Страница:
Мадам Женевьев заново переживала те далекие события. Я молчал. На душе было скверно. Я чувствовал себя предателем, тряпкой, убийцей... Мадам Женевьев подняла на меня свои добрые серые глаза и, растирая ревматичные колени, вздохнула:
- А, мерд! Не мучайтесь, мсье Луи, значит иначе и не могло быть... Даже коммунисты, и те не смогли ничего сделать. Два раза они выходили на Площадь Бастилии, на Площадь Республики и на Площадь Конкордии, и мы тоже выходили вместе с ними, и Шан-з-Элизе проклятых буржуев и аристократов были полны народа. Толпа шумела и по Сен-Мишель отсюда и до моста, Латинский квартал трещал от криков и рева. Весь Париж вышел на улицы. И что? Эти верблюды подняли в воздух площади вместе с народом. Техника победила. У нас не было ни лучевых пистолетов, ни... как они назывались... атомных пушек... такических...
- Тактических, - сказал я.
- Да, этих самых... У нас были только наши души и наши руки... - Мадам Женевьев пожала плечами. Сейчас она выглядела развалиной. - Мы надеялись на солдат и капралов из президентской гвардии, они были нашими братьями, нашими сыновьями. Но они нажимали на курки и при этом смеялись. А? Что скажете? Это дерьмо было обучено, вымуштровано, превращено в машины. И наши люди горели, как факелы. Сотни, тысячи сразу...
Мадам Женевьев перевела дух. Она трогала свое лицо, точно проверяя, жива ли. Ее уже не интересовало, с кем она разговаривает и даже вообще есть ли кто-нибудь в комнате.
- Так окончилась последняя стачка парижан, мсье Луи. Мой "Этьен и я чудом остались в живых...
- А потом?
- Потом Этьен умер.
- Он был ранен?
Серые глаза Женевьев посмотрели на меня снисходительно.
- Да, ранен. В сердце.
- Раны в сердце не может быть. В таких случаях умирают мгновенно.
- Его рана была другой. Он лежал в постели и повторял: "Это невозможно... Это немыслимо. Товарищи, где вы? Вы нужны свободе, друзья... Где вы?" И так целыми днями. Потом замолчал...
Мы сидели с мадам Женевьев и забыли, в какой Франции сидим.
В темном углу комнатки, наверное под железной кроватью, что-то царапалось и поскрипывало. Этот звук вернул меня к реальности.
- Мышка, - сказала мадам Женевьев. - Откуда они взялись, проклятые, не знаю.
- Тише, - сказал я.
Я вспомнил, как разгневался бы Президент, если бы услышал, что кто-то говорит о мышах. Газеты, радио и телевидение в один голос восторгались тем, что хотя во всем мире еще есть мыши, - главным образом за железными занавесами, - в Восьмой республике их не существует.
- Да, - задумчиво сказала мадам Женевьев. - Люди когдато умели умирать за свободу, мсье Луи. Может быть, потому что знали, что такое свобода... И надо вам сказать, достойнее всех умирали коммунисты. Вот этого я и сейчас не могу понять. Они не кричали, они сражались. А когда тупицы-гвардейцы дали первый лучевой залп, стало ясно, что мы не устоим, они начали петь. И все забыли страх и тоже запели... Как можно не бояться смерти? А, мсье Луи?
Мадам Женевьев помнила все. Она ничего не сказала о моем значке с ликом Президента, но рассказала мне о последнем бунте парижан.
Таким человеком была мадам Женевьев. Воспоминания помогали ей жить. К будущему она не испытывала ни малейшего доверия.
"Эх, - говорила она о молодом поколении, - эти сопляки разве сделают что-нибудь? Они работают в перчатках, эти несчастные дураки, в неделю имеют три свободных дня для обжорства и пьянства, они обзавелась женами и телевизорами - чего можно ожидать от таких, кроме того, что они заполнят нужники?.." Она была единственной привратницей в нашем квартале из тех, кого полиции не удалось завербовать и, может быть, единственным человеком во Франции, который позволял себе громко ругать правительство: ей это сходило с рук, потому что она успела снискать себе славу "тронутой". К тому же квартальный агент, интеллигент, сын профессора из Сорбонны, любил пококетничать своим либерализмом. Он притворялся глухим, даже когда мадам Женевьев в лицо называла его "вонючий верблюд" и "маленький грязный крысенок" - ему даже доставляло удовольствие слушать ее ругань: таким образом он еще более убеждал себя в том, что во Франции только сумасшедшие не уважают власть. Да, но остальные жители квартала были другого мнения, и большинство из тех, кто не смел даже поморщиться, когда квартальный плевал им в лицо, - впрочем именно они, - смотрели на мадам Женевьев как на святую и называли ее между собой (шепотом, конечно, "наша старая Жанна д'Арк").
Вот каким человеком была мадам Женевьев. А потом произошло событие, подсказавшее мне главную, связующую идею моей "Истории грядущего века". Оно произошло солнечным весенним днем, за два года до прекращения моего первого земного существования, и было настолько значительно, что позже описание его вошло в мою книгу отдельной главой, под названием "Сердце мадам Женевьев и пламя Коммуны".
На первый взгляд этот день был похож на все остальные. Солнце лениво садилось за белым сахарным видением Сакре-Кера. По нашей улице, как всегда, громыхали авто- и мотоколонны - ехали домой рабочие с предприятий Второй фирмы, в чьи владения входил и СенДени. Бистро выплескивали на улицу песни, джаз и юморески, проверенные и завизированные печатью цензуры, а группа сопляков, согласно терминологии мадам Женевьев, уже подпевала и топала на тротуаре. Две проститутки из патриотической организации "Все для отечества" расхаживали в своих трехцветных платьях с коробочками в руках: они собирали пожертвования на новую резиденцию Президента, которая должна быть построена на берегу Атлантики, недалеко от Кале, и такой высоты, чтобы ее видели даже из Нью-Йорка. Благотворительницами часто бывали супруги высших сановников; такйй образом они вносили свой вклад в дело возвеличивания Франции.
Вскоре сопляки, предварительно опустив таксу в коробочки, потащили девиц к ближайшей гостинице.
Я закрыл окно с намерением налить себе кофе из термоса и вернуться к размышлениям, когда в кабинет вбежала запыхавшаяся десятилетняя дочка. Сен-Сансеза.
- Дядя Луи, - закричала она. - Дядя Луи, Нерон пал!..
