Маркес Габриэль Гарсия. Недобрый час

   – Значит, пообедаем, – обратился к ней алькальд.
   Женщина ничего не сказала. Алькальд, не дожидаясь приглашения, налил себе тарелку супа. Тогда женщина принесла из комнаты стул и поставила его перед столом, чтобы алькальд мог сесть. Хлебая суп, он с благоговейным ужасом оглядел патио. Еще вчера здесь была только голая земля, а сегодня сушилось на веревке белье и в грязи барахтались две свиньи.
   – Можете тут даже что-нибудь посадить, – сказал он.
   Не поднимая головы, женщина ответила:
   – Все равно свиньи сожрут.
   А потом, положив на тарелку кусок вареного мяса, два ломтя маниоки и половину зеленого банана, подала ему, подчеркнуто вкладывая в этот акт гостеприимства все безразличие, на какое только была способна. Алькальд, улыбаясь, попытался встретиться с нею взглядом.
   – Хватит на всех, – сказал он.
   – Пошли вам бог несварение, – ответила, не глядя на него, женщина.
   Он сделал вид, что не слышал дурного пожелания, и занялся едой, не обращая внимания на ручейки, пота, стекающие по шее. Когда он доел, женщина, по-прежнему на него не глядя, взяла пустую тарелку.
   – И долго вы думаете продолжать это? – спросил алькальд.
   Когда женщина заговорила, лицо ее осталось таким же спокойным:
   – Пока вы не воскресите наших близких, которых вы убили.
   – Сейчас все по-другому, – сказал алькальд. – Новое правительство заботится о благосостоянии граждан, а вы…
   Женщина прервала его:
   – Как было, так и осталось.
   – Чтобы за двадцать четыре часа построили целую улицу – такого еще никогда не бывало, – продолжал алькальд. – Мы пытаемся сделать городок пристойным.
   Женщина сняла с проволоки чистое белье и отнесла его в комнату. Алькальд не отрывал от нее взгляда, пока не услышал ответ:
   – Наш городок был пристойным, пока не появились вы.
   Кофе алькальд ждать не стал.
   – Неблагодарные, – сказал он. – Мы дарим им землю, а они еще недовольны.
   Женщина не ответила, но, когда алькальд пошел через кухню к выходу на улицу, пробормотала, склонившись над очагом:
   – Здесь будет еще хуже, здесь мы будем чаще вас вспоминать – мертвые совсем рядом.
   Алькальд попытался вздремнуть до прибытия баркасов, но не смог – зной был невыносим. Опухоль начала спадать, однако чувствовал он себя по-прежнему плохо. Целых два часа, провожая взглядом едва уловимое течение реки, алькальд слушал, как где-то в его комнате стрекочет цикада. Он ни о чем не думал.
   Услыхав наконец шум приближающихся баркасов, алькальд разделся догола, обтер полотенцем потное тело и надел форму. Потом отыскал цикаду, взял ее двумя пальцами и вышел на улицу. Из толпы, дожидавшейся баркасов, выбежал чистый, хорошо одетый мальчик и преградил путь алькальду пластмассовым автоматом. Алькальд отдал ему цикаду.
   Минутой позже, сидя в лавке сирийца Мойсеса, он уже смотрел, как причаливают суда. Десять минут набережная кипела. Алькальд почувствовал тяжесть в желудке и тупую головную боль, и ему вспомнилось дурное пожелание женщины. Он отвлекся, глядя на пассажиров, спускающихся по деревянным сходням и расправляющих мышцы после восьми часов неподвижного сидения. – Всегда одно и то же, – сказал он. Сириец Мойсес обратил его внимание на то, что в этот раз есть и кое-что новое: прибыл цирк. Алькальд уже знал об этом, хотя не мог бы объяснить, откуда: может, благодаря тому, что на крыше баркаса громоздилась груда шестов и разноцветных полотнищ, или потому, что он увидел двух женщин в платьях одного фасона и расцветки, будто одного человека повторили два раза.
