дразня тебя величаво.
   Господним юмором мир покорен.
   Вне себя от восторга Фавор и Гермон.
   Бог сына забрал у тебя дорогого,
   Но с тем чтобы ты обрел его снова.
   Ты извивался, старый, от боли,
   Потом ты свыкся с ней поневоле,
   И вот тебе мальчик твой возвращен,
   Уже полноват, но еще недурен.
   Тебе его теперь не узнать,
   Ты не будешь знать, как его величать.
   Вы будете речью чужою томиться,
   Не зная, кто должен кому поклониться.
   Вот что господь учинить догадался,
   Вот как над дедушкой он посмеялся.
   Теперь она со своими спутниками подошла уже совсем близко к родным жилищам под теребинтами Мамре и увидела, что Иаков, благословенный, с достоинством восседает на циновке перед занавеской своего дома. Поэтому она придала своему инструменту более удобное и твердое положенье, и если только что она умело извлекала из него шутливо-нестройные звуки, то теперь она заставила его греметь в полную силу и всей грудью, во все горло, на самом их чистом звучанье, пробела строфы:
   Сладкозвучья золотого
   Красоту соединив
   С красотой и мощью слова,
   Я вещаю: мальчик жив!
   Пой, душа, ликуя, песни,
   Раздавайся, струнный звон!
   Не остался сын твой в бездне,
   Сердцу мальчик возвращен.
   Это, сердце, тот пропащий,
   Кто оплакан был сполна,
   Кто попал в могильный ящик
   Из-под бивней кабана.
   Все поникло, увядая,
   Оттого, что он исчез.
   А сегодня песнь иная:
   Верь, отец, твой сын воскрес!
   Шаг его как поступь бога,
   Птиц над ним кружится хоровод.
   Вся в цветах лежит дорога,
   По которой он идет.
   Страхи зимние забыты,
   Он шагает, полон сил.
   На уста и на ланиты
   Прелесть лета бог излил.
   Сына взгляд поймав лукавый,
   Шутку господа пойми.
   И хоть поздно, но со славой
   К сердцу мальчика прижми!
   Иаков давно уже увидел свою внучку-певунью и с удовольствием прислушивался к ее голосу. Его благосклонность к ней была даже так велика, что при ее приближенье он стал одобрительно разводить и соединять ладони в лад звукам, как то порой делают слушатели, сопровождающие игру и пенье ритмическими рукоплесканьями. Подойдя к Иакову, девочка ничего не сказала, а только опустилась, продолжая петь, к нему на циновку, тогда как привлеченная ею дворня остановилась в почтительном отдалении. Старик слушал, и руки его медленно опускались. Размеренные движенья его головы превратились постепенно в странное покачиванье. Когда она кончила, он сказал:
   - Умница, дитя мое, молодчина! Спасибо тебе, Серах, за то, что ты внимательна а покинутому старику и пришла потешить его слух своею игрой. Видишь, я знаю твое имя, хотя не помню имен всех своих внуков, ибо их слишком много. Ты же приметно из них выделяешься, ибо благодаря природному своему дару, умению петь, ты привлекаешь к себе вниманье, а потому и имя твое запомнить легко. Но послушай, одаренная моя внучка, как я тебя слушал: с сердечным участием, но не без духовной тревоги. Ибо поэзия, милое дитя, это штука опасная, соблазнительная и скользкая. Распевать и распутничать - понятия, увы, довольно близкие, и распевание песен вырождается в изысканное беспутство, если оно не обуздано заботой о боге. Прекрасна игра, но священ дух. Играющий дух - вот что такое сочинительство, и я от всего сердца хлопаю в ладоши при виде этой игры, если только дух ничего в ней не теряет и остается заботой о боге. А что напела мне ты и что я должен думать о том, кто идет по цветам, бросая лукавые взгляды, да еще сопровождаемый хороводами птиц! Это, по-видимому, какое-то подобие того сомнительного бога лугов, которого местные жители именуют "господом", чем смущают и обольщают моих сородичей, детей Авраамовых. Ибо мы тоже говорим о господе, но имеем в виду совсем другое, и, не спуская глаз с души Израиля, я то и дело твержу под деревом наставления, что этот "господь" никакой не Господь, ибо люди всегда норовят спутать их и, дав себе поблажку, скатиться к богу лугов. Ибо бог есть усилие, а боги суть удовольствие. Так вот, хорошо ли это, дитя мое, что ты предоставляешь своему дарованью полную свободу и распеваешь мне песни местного сочинения?
   Но Серах только покачала, улыбнувшись, головкой и вместо ответа снова запела, перебирая струны:
   О ком я пою и кто он такой?
   Это Иосиф, дядюшка мой.
   Старик! Любимый твой сын - это он;
   Выше его только сам фараон.
   Дедушка, ты сперва ничего не поймешь,
   Но ты убедишься, что это не ложь.
   Ибо, мощь и силу слова
   С красотой соединив
   Сладкозвучья золотого,
   Я пою: твой мальчик жив!
