открыть камеру, где Пепе Амадор, казалось, крепко спал ничком на кирпичном
полу. Он перевернул его ногой и посмотрел с тайным состраданием на
обезображенное побоями лицо.
- Когда его кормили в последний раз? - спросил алькальд.
- Позавчера вечером.
Алькальд приказал его поднять. Подхватив Пепе Амадора, трое полицейских
проволокли его через камеру и посадили на выдававшуюся из стены бетонную
скамью. На месте, откуда его подняли, остался влажный отпечаток.
В то время как двое полицейских поддерживали Пене Амадора в сидячем
положении, третий поднял за волосы его голову. Только прерывистое дыхание и
выражение бесконечной усталости на лице говорили о том, что Пепе Амадор еще
жив.
Когда полицейские отпустили его, юноша открыл глаза, нащупал руками
край скамьи и с глухим стоном лег на спину.
Выйдя из камеры, алькальд велел покормить арестованного и дать ему
поспать.
- А потом, - приказал он, - продолжайте работать над ним, пока не
расколется. Думаю, что надолго его не хватит.
С балкона он снова увидел сеньора Кармайкла, который, опустив лицо в
ладони и съежившись, по-прежнему сидел на скамейке во дворе участка.
- Ровира! - крикнул алькальд. - Пойди в дом Кармайкла и скажи его жене,
чтобы она прислала ему одежду. А потом, - торопливо добавил он, - приведи
его в канцелярию.
Он уже засыпал, облокотившись на письменный стол, когда в дверь
постучали. Это был сеньор Кармайкл, одетый в белое и совершенно сухой, если
не считать ботинок, мягких и разбухших, как у утопленника. Прежде чем им
заняться, алькальд сказал полицейскому, чтобы тот сходил к жене сеньора
Кармайкла и принес другую пару ботинок.
Сеньор Кармайкл жестом остановил полицейского:
- Не надо. - А потом, повернувшись к алькальду и глядя на него с
суровым достоинством, объяснил: - Они у меня единственные.
Алькальд предложил ему сесть. За двадцать четыре часа до этого сеньор
Кармайкл был препровожден в бронированную канцелярию и подвергнут долгому
допросу об имущественных делах семейства Монтьель. Он подробно обо всем
рассказал. Когда же алькальд выразил желание купить наследство за цену,
которую установят уполномоченные муниципалитета, сеньор Кармайкл заявил о
своей твердой решимости препятствовать этому до тех пор, пока имущество не
будет приведено в порядок.
И сейчас, после двух дней голода и пребывания под открытым небом, его
ответ обнаружил ту же непоколебимую решимость.
Ты осел, Кармайкл, - сказал ему алькальд. - Пока ты будешь дожидаться
приведения наследства в порядок, этот бандит дон Сабас переклеймит своим
клеймом весь монтьелевский скот.
Сеньор Кармайкл только пожал плечами.
- Ну хорошо, - после долгого молчания сказал алькальд. - Мы знаем, что
ты человек честный. Но вспомни вот что: пять лет назад дон Сабас передал
Хосе Монтьелю список всех, кто был тогда связан с партизанами, и потому
оказался единственным руководителем оппозиции, которому дали остаться в
городке.
- Остался еще один, - сказал с ноткой сарказма в голосе сеньор
Кармайкл. - Зубной врач.
Алькальд сделал вид, что не слышал.
- По-твоему, ради такого человека, способного продать своих ни за грош,
стоит торчать сутками под открытым небом?
Сеньор Кармайкл опустил голову и стал разглядывать ногти на руках.
Алькальд присел за письменный стол.
- И потом, - вкрадчиво добавил он, - подумай о своих детях.
Сеньор Кармайкл не знал, что его жена и два старших сына накануне
вечером побывали у алькальда, и тот обещал им, что не пройдет и суток, как
сеньор Кармайкл будет на свободе.
- Не беспокойтесь о них, - ответил сеньор Кармайкл. - Они сумеют
постоять за себя.
Он поднял голову только когда услышал, что алькальд снова прохаживается
по комнате. Тогда сеньор Кармайкл вздохнул и сказал:
- Можно попробовать еще одно средство, лейтенант. - Он почти ласково
посмотрел на алькальда и продолжал: - Застрелите меня.
Ответа он не получил. Чуть позже алькальд уже крепко спал, а сеньор
Кармайкл снова сидел на скамеечке.
Секретарь, находившийся в это время в суде, недалеко от полицейского
участка, был счастлив. Он продремал первую половину дня в углу, а потом,
совершенно неожиданно для себя, увидел роскошные груди Ребеки Асис. Будто
сверкнула молния среди ясного дня: внезапно отворилась дверь ванной, и
прекрасная женщина, на которой не было ничего, кроме намотанного на голову
полотенца, издала сдавленный крик и бросилась закрывать окно.
С полчаса секретарь горько переживал в полутемном суде, что прекрасное
видение так быстро скрылось, а около двенадцати повесил на дверь замок и
отправился поддержать свою память пищей.
Когда он проходил мимо почты, телеграфист помахал рукой, чтобы привлечь
его внимание.
- Будет новый священник, - сказал он секретарю. - Вдова Асис написала
письмо апостолическому префекту.
Секретарь не поддержал его.
- Высшая добродетель мужчины, - сказал он, - это умение хранить тайну.
На углу площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть
ли ему через лужу к своей лавке.
- Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин... - начал секретарь.
- А что такое?
- Ничего, - сказал секретарь. - Я унесу эту тайну с собой в могилу.