   – Хоть цирк приехал, – проворчал он.
   Сириец Мойсес заговорил было о зверях и жонглерах, но алькальд смотрел на цирк с другой точки зрения. Вытянув ноги, он оглядел носки сапог.
   – В наш городок приходит прогресс, – сказал он сирийцу.
   Сириец перестал обмахиваться веером.
   – Знаешь, на сколько я сегодня продал товара? – спросил он.
   Алькальд, не рискуя назвать цифру, ждал, чтобы тот назвал ее сам.
   – На двадцать пять сентаво, – сказал сириец.
   В это мгновение алькальд увидел, как телеграфист открывает мешок с почтой и вручает корреспонденцию доктору Хиральдо. Алькальд подозвал телеграфиста к себе. Официальная почта была в особом конверте. Сломав печати, он не нашел в нем ничего, кроме обычных сообщений и пропагандистских материалов правительства. Кончив читать, он увидел, что набережная преобразилась – ее нагромождали тюки товаров, корзины с курами и загадочный цирковой инвентарь. Наступила вторая половина дня. Алькальд вздохнул и поднялся.
   – Двадцать пять сентаво!
   – Двадцать пять сентаво, – твердо и почти без акцента повторил сириец.
   Доктор Хиральдо наблюдал разгрузку баркасов до самого конца. Именно он обратил внимание алькальда на могучую, величественную как идол женщину с несколькими браслетами на руках. Было похоже, что под своим ярким разноцветным зонтом она решила дождаться конца света. Большого интереса новоприбывшая у алькальда не вызвала.
   – Укротительница, наверно, – предположил он.
   – Да, в известном смысле, – сказал доктор, будто откусывая каждое слово похожими на заостренные камешки зубами. – Теща Сесара Монтеро.
   Алькальд двинулся дальше. Взглянул на часы: без двадцати пяти четыре. В дверях участка дежурный доложил ему, что падре Анхель прождал его полчаса и вернется к четырем.
   Не зная, как убить время, он снова вышел на улицу, увидел зубного врача в окне кабинета и подошел попросить у него огонька. Доктор Эскобар посмотрел на его опухшую щеку.
   – Уже прошло, – сказал алькальд и открыл рот.
   Зубной врач заметил:
   – Некоторые надо запломбировать.
   Алькальд поправил на поясе револьвер.
   – Я к вам приду, – сказал он решительно.
   Лицо зубного врача ничего не выразило.
   – Приходите когда хотите – может, сбудутся мои пожелания и вы умрете у меня в доме.
   Алькальд хлопнул его по плечу.
   – Не сбудутся, – весело сказал он. И вскинув руки, добавил: – Мои зубы выше разногласий между партиями.
 
   – Так ты не хочешь обвенчаться?
   Жена судьи Аркадио села удобнее, расставив пошире ноги.
   – Ни за что, падре, – ответила она. – А уж теперь, когда я скоро рожу ему сына, даже разговора об этом быть не может.
   Падре Анхель перевел взгляд на реку. Течением несло огромную коровью тушу; на ней сидели несколько стервятников.
   – Но ведь ребенок будет незаконнорожденный.
   – Ну и что с того? – сказала женщина. – Аркадио обращается со мной хорошо, а если я женю его на себе, он будет чувствовать себя связанным и мне придется за это расплачиваться.
   Она сбросила деревянные шлепанцы и сидела теперь, сжимая пальцами ног перекладину табурета. Веер лежал у нее в подоле платья, а руки она скрестила на своем большом животе.
   – Ни за что на свете, падре, – повторила она, видя, что тот хранит молчание. – Дон Сабас купил меня за двести песо, мною пользовался три месяца и почти голую выбросил на улицу. Я бы умерла с голоду, не подбери меня Аркадио. – Она впервые посмотрела на падре в упор. – Или бы шлюхой стала.
   Падре Анхель уговаривал ее уже шесть месяцев.