- Как так Нерон? Какой Нерон?
- Ну, Нерон, наш... Только что сообщили по радио.
- Как так по радио?!
В следующий миг, однако, я ударил себя по лбу. Ну да, конечно же, наш Нерон... Вот что получается, когда человек слишком занимается историей прошлого. Я совсем забыл, что Нерон, точнее Нерон II, в сущности, имя нашего любимого Президента... Для вашего сведения, братья земляне, как раз в эту неповторимую эпоху расцвет демократии заставил французов снова обратиться к античной древности, а их президентов - к звучным именам римских цезарей. До момента, о котором идет речь, во дворце Шан-з-Элизе уже скончались один Калигула, два Тиберия и один Нерон. Этот, как показывает цифра после его имени, был вторым. Еще одно пояснение: наши президенты уступали свои троны обычно только в случае смерти - вот почему глагол "пал", употребляемый в отношении Президента, всегда был синонимом "умер".
Мои дьо, Нерон Второй умер. Он, бедный, не успел попрезидентствовать и двадцати лет - двадцатилетие было бы только в еледующем месяце. Я поспешил включить радио. Все станции республики уже сообщали о скоропостижной кончине Президента, но почемуто не прибавляли к его титулу эпитеты "любимый", "прославленный" и "незабвенный". Этот факт был весьма многозначителен. Я продолжал слушать. И вот начальник преторианской гвардии оповестил народ: президент подал в отставку , то есть принял необходимую дозу цианистого калия, после того, как гвардия окружила резиденцию и ему было дано три минуты на размышления, это произошло, потому что часом раньше стало известно, что вышеуказанный президент был негодяем и предателем, и по этой причине почти двадцать лет страдали интересы отечества, таким образом Три фирмы решили его сменить, этого мерзавца, сменить, исходя из патриотических соображений во имя и на благо народа; народ со своей стороны одобрил молчаливое решение Трех фирм за две минуты до того, как оно было принято, так что все было в полном порядке, и французы могли продолжать работать, как и раньше, и быть спокойными относительно своего будущего, которое после собачьей смерти подлеца Нерона II уже находилось в здоровых и чистых руках Тиберия III.
Моей жены не было дома. Пьер еще не вернулся из школы. Не с кем было разделить мои волнения. Я направился к дому Сен-Сансеза, который хотя и не состоял членом Патриотической лиги, всегда был хорошо информирован о происходящих событиях. Но на лестнице меня остановила мадам Женевьев. На ней было новое платье с воланами и она благоухала туалетным мылом.
- Мсье Луи, слышали?
- Слышал... - сказал я и приготовился следовать дальше, так как боялся, что она даст волю своему языку, а это было особенно опасно в начале правления каждого нового президентства.
Но мадам Женевьев схватила меня за рукав: - О, мсье Луи, наконец-то! Наконец, надежда!
- Что случилось, мадам Женевьев?
- Как, вы не знаете? - Она притянула меня к себе и зашептала. Говорят, новый Президент подписал свой первый указ. Восстанавливает право бездомных спать под мостами Сены. Под любым, каким хотят, мостом, понимаете? Свобода, мсье Луи, наконец, свобода! По крайней мере начало... И кроме того, зарплаты докеров и привратников, заметьте, и привратников, увеличиваются на один франк в месяц... что скажете, мсье Луи?
Я ничего не мог сказать. Лицо мадам Женевьев блестело от пота и ликования. Указ нового Президента и в самом деле был интересным, и я тоже разволновался, потому что подобные чудеса не случались во Франции уже полвека. Но волнение мадам Женевьев казалось мне чрезмерным.
- Нуподумайте сами, - продолжала она. - По одному франку в месяц - это двенадцать франков в год, мсье Луи. Это полкило кофе "арабика"... Вот увидите, этот Тиберий что-нибудь сделает!..
Я продолжал свой путь, смущенный оптимизмом мадам Женевьев. Сен-Сансез, однако, вернул мне душевное равновесие. Я застал его за вырезанием из картона фигурок животных для своей трехлетней дочери. Радио было выключено.
- А, коллега Гиле, - он кивнул и отложил ножницы. - Как раз вовремя. Коньячку выпьем?
Когда я начал говорить о переменах, он апатично пожал плечами.
Нерон II был отстранен, так как в последнее время публично угрожал Востоку атомной войной, то есть проявлял явные признаки дегенерации; даже Нибелунгия вела себя более сдержано по данному вопросу.
Что касалось Тиберия III, Сансез просто махнул рукой. Гораздо больше его разволновал неожиданный оптимизм мадам Женевьев.
- Значит так сказала ваша привратница? - Он запустил пальцы в свой поседевший бобрик. - Это плохо, очень плохо... Ходил я на завод 207 Второй фирмы. Там тоже ликуют...
Он встал и зашагал по комнате, заложив руки за спину. Темные глаза его были печальны, лоб нахмурен. Залпом выпил коньяк.
- Коллега Гиле, - тихо сказал он, всматриваясь в пустую рюмку, слишком долго все это продолжается и я не вижу конца. Эта духота, это прогрессирующее отупление... Иногда мне жить не хочется, коллега Гиле. Иногда кажется, что пламя Коммуны угасло в нашей Франции... Что свобода это химера, которая прежде чем умрет, проглотит всех мечтателей до последнего на этой Земле.
Никогда я не видел Сен-Сансеза таким мрачным. Он вертел рюмку в руках и тонкие черты его лица выражали бесконечное страдание.
Я непроизвольно прикрыл ладонью значок на лацкане.
- Сен-Сансез, вы выглядите усталым.
- А я на самом деле устал, Гиле. Беда в том, что все наше общество устало. Мы не можем прервать повторение циклов, не удалось нам вырваться из заколдованного круга... А когда это случится, люди начнут жить часом, минутой. Духовная усталость и полный желудок рождают примирение... наше общество спит, коллега Гиле, и этот сон может быть смертелен, потому что...
Он прервал фразу. Посмотрел на меня как-то виновато и начал одеваться.
- Извините, мне нужно идти. Нужно сообщить товарищам вашу новость.
- Какую новость?
- Об оптимизме мадам Женевьев.
Мы вышли. Он поехал на метро к центру, а я пошел пешком домой.