Сеньор Бенхамин пожал плечами, а потом, увидев, с какой юношеской
легкостью секретарь, прыгает через лужи, последовал его примеру.
Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки,
ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться
к обеду - расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его
были педантично точными. Сперва он съел суп, где плавали большие желтые
круги жира и лежала кость с мясом, потом, из другой тарелки, стал есть
жаркое с рисом и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на
это никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал
судки и выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал,
как в лавку кто-то вошел.
Глухой голос спросил:
- Сеньор Бенхамин дома?
Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и
полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора.
- Нет, - сказал сеньор Бенхамин.
- Но ведь это вы, - сказала женщина.
- Да, - отозвался он, - но меня все равно что нет, потому что я знаю,
зачем вы ко мне пришли.
Женщина остановилась в нерешительности в узком и невысоком дверном
проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие
ее издавали тихий свист.
- Не стойте в дверях, - сурово сказал сеньор Бенхамин. - Или уходите,
или войдите внутрь.
Женщина села у стола и беззвучно зарыдала.
- Простите, - сказал он ей. - Вы должны понять, что, оставаясь на виду
у всех, вы меня компрометируете.
Мать Пепе Амадора сняла полотенце с головы и вытерла им глаза. По
привычке сеньор Бенхамин, повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После
этого он снова переключил внимание на женщину.
- Значит, - заговорил он, - вы хотите, чтобы я написал вам прошение.
Женщина кивнула.
- Так я и думал, - продолжал сеньор Бенхамин. - Вы еще верите в
прошения. А ведь в нынешние времена, - он понизил голос, - суд вершат не
бумагами, а выстрелами.
- Так говорят все, - сказала она, - но ведь сын в тюрьме у меня одной.
Говоря это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к
груди, и, достав оттуда несколько засаленных бумажек - восемь песо -
протянула их сеньору Бенхамину.
- Это все, что у меня есть, - сказала она.
Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у
нее и положил на стол.
- Я точно знаю - это дело бесполезное, - сказал он. - Напишу только,
чтобы доказать богу свое упорство.
Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова.
- Обязательно, - посоветовал ей сеньор Бенхамин, - постарайтесь
добиться у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что
он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение.
Она высморкалась в полотенце, опять покрыла им голову и, не
оглядываясь, вышла из лавки.
Послеобеденный отдых сеньора Бенхамина продлился до четырех часов дня.
Когда он вышел умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно
летающих муравьев. Переодевшись и причесав то немногое, что оставалось у
него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги.
Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прощение, когда понял:
в городке что-то произошло. Вдалеке раздались крики. Он спросил у
пробегавших мимо мальчишек, что случилось, и они, не останавливаясь, ему
ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад.
- Уже не понадобится, - сказал он. - Пепе Амадора только что убили.
Все еще полусонный, сжимая в одной руке ремень, а другой застегивая
гимнастерку, алькальд в два прыжка спустился но лестнице своего дома.
Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не
знал, что происходит, но сразу понял, что ему надо поспешить в участок.
Окна на его пути закрывались. Посередине улицы, раскинув руки,
навстречу ему бежала женщина. В прозрачном воздухе носились летающие
муравьи. Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и
побежал.
В дверь участка ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали.
Раздавая удары направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней
спиной и направил на толпу револьвер.
- Ни с места, а то буду стрелять!
Полицейский, до этого державший дверь изнутри, теперь открыл ее и,
встав с автоматом наизготовку, свистнул в свисток. Еще двое полицейских,
выскочив на балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились
бежать кто куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и
алькальд увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри
участка и уже с лестницы приказал полицейскому:
- Займись ею!
Внутри царила мертвая тишина. Только теперь алькальд узнал, что
произошло - когда отстранил полицейских, загораживавших вход в камеру, и
увидел Пепе Амадора. Юноша лежал, скорчившись, на полу, и руки его были
зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно.
Убедившись в том, что никаких ран обнаружить нельзя, алькальд
перевернул тело Пепе Амадора на спину, заправил ему рубашку в штаны,
застегнул их и затянул пряжку ремня.
Когда он выпрямился, его обычная уверенность снова была с ним, но на
лице, которое увидели полицейские, можно было прочитать первые признаки
усталости.
- Кто?
- - Все, - сказал белокурый великан. - Он хотел бежать.
Алькальд посмотрел на него задумчиво, и несколько мгновений казалось,
что сказать ему больше нечего.
- Этими небылицами никого уже не обманешь, - сказал он и, протянув
руку, шагнул к белокурому великану. - Отдай револьвер.
Полицейский снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере
две стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе
в карман и отдал револьвер другому полицейскому. Белокурый великан,
которого, если посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол детства,
дал отвести себя в камеру.
Там он разделся догола и передал одежду алькальду. Делалось все без
спешки, будто они участвовали в какой-то церемонии, где каждый знал, что ему
надлежит делать. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый,
и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл.
Когда сеньора Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания
приглашение алькальда сесть. Снова в мокрой одежде, он застыл перед
письменным столом и лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его,
все ли ему теперь понятно.
- Ладно, - сказал алькальд. - У меня еще не было времени решить, что
именно я сделаю и стоит ли мне делать что-нибудь вообще. Но что бы я ни
решил, помни одно: ты увяз.
Сеньор Кармайкл стоял все с таким же отсутствующим видом. Одежда у него
прилипла к телу, а лицо начало распухать как у утопленника после трех суток
пребывания в воде. Алькальд тщетно ждал хоть каких-нибудь проявлений жизни.
- Так что, Кармайкл, ситуация должна быть тебе ясна: мы с тобой
компаньоны.