   – Ты должна заставить его жениться на тебе и основать семью. Ведь сейчас не только твое положение непрочно, но ты подаешь дурной пример всему городку.
   – Лучше все делать в открытую, – сказала она. – Другие делают то же, но только при потушенном свете. Разве вы не читали листки?
   – Это все клевета, – сказал падре. – Тебе надо узаконить свое положение и оградить себя от сплетен.
   – Себя? – удивилась она. – Мне себя ни от чего ограждать не надо, я ничего ни от кого не скрываю. Потому никто и не тратит время, чтобы наклеивать листки на мой дом, а вот дома «приличной» публики на площади все в бумажках.
   – Ты невежественна, – сказал падре, – но по милости божьей встретила человека, который относится к тебе с уважением. В благодарность за одно это ты должна обвенчаться и сделать свой союз законным.
   – Я ни в чем этом не разбираюсь, – сказала она, – но сейчас у меня есть крыша над головой, и еды хватает.
   – Ну а если он тебя бросит?
   Она закусила губу, а потом с загадочной улыбкой ответила:
   – Не бросит, падре. Я знаю, что говорю.
   Но и на этот раз падре Анхель не захотел признать себя побежденным. Он посоветовал ей хотя бы ходить к мессе. Она сказала, что как-нибудь на днях придет.
   Падре в ожидании встречи с алькальдом возобновил прогулку. Один из сирийцев обратил его внимание на хорошую погоду, однако голова священника была занята другим. Его интересовал цирк, выгружавший в ярком свете солнца своих перепуганных зверей. Он простоял, наблюдая за ними, до четырех часов.
   Попрощавшись с зубным врачом, алькальд увидел падре, идущего ему навстречу.
   – Мы пунктуальны, – сказал он, протягивая священнику руку. – Пунктуальны, хотя дождя нет.
   Падре, уже собравшийся подняться по крутой лестнице в полицейский участок, отозвался:
   – …и не наступает конец света.
   Пока шла исповедь, алькальд сидел в коридоре. Он вспоминал цирк, женщину, которая висела, вцепившись во что-то зубами, на высоте пяти метров, и мужчину в голубой, расшитой золотом униформе, отбивавшего барабанную дробь.
   Падре Анхель вышел из комнаты Сесара Монтеро через полчаса.
   – Все? – спросил алькальд.
   Падре Анхель окинул его гневным взглядом.
   – Вы совершаете преступление, – сказал он. – Уже больше пяти дней у этого человека не было во рту ни крошки. Если он еще жив, то только благодаря своей конституции.
   – Что поделаешь, если он сам не хочет, – равнодушно сказал алькальд.
   – Неправда, – спокойно, но решительно возразил падре. – Это вы приказали не давать ему есть.
   Алькальд погрозил пальцем.
   – Осторожно, падре, вы нарушаете тайну исповеди.
   – Это не входит в исповедь.
   Алькальд вскочил на ноги.
   – Не лезьте в бутылку, – неожиданно рассмеявшись, сказал он. – Если это вас так волнует, мы поправим дело прямо сейчас.
   Он позвал полицейского и приказал, чтобы Сесару Монтеро принесли обед из гостиницы.
   – Пусть пришлют целую курицу пожирнее, тарелку картошки и миску салата, – сказал оп. И, повернувшись к падре, добавил: – Все за счет муниципалитета. Чтобы вы видели, какие теперь времена.
   Падре Анхель опустил голову.
   – Когда вы его отправите?
   – Баркасы уходят завтра, – сказал алькальд. – Если сегодня вечером он проявит благоразумие, его отправят завтра же утром. Ему бы следовало понять, что я делаю ему одолжение.
   – Дороговатое одолжение, – сказал падре.
   – Все одолжения стоят денег, – отозвался алькальд.
   Он посмотрел в прозрачно-голубые глаза падре Анхеля и спросил:
   – Надеюсь, вы довели это до его сознания? Не ответив, падре Анхель спустился по лестнице глухо буркнул снизу слова прощания. Алькальд пересек коридор и без стука вошел к Сесару Монтеро.