   - Дитя мое, - взволнованно сказал Иаков, - это, конечно, очень мило с твоей стороны, что ты пришла ко мне и поешь, хотя никогда в жизни не видала его, о моем сыне Иосифе, посвящая ему свой дар, чтобы доставить мне радость. Но песенка твоя звучит несуразно, и хотя сложена она ладно, в ней все-таки нет ни складу, ни ладу. Я не могу с этим согласиться, - ну, можно ли, например, петь "мальчик жив"? Это не может меня обрадовать, ведь это же пустопорожняя прикраса. Иосиф давно умер. Он растерзан, растерзан.
   И Серах отвечала, изо всех сил налегая на струны:
   Пой, душа, ликуя, песни,
   Раздавайся, струнный звон,
   Ибо сын не сгинул в бездне,
   Сердцу мальчик возвращен.
   Все поникло, увядая,
   Оттого, что он исчез,
   А сегодня песнь иная:
   Верь, отец, твой сын воскрес.
   Он всем народам хлеб раздает,
   Чтоб мир не погиб в такой недород.
   Все, как Ной, наперед он сумел учесть.
   За это ему хвала и честь.
   Алоэ и мирра - наряд его новый,
   Живет он в палатах из кости слоновой,
   Грядет, как жених, любим и хвалим.
   Вот, старый, что стало с агнцем твоим!
   - Серах, внучка моя, певунья ты неуемная, - решительно сказал Иаков, что мне о тебе и подумать? Но в песне тебе никак не подобало бы называть меня просто "старый". Как с поэтической вольностью я с этим, однако, примирился бы, если бы это была единственная вольность, которую ты себе позволила! Но ведь твоя песня сплошь состоит из вольностей и каких-то блажных нелепостей, которыми ты, по-видимому, хочешь меня потешить, хотя тешиться вздором значит ослеплять себя, не принося никакой пользы душе. Дозволено ли петь и вещать о делах, не имеющих никакого отношения к действительности, не есть ли это злоупотребленье природным даром? Какая-то доля разумного должна же быть и в прекрасном, иначе оно становится просто глумлением над душой.
   - Удивляйся, - пропела Серах,
   Удивляйся: совершилось,
   Час настал, мечта сбылась.
   Песня в правду обратилась,
   Жизнь с поэзией слилась!
   Это чудо, это диво,
   Диво дивное из див.
   Песнь моя прекрасна и правдива,
   Я пою: твой мальчик жив!
   - Дитя, - сказал Иаков, и голова его задрожала. - Милое дитя...
   А она ликовала, рассыпая еще стремительней звенящие звуки:
   Видишь, старик, каков итог?
   Деяния бога странны:
   Он раны наносит, но сам же бог
   Эти же лечит раны!
   Он сына забрал у тебя дорогого,
   Но с тем, чтобы ты обрел его снова.
   Ты извивался, старый, от боли,
   Потом ты свыкся с ней поневоле.
   И вдруг тебе мальчик твой возвращен:
   Чуть грузен уже, но еще недурен.
   Вот что господь учинить догадался,
   Вот как над дедушкой он посмеялся!
   Отвернувшись от нее, он протянул к ней руку, словно хотел ее остановить; его усталые карие глаза были полны слез. "Дитя, - только и повторял он. - Дитя..." И не замечал ни волнения, поднявшегося около них с внучкой, ни того, как ему о чем-то радостно докладывали. Ибо к тем любопытным, что пришли с Серах, слушая ее песнь, присоединялись все новые и новые вестники счастливого возвращенья, и уже со всех сторон сбегалась дворня, а два человека поспешили к Иакову и доложили ему:
   - Израиль, одиннадцать твоих сыновей вернулись из Египта с людьми и повозками, и ослов у них куда больше, чем было при отъезде!
   Но вот подоспели и они сами и, спешившись, подошли к Иакову, посредине Вениамин, до которого остальные десять старались дотронуться, потому что каждому хотелось собственноручно вернуть его отцу.
   - Мир тебе и доброго здоровья, - сказали они, - отец наш и господин! Вот Вениамин. Мы тебе свято сберегли его, хотя порой и оказывались с ним в затруднительном положении, можешь теперь нянчить его снова. Вернулся и Симеон, твой герой. Кроме того, мы привезли в обилии пищу и богатые дары от владыки хлеба. Погляди, мы счастливо вернулись домой, и "счастливо" это далеко еще не точное слово.
   - Мальчики, - отвечал Иаков, поднявшись, - ну, конечно, добро пожаловать, мальчики.
   Снова вступая во владение младшим, он обнял его одной рукой, но сделал это безотчетно, в оцепененье.
   - Вы снова здесь, - сказал он, - вы все вместе вернулись из опасного путешествия, - это было бы великое мгновенье при других обстоятельствах, и оно несомненно целиком заполнило бы мне душу, если бы она уже не была так поглощена. Да, я сейчас весь поглощен, и поглощен из-за этой девчушки, это твое дитя, Асир, - которая подсела ко мне с какими-то вздорными, хотя и сладкозвучными песенками, с какой-то нелепой болтовней о моем сыне Иосифе, так что я даже не знаю, как мне сохранить при ней рассудительность, и рад вашему приезду главным образом потому, что надеюсь, что вы защитите меня от этого ребенка и от дурмана ее трескотни, ибо не потерпите, чтобы глумились над моими сединами.