Он сказал это серьезно, даже драматично, но похоже было, что сеньор
Кармайкл ничего не слышит. Бронированная дверь уже закрылась за алькальдом,
а он все стоял перед столом, такой же опухший и печальный.
На улице, перед входом в участок, двое полицейских держали за руки мать
Пепе Амадора. Казалось, что все трое отдыхают. Женщина дышала спокойно, и
глаза у нее были сухие, но, когда в дверях появился алькальд, она издала
хриплый вопль и начала вырываться с такой силой, что одному из полицейских
не удалось ее удержать. Тогда другой ударил ее ключом, и она рухнули без
сознания на землю.
Алькальд даже не взглянул на нее. Взяв с собой полицейского, он
направился на угол, к кучке людей, наблюдавших эту сцену. Не обращаясь ни к
кому в отдельности, он сказал:
- Говорю всем: если не хотите чего-нибудь похуже, унесите ее домой.
Вместе с полицейским он миновал людей и пошел в суд. Там никого не
было. Тогда он пошел к судье Аркадио домой и, без стука распахнув дверь,
позвал:
- Судья!
Измученная беременностью жена судьи ответила из темноты:
- Он ушел.
Алькальд словно прирос к порогу.
- Куда?
Алькальд мигнул полицейскому, чтобы тот шел за ним. Не глядя на
женщину, они прошли внутрь, перевернули спальню вверх дном и, убедившись
окончательно, что никаких мужских вещей в ней нет, вернулись в гостиную.
- Когда он ушел? - спросил алькальд.
- Позавчера вечером, - ответила женщина.
Алькальд замолчал раздумывая.
- Сукин сын! - крикнул он вдруг. - Спрячься хоть на пятьдесят метров
под землей, снова влезь в утробу своей шлюхи-матери, мы тебя и оттуда
достанем, живого или мертвого! У правительства рука длинная!
Женщина вздохнула.
- Услышь вас бог, лейтенант.
Уже смеркалось. Полицейские держали на прицеле людей, все еще стоявших
на углах улицы по обе стороны участка, но мать Пене Амадора унесли, и
казалось, что городок успокоился.
Алькальд прошел прямо в камеру, где лежал убитый, приказал принести
брезент и надел на труп шапочку и очки. Полицейский помог ему завернуть тело
Пепе Амадора в брезент, и алькальд стал разыскивать по всем помещениям куски
веревок и проволоки. Набрав побольше и связав их один с другим, он обмотал
ими тело от шеи до щиколоток.
Когда он закончил, с него ручьями лил пот, но было видно, что он
испытывает облегчение - как будто труп был тяжелой ношей, которую он теперь
с себя сбросил.
Только после этого он включил в камере свет.
- Достань лопату, заступ и фонарь, - приказал он полицейскому, - а
потом позови Гонсалеса. Пойдете с ним на задний двор и выроете глубокую яму
подальше, на задах - там суше.
Слова звучали так, словно он придумывал каждое по мере того, как его
выговаривал.
- И зарубите себе на носу, - добавил он, - этот парень не умирал.
Прошло два часа, а могилу все еще не выкопали. Алькальд увидел с
балкона, что на улице нет никого, кроме полицейского, прохаживающегося от
угла к углу. Включив свет на лестнице, он повалился в шезлонг в самом темном
углу большой комнаты и перестал слышать доносящиеся издалека редкие
пронзительные крики выпи.
Его вернул к действительности голос падре Анхеля. Сперва алькальд
услышал, как падре говорит с полицейским на улице, потом с кем-то, с кем
пришел, и, наконец, узнал этот второй голос. Он оставался в шезлонге, пока
не услышал их снова, теперь уже в участке, и не услышал первых шагов на
лестнице. Тогда он левой рукой потянулся в темноте за карабином.
Увидев его на верхней площадке лестницы, падре Анхель остановился.
Двумя ступенями ниже стоял в коротком белом накрахмаленном халате и с
чемоданчиком в руке доктор Хиральдо. Доктор улыбнулся, и его острые зубы
обнажились.
- Я разочарован, лейтенант, - весело сказал он. - Ждал целый день, что
меня позовут делать вскрытие.
Падре Анхель посмотрел на него своими кроткими прозрачными глазами, а
потом перевел взгляд на алькальда. Алькальд тоже заулыбался.
- Вскрывать некого, - сказал он, - поэтому вскрытия не будет.
- Мы хотим видеть Пепе Амадора, - сказал священник.
Алькальд опустил карабин дулом вниз и ответил, по-прежнему обращаясь к
доктору Хиральдо:
- Я тоже хочу, но что поделаешь? - И уже без улыбки добавил: - Пепе
Амадор убежал.
Падре Анхель поднялся еще на одну ступеньку. Алькальд направил на него
дуло карабина.
- Остановитесь, падре.
Врач тоже поднялся ступенькой выше.
- Слушайте, лейтенант, - все еще улыбаясь, сказал он, - у нас в городке
сохранить что-нибудь в тайне невозможно. С четырех часов дня все знают: с
этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами.
- Пепе Амадор убежал, - повторил алькальд.
Он следил за доктором, и потому, когда падре Анхель, воздев к небу
руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох.
Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги.
- Стой! - крикнул он.
Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем.
- Давайте играть в открытую, лейтенант, - сказал врач. Впервые за
долгое время голос его звучал жестко. - Это вскрытие должно быть сделано.
Сейчас мы раскроем тайну сердечных приступов, которые происходят у
заключенных в этой тюрьме.
- Доктор, - сказал алькальд, - если вы сделаете хоть один шаг, я вас
пристрелю. - Он чуть скосил глаза в сторону священника. - И вас тоже, падре.