Улицы были празднично украшены. С балконов свисали огромные флаги. В толпе весело бросались конфетами и бумажными цветами. Дамы в трехцветных платьях и с коробочками в руках раздавали открытки теперь уже с ликом Тиберия III, и в глазах их светилась первобытная вера в величие Франции. Уличные репродукторы передавали клятву Президента перед Всевышним и Историей. Полицейские агенты зорко всматривались в лица граждан, оценивая степень их восторга, в руках у них позвякивали раскрытые наручники. В небе Парижа расцветали изумительные фейерверки. Они были так красивы, что я забыл печальное лицо Сен-Сансеза.
Вспомнил я его поздно вечером... Париж уснул с полным брюхом за спущенными занавесками окон, а я сидел и просматривал свои записи по "Истории грядущего века". Не знаю почему мне вдруг вспомнилось лицо мадам Женевьев, каким оно было, когда она подсчитывала, что сможет купить на дополнительные двенадцать франков в год...
Господи, так вот же она, главная нить! Лицо мадам Женевьев преисполненное благих чувств, обнадеженное, почти счастливое!..
Нет, конечно же, не атомная война была самой серьезной опасностью для человечества. Этой же ночью я с лихорадочным нетерпением набросал первые десять страниц.
Итак, братья земляне, я положил начало моему труду, который сыграл роковую роль в моей жизни. Естественно, тогда я и вовсе не подозревал, что каждая написанная строчка приближала меня к концу моего земного существования, тем более - что конец этот придет оттуда, откуда он пришел.
Впрочем, давайте не будем спешить...
ВОТ КАК РАЗВИВАЛИСЬ СОБЫТИЯ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ГЛАВНАЯ НИТЬ БЫЛА НАЙДЕНА.
Я бы не сказал, что эта нить была очень крепкой. Но я схватился за нее, надеясь,что она выведет меня из лабиринта противоречивых фактов и даст возможность создать целостную и логическую картину.
Непрерывно возвращаясь к истории прошлого и в то же время наблюдая жизнь во Франции, я поспешно моделировал наиболее значительные события грядущего века, раскрывая для себя их смысл и даже открывая подробности, даты и имена, которые придавали живость и достоверность общей картине.
Я увлекся до такой степени своими представлениями о грядущем веке, что в конце концов они приобрели маниакальный характер. Я начал бояться мира больше, чем войны. Войну я ненавидел, как ненавидел ее любой нормальный француз. Но мир - тот мир, ощетинившийся от страха и подозрительности, непрерывно требующий от французского народа молчания и дисциплины, предлагая ему взамен хлеб и зрелища - такой мир меня пугал. Сон мог привести к гибели, как выразился Сен-Сансез. К тому же сам Сен-Сансез, вскоре после нашего разговора исчез, и больше я его никогда не видел. Это только подтвердило мою общую идею.
В то время, когда я писал книгу, я часто попадал в смешные ситуации. Так, например, на лекциях в коллеже я непрерывно путал года и даже века, и только невежество учеников спасало меня от позора.
Случалось, что, начиная лекцию с царствования Людовика XI в XV веке, я заканчивал ее, сам не понимая как, Президентством Нерона XI, который, по моим подсчетам, должен был появиться к середине XXII века. Ученики почтительно обращали мое внимание на то, что я путаю имена, и я оправдывался неизбежными для историка "ляпсус лингве"...
Случалось, я приглашал после работы кого-нибудь из моих коллег: Давай зайдем ненадолго в таверну!
- В таверну? - поднимал тот удивленно брови.
- Пардон, в бистро...
Однажды, 14 июля, когда мы проходили перед трибуной Президента стройными солдатскими рядами, я, вместо хорового возгласа "Да здравствует Тиберий III", выкрикнул "Аве Цезарь, моритури те салутант", чем вызвал необходимость предоставления обширной анкеты относительно своего духовного здоровья и гражданской благонадежности. Только заметка в "Орор" спасла меня. Она дала медицинской комиссии достаточное основание снисходительно похлопать меня по спине и отпустить на все четыре стороны, советуя слушаться жену.
Ан-Мари-Селестин была озабочена моим здоровьем. Она часто и при этом среди ночи склоняла надо мной свою белокурую головку и всматривалась мне в глаза:
- Почему ты не спишь, милый?
- Сплю, - отвечал я раздраженно, и она со вздохом отстранялась.
Поверьте мне, очень досадно, когда с тобой начинают разговаривать как раз в тот момент, когда ты уже совсем рельефно представляешь себе стационарную электрическую решетку для жарки на огне, смонтированную на перекрестке перед бывшей Ротондой - поскольку в конце XXII века едва ли вспомнят, что представляли собой дрова в XV. Я даже как бы наяву видел, кого именно поджаривают на решетке и как восторженно ревет толпа, вдыхая запах жареного мяса - но, ах, уж эта моя заботливая супруга! Любовь подчас - жестокое бремя, братья мои, земляне. От всей этой сцены у меня в памяти остался только традиционный котелок жертвы, который валялся возле мангала. Это заставило меня включить в свою уникальную "Историю" только котелок.
Другими словами, написание "Истории грядущего века" сопровождалось известными трудностями, которые я упорно преодолевал. Не случайно мадам Женевьев предпочитала меня остальным обитателям "Рю де ля Гер, 22". Если мой отец столько лет мог водить электровоз по темным туннелям парижского метро, почему я не могу пройтись по хорошо освещенной поверхности истории? А, мерд!
Но, как я понял позднее, именно эти-то прогулки и вовлекли меня в неприятные и непонятные для меня приключения. И если я выбрался из них целым и невредимым, заслуга, уверяю вас, - не моя.
Как-то поздним вечером, войдя в комнату, чтобы проглотить третью рюмку саке, я заметил, что кто-то рылся в ящиках моего старого письменного стола. Все было перевернуто вверх дном, а сами ящики вынуты и разбросаны по полу. Папки со статистическими данными покоились под кушеткой. Варианты моих представлений о грядущем веке висели, как приклеенные, на люстре и по стенам кабинета. Но то, что удивило меня более всего - это состояние моей почти законченной рукописи: она лежала на письменном столе, заботливо уложенная в пластмассовую папку - разве что последняя страница была на самом верху, а первая - внизу. Как-будто кто-то прочитал ее с конца до начала.
Мои дье, сказал я себе в первый момент, как же неаккуратна наша полиция! Но подумав более трезво, я понял, что неправ, и даже мысленно извинился: полиция так грубо не работала. Она соблюдала правила приличия кроме случаев, когда какой-нибудь чрезмерно тупой предатель Отечества становился совсем уж невыносим. Она любила филигранную работу.