   В комнате были лишь умывальник и железная кровать. Сесар Монтеро, небритый, в той же одежде, в какой вышел из дому во вторник на прошлой неделе, лежал на кровати. Взгляд его, когда он услышал голос алькальда, даже на миг не сдвинулся с точки, в которую был устремлен.
   – Теперь, когда ты уладил свои дела с богом, – сказал алькальд, – самое время уладить их и со мной.
   Он пододвинул к кровати стул и сел на него верхом, навалившись грудью на плетеную спинку. Сесар Монтеро внимательно разглядывал балки потолка. Он не казался удрученным, хотя опущенные углы рта свидетельствовали о бесконечном разговоре с самим собой.
   – Нам с тобой не к чему ходить вокруг да около, – услышал он. – Завтра тебя отправят. Если тебе повезет, через два-три месяца приедет специальный инспектор.
   Мы должны будем обо всем ему рассказать. Он уедет следующим же баркасом, убежденный в том, что ты сделал глупость.
   Наступила пауза, но Сесар Монтеро был невозмутим как прежде.
   – Потом судьи и адвокаты вытянут из тебя, самое меньшее, двадцать тысяч песо, а может быть, и больше, если инспектор сообщит им, что ты миллионер.
   Сесар Монтеро повернул к нему голову. Хотя движение было едва заметным, пружины кровати скрипнули.
   – И в конце концов, – вкрадчиво продолжал алькальд, – после всей этой бумажной волокиты тебе, если повезет, дадут два года.
   Взгляд безмолвного собеседника остановился на носах его сапог, а потом пополз вверх. Когда глаза Сесара Монтеро встретились с глазами алькальда, тот еще говорил, но теперь уже другим тоном.
   – Всем, что ты имеешь, ты обязан мне, – говорил алькальд. – Был приказ тебя ликвидировать, убить тебя из засады и конфисковать скот, чтобы правительство могло покрыть огромные расходы на выборы по нашему департаменту. Ты прекрасно знаешь, что другие алькальды в других округах так и поступали. Но я приказа не выполнил.
   Только теперь он почувствовал, что Сесар Монтеро размышляет. Алькальд вытянул ноги и, упершись грудью спинку стула, ответил на не высказанное вслух обвинение:
   – Ни одного сентаво из того, что ты заплатил за свою жизнь, мне не досталось – все пошло на организацию выборов. Сейчас новое правительство решило, что должны быть мир и гарантии для всех – и у меня по-прежнему только мое паршивое жалование, а ты не знаешь, куда девать деньги. Ничего не скажешь – ты зря время не терял.
   Медленно и с трудом Сесар Монтеро начал подниматься. Когда он встал, алькальд увидел себя со стороны, такого маленького и грустного, перед этим монументальным зверем. Взгляд, которым алькальд проводил Сесара Монтеро до окна, загорелся каким-то странным огнем.
   – Не потерял ни одной минутки, – негромко добавил он.
   Окно выходило на реку. Сесар Монтеро не узнал открывшегося перед ним вида. Ему почудилось, будто он в каком-то другом городке, где тоже по случайному совпадению протекает река.
   – Я пытаюсь тебе помочь, – услышал он голос у себя за спиной. – Все мы знаем, что была затронута твоя честь, но доказать это тебе будет нелегко. Ты сделал глупость, когда разорвал листок.
   В это мгновение в комнату проникла тошнотворная вонь.
   – Корова! – сказал алькальд. – Наверно, выбросило на берег.
   Безразличный к запаху разложения, Сесар Монтеро продолжал стоять у окна. На улице не видно было ни души. У причала стояли на якоре три баркаса, и их команды, готовясь ко сну, развешивали гамаки. Завтра в семь утра все изменится: полчаса набережная будет полна людей, которые соберутся посмотреть, как отправляют заключенного. Сесар Монтеро вздохнул, сунул руки в карманы и выразил то, о чем думал, одним решительным, но неторопливо сказанным словом:
   – Сколько?
