Мэри бросилась за водой, а мужчины подбежали приводить мистрис Остин в чувство. Вуаль откинули. Мэк-Шэн сейчас же узнал мистрис Остин и убедился окончательно, что Рошбрук и Остин — одна и та же личность.
Как только больная дама начала приходить в чувство, Мэк-Шэн из деликатности отошел прочь сам и отозвал О’Донагю. Оба направились в камеру к узнику. Свидание вышло радостное, трогательное. Мэк-Шэн сразу же приступил к делу и заявил Джо прямо и откровенно, что он, майор, знает, кто настоящий убийца, что этот убийца — собственный отец Джо. Наш герой, как и раньше, не пожелал признаться ни в чем. Он выразил большую радость, что его друзья, которых он так глубоко уважает и так сердечно любит, верят в его невиновность, но сказать что-нибудь новое по делу не находит возможным, предпочитая лучше невинно пострадать. Так О’Донагю с Мэк-Шэном и ушли, ничего не добившись. Они решили предпринять какие-нибудь шаги уже без ведома Джо, удивляясь все-таки силе его характера, его мужеству, его геройской решимости пожертвовать собой ради недостойного отца.
ГЛАВА XLIX. Свидание
ГЛАВА L. В которой дела принимают оборот, вполне удовлетворяющий читателя
Как только больная дама начала приходить в чувство, Мэк-Шэн из деликатности отошел прочь сам и отозвал О’Донагю. Оба направились в камеру к узнику. Свидание вышло радостное, трогательное. Мэк-Шэн сразу же приступил к делу и заявил Джо прямо и откровенно, что он, майор, знает, кто настоящий убийца, что этот убийца — собственный отец Джо. Наш герой, как и раньше, не пожелал признаться ни в чем. Он выразил большую радость, что его друзья, которых он так глубоко уважает и так сердечно любит, верят в его невиновность, но сказать что-нибудь новое по делу не находит возможным, предпочитая лучше невинно пострадать. Так О’Донагю с Мэк-Шэном и ушли, ничего не добившись. Они решили предпринять какие-нибудь шаги уже без ведома Джо, удивляясь все-таки силе его характера, его мужеству, его геройской решимости пожертвовать собой ради недостойного отца.
ГЛАВА XLIX. Свидание
На следующее утро Мэк-Шэн и О’Донагю направились к мистеру Тревору и после получасовой беседы с ним условились сделать попытку повидаться с Остином, а потом приехать опять в город и сообщить о результате свидания адвокату. Со всей быстротой, на какую только была способна четверня почтовых, понеслись они прямо в Остин-Голль и приехали туда в шесть часов вечера.
Случилось так, что накануне вечером Остин хватился своей жены. Лакей доложил то, что слышал от Мэри, и Остин, находившийся в беспокойном настроении духа, послал спросить у кучера, который отвозил барыню, действительно ли подруга барыни так сильно больна. Кучер ответил, что он отвез мистрис Остин совсем не к подруге, а на почтовую станцию, где барыня наняла почтовых лошадей и куда-то уехала. Подобная таинственность не могла понравиться человеку с таким темпераментом, каким отличался мистер Остин. Он стал сердиться и волноваться. Проведя бессонную ночь, он весь следующий день с тоской и тревогой поджидал возвращения жены. Вдруг на дворе послышался стук колес, и у крыльца остановился экипаж Мэк-Шэна.
На вопрос, дома ли мистер Остин, лакей ответил, что сейчас узнает. Мистеру Остину показалось, что этот визит имеет связь с отсутствием мистрис Остин. Он велел человеку принять гостей и провести их к нему. Когда лакей объявил их фамилию, Остин обомлел, но сдержался и остался стоять у стола, выпрямившись во всей своей высокий рост.
— Мистер Остин, — сказал О’Донагю, — мы решились приехать к вам по одному чрезвычайно важному делу. Как мистера Остина, мы не имеем удовольствия вас знать, но раньше мы вместе с вами служили его величеству в одном полку.
— Я и не думаю отрицать, господа, что вы раньше знали меня при другой обстановке, — гордо отвечал мистер Остин. — Не угодно ли вам сесть и объяснить мне, чему я обязан удовольствием видеть вас у себя.
— Позвольте осведомиться, мистер Остин, — сказал Мэк-Шэн, — читали ли вы газеты за эти последние дни?