Все трое замерли.
- А к тому же, - продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, - вам,
падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень.
- Заклинаю вас богом... - начал падре Анхель и снова судорожно
закашлялся.
- Ну вот что, - снова заговорил алькальд, - считаю до трех. При счете
"три" начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, - слова
его были обращены теперь только к врачу, - с шуточками покончено, доктор, -
мы с вами воюем.
Врач потянул падре Анхеля за рукав и, ни на миг не поворачиваясь к
алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал.
- Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли.
- Раз... - начал считать алькальд.
Продолжения счета они не слышали. Когда падре Анхель на углу возле
полицейского участка прощался с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы
скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор
Хиральдо хлопнул его по плечу.
- Не удивляйтесь, падре, - сказал он, - такова жизнь.
У своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без
четверти восемь.
Падре Анхель совсем не мог есть. После сигнала трубы, возвестившего
наступление комендантского часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а
он все еще сидел, склонившись над столом, в то время как мелкий дождь,
словно школьный ластик; стирал вокруг него мир. Писал он самозабвенно,
выводя ровные и немного вычурные буквы с таким рвением, что вспоминал о
необходимости обмакнуть перо, уже нацарапав на бумаге одно, а то и два
невидимых слова.
На следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что
до пятницы его все равно не отправят. Было сыро и туманно, и только к
полудню воздух стал прозрачным. Залетевшая случайно в патио птица около
получаса ковыляла, подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту,
но каждый раз брала ее октавой выше, пока нота не начинала звучать так
высоко, что ее можно было слышать только в воображении.
Во время вечерней прогулки падре Анхель не мог отделаться от
впечатления, что весь день, начиная с полудня, его неотступно преследует
какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей
об обычных в октябре болезнях, ему почудился запах, исходивший однажды
вечером у него в комнате от Ребеки Асис.
Возвращаясь с прогулки, он зашел в дом сеньора Кармайкла. Жена и
старшая дочь были безутешны в своем горе, и при каждом упоминании о
заключенном голос у них дрожал. Однако младшие дети были счастливы без
отцовской строгости и сейчас пытались напоить из стакана чету кроликов,
посланную им вдовой Монтьель. Вдруг падре прервал разговор и, начертив в
воздухе рукою какой-то знак, сказал:
- А, знаю - это аконит.
Но это не был аконит.
О листках никто не вспоминал. Рядом с последними событиями они
выглядели, самое большее, курьезом из прошлого. Падре Анхель тоже высказал
такое мнение во время прогулки и потом, после молитвы, когда беседовал у
себя в комнате с дамами из общества католичек.
Оставшись один, падре Анхель ощутил голод. Он пожарил себе зеленых
бананов, нарезанных ломтиками, сварил кофе с молоком и заел все это куском
сыра. Приятная тяжесть в желудке помогла забыть о неотступно преследующем
запахе. Раздеваясь, чтобы лечь, и уже потом, под сеткой, охотясь за
пережившими опрыскиванье москитами, он несколько раз рыгнул. Падре
чувствовал изжогу, но в душе у него царил мир.
Спал он как убитый. В безмолвии комендантского часа он услышал
взволнованный шепот, первые аккорды на струнах, настроенных предрассветным
холодком, и, наконец, песню из тех, что пелись прежде. Без десяти пять он
проснулся и снова понял, что живет. Величественно приподнявшись, он сел,
потер глаза и подумал; "Пятница, двадцать первое октября". А потом,
вспомнив, сказал вслух:
- Святой Илларион.
Не умываясь и не помолившись, оделся. Застегнув одну за другой все
пуговицы сутаны, обулся в потрескавшиеся ботинки на каждый день, у которых
уже отрывались подошвы. Отворив дверь и увидев за ней свои туберозы,
вспомнил строку песни.
- "И там я останусь до смерти", - вздохнул он.
Мина сильным толчком приоткрыла дверь церкви в тот самый миг, когда он
в первый раз ударил в колокол. Подойдя к чаше со святой водой, она увидела,
что мышеловки по-прежнему открыты и сыр в них цел. Падре отворил входную
дверь до конца.
- Пусто, - сказала Мина, встряхнув картонную коробку. - Сегодня ни одна
не попалась.
Но падре Анхель ее не слышал. Словно оповещая, что и в этом году,
несмотря на все, в назначенный срок придет декабрь, рождался ослепительно
ясный день. Никогда еще падре не ощущал так остро молчания Пастора.
- Ночью была серенада, - сказал он.
- Да, винтовочная, - отозвалась Мина. - Недавно только перестали
стрелять.
Падре впервые на нее посмотрел. На ней, невероятно бледной, как ее
слепая бабушка, тоже была голубая лента светской конгрегации, но в отличие
от Тринидад, которая была немного мужеподобной, в ней начинала расцветать
женщина.
- Где?
- Везде, - ответила Мина. - Будто с ума посходили, разыскивая листовки.
Говорят, в парикмахерской случайно подняли пол и нашли там оружие. Тюрьма
переполнена, но говорят, что мужчины бегут в лес и кругом партизаны.
Падре Анхель вздохнул.
- А я ничего не слышал, - сказал он и двинулся в глубину церкви.
Она молча последовала за ним к алтарю.
- И это еще не все, - продолжала Мина. - Хотя был комендантский час и
стреляли, ночью снова...
Падре Анхель остановился и, прищурившись, посмотрел на нее прозрачными
голубыми глазами. Мина, с пустой коробкой под мышкой, остановилась тоже и,
нервно улыбнувшись, договорила.