   Ответ последовал незамедлительно:
   – На пять тысяч песо годовалых телят.
   – И еще прибавлю пять телят, – сказал Сесар Монтеро, – чтобы ты отправил меня сегодня ночью, после кино, специальным баркасом.

V

   Баркас загудел, развернулся на середине реки, и толпа, собравшаяся на набережной, женщины, смотревшие из окон, в последний раз увидели Росарио Монтеро. Она, рядом со своей матерью, сидела на том же жестяном сундучке, с которым семь лет назад сошла здесь на берег. Доктору Октавио Хиральдо, брившемуся у окна приемной, показалось, что отъезд этот является в каком-то смысле возвращением к действительности.
   Доктор Хиральдо видел Росарио в день приезда. На ней были тогда заношенная форма студентки учительского института и мужские ботинки, и она искала, кто возьмет подешевле за то, чтобы донести ее чемодан до школы. Казалось, что она приготовилась спокойно стареть в этом городке, название которого впервые увидела (как рассказывала сама) на бумажке, вытащенной ею из шляпы, когда между одиннадцатью выпускниками разыгрывались шесть наличных вакансий. Она поселилась в здании школы, в комнатке, где стояли железная кровать и умывальник. Все свободное время она посвящала вышиванию скатертей, в то время как на керосинке у нее варилась кукурузная каша. И в тот же самый год, под рождество, она познакомилась на школьной вечеринке с Сесаром Монтеро – угрюмым холостяком с неясной родословной, разбогатевшим на торговле лесом. Он жил в девственной сельве, окруженный огромными собаками, и в городке появлялся только изредка, всегда небритый, в подкованных железом сапогах и с двустволкой. «Как будто еще раз вытащила из шляпы счастливый билет», – подумал, покрывая подбородок мыльной пеной, доктор Хиральдо. Однако тут его отвлекло от воспоминаний тошнотворное зловоние.
   На противоположном берегу взлетела стая стервятников – их спугнула поднятая баркасами волна. Трупный запах повис на мгновение над причалом, смешался с утренним ветерком и проник с ним в дома.
   – Все она, черт ее побери! – глядя с балкона спальни на парящих в воздухе стервятников, выругался алькальд. – Проклятая корова!
   Он прикрыл нос платком, вошел в спальню и закрыл дверь балкона. Запах чувствовался и в комнате. Не снимая фуражки, он повесил на гвоздь зеркало и попытался осторожно побрить воспаленную еще немного щеку. Почти тут же в дверь постучал директор цирка.
   Алькальд предложил, ему сесть и, продолжая бриться, посмотрел на него в зеркало. На директоре были рубашка в черную клетку, бриджи и гетры; в руке он держал стек и ритмично постукивал им себя по колену.
   – На вас уже поступила жалоба, – сказал алькальд, снимая со щеки бритвой последние следы двух недель отчаянья. – Недавно, сегодня вечером.
   – Какая жалоба?
   – Что вы посылаете детей воровать кошек.
   – Неправда, – сказал директор. – Просто покупаем на вес всех кошек, которых нам приносят, и не спрашиваем, откуда их берут. Мы кормим ими зверей.
   – Бросаете на растерзанье прямо живыми?
   – Что вы! – возмутился директор. – Это пробуждало бы в зверях хищные инстинкты.
   Алькальд умылся и, вытирая лицо полотенцем, повернулся к нему. Только теперь он заметил, что у директора почти на всех пальцах кольца с цветными камешками.
   – Так что придется вам придумать что-нибудь другое, – сказал он. – Ловите кайманов, если хотите, или подбирайте рыбу – она дохнет в такую погоду. А живых
   кошек – ни-ни.
   Пожав плечами, директор цирка вышел вслед за алькальдом на улицу. Несмотря на зловоние от трупа коровы, застрявшей в зарослях на другом берегу, у дверей домов стояли и разговаривали мужчины.