— Нет, не читал. Кстати, вы мне напомнили: за последнее время мне по какой-то причине стали очень неаккуратно их подавать.
— Вероятно, по той же причине, по которой и мы к вам приехали.
— Могу я узнать, что же это за причина? — спросил удивленный Остин.
— Суд, вердикт и приговор над Джозефом Рошбруком, обвинявшимся в убийстве некоего Байрса, — отвечал Мэк-Шэн. — Мистер Остин, вы, конечно, знаете, что это ваш сын?
— Следовательно, вы его видели, и он вам это сказал?
— Видеть мы его видели, но только он нам ничего не говорил, — сказал О’Донагю. — Надеюсь, однако, вы не станете отрицать, что он ваш сын?
— Не понимаю, с какой стати вы явились допрашивать меня, — возразил Остин. — Положим, у меня есть сын, и этот сын обвинен в убийстве. Вам-то какое до этого дело, господа?
— Во-первых, мистер Остин, позвольте мне вам доказать, что это действительно ваш сын, — сказал майор. — Вы жили в Грасфорде, где совершилось убийство. После убийства ваш сын убежал и попал к капитану, теперь генералу, О’Донагю. От него он перешел ко мне. Я его усыновил и поместил в пансион, там его узнал Фернес, бывший народный учитель, и хотел на него донести. Тогда ваш сын скрылся, и с тех пор я не видал его до вчерашнего утра. Я пришел к нему в эксетерскую тюрьму и имел с ним свидание сейчас же после того, как от него вышла мистрис Остин.
Остин был ошеломлен. Так вот причина отсутствия мистрис Остин! Нечего больше и запираться, что Джо его сын. С минуту помолчав, он сказал:
— Я вам обязан огромною благодарностью за вашу бесконечную доброту к моему сыну, майор Мэк-Шэн. Я очень огорчен за него, что он попал в такое положение. Зная об этом, я могу принять свои меры, похлопотать. Сделаю все, что только в моей власти. Есть и другие Рошбруки, и вы не должны удивляться, господа, что я не сразу согласился признать, что такая печальная катастрофа случилась именно с моим сыном, а не с кем-нибудь другим из Рошбруков. О том, что к нему поехала мистрис Остин, я не имел ни малейшего представления. Раз она там, для меня уже нет никакого сомнения, что это он, но до сих пор она от меня все скрывала.
Остин говорил с Мэк-Шэном спокойно, но это не значит, что он действительно был спокоен. С первых же минут свидания он все время находился в крайнем возбуждении и делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы сдержаться. Эта внутренняя мука под конец настолько отразилась на его лице, что О’Донагю сказал:
— Мистер Остин, не позвонить ли, чтобы принесли воды?
— Нет, сэр, благодарю вас, — отвечал Остин, тяжело дыша.
— После того, как вы признали, что Джозеф Рошбрук ваш сын, ваша плоть и кровь, — сказал майор, — могу ли я спросить вас, мистер Остин, что же вы намерены сделать, чтобы ему помочь? Ведь не предоставите же вы делу идти своим чередом, не доведете же вы собственного единственного сына до пожизненной ссылки?
— А что же я могу сделать, господа? Его судили, приговорили. Если мне удастся что-нибудь выхлопотать… но нет, на это нет ни малейшей надежды.
— Мистер Остин, если бы он был виновен, я бы вмешиваться не стал. Но он, по-моему, нисколько не виновен. Или вы этого не думаете?
— Я убежден, что он не совершал этого убийства. Но суд признал его виновным. Горю помочь уже нельзя.
— Можно, мистер Остин, если настоящего убийцу вывести на свежую воду.
— Д-да, в-вот если т-так, — проговорил Остин, весь дрожа и стуча зубами.
— Должен ли я донести на него, мистер Остин?
— Да вы разве знаете, кто настоящий убийца? — спросил Остин, вставая на ноги.
— Да, Рошбрук, знаю, — не прокричал, а прогремел майор ужасным голосом. — Настоящий убийца — ты!
Больше выдержать Остин не мог. Он, как подстреленный, рухнул на пол. О’Донагю и Мэк-Шэн бросились ему помогать, подняли его с пола, но он был без чувств. Они позвонили на помощь. Сбежалась прислуга. Послали за докторами. Мэк-Шэн и О’Донагю, понимая, что теперь Остина необходимо оставить в покое, поспешили уехать из замка. Как раз в это время к крыльцу подъезжала почтовая карета с мистрис Остин и Мэри.