В результате этого заключения я пошел жаловаться в ближайший Комиссариат. Там выслушали мои соображения и улыбнулись:
- Да, мсье, вы правы. Благодарим вас за хорошее мнение о нас. Мы попытаемся найти преступника.
Они не нашли его. Несколько месяцев у меня дома спало по десятку штатских агентов. Каждый день они монтировали у окон телевидео-аудио-аппаратуру весом в несколько тонн - и ничего... Не помогла и их совершенная дактилоскопия, снимающая отпечатки пальцев, даже если пальцы находились на расстоянии двух километров от предмета их вожделения. Ничего не дали и звукограммы, воспроизведенные аппаратурой, которая улавливала звуки пятивековой давности. Эта аппаратура (когда ее использовали в научных целях) доставляла французам редкое удовольствие слышать голос самого Людовика XIV, но в данном случае она оказалась бессильна: просто куски тупого железа...
- Это - необъяснимо, это - сверхъестественно, - заключил наконец комиссар Мегре (он еще был жив). - Мсье Гиле, на вашей рукописи мы обнаружили только ваши отпечатки... Что это значит? Вы не разыгрываете нас?
Я энергично запротестовал. Слава богу, Мегре остался все тем же добряком: он принял мой протест с сочувствием "Ну, ладно" и распорядился сделать фотокопию моей рукописи и отдать ее полицейским психиатрам. Они, со своей стороны, нашли, что идея моего труда - действительно несколько необычна, но все остальное соответствует нормальной логике, и переслали фотокопию в музей нераскрытых криминальных случаев. На этом все и кончилось.
Однако, странные дела продолжали твориться... Несколько дней спустя я констатировал, что кто-то постоянно ходит за мной. Возвращаясь домой из итальянского ресторана "Рк де пижон" после вечеринки с друзьями, я услышал за спиной шаги. Я бы не обратил на них никакого внимания, если бы каждый шаг не сопровождался тихим серебристым звоном. Как будто человек, шедший за мной, привязал к своим ботинкам маленькие рождественские колокольчики, которыми дети обычно украшают елки. Я обернулся - на улице никого не было.
Остановился, чтобы лучше осмотреться - звук шагов затих, пошел опять возобновился. Я повторил свой эксперимент, но результат был тот же: за мной кто-то шел, и я не мог его обнаружить.
Я поспешил домой. Ничего не сказал ни Ан-Мари, ни Пьеру, чтобы не пугать их. Как и всегда, мы ужинали в маленькой столовой, окно которой выходило во внутренний двор. Я сидел лицом к окну.
Пьер рассказывал нам веселые школьные новости - между прочим, как ему снизили оценку по поведению, застукав его в тот момент, когда он целовался со своей Марианной у двери директорской. Я пожурил его и заметил, что для этой цели он мог бы выбирать менее респектабельные места, и как раз собирался передать ему кое-что из своего личного опыта, когда... Когда окно столовой медленно открылось и так же медленно закрылось.
Между тем никто из нас троих не трогался с места.
Я протер глаза, затем вскочил и подбежал к окну. Открыл его, выглянул во двор, осмотрел соседние окна, стены. Ничего.
- Что случилось, Луи? - спросила Ан-Мари, - Мне показалось, что окно приоткрылось...
- Возможно, сегодня ветер.
Я не стал возражать Ан-Мари, но, возвращаясь к своему стулу, услышал торопливые шаги, сопровождаемые, тихим звоном, который был мне уже знаком, и застыл на месте.
- Луи, ты немного бледен. Тебе нехорошо?
- Вы слышали какой-нибудь... звон?- спросил я с хладнокровием, на которое только был способен в тот момент.
- Я слышала, - засмеялась Ан-Мари. - Пьер мешал ложечкой чай... Луи, ты, кажется, немного перебрал.
- Возможно, - ответил я.
На самом деле я ничего не пил на вечеринке, потому что с недавних пор меня снова стал мучить гастрит.
После ужина я прошел в свой кабинет, убежденный, что голова моя не в порядке именно оттого, что трезвая. Попытался работать, но что-то мне явно мешало. У меня было такое чувство, что в кабинете я не один. В какой-то момент, наклоняясь над рукописью, я даже ощутил за спиной чей-то вздох, и теплое дыхание возле уха. Молниеносно обернулся - ничего; только фотография моего Пьера в младенческом возрасте смотрела на меня со стены... Это было уже слишком. Выпив большую дозу снотворного, я спрятался под крылышком Ан-МариСелестин.
Нет, на сей раз я не обратился в полицию.
Ведь в лучшем случае меня отправили бы в тюрьму за издевательство над властью, которая, уверяю вас, располагала достаточными средствами для сохранения своего авторитета. Или же запихнули бы в одну из двухсот психиатрических больниц, что было бы еще неприятнее, несмотря на то, что эти заведения славились своим комфортом и исключительной свободой мысли и слова. С другой стороны, однако, я был почти уверен, что кто-то без моего согласия обитает у нас в доме и сопровождает меня везде. Я слышал тихий серебряный звон даже в туалете коллежа. Да, но почему другие его не слышали?
Наступили летние каникулы. Экзамены в коллеже закончились, и я решил спастись от странных преследователей в своей маленькой вилле у подножья Альп. Виллу я унаследовал от дяди, который имел благоразумие умереть холостяком. Там мы с Ан-Мари и Пьером обычно проводили лето.
Но теперь я поехал один по причинам, не зависящим от меня, а зависящим от Президента. Дело в том, что Тиберий III, озабоченный безопасностью Франции, стал форсировать подготовку противоатомной защиты. Участились учебные тревоги, процветала торговля передвижными убежищами (ПУ), в небе носились атомные бомбардировщики, истребители, перехватчики, самолеты-разведчики и самое важное, никто не имел права удаляться более трехсот метров от ближайшего противоатомного убежища, то есть никто не мог уехать из города. Исключение делали только для тех, кто мог купить себе ПУ и возить как прицеп к машине вместо спального фургона. Эти счастливцы были уверены, что, если А-бомба не упадет прямо на их ПУ, а в двух метрах от них, то спустя полчаса они смогут вылезти на открытый воздух, отряхнуться и пойти в оперу. Но ПУ были для меня слишком дороги. Чтобы выбраться из Парижа, нужно было подкупить начальника одного из контрольных пунктов, которыми город был окружен со всех сторон, в прейскуранте взяток, однако, произошли изменения, и я мог заплатить только за одного человека.