   – Эй, кумушки! – крикнул алькальд. – Чем языки чесать, сорганизовались бы лучше да убрали корову! Надо было сделать это еще вчера вечером!
   Несколько мужчин подошли к нему.
   – Пятьдесят песо тому, кто за час принесет мне в канцелярию ее рога! – громко пообещал алькальд.
   В конце набережной поднялся гам. Там услышали слова алькальда, и теперь, криками вызывая друг друга на состязание и торопливо отвязывая канаты, люди прыгали в лодки.
   Алькальд, воодушевившись, удвоил сумму:
   – Сто песо! По пятьдесят за рог!
   Он потащил директора цирка к причалу. Они подождали, пока первые лодки не достигли песчаных отмелей другого берега, и тогда алькальд повернулся, улыбаясь, к директору.
   – Счастливый городок, – сказал он.
   Директор цирка выразил кивком согласие.
   – Мероприятия вроде этого – вот единственное, чего нам не хватает, – продолжал алькальд. – А то от безделья люди начинают думать о всяких глупостях. Мало-помалу вокруг них собрался кружок детей.
   – Цирк вон там, – сказал директор.
   Алькальд потянул его за руку к площади.
   – Что покажете? – спросил он.
   – Все, – ответил директор. – Представление у нас большое и разнообразное, для детей и для взрослых.
   – Этого мало, – сказал алькальд. – Надо еще, чтобы было доступно каждому.
   – Мы учитываем и это, – заверил его директор.
   Они вместе дошли до пустыря за кинотеатром, где уже начали возводить шапито. Сумрачного вида мужчины и женщины вытаскивали из огромных, обитых узорчатой латунью сундуков какой-то разноцветный хлам, и, когда алькальд, погрузившись вслед за директором в водоворот людей и барахла, начал пожимать всем руки, ему почудилось, будто он на тонущем корабле.
   Рослая, крепкая женщина с золотыми коронками чуть ли не на всех зубах задержала руку алькальда в своей и стала внимательно изучать его ладонь.
   – В недалеком будущем с тобой произойдет что-то странное.
   Алькальд выдернул руку.
   – Наверно, сын родится, – ответил он, улыбаясь, не в силах подавить охватившее его на миг неприятное чувство.
   Директор легонько ударил женщину стеком по плечу.
   – Оставь лейтенанта в покое, – сказал он, не замедляя шага, и подтолкнул алькальда в ту сторону, где стояли клетки со зверями.
   – Вы в это верите? – спросил он.
   – Когда как, – ответил алькальд.
   – А меня так и не убедили, – сказал директор. – Когда покопаешься как следует в этих гаданьях, начинаешь понимать, что играет роль только человеческая воля.
   Алькальд окинул взглядом сонных от жары животных. Из клеток струились терпкие, горячие испарения, и в мерном дыхании зверей было что-то тоскливо-безнадежное. Директор пощекотал стеком нос леопарда, и тот скорчил жалобную гримасу.
   – Как зовут? – спросил алькальд.
   – Аристотель.
   – Я о женщине, – пояснил алькальд.
   – А! Ее мы зовем Кассандра, зеркало будущего.
   Лицо у алькальда стало тоскующим.
   – Мне хотелось бы переспать с ней, – сказал он.
   – Это можно, – отозвался директор цирка.
 
   Вдова Монтьель раздернула в спальне занавески и прошептала:
   – Бедные люди!
   Она навела порядок на ночном столике, убрала в выдвижной ящик четки и молитвенник и вытерла подошвы розовых домашних туфель о расстеленную перед кроватью шкуру ягуара. Потом обошла всю комнату и заперла на ключ туалетный столик, три дверцы застекленного шкафа и квадратный шкаф, на котором стоял гипсовый святой Рафаил. После этого она заперла на ключ дверь комнаты.