Случилось так, что накануне вечером Остин хватился своей жены. Лакей доложил то, что слышал от Мэри, и Остин, находившийся в беспокойном настроении духа, послал спросить у кучера, который отвозил барыню, действительно ли подруга барыни так сильно больна. Кучер ответил, что он отвез мистрис Остин совсем не к подруге, а на почтовую станцию, где барыня наняла почтовых лошадей и куда-то уехала. Подобная таинственность не могла понравиться человеку с таким темпераментом, каким отличался мистер Остин. Он стал сердиться и волноваться. Проведя бессонную ночь, он весь следующий день с тоской и тревогой поджидал возвращения жены. Вдруг на дворе послышался стук колес, и у крыльца остановился экипаж Мэк-Шэна.
На вопрос, дома ли мистер Остин, лакей ответил, что сейчас узнает. Мистеру Остину показалось, что этот визит имеет связь с отсутствием мистрис Остин. Он велел человеку принять гостей и провести их к нему. Когда лакей объявил их фамилию, Остин обомлел, но сдержался и остался стоять у стола, выпрямившись во всей своей высокий рост.
— Мистер Остин, — сказал О’Донагю, — мы решились приехать к вам по одному чрезвычайно важному делу. Как мистера Остина, мы не имеем удовольствия вас знать, но раньше мы вместе с вами служили его величеству в одном полку.
— Я и не думаю отрицать, господа, что вы раньше знали меня при другой обстановке, — гордо отвечал мистер Остин. — Не угодно ли вам сесть и объяснить мне, чему я обязан удовольствием видеть вас у себя.
— Позвольте осведомиться, мистер Остин, — сказал Мэк-Шэн, — читали ли вы газеты за эти последние дни?
— Нет, не читал. Кстати, вы мне напомнили: за последнее время мне по какой-то причине стали очень неаккуратно их подавать.
— Вероятно, по той же причине, по которой и мы к вам приехали.
— Могу я узнать, что же это за причина? — спросил удивленный Остин.
— Суд, вердикт и приговор над Джозефом Рошбруком, обвинявшимся в убийстве некоего Байрса, — отвечал Мэк-Шэн. — Мистер Остин, вы, конечно, знаете, что это ваш сын?
— Следовательно, вы его видели, и он вам это сказал?
— Видеть мы его видели, но только он нам ничего не говорил, — сказал О’Донагю. — Надеюсь, однако, вы не станете отрицать, что он ваш сын?
— Не понимаю, с какой стати вы явились допрашивать меня, — возразил Остин. — Положим, у меня есть сын, и этот сын обвинен в убийстве. Вам-то какое до этого дело, господа?
— Во-первых, мистер Остин, позвольте мне вам доказать, что это действительно ваш сын, — сказал майор. — Вы жили в Грасфорде, где совершилось убийство. После убийства ваш сын убежал и попал к капитану, теперь генералу, О’Донагю. От него он перешел ко мне. Я его усыновил и поместил в пансион, там его узнал Фернес, бывший народный учитель, и хотел на него донести. Тогда ваш сын скрылся, и с тех пор я не видал его до вчерашнего утра. Я пришел к нему в эксетерскую тюрьму и имел с ним свидание сейчас же после того, как от него вышла мистрис Остин.
Остин был ошеломлен. Так вот причина отсутствия мистрис Остин! Нечего больше и запираться, что Джо его сын. С минуту помолчав, он сказал:
— Я вам обязан огромною благодарностью за вашу бесконечную доброту к моему сыну, майор Мэк-Шэн. Я очень огорчен за него, что он попал в такое положение. Зная об этом, я могу принять свои меры, похлопотать. Сделаю все, что только в моей власти. Есть и другие Рошбруки, и вы не должны удивляться, господа, что я не сразу согласился признать, что такая печальная катастрофа случилась именно с моим сыном, а не с кем-нибудь другим из Рошбруков. О том, что к нему поехала мистрис Остин, я не имел ни малейшего представления. Раз она там, для меня уже нет никакого сомнения, что это он, но до сих пор она от меня все скрывала.
Остин говорил с Мэк-Шэном спокойно, но это не значит, что он действительно был спокоен. С первых же минут свидания он все время находился в крайнем возбуждении и делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы сдержаться. Эта внутренняя мука под конец настолько отразилась на его лице, что О’Донагю сказал:
— Мистер Остин, не позвонить ли, чтобы принесли воды?