- А, мерд! Не мучайтесь, мсье Луи, значит иначе и не могло быть... Даже коммунисты, и те не смогли ничего сделать. Два раза они выходили на Площадь Бастилии, на Площадь Республики и на Площадь Конкордии, и мы тоже выходили вместе с ними, и Шан-з-Элизе проклятых буржуев и аристократов были полны народа. Толпа шумела и по Сен-Мишель отсюда и до моста, Латинский квартал трещал от криков и рева. Весь Париж вышел на улицы. И что? Эти верблюды подняли в воздух площади вместе с народом. Техника победила. У нас не было ни лучевых пистолетов, ни... как они назывались... атомных пушек... такических...
- Тактических, - сказал я.
- Да, этих самых... У нас были только наши души и наши руки... - Мадам Женевьев пожала плечами. Сейчас она выглядела развалиной. - Мы надеялись на солдат и капралов из президентской гвардии, они были нашими братьями, нашими сыновьями. Но они нажимали на курки и при этом смеялись. А? Что скажете? Это дерьмо было обучено, вымуштровано, превращено в машины. И наши люди горели, как факелы. Сотни, тысячи сразу...
Мадам Женевьев перевела дух. Она трогала свое лицо, точно проверяя, жива ли. Ее уже не интересовало, с кем она разговаривает и даже вообще есть ли кто-нибудь в комнате.
- Так окончилась последняя стачка парижан, мсье Луи. Мой "Этьен и я чудом остались в живых...
- А потом?
- Потом Этьен умер.
- Он был ранен?
Серые глаза Женевьев посмотрели на меня снисходительно.
- Да, ранен. В сердце.
- Раны в сердце не может быть. В таких случаях умирают мгновенно.
- Его рана была другой. Он лежал в постели и повторял: "Это невозможно... Это немыслимо. Товарищи, где вы? Вы нужны свободе, друзья... Где вы?" И так целыми днями. Потом замолчал...
Мы сидели с мадам Женевьев и забыли, в какой Франции сидим.
В темном углу комнатки, наверное под железной кроватью, что-то царапалось и поскрипывало. Этот звук вернул меня к реальности.
- Мышка, - сказала мадам Женевьев. - Откуда они взялись, проклятые, не знаю.
- Тише, - сказал я.
Я вспомнил, как разгневался бы Президент, если бы услышал, что кто-то говорит о мышах. Газеты, радио и телевидение в один голос восторгались тем, что хотя во всем мире еще есть мыши, - главным образом за железными занавесами, - в Восьмой республике их не существует.
- Да, - задумчиво сказала мадам Женевьев. - Люди когдато умели умирать за свободу, мсье Луи. Может быть, потому что знали, что такое свобода... И надо вам сказать, достойнее всех умирали коммунисты. Вот этого я и сейчас не могу понять. Они не кричали, они сражались. А когда тупицы-гвардейцы дали первый лучевой залп, стало ясно, что мы не устоим, они начали петь. И все забыли страх и тоже запели... Как можно не бояться смерти? А, мсье Луи?
Мадам Женевьев помнила все. Она ничего не сказала о моем значке с ликом Президента, но рассказала мне о последнем бунте парижан.
Таким человеком была мадам Женевьев. Воспоминания помогали ей жить. К будущему она не испытывала ни малейшего доверия.
"Эх, - говорила она о молодом поколении, - эти сопляки разве сделают что-нибудь? Они работают в перчатках, эти несчастные дураки, в неделю имеют три свободных дня для обжорства и пьянства, они обзавелась женами и телевизорами - чего можно ожидать от таких, кроме того, что они заполнят нужники?.." Она была единственной привратницей в нашем квартале из тех, кого полиции не удалось завербовать и, может быть, единственным человеком во Франции, который позволял себе громко ругать правительство: ей это сходило с рук, потому что она успела снискать себе славу "тронутой". К тому же квартальный агент, интеллигент, сын профессора из Сорбонны, любил пококетничать своим либерализмом. Он притворялся глухим, даже когда мадам Женевьев в лицо называла его "вонючий верблюд" и "маленький грязный крысенок" - ему даже доставляло удовольствие слушать ее ругань: таким образом он еще более убеждал себя в том, что во Франции только сумасшедшие не уважают власть. Да, но остальные жители квартала были другого мнения, и большинство из тех, кто не смел даже поморщиться, когда квартальный плевал им в лицо, - впрочем именно они, - смотрели на мадам Женевьев как на святую и называли ее между собой (шепотом, конечно, "наша старая Жанна д'Арк").
Вот каким человеком была мадам Женевьев. А потом произошло событие, подсказавшее мне главную, связующую идею моей "Истории грядущего века". Оно произошло солнечным весенним днем, за два года до прекращения моего первого земного существования, и было настолько значительно, что позже описание его вошло в мою книгу отдельной главой, под названием "Сердце мадам Женевьев и пламя Коммуны".
На первый взгляд этот день был похож на все остальные. Солнце лениво садилось за белым сахарным видением Сакре-Кера. По нашей улице, как всегда, громыхали авто- и мотоколонны - ехали домой рабочие с предприятий Второй фирмы, в чьи владения входил и СенДени. Бистро выплескивали на улицу песни, джаз и юморески, проверенные и завизированные печатью цензуры, а группа сопляков, согласно терминологии мадам Женевьев, уже подпевала и топала на тротуаре. Две проститутки из патриотической организации "Все для отечества" расхаживали в своих трехцветных платьях с коробочками в руках: они собирали пожертвования на новую резиденцию Президента, которая должна быть построена на берегу Атлантики, недалеко от Кале, и такой высоты, чтобы ее видели даже из Нью-Йорка. Благотворительницами часто бывали супруги высших сановников; такйй образом они вносили свой вклад в дело возвеличивания Франции.
Вскоре сопляки, предварительно опустив таксу в коробочки, потащили девиц к ближайшей гостинице.
Я закрыл окно с намерением налить себе кофе из термоса и вернуться к размышлениям, когда в кабинет вбежала запыхавшаяся десятилетняя дочка. Сен-Сансеза.
- Дядя Луи, - закричала она. - Дядя Луи, Нерон пал!..
- Как так Нерон? Какой Нерон?
- Ну, Нерон, наш... Только что сообщили по радио.