   Спускаясь по широкой лестнице из каменных плит, покрытых лабиринтами трещин, она думала о странной судьбе Росарио Монтеро. Когда вдова Монтьель увидела сквозь решетку балкона, как та, похожая на скромную, прилежную школьницу, которую приучили не смотреть по сторонам, обогнула угол и скрылась на набережной, ей показалось, будто закончилось нечто, уже давно шедшее к завершению.
   Вдова Монтьель сошла с последней ступеньки, и ее встретило бурлящее, как деревенская ярмарка, патио. Прямо около лестницы стоял стол, на нем лежали завернутые в свежие листья сыры; чуть подальше, в открытой галерее, громоздились один на другом мешки соли и бурдюки с медом, а в глубине двора виднелась конюшня с мулами и лошадьми, где на балках висели седла и сбруя. Дом был пропитан запахом вьючных животных, мешавшимся с запахами дубильни и сахарного завода.
   Войдя в контору, вдова поздоровалась с сидевшим за письменным столом сеньором Кармайклом. Тот, сверяясь с бухгалтерской книгой, отсчитывал и складывал пачками деньги. Она открыла выходившее на реку окно, и полную недорогих безделушек комнату, где стояли большие кресла в серых чехлах и висело увеличенное фото Хосе Монтьеля с траурным бантом на рамке, залил яркий свет позднего утра. Вдова почувствовала вонь падали и только теперь увидела лодки на отмелях противоположного берега.
   – Что они там делают? – спросила она у сеньора Кармайкла.
   – Пытаются убрать дохлую корову.
   – Так вот что это такое! – сказала вдова. – Этот запах снился мне всю ночь.
   Она посмотрела на сеньора Кармайкла, углубившегося в работу, и добавила:
   – Теперь нам не хватает только потопа.
   – Уже пятнадцать дней как он начался, – не поднимая головы, отозвался сеньор Кармайкл.
   – Правда, – согласилась вдова, – приближается конец. Осталось только лечь в могилу и ждать смерти.
   Сеньор Кармайкл слушал ее, не прерывая счета.
   – Многие годы мы жаловались, что у нас в городке ничего не происходит, – продолжала вдова. – И вдруг разразились несчастья, словно бог пожелал, чтобы разом произошло все, чего не было уже несколько лет.
   Сеньор Кармайкл оторвал взгляд от сейфа, повернулся к ней и увидел, что она, облокотившись на подоконник, пристально рассматривает противоположный берег. На ней было черное платье с длинными рукавами, и она грызла ногти.
   – Кончится сезон дождей – дела поправятся, – сказал сеньор Кармайкл.
   – Он не кончится, – предсказала вдова. – Беда не приходит одна. Вы Росарио Монтеро видели?
   Сеньор Кармайкл сказал, что видел.
   – Все это ни на чем не основанная клевета, – продолжал он. – Если обращать внимание на то, что пишут в листках, в конце концов можно спятить.
   – Ох уж эти листки! – вздохнула вдова.
   – Мне тоже наклеили.
   Изумленная, она подошла к его столу.
   – Вам?
   – Мне, – подтвердил сеньор Кармайкл. – В прошлую субботу наклеили, очень большой и подробный. Было похоже на афишу.
   Вдова пододвинула к столу кресло.
   – Какая гнусность! – воскликнула она. – Что плохого можно сказать о такой образцовой семье, как ваша?
   Сеньор Кармайкл был все так же невозмутим.
   – Жена у меня белая, и дети у нас получились разные, всех оттенков, – объяснил он. – Ведь их одиннадцать, представляете себе?
   – Еще бы!
   – Так в листке было написано, что я отец только черных детей, и приводится список прочих отцов. Среди них назвали и покойного дона Хосе Монтьеля.
   – Моего мужа!
   – Вашего и еще четырех сеньоров.
   Вдова разрыдалась.
   – Как хорошо, что мои дочери далеко отсюда! – сквозь слезы заговорила она. – Они пишут, что не хотят возвращаться в эту дикую страну, где студентов убивают на улицах, и я отвечаю им, что они правы, – пусть остаются в Париже на всю жизнь.