— Нет, сэр, благодарю вас, — отвечал Остин, тяжело дыша.
— После того, как вы признали, что Джозеф Рошбрук ваш сын, ваша плоть и кровь, — сказал майор, — могу ли я спросить вас, мистер Остин, что же вы намерены сделать, чтобы ему помочь? Ведь не предоставите же вы делу идти своим чередом, не доведете же вы собственного единственного сына до пожизненной ссылки?
— А что же я могу сделать, господа? Его судили, приговорили. Если мне удастся что-нибудь выхлопотать… но нет, на это нет ни малейшей надежды.
— Мистер Остин, если бы он был виновен, я бы вмешиваться не стал. Но он, по-моему, нисколько не виновен. Или вы этого не думаете?
— Я убежден, что он не совершал этого убийства. Но суд признал его виновным. Горю помочь уже нельзя.
— Можно, мистер Остин, если настоящего убийцу вывести на свежую воду.
— Д-да, в-вот если т-так, — проговорил Остин, весь дрожа и стуча зубами.
— Должен ли я донести на него, мистер Остин?
— Да вы разве знаете, кто настоящий убийца? — спросил Остин, вставая на ноги.
— Да, Рошбрук, знаю, — не прокричал, а прогремел майор ужасным голосом. — Настоящий убийца — ты!
Больше выдержать Остин не мог. Он, как подстреленный, рухнул на пол. О’Донагю и Мэк-Шэн бросились ему помогать, подняли его с пола, но он был без чувств. Они позвонили на помощь. Сбежалась прислуга. Послали за докторами. Мэк-Шэн и О’Донагю, понимая, что теперь Остина необходимо оставить в покое, поспешили уехать из замка. Как раз в это время к крыльцу подъезжала почтовая карета с мистрис Остин и Мэри.
ГЛАВА L. В которой дела принимают оборот, вполне удовлетворяющий читателя
Только с помощью прибывших врачей удалось привести мистера Остина в чувство. Но рассудок к нему не вернулся. Он дико бредил, и доктора объявили воспаление мозга. В бреду он постоянно упоминал имя Байрса, и как только доктора ушли, мистрис Остин поспешила выслать из комнаты всю прислугу за исключением Мэри. Прислуга удалилась с большой неохотой, потому что любопытство ее было страшно возбуждено. Лакеи и горничные пожимали плечами, перешептывались, сообщая друг другу разные догадки, повторяли отдельные слова, сказанные в бреду их барином, и вообще решили, что дело нечисто. К такому заключению пришла единогласно вся лакейская. Мистрис Остин все время находилась при муже. Она отлично сделала, что выслала прислугу, потому что ее муж в бреду отчетливо воспроизвел всю сцену своего столкновения с Байрсом, называл сам себя убийцей, сжимал кулаки, дико хохотал — и под конец стал горько плакать, раскаиваясь, зачем он все это сделал.
— О, Мэри, чем же это все кончится? — воскликнула мистрис Остин.
— Чем всегда кончается всякий грех: горем и гибелью, — отвечала Мэри, скорбно складывая руки и плача. — О, мэм, я ведь и сама большая грешница. Вы всю мою жизнь знаете, я вам ее рассказала. Я боюсь, что меня самое впоследствии ожидает грустный конец.
— Ну, как же вы сравниваете, Мэри: вы никого не убивали, во-первых, а во-вторых — давно перестали грешить.
— Я уверена, что и мой барин давно раскаялся.
— Да, Мэри, он страшно каялся. Сделал он это сгоряча, в минуту гнева, а испортил себе всю жизнь. С тех пор он не имел ни минуты счастья, ни минуты покоя, да и на том свете не получит успокоения.
— Получит мэм, если раскается, если успеет покаяться перед людьми.