- Как так по радио?!
В следующий миг, однако, я ударил себя по лбу. Ну да, конечно же, наш Нерон... Вот что получается, когда человек слишком занимается историей прошлого. Я совсем забыл, что Нерон, точнее Нерон II, в сущности, имя нашего любимого Президента... Для вашего сведения, братья земляне, как раз в эту неповторимую эпоху расцвет демократии заставил французов снова обратиться к античной древности, а их президентов - к звучным именам римских цезарей. До момента, о котором идет речь, во дворце Шан-з-Элизе уже скончались один Калигула, два Тиберия и один Нерон. Этот, как показывает цифра после его имени, был вторым. Еще одно пояснение: наши президенты уступали свои троны обычно только в случае смерти - вот почему глагол "пал", употребляемый в отношении Президента, всегда был синонимом "умер".
Мои дьо, Нерон Второй умер. Он, бедный, не успел попрезидентствовать и двадцати лет - двадцатилетие было бы только в еледующем месяце. Я поспешил включить радио. Все станции республики уже сообщали о скоропостижной кончине Президента, но почемуто не прибавляли к его титулу эпитеты "любимый", "прославленный" и "незабвенный". Этот факт был весьма многозначителен. Я продолжал слушать. И вот начальник преторианской гвардии оповестил народ: президент подал в отставку , то есть принял необходимую дозу цианистого калия, после того, как гвардия окружила резиденцию и ему было дано три минуты на размышления, это произошло, потому что часом раньше стало известно, что вышеуказанный президент был негодяем и предателем, и по этой причине почти двадцать лет страдали интересы отечества, таким образом Три фирмы решили его сменить, этого мерзавца, сменить, исходя из патриотических соображений во имя и на благо народа; народ со своей стороны одобрил молчаливое решение Трех фирм за две минуты до того, как оно было принято, так что все было в полном порядке, и французы могли продолжать работать, как и раньше, и быть спокойными относительно своего будущего, которое после собачьей смерти подлеца Нерона II уже находилось в здоровых и чистых руках Тиберия III.
Моей жены не было дома. Пьер еще не вернулся из школы. Не с кем было разделить мои волнения. Я направился к дому Сен-Сансеза, который хотя и не состоял членом Патриотической лиги, всегда был хорошо информирован о происходящих событиях. Но на лестнице меня остановила мадам Женевьев. На ней было новое платье с воланами и она благоухала туалетным мылом.
- Мсье Луи, слышали?
- Слышал... - сказал я и приготовился следовать дальше, так как боялся, что она даст волю своему языку, а это было особенно опасно в начале правления каждого нового президентства.
Но мадам Женевьев схватила меня за рукав: - О, мсье Луи, наконец-то! Наконец, надежда!
- Что случилось, мадам Женевьев?
- Как, вы не знаете? - Она притянула меня к себе и зашептала. Говорят, новый Президент подписал свой первый указ. Восстанавливает право бездомных спать под мостами Сены. Под любым, каким хотят, мостом, понимаете? Свобода, мсье Луи, наконец, свобода! По крайней мере начало... И кроме того, зарплаты докеров и привратников, заметьте, и привратников, увеличиваются на один франк в месяц... что скажете, мсье Луи?
Я ничего не мог сказать. Лицо мадам Женевьев блестело от пота и ликования. Указ нового Президента и в самом деле был интересным, и я тоже разволновался, потому что подобные чудеса не случались во Франции уже полвека. Но волнение мадам Женевьев казалось мне чрезмерным.
- Нуподумайте сами, - продолжала она. - По одному франку в месяц - это двенадцать франков в год, мсье Луи. Это полкило кофе "арабика"... Вот увидите, этот Тиберий что-нибудь сделает!..
Я продолжал свой путь, смущенный оптимизмом мадам Женевьев. Сен-Сансез, однако, вернул мне душевное равновесие. Я застал его за вырезанием из картона фигурок животных для своей трехлетней дочери. Радио было выключено.
- А, коллега Гиле, - он кивнул и отложил ножницы. - Как раз вовремя. Коньячку выпьем?
Когда я начал говорить о переменах, он апатично пожал плечами.
Нерон II был отстранен, так как в последнее время публично угрожал Востоку атомной войной, то есть проявлял явные признаки дегенерации; даже Нибелунгия вела себя более сдержано по данному вопросу.
Что касалось Тиберия III, Сансез просто махнул рукой. Гораздо больше его разволновал неожиданный оптимизм мадам Женевьев.
- Значит так сказала ваша привратница? - Он запустил пальцы в свой поседевший бобрик. - Это плохо, очень плохо... Ходил я на завод 207 Второй фирмы. Там тоже ликуют...
Он встал и зашагал по комнате, заложив руки за спину. Темные глаза его были печальны, лоб нахмурен. Залпом выпил коньяк.
- Коллега Гиле, - тихо сказал он, всматриваясь в пустую рюмку, слишком долго все это продолжается и я не вижу конца. Эта духота, это прогрессирующее отупление... Иногда мне жить не хочется, коллега Гиле. Иногда кажется, что пламя Коммуны угасло в нашей Франции... Что свобода это химера, которая прежде чем умрет, проглотит всех мечтателей до последнего на этой Земле.
Никогда я не видел Сен-Сансеза таким мрачным. Он вертел рюмку в руках и тонкие черты его лица выражали бесконечное страдание.
Я непроизвольно прикрыл ладонью значок на лацкане.
- Сен-Сансез, вы выглядите усталым.
- А я на самом деле устал, Гиле. Беда в том, что все наше общество устало. Мы не можем прервать повторение циклов, не удалось нам вырваться из заколдованного круга... А когда это случится, люди начнут жить часом, минутой. Духовная усталость и полный желудок рождают примирение... наше общество спит, коллега Гиле, и этот сон может быть смертелен, потому что...
Он прервал фразу. Посмотрел на меня как-то виновато и начал одеваться.
- Извините, мне нужно идти. Нужно сообщить товарищам вашу новость.
- Какую новость?
- Об оптимизме мадам Женевьев.
Мы вышли. Он поехал на метро к центру, а я пошел пешком домой.