полу. Он перевернул его ногой и посмотрел с тайным состраданием на
обезображенное побоями лицо.
- Когда его кормили в последний раз? - спросил алькальд.
- Позавчера вечером.
Алькальд приказал его поднять. Подхватив Пепе Амадора, трое полицейских
проволокли его через камеру и посадили на выдававшуюся из стены бетонную
скамью. На месте, откуда его подняли, остался влажный отпечаток.
В то время как двое полицейских поддерживали Пене Амадора в сидячем
положении, третий поднял за волосы его голову. Только прерывистое дыхание и
выражение бесконечной усталости на лице говорили о том, что Пепе Амадор еще
жив.
Когда полицейские отпустили его, юноша открыл глаза, нащупал руками
край скамьи и с глухим стоном лег на спину.
Выйдя из камеры, алькальд велел покормить арестованного и дать ему
поспать.
- А потом, - приказал он, - продолжайте работать над ним, пока не
расколется. Думаю, что надолго его не хватит.
С балкона он снова увидел сеньора Кармайкла, который, опустив лицо в
ладони и съежившись, по-прежнему сидел на скамейке во дворе участка.
- Ровира! - крикнул алькальд. - Пойди в дом Кармайкла и скажи его жене,
чтобы она прислала ему одежду. А потом, - торопливо добавил он, - приведи
его в канцелярию.
Он уже засыпал, облокотившись на письменный стол, когда в дверь
постучали. Это был сеньор Кармайкл, одетый в белое и совершенно сухой, если
не считать ботинок, мягких и разбухших, как у утопленника. Прежде чем им
заняться, алькальд сказал полицейскому, чтобы тот сходил к жене сеньора
Кармайкла и принес другую пару ботинок.
Сеньор Кармайкл жестом остановил полицейского:
- Не надо. - А потом, повернувшись к алькальду и глядя на него с
суровым достоинством, объяснил: - Они у меня единственные.
Алькальд предложил ему сесть. За двадцать четыре часа до этого сеньор
Кармайкл был препровожден в бронированную канцелярию и подвергнут долгому
допросу об имущественных делах семейства Монтьель. Он подробно обо всем
рассказал. Когда же алькальд выразил желание купить наследство за цену,
которую установят уполномоченные муниципалитета, сеньор Кармайкл заявил о
своей твердой решимости препятствовать этому до тех пор, пока имущество не
будет приведено в порядок.
И сейчас, после двух дней голода и пребывания под открытым небом, его
ответ обнаружил ту же непоколебимую решимость.
Ты осел, Кармайкл, - сказал ему алькальд. - Пока ты будешь дожидаться
приведения наследства в порядок, этот бандит дон Сабас переклеймит своим
клеймом весь монтьелевский скот.
Сеньор Кармайкл только пожал плечами.
- Ну хорошо, - после долгого молчания сказал алькальд. - Мы знаем, что
ты человек честный. Но вспомни вот что: пять лет назад дон Сабас передал
Хосе Монтьелю список всех, кто был тогда связан с партизанами, и потому
оказался единственным руководителем оппозиции, которому дали остаться в
городке.
- Остался еще один, - сказал с ноткой сарказма в голосе сеньор
Кармайкл. - Зубной врач.
Алькальд сделал вид, что не слышал.
- По-твоему, ради такого человека, способного продать своих ни за грош,
стоит торчать сутками под открытым небом?
Сеньор Кармайкл опустил голову и стал разглядывать ногти на руках.
Алькальд присел за письменный стол.
- И потом, - вкрадчиво добавил он, - подумай о своих детях.
Сеньор Кармайкл не знал, что его жена и два старших сына накануне
вечером побывали у алькальда, и тот обещал им, что не пройдет и суток, как
сеньор Кармайкл будет на свободе.
- Не беспокойтесь о них, - ответил сеньор Кармайкл. - Они сумеют
постоять за себя.
Он поднял голову только когда услышал, что алькальд снова прохаживается
по комнате. Тогда сеньор Кармайкл вздохнул и сказал:
- Можно попробовать еще одно средство, лейтенант. - Он почти ласково
посмотрел на алькальда и продолжал: - Застрелите меня.
Ответа он не получил. Чуть позже алькальд уже крепко спал, а сеньор
Кармайкл снова сидел на скамеечке.
Секретарь, находившийся в это время в суде, недалеко от полицейского
участка, был счастлив. Он продремал первую половину дня в углу, а потом,
совершенно неожиданно для себя, увидел роскошные груди Ребеки Асис. Будто
сверкнула молния среди ясного дня: внезапно отворилась дверь ванной, и
прекрасная женщина, на которой не было ничего, кроме намотанного на голову
полотенца, издала сдавленный крик и бросилась закрывать окно.
С полчаса секретарь горько переживал в полутемном суде, что прекрасное
видение так быстро скрылось, а около двенадцати повесил на дверь замок и
отправился поддержать свою память пищей.
Когда он проходил мимо почты, телеграфист помахал рукой, чтобы привлечь
его внимание.
- Будет новый священник, - сказал он секретарю. - Вдова Асис написала
письмо апостолическому префекту.
Секретарь не поддержал его.
- Высшая добродетель мужчины, - сказал он, - это умение хранить тайну.
На углу площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть
ли ему через лужу к своей лавке.
- Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин... - начал секретарь.
- А что такое?
- Ничего, - сказал секретарь. - Я унесу эту тайну с собой в могилу.
Сеньор Бенхамин пожал плечами, а потом, увидев, с какой юношеской
легкостью секретарь, прыгает через лужи, последовал его примеру.
Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки,
ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться
к обеду - расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его
были педантично точными. Сперва он съел суп, где плавали большие желтые
круги жира и лежала кость с мясом, потом, из другой тарелки, стал есть
жаркое с рисом и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на
это никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал
судки и выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал,
как в лавку кто-то вошел.
Глухой голос спросил:
- Сеньор Бенхамин дома?
Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и
полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора.
- Нет, - сказал сеньор Бенхамин.
- Но ведь это вы, - сказала женщина.
- Да, - отозвался он, - но меня все равно что нет, потому что я знаю,
зачем вы ко мне пришли.
Женщина остановилась в нерешительности в узком и невысоком дверном
проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие
ее издавали тихий свист.
- Не стойте в дверях, - сурово сказал сеньор Бенхамин. - Или уходите,
или войдите внутрь.
Женщина села у стола и беззвучно зарыдала.
- Простите, - сказал он ей. - Вы должны понять, что, оставаясь на виду
у всех, вы меня компрометируете.
Мать Пепе Амадора сняла полотенце с головы и вытерла им глаза. По
привычке сеньор Бенхамин, повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После
этого он снова переключил внимание на женщину.
- Значит, - заговорил он, - вы хотите, чтобы я написал вам прошение.
Женщина кивнула.
- Так я и думал, - продолжал сеньор Бенхамин. - Вы еще верите в
прошения. А ведь в нынешние времена, - он понизил голос, - суд вершат не
бумагами, а выстрелами.
- Так говорят все, - сказала она, - но ведь сын в тюрьме у меня одной.
Говоря это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к
груди, и, достав оттуда несколько засаленных бумажек - восемь песо -
протянула их сеньору Бенхамину.
- Это все, что у меня есть, - сказала она.
Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у
нее и положил на стол.
- Я точно знаю - это дело бесполезное, - сказал он. - Напишу только,
чтобы доказать богу свое упорство.
Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова.
- Обязательно, - посоветовал ей сеньор Бенхамин, - постарайтесь
добиться у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что
он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение.
Она высморкалась в полотенце, опять покрыла им голову и, не
оглядываясь, вышла из лавки.
Послеобеденный отдых сеньора Бенхамина продлился до четырех часов дня.
Когда он вышел умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно
летающих муравьев. Переодевшись и причесав то немногое, что оставалось у
него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги.
Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прощение, когда понял:
в городке что-то произошло. Вдалеке раздались крики. Он спросил у
пробегавших мимо мальчишек, что случилось, и они, не останавливаясь, ему
ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад.
- Уже не понадобится, - сказал он. - Пепе Амадора только что убили.
Все еще полусонный, сжимая в одной руке ремень, а другой застегивая
гимнастерку, алькальд в два прыжка спустился но лестнице своего дома.
Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не
знал, что происходит, но сразу понял, что ему надо поспешить в участок.
Окна на его пути закрывались. Посередине улицы, раскинув руки,
навстречу ему бежала женщина. В прозрачном воздухе носились летающие
муравьи. Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и
побежал.
В дверь участка ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали.
Раздавая удары направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней
спиной и направил на толпу револьвер.
- Ни с места, а то буду стрелять!
Полицейский, до этого державший дверь изнутри, теперь открыл ее и,
встав с автоматом наизготовку, свистнул в свисток. Еще двое полицейских,
выскочив на балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились
бежать кто куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и
алькальд увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри
участка и уже с лестницы приказал полицейскому:
- Займись ею!
Внутри царила мертвая тишина. Только теперь алькальд узнал, что
произошло - когда отстранил полицейских, загораживавших вход в камеру, и
увидел Пепе Амадора. Юноша лежал, скорчившись, на полу, и руки его были
зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно.
Убедившись в том, что никаких ран обнаружить нельзя, алькальд
перевернул тело Пепе Амадора на спину, заправил ему рубашку в штаны,
застегнул их и затянул пряжку ремня.
Когда он выпрямился, его обычная уверенность снова была с ним, но на
лице, которое увидели полицейские, можно было прочитать первые признаки
усталости.
- Кто?
- - Все, - сказал белокурый великан. - Он хотел бежать.
Алькальд посмотрел на него задумчиво, и несколько мгновений казалось,
что сказать ему больше нечего.
- Этими небылицами никого уже не обманешь, - сказал он и, протянув
руку, шагнул к белокурому великану. - Отдай револьвер.
Полицейский снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере
две стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе
в карман и отдал револьвер другому полицейскому. Белокурый великан,
которого, если посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол детства,
дал отвести себя в камеру.
Там он разделся догола и передал одежду алькальду. Делалось все без
спешки, будто они участвовали в какой-то церемонии, где каждый знал, что ему
надлежит делать. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый,
и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл.
Когда сеньора Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания
приглашение алькальда сесть. Снова в мокрой одежде, он застыл перед
письменным столом и лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его,
все ли ему теперь понятно.
- Ладно, - сказал алькальд. - У меня еще не было времени решить, что
именно я сделаю и стоит ли мне делать что-нибудь вообще. Но что бы я ни
решил, помни одно: ты увяз.
Сеньор Кармайкл стоял все с таким же отсутствующим видом. Одежда у него
прилипла к телу, а лицо начало распухать как у утопленника после трех суток
пребывания в воде. Алькальд тщетно ждал хоть каких-нибудь проявлений жизни.
- Так что, Кармайкл, ситуация должна быть тебе ясна: мы с тобой
компаньоны.