Лихорадка и бред продолжались несколько дней. За больным ходили только мистрис Остин и Мэри, больше никто. Прислугу к нему так и не допускали. Мэри написала нашему герою обо всем и получила ответ в ответ на уведомление, что он будет отправлен в ссылку лишь через несколько недель, а до тех пор будет сидеть все в том же эксетерском остроге. Мэри он просил остаться при его матери до тех пор, пока в ту или другую сторону не разрешится болезнь его отца. Далее Джо писал, что надеется непременно повидаться с Мэри перед отъездом в ссылку, так как ему необходимо переговорить с ней о многом и, кроме того, он имел в виду оставить ей полную доверенность по всем своим делам. В лондонских газетах он случайно прочитал объявление, напечатанное его портсмутскими друзьями, умоляющими всех знающих его лиц сообщить им о нем какие-либо сведения. За сообщение предложена награда в 100 фунтов стерлингов. Это его напугало. Он боится, что кто-нибудь возьмет да и напишет им про суд и приговор. Пусть Мэри пишет ему каждый день хотя две-три строчки в виде бюллетеней. В заключение Джо просил передать от него горячий привет его матери.
Мэри исполнила просьбу и стала писать ему аккуратно каждый день. От прислуги не укрылось, что между замком и каким-то заключенным в эксетерском остроге ведется ежедневная переписка о здоровье мистера Остина. Разумеется, об этом вскоре же узнали все. В Остин-Голль делались визиты, сыпались визитные карточки. Сказать правду, тут было больше любопытства, чем соболезнования. Мэк-Шэн и О’Донагю ежедневно присылали справляться о здоровье больного, надеясь улучить минуту для нового разговора с Остином.
Предсказанный врачами кризис наступил. К мистеру Остину возвратился рассудок. Но вместе с тем исчезла всякая надежда на то, что он встанет с постели. Об этом сообщили мистрис Остин. Та стала плакать и говорить мужу, что она желала бы… желала бы… но чего она желала бы — так она и не решилась сказать. Тогда Мэри, улучив минуту, когда мистрис Остин вышла из комнаты, смело объявила мистеру Остину, что он должен скоро предстать перед Всевышним Судией, и умоляла его скинуть прочь гордость и оказать должную справедливость своему благородному сыну, который за него страдает. Прежде, чем умереть, пусть он удостоверит невинность своего единственного сына, наследника его имени и состояния.
Тяжело было гордому сердцу мистера Остина согласиться на то, чего от него требовала Мэри. Но в конце концов он согласился. Мэри высказала ему все это рано утром. Весь день до вечера он пролежал с закрытыми глазами, ни слова не говоря. Вечером он сделал жене знак, чтобы она наклонилась к нему, и едва слышным полушепотом велел ей пригласить в замок мирового судью. Желание его было немедленно исполнено. В Остин-Голль приехал сосед-судья, с которым Остин был в очень хороших отношениях. Остин изложил свое показание в коротких словах, судья составил протокол, Мэри приподняла Остина и дала ему в руки перо. Он подписался под протоколом.
Дело было сделано. Борьба долга с гордостью закончилась победою долга, но эта победа дорого обошлась самому Остину. Когда Мэри стала вынимать у него из рук перо, пальцы его судорожно сжались, а голова откинулась назад. Мистер Остин испустил дух, прежде чем успели засохнуть чернила на его подписи.
Джентльмен, приезжавший в качестве судьи свидетельствовать показание мистера Остина, уехал из замка, не повидавшись с мистрис Остин, которую он счел неделикатным беспокоить при таких грустных обстоятельствах. Когда за ним прислали из замка, он сидел в гостях у Мэк-Шэна и О’Донагю, причем на разные лады обсуждалась болезнь мистера Остина по слухам и по догадкам. О’Донагю и Мэк-Шэн секрета не разгласили, но попросили приятеля, когда он кончит дело в замке, вернуться опять к ним. Он так и сделал и сообщил им о случившемся событии.
— Теперь не надобно терять времени, — сказал Мэк-Шэн. — Позвольте мне, пожалуйста, снять копию с его показания.
Мэк-Шэн уселся списывать копию, а О’Донагю принялся рассказывать судье историю нашего героя — конечно, в общих чертах. Когда судья засвидетельствовал копию, О’Донагю и Мэк-Шэн приказали подавать лошадей и помчались в Лондон. Там, несмотря на полночь, они постучались в частную квартиру мистера Тревора и вручили ему драгоценный документ.
— Для такого дела не жаль и расстаться с мягкой постелью, — сказал мистер Тревор. — Вы меня очень обрадовали этой бумагой, майор Мэк-Шэн. Мы должны завтра же явиться к министру, и я не сомневаюсь, что молодой человек будет немедленно освобожден, вступит во владение своим поместьем и сделается украшением и гордостью своего графства.
— И всей старой Англии! — подкрепил Мэк-Шэн. — Однако позвольте пожелать вам спокойной ночи.