Улицы были празднично украшены. С балконов свисали огромные флаги. В толпе весело бросались конфетами и бумажными цветами. Дамы в трехцветных платьях и с коробочками в руках раздавали открытки теперь уже с ликом Тиберия III, и в глазах их светилась первобытная вера в величие Франции. Уличные репродукторы передавали клятву Президента перед Всевышним и Историей. Полицейские агенты зорко всматривались в лица граждан, оценивая степень их восторга, в руках у них позвякивали раскрытые наручники. В небе Парижа расцветали изумительные фейерверки. Они были так красивы, что я забыл печальное лицо Сен-Сансеза.
Вспомнил я его поздно вечером... Париж уснул с полным брюхом за спущенными занавесками окон, а я сидел и просматривал свои записи по "Истории грядущего века". Не знаю почему мне вдруг вспомнилось лицо мадам Женевьев, каким оно было, когда она подсчитывала, что сможет купить на дополнительные двенадцать франков в год...
Господи, так вот же она, главная нить! Лицо мадам Женевьев преисполненное благих чувств, обнадеженное, почти счастливое!..
Нет, конечно же, не атомная война была самой серьезной опасностью для человечества. Этой же ночью я с лихорадочным нетерпением набросал первые десять страниц.
Итак, братья земляне, я положил начало моему труду, который сыграл роковую роль в моей жизни. Естественно, тогда я и вовсе не подозревал, что каждая написанная строчка приближала меня к концу моего земного существования, тем более - что конец этот придет оттуда, откуда он пришел.
Впрочем, давайте не будем спешить...
ВОТ КАК РАЗВИВАЛИСЬ СОБЫТИЯ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ГЛАВНАЯ НИТЬ БЫЛА НАЙДЕНА.
Я бы не сказал, что эта нить была очень крепкой. Но я схватился за нее, надеясь,что она выведет меня из лабиринта противоречивых фактов и даст возможность создать целостную и логическую картину.
Непрерывно возвращаясь к истории прошлого и в то же время наблюдая жизнь во Франции, я поспешно моделировал наиболее значительные события грядущего века, раскрывая для себя их смысл и даже открывая подробности, даты и имена, которые придавали живость и достоверность общей картине.
Я увлекся до такой степени своими представлениями о грядущем веке, что в конце концов они приобрели маниакальный характер. Я начал бояться мира больше, чем войны. Войну я ненавидел, как ненавидел ее любой нормальный француз. Но мир - тот мир, ощетинившийся от страха и подозрительности, непрерывно требующий от французского народа молчания и дисциплины, предлагая ему взамен хлеб и зрелища - такой мир меня пугал. Сон мог привести к гибели, как выразился Сен-Сансез. К тому же сам Сен-Сансез, вскоре после нашего разговора исчез, и больше я его никогда не видел. Это только подтвердило мою общую идею.
В то время, когда я писал книгу, я часто попадал в смешные ситуации. Так, например, на лекциях в коллеже я непрерывно путал года и даже века, и только невежество учеников спасало меня от позора.
Случалось, что, начиная лекцию с царствования Людовика XI в XV веке, я заканчивал ее, сам не понимая как, Президентством Нерона XI, который, по моим подсчетам, должен был появиться к середине XXII века. Ученики почтительно обращали мое внимание на то, что я путаю имена, и я оправдывался неизбежными для историка "ляпсус лингве"...
Случалось, я приглашал после работы кого-нибудь из моих коллег: Давай зайдем ненадолго в таверну!
- В таверну? - поднимал тот удивленно брови.
- Пардон, в бистро...
Однажды, 14 июля, когда мы проходили перед трибуной Президента стройными солдатскими рядами, я, вместо хорового возгласа "Да здравствует Тиберий III", выкрикнул "Аве Цезарь, моритури те салутант", чем вызвал необходимость предоставления обширной анкеты относительно своего духовного здоровья и гражданской благонадежности. Только заметка в "Орор" спасла меня. Она дала медицинской комиссии достаточное основание снисходительно похлопать меня по спине и отпустить на все четыре стороны, советуя слушаться жену.
Ан-Мари-Селестин была озабочена моим здоровьем. Она часто и при этом среди ночи склоняла надо мной свою белокурую головку и всматривалась мне в глаза:
- Почему ты не спишь, милый?
- Сплю, - отвечал я раздраженно, и она со вздохом отстранялась.
Поверьте мне, очень досадно, когда с тобой начинают разговаривать как раз в тот момент, когда ты уже совсем рельефно представляешь себе стационарную электрическую решетку для жарки на огне, смонтированную на перекрестке перед бывшей Ротондой - поскольку в конце XXII века едва ли вспомнят, что представляли собой дрова в XV. Я даже как бы наяву видел, кого именно поджаривают на решетке и как восторженно ревет толпа, вдыхая запах жареного мяса - но, ах, уж эта моя заботливая супруга! Любовь подчас - жестокое бремя, братья мои, земляне. От всей этой сцены у меня в памяти остался только традиционный котелок жертвы, который валялся возле мангала. Это заставило меня включить в свою уникальную "Историю" только котелок.
Другими словами, написание "Истории грядущего века" сопровождалось известными трудностями, которые я упорно преодолевал. Не случайно мадам Женевьев предпочитала меня остальным обитателям "Рю де ля Гер, 22". Если мой отец столько лет мог водить электровоз по темным туннелям парижского метро, почему я не могу пройтись по хорошо освещенной поверхности истории? А, мерд!
Но, как я понял позднее, именно эти-то прогулки и вовлекли меня в неприятные и непонятные для меня приключения. И если я выбрался из них целым и невредимым, заслуга, уверяю вас, - не моя.
Как-то поздним вечером, войдя в комнату, чтобы проглотить третью рюмку саке, я заметил, что кто-то рылся в ящиках моего старого письменного стола. Все было перевернуто вверх дном, а сами ящики вынуты и разбросаны по полу. Папки со статистическими данными покоились под кушеткой. Варианты моих представлений о грядущем веке висели, как приклеенные, на люстре и по стенам кабинета. Но то, что удивило меня более всего - это состояние моей почти законченной рукописи: она лежала на письменном столе, заботливо уложенная в пластмассовую папку - разве что последняя страница была на самом верху, а первая - внизу. Как-будто кто-то прочитал ее с конца до начала.
Мои дье, сказал я себе в первый момент, как же неаккуратна наша полиция! Но подумав более трезво, я понял, что неправ, и даже мысленно извинился: полиция так грубо не работала. Она соблюдала правила приличия кроме случаев, когда какой-нибудь чрезмерно тупой предатель Отечества становился совсем уж невыносим. Она любила филигранную работу.