Он сказал это серьезно, даже драматично, но похоже было, что сеньор
Кармайкл ничего не слышит. Бронированная дверь уже закрылась за алькальдом,
а он все стоял перед столом, такой же опухший и печальный.
На улице, перед входом в участок, двое полицейских держали за руки мать
Пепе Амадора. Казалось, что все трое отдыхают. Женщина дышала спокойно, и
глаза у нее были сухие, но, когда в дверях появился алькальд, она издала
хриплый вопль и начала вырываться с такой силой, что одному из полицейских
не удалось ее удержать. Тогда другой ударил ее ключом, и она рухнули без
сознания на землю.
Алькальд даже не взглянул на нее. Взяв с собой полицейского, он
направился на угол, к кучке людей, наблюдавших эту сцену. Не обращаясь ни к
кому в отдельности, он сказал:
- Говорю всем: если не хотите чего-нибудь похуже, унесите ее домой.
Вместе с полицейским он миновал людей и пошел в суд. Там никого не
было. Тогда он пошел к судье Аркадио домой и, без стука распахнув дверь,
позвал:
- Судья!
Измученная беременностью жена судьи ответила из темноты:
- Он ушел.
Алькальд словно прирос к порогу.
- Куда?
Алькальд мигнул полицейскому, чтобы тот шел за ним. Не глядя на
женщину, они прошли внутрь, перевернули спальню вверх дном и, убедившись
окончательно, что никаких мужских вещей в ней нет, вернулись в гостиную.
- Когда он ушел? - спросил алькальд.
- Позавчера вечером, - ответила женщина.
Алькальд замолчал раздумывая.
- Сукин сын! - крикнул он вдруг. - Спрячься хоть на пятьдесят метров
под землей, снова влезь в утробу своей шлюхи-матери, мы тебя и оттуда
достанем, живого или мертвого! У правительства рука длинная!
Женщина вздохнула.
- Услышь вас бог, лейтенант.
Уже смеркалось. Полицейские держали на прицеле людей, все еще стоявших
на углах улицы по обе стороны участка, но мать Пене Амадора унесли, и
казалось, что городок успокоился.
Алькальд прошел прямо в камеру, где лежал убитый, приказал принести
брезент и надел на труп шапочку и очки. Полицейский помог ему завернуть тело
Пепе Амадора в брезент, и алькальд стал разыскивать по всем помещениям куски
веревок и проволоки. Набрав побольше и связав их один с другим, он обмотал
ими тело от шеи до щиколоток.
Когда он закончил, с него ручьями лил пот, но было видно, что он
испытывает облегчение - как будто труп был тяжелой ношей, которую он теперь
с себя сбросил.
Только после этого он включил в камере свет.
- Достань лопату, заступ и фонарь, - приказал он полицейскому, - а
потом позови Гонсалеса. Пойдете с ним на задний двор и выроете глубокую яму
подальше, на задах - там суше.
Слова звучали так, словно он придумывал каждое по мере того, как его
выговаривал.
- И зарубите себе на носу, - добавил он, - этот парень не умирал.
Прошло два часа, а могилу все еще не выкопали. Алькальд увидел с
балкона, что на улице нет никого, кроме полицейского, прохаживающегося от
угла к углу. Включив свет на лестнице, он повалился в шезлонг в самом темном
углу большой комнаты и перестал слышать доносящиеся издалека редкие
пронзительные крики выпи.
Его вернул к действительности голос падре Анхеля. Сперва алькальд
услышал, как падре говорит с полицейским на улице, потом с кем-то, с кем
пришел, и, наконец, узнал этот второй голос. Он оставался в шезлонге, пока
не услышал их снова, теперь уже в участке, и не услышал первых шагов на
лестнице. Тогда он левой рукой потянулся в темноте за карабином.
Увидев его на верхней площадке лестницы, падре Анхель остановился.
Двумя ступенями ниже стоял в коротком белом накрахмаленном халате и с
чемоданчиком в руке доктор Хиральдо. Доктор улыбнулся, и его острые зубы
обнажились.
- Я разочарован, лейтенант, - весело сказал он. - Ждал целый день, что
меня позовут делать вскрытие.
Падре Анхель посмотрел на него своими кроткими прозрачными глазами, а
потом перевел взгляд на алькальда. Алькальд тоже заулыбался.
- Вскрывать некого, - сказал он, - поэтому вскрытия не будет.
- Мы хотим видеть Пепе Амадора, - сказал священник.
Алькальд опустил карабин дулом вниз и ответил, по-прежнему обращаясь к
доктору Хиральдо:
- Я тоже хочу, но что поделаешь? - И уже без улыбки добавил: - Пепе
Амадор убежал.
Падре Анхель поднялся еще на одну ступеньку. Алькальд направил на него
дуло карабина.
- Остановитесь, падре.
Врач тоже поднялся ступенькой выше.
- Слушайте, лейтенант, - все еще улыбаясь, сказал он, - у нас в городке
сохранить что-нибудь в тайне невозможно. С четырех часов дня все знают: с
этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами.
- Пепе Амадор убежал, - повторил алькальд.
Он следил за доктором, и потому, когда падре Анхель, воздев к небу
руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох.
Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги.
- Стой! - крикнул он.
Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем.
- Давайте играть в открытую, лейтенант, - сказал врач. Впервые за
долгое время голос его звучал жестко. - Это вскрытие должно быть сделано.
Сейчас мы раскроем тайну сердечных приступов, которые происходят у
заключенных в этой тюрьме.
- Доктор, - сказал алькальд, - если вы сделаете хоть один шаг, я вас
пристрелю. - Он чуть скосил глаза в сторону священника. - И вас тоже, падре.