Прежде чем лечь спать, майор Мэк-Шэн написал мистрис Остин письмо и отправил его с эстафетой. В письме он только сообщал одни голые факты, воздерживаясь от всяких комментариев.
Но мы должны вернуться в Портсмут. Объявление, сделанное мистером Смоллем, не укрылось от пронырливых глаз полицейского констебля, арестовавшего нашего героя. 100 фунтов были не маленькой прибавкой к тем двумстам, которые он уже получил за поимку «преступника». Взяв наружное место в почтовом дилижансе, он поехал в Портсмут и явился к мистеру Смоллю, которого он застал в конторе вместе с мистером Сликом. Объяснивши, в чем дело, он так заинтересовал мистера Смолля, что тот сейчас же поспешил выдать ему чек на всю обещанную сумму. Констебль без всяких церемоний сообщил, что наш герой судился за убийство, признан виновным и приговорен к ссылке, а также, что его настоящая фамилия не О’Донагю, а Рошбрук.
Для мистера Смолля это было тяжким ударом. Расспросив констебля о подробностях, он отпустил его и стал советоваться с мистером Сликом. Скрывать факт было бесполезно. Необходимо было сейчас же сообщить его мистрис Филипс и Эмме, тем более, что Эмма уже знала, что у ее возлюбленного есть какая-то тайна, так что известие не должно было ее поразить неожиданностью.
Сначала известие сообщили мистрис Филипс, которая пришла в большое отчаяние. Она долго не решалась передать злую весть Эмме, которая и так уже вся извелась от тоски по возлюбленному. Наконец, ей все-таки сказали, хотя и очень, очень осторожно. Однако Эмма была потрясена значительно меньше, чем ожидали.
— Я давно приготовилась услышать что-нибудь в этом роде, — сказала она, плача на груди у матери. — Но я не верю, что он это сделал. Он, еще когда ребенком был, говорил мне, что он этого не делал, и с тех пор постоянно это утверждал. Мама, я должна — я хочу с ним увидеться.
— Что ты, дитя мое! Ведь он в остроге.
— Не отказывай мне в этом, мамочка. Ты представить себе не можешь, что со мной делается. Я сама до этой минуты не знала, насколько сильно я его люблю. Я должна с ним увидеться. Я этого хочу. Если ты хотя сколько-нибудь дорожишь, мамочка, моей жизнью, ты мне не откажешь.
Мистрис Филипс поняла, что спорить бесполезно, и посоветовалась с братом. Мистер Смолль сперва попробовал урезонить Эмму, но когда это не помогло, согласился на ее просьбу. В тот же день он помчался с племянницей в Эксетер, погоняя ямщиков и не останавливаясь на ночь.
Тем временем мистрис Остин переживала ужасную тревогу. Ее муж лежал мертвый, сын сидел в остроге, обвиненный в убийстве и приговоренный к ссылке. Она знала, что муж сделал какое-то признание, но в точности ей не было известно, в чем оно заключалось. Его содержание было известно только присутствовавшему судье. Кроме Мэри, ей не с кем было поделиться своими страхами, не у кого было спросить совета. Одну минуту она думала послать за судьей, но потом сообразила, что это сочтут неприличным, и продолжала мучиться и терзаться. Письмо от майора Мэк-Шэна, которое ей подали перед вечером, разом оживило ее. Она почувствовала, что ее сын спасен.
— Милая Мэри, читайте! — вскричала она. — Он спасен.
— Можете ли вы обойтись без меня, мэм? — спросила Мэри, возвращая письмо.
— Обойтись без вас? О, да, могу! Поезжайте скорее, Мэри, не теряйте ни минуты. Передайте ему это письмо. О, мое дитя, мое милое родное дитя!
Мэри сейчас же встала, послала за почтовыми лошадьми и через полчаса уже катила в Эксетер. Ехала она не тише Эммы с дядей и приехала очень немногим позже, чем они.
Наш герой с нетерпением ждал письма от Мэри. Пришла вечерняя почта, а ему писем не было. Бледный, измученный долгим тюремным заключением, ходил он по камере из угла в угол, как вдруг железные болты у двери отодвинулись, и в камеру вошла Эмма под руку с дядей.
Джо страшно вскрикнул и прижался к стене. Всякое самообладание покинуло его.