В результате этого заключения я пошел жаловаться в ближайший Комиссариат. Там выслушали мои соображения и улыбнулись:
- Да, мсье, вы правы. Благодарим вас за хорошее мнение о нас. Мы попытаемся найти преступника.
Они не нашли его. Несколько месяцев у меня дома спало по десятку штатских агентов. Каждый день они монтировали у окон телевидео-аудио-аппаратуру весом в несколько тонн - и ничего... Не помогла и их совершенная дактилоскопия, снимающая отпечатки пальцев, даже если пальцы находились на расстоянии двух километров от предмета их вожделения. Ничего не дали и звукограммы, воспроизведенные аппаратурой, которая улавливала звуки пятивековой давности. Эта аппаратура (когда ее использовали в научных целях) доставляла французам редкое удовольствие слышать голос самого Людовика XIV, но в данном случае она оказалась бессильна: просто куски тупого железа...
- Это - необъяснимо, это - сверхъестественно, - заключил наконец комиссар Мегре (он еще был жив). - Мсье Гиле, на вашей рукописи мы обнаружили только ваши отпечатки... Что это значит? Вы не разыгрываете нас?
Я энергично запротестовал. Слава богу, Мегре остался все тем же добряком: он принял мой протест с сочувствием "Ну, ладно" и распорядился сделать фотокопию моей рукописи и отдать ее полицейским психиатрам. Они, со своей стороны, нашли, что идея моего труда - действительно несколько необычна, но все остальное соответствует нормальной логике, и переслали фотокопию в музей нераскрытых криминальных случаев. На этом все и кончилось.
Однако, странные дела продолжали твориться... Несколько дней спустя я констатировал, что кто-то постоянно ходит за мной. Возвращаясь домой из итальянского ресторана "Рк де пижон" после вечеринки с друзьями, я услышал за спиной шаги. Я бы не обратил на них никакого внимания, если бы каждый шаг не сопровождался тихим серебристым звоном. Как будто человек, шедший за мной, привязал к своим ботинкам маленькие рождественские колокольчики, которыми дети обычно украшают елки. Я обернулся - на улице никого не было.
Остановился, чтобы лучше осмотреться - звук шагов затих, пошел опять возобновился. Я повторил свой эксперимент, но результат был тот же: за мной кто-то шел, и я не мог его обнаружить.
Я поспешил домой. Ничего не сказал ни Ан-Мари, ни Пьеру, чтобы не пугать их. Как и всегда, мы ужинали в маленькой столовой, окно которой выходило во внутренний двор. Я сидел лицом к окну.
Пьер рассказывал нам веселые школьные новости - между прочим, как ему снизили оценку по поведению, застукав его в тот момент, когда он целовался со своей Марианной у двери директорской. Я пожурил его и заметил, что для этой цели он мог бы выбирать менее респектабельные места, и как раз собирался передать ему кое-что из своего личного опыта, когда... Когда окно столовой медленно открылось и так же медленно закрылось.
Между тем никто из нас троих не трогался с места.
Я протер глаза, затем вскочил и подбежал к окну. Открыл его, выглянул во двор, осмотрел соседние окна, стены. Ничего.
- Что случилось, Луи? - спросила Ан-Мари, - Мне показалось, что окно приоткрылось...
- Возможно, сегодня ветер.
Я не стал возражать Ан-Мари, но, возвращаясь к своему стулу, услышал торопливые шаги, сопровождаемые, тихим звоном, который был мне уже знаком, и застыл на месте.
- Луи, ты немного бледен. Тебе нехорошо?
- Вы слышали какой-нибудь... звон?- спросил я с хладнокровием, на которое только был способен в тот момент.
- Я слышала, - засмеялась Ан-Мари. - Пьер мешал ложечкой чай... Луи, ты, кажется, немного перебрал.
- Возможно, - ответил я.
На самом деле я ничего не пил на вечеринке, потому что с недавних пор меня снова стал мучить гастрит.
После ужина я прошел в свой кабинет, убежденный, что голова моя не в порядке именно оттого, что трезвая. Попытался работать, но что-то мне явно мешало. У меня было такое чувство, что в кабинете я не один. В какой-то момент, наклоняясь над рукописью, я даже ощутил за спиной чей-то вздох, и теплое дыхание возле уха. Молниеносно обернулся - ничего; только фотография моего Пьера в младенческом возрасте смотрела на меня со стены... Это было уже слишком. Выпив большую дозу снотворного, я спрятался под крылышком Ан-МариСелестин.
Нет, на сей раз я не обратился в полицию.
Ведь в лучшем случае меня отправили бы в тюрьму за издевательство над властью, которая, уверяю вас, располагала достаточными средствами для сохранения своего авторитета. Или же запихнули бы в одну из двухсот психиатрических больниц, что было бы еще неприятнее, несмотря на то, что эти заведения славились своим комфортом и исключительной свободой мысли и слова. С другой стороны, однако, я был почти уверен, что кто-то без моего согласия обитает у нас в доме и сопровождает меня везде. Я слышал тихий серебряный звон даже в туалете коллежа. Да, но почему другие его не слышали?
Наступили летние каникулы. Экзамены в коллеже закончились, и я решил спастись от странных преследователей в своей маленькой вилле у подножья Альп. Виллу я унаследовал от дяди, который имел благоразумие умереть холостяком. Там мы с Ан-Мари и Пьером обычно проводили лето.
Но теперь я поехал один по причинам, не зависящим от меня, а зависящим от Президента. Дело в том, что Тиберий III, озабоченный безопасностью Франции, стал форсировать подготовку противоатомной защиты. Участились учебные тревоги, процветала торговля передвижными убежищами (ПУ), в небе носились атомные бомбардировщики, истребители, перехватчики, самолеты-разведчики и самое важное, никто не имел права удаляться более трехсот метров от ближайшего противоатомного убежища, то есть никто не мог уехать из города. Исключение делали только для тех, кто мог купить себе ПУ и возить как прицеп к машине вместо спального фургона. Эти счастливцы были уверены, что, если А-бомба не упадет прямо на их ПУ, а в двух метрах от них, то спустя полчаса они смогут вылезти на открытый воздух, отряхнуться и пойти в оперу. Но ПУ были для меня слишком дороги. Чтобы выбраться из Парижа, нужно было подкупить начальника одного из контрольных пунктов, которыми город был окружен со всех сторон, в прейскуранте взяток, однако, произошли изменения, и я мог заплатить только за одного человека.