Все трое замерли.
- А к тому же, - продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, - вам,
падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень.
- Заклинаю вас богом... - начал падре Анхель и снова судорожно
закашлялся.
- Ну вот что, - снова заговорил алькальд, - считаю до трех. При счете
"три" начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, - слова
его были обращены теперь только к врачу, - с шуточками покончено, доктор, -
мы с вами воюем.
Врач потянул падре Анхеля за рукав и, ни на миг не поворачиваясь к
алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал.
- Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли.
- Раз... - начал считать алькальд.
Продолжения счета они не слышали. Когда падре Анхель на углу возле
полицейского участка прощался с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы
скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор
Хиральдо хлопнул его по плечу.
- Не удивляйтесь, падре, - сказал он, - такова жизнь.
У своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без
четверти восемь.
Падре Анхель совсем не мог есть. После сигнала трубы, возвестившего
наступление комендантского часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а
он все еще сидел, склонившись над столом, в то время как мелкий дождь,
словно школьный ластик; стирал вокруг него мир. Писал он самозабвенно,
выводя ровные и немного вычурные буквы с таким рвением, что вспоминал о
необходимости обмакнуть перо, уже нацарапав на бумаге одно, а то и два
невидимых слова.
На следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что
до пятницы его все равно не отправят. Было сыро и туманно, и только к
полудню воздух стал прозрачным. Залетевшая случайно в патио птица около
получаса ковыляла, подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту,
но каждый раз брала ее октавой выше, пока нота не начинала звучать так
высоко, что ее можно было слышать только в воображении.
Во время вечерней прогулки падре Анхель не мог отделаться от
впечатления, что весь день, начиная с полудня, его неотступно преследует
какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей
об обычных в октябре болезнях, ему почудился запах, исходивший однажды
вечером у него в комнате от Ребеки Асис.
Возвращаясь с прогулки, он зашел в дом сеньора Кармайкла. Жена и
старшая дочь были безутешны в своем горе, и при каждом упоминании о
заключенном голос у них дрожал. Однако младшие дети были счастливы без
отцовской строгости и сейчас пытались напоить из стакана чету кроликов,
посланную им вдовой Монтьель. Вдруг падре прервал разговор и, начертив в
воздухе рукою какой-то знак, сказал:
- А, знаю - это аконит.
Но это не был аконит.
О листках никто не вспоминал. Рядом с последними событиями они
выглядели, самое большее, курьезом из прошлого. Падре Анхель тоже высказал
такое мнение во время прогулки и потом, после молитвы, когда беседовал у
себя в комнате с дамами из общества католичек.
Оставшись один, падре Анхель ощутил голод. Он пожарил себе зеленых
бананов, нарезанных ломтиками, сварил кофе с молоком и заел все это куском
сыра. Приятная тяжесть в желудке помогла забыть о неотступно преследующем
запахе. Раздеваясь, чтобы лечь, и уже потом, под сеткой, охотясь за
пережившими опрыскиванье москитами, он несколько раз рыгнул. Падре
чувствовал изжогу, но в душе у него царил мир.
Спал он как убитый. В безмолвии комендантского часа он услышал
взволнованный шепот, первые аккорды на струнах, настроенных предрассветным
холодком, и, наконец, песню из тех, что пелись прежде. Без десяти пять он
проснулся и снова понял, что живет. Величественно приподнявшись, он сел,
потер глаза и подумал; "Пятница, двадцать первое октября". А потом,
вспомнив, сказал вслух:
- Святой Илларион.
Не умываясь и не помолившись, оделся. Застегнув одну за другой все
пуговицы сутаны, обулся в потрескавшиеся ботинки на каждый день, у которых
уже отрывались подошвы. Отворив дверь и увидев за ней свои туберозы,
вспомнил строку песни.
- "И там я останусь до смерти", - вздохнул он.
Мина сильным толчком приоткрыла дверь церкви в тот самый миг, когда он
в первый раз ударил в колокол. Подойдя к чаше со святой водой, она увидела,
что мышеловки по-прежнему открыты и сыр в них цел. Падре отворил входную
дверь до конца.
- Пусто, - сказала Мина, встряхнув картонную коробку. - Сегодня ни одна
не попалась.
Но падре Анхель ее не слышал. Словно оповещая, что и в этом году,
несмотря на все, в назначенный срок придет декабрь, рождался ослепительно
ясный день. Никогда еще падре не ощущал так остро молчания Пастора.
- Ночью была серенада, - сказал он.
- Да, винтовочная, - отозвалась Мина. - Недавно только перестали
стрелять.
Падре впервые на нее посмотрел. На ней, невероятно бледной, как ее
слепая бабушка, тоже была голубая лента светской конгрегации, но в отличие
от Тринидад, которая была немного мужеподобной, в ней начинала расцветать
женщина.
- Где?
- Везде, - ответила Мина. - Будто с ума посходили, разыскивая листовки.
Говорят, в парикмахерской случайно подняли пол и нашли там оружие. Тюрьма
переполнена, но говорят, что мужчины бегут в лес и кругом партизаны.
Падре Анхель вздохнул.
- А я ничего не слышал, - сказал он и двинулся в глубину церкви.
Она молча последовала за ним к алтарю.
- И это еще не все, - продолжала Мина. - Хотя был комендантский час и
стреляли, ночью снова...
Падре Анхель остановился и, прищурившись, посмотрел на нее прозрачными
голубыми глазами. Мина, с пустой коробкой под мышкой, остановилась тоже и,
нервно улыбнувшись, договорила.