— О! — вскричал он. — Вот уж от этого-то судьба могла бы меня и пощадить! Такой страшной казни я, право, не заслуживаю. Эмма, выслушайте меня! Клянусь вам вечным моим спасением, что я не виноват, не виноват, не виноват!
Он без чувств упал на пол.
Мистер Смолль поднял его и положил на койку. Через несколько времени он пришел в себя, но остался лежать там, где его положили, и судорожно всхлипывал.
Эмма присела к нему на койку. По ее бледному, заплаканному лицу неудержимо лились слезы. Она сказала спокойным голосом:
— Я чувствую, я знаю, я убеждена, что вы невиновны, иначе я бы к вам не приехала.
— Да благословит вас Бог, Эмма, за эти слова! Вы утешили меня ими больше, чем сами думаете. Тяжело быть осужденным преступником, острожником, тяжело отправляться в ссылку в отдаленные места, тяжело навсегда утратить счастье, о котором только что мечтал. Однако все это еще ничего, все это можно вытерпеть. Но вот что нестерпимо, невыносимо: быть преступником в глазах той, которую любишь больше всего на свете и с которой расстаешься навеки. Этого я бы не вынес — нет, не вынес бы. Теперь вы меня утешили. Теперь вы пролили целебный бальзам на мою душу. Теперь я спокоен, а на все остальное да будет святая воля Божия!
Эмма заливалась слезами, прижимаясь лицом к плечу своего возлюбленного.
Немного помолчав, она возразила:
— А я разве не заслуживаю сожаления? Разве мне тоже легко? Разве легко это — любить нежно, преданно, безумно, отдать любимому человеку все сердце, все помыслы, отдать ему всю свою жизнь, мечтать о будущем счастье с ним, думать, что вот оно уже тут, близко — и вдруг проснуться, как от сладкого сна, и видеть перед собой одну лишь невыносимо горькую действительность? Обещайте мне одну вещь. Неужели вы откажете в этом Эмме, той Эмме, которая стала рядом с вами на колени в тот день, когда вы в первый раз ее встретили, и которая стоит теперь на коленях перед вами? Смотрите!
— Эмма я не смею согласиться, не смею обещать потому что чувствую, о чем вы собираетесь просить. Это невозможно, Эмма. Мы должны расстаться навсегда.
— Навсегда! Навсегда! — вскричала Эмма, вставая с колен. — Нет! Нет! Дядя, что же это он такое говорит? Что я должна навсегда с ним расстаться?.. Кто это вошел? — продолжала пылкая девушка. — Мэри! Это вы! Мэри, он вдруг говорит, что я должна навек с ним расстаться! (В камеру вошла Мэри). Неужели это правда, Мэри?
— Нет, неправда! — отвечала Мэри. — Неправда, потому что он спасен. Доказана его невиновность. Он теперь ваш на всю жизнь.
Мы не будем описывать последующую сцену. Слезы горя были осушены. Полились слезы радости. Весь этот день Эмма, Джо, мистер Смолль и Мэри провели вместе в камере узника.
На следующее утро приехали Мэк-Шэн и О’Донагю.
Министр юстиции немедленно подписал приказ об освобождении Джо, и эту бумагу они с собой привезли.
На следующий день все разъехались: Эмма с дядей в Портсмут, где их ожидали с тревожным нетерпением, а прочие в Дорсетшир.
Предоставляем читателю самому вообразить себе ту радость, с которой мистрис Остин заключила спасенного сына в свои объятья, торжество Мэри по случаю его оправдания, изумление прислуги, толки и пересуды соседей. В каких-нибудь три дня все всё узнали, и на Джо стали смотреть, как на героя романа. На четвертый день он шел за гробом отца впереди траурного кортежа. Похороны вышли до крайности скромные. Не было никакой пышности, не было карет, присланных соседними помещиками. Наш герой шел за гробом совершенно один. Но зато после похорон недостаток уважения к памяти отца соседи сторицею возместили усиленным вниманием к сыну, который был всеми горячо и радушно приветствован, как новый владелец Остин-Голля.
Прошло три месяца. Перед домом мистера Смолля, поставщика королевского флота в Портсмуте, собралась большая толпа, а в дом съехалось много гостей. Тут было большое общество, были Мэк-Шэны, были О’Донагю, Спайкмены и многие другие. Помолодевшая на десять лет мистрис Остин была также тут. Мэри помогала ей одеваться к торжеству. Обе они то плакали, то смеялись. В этот день была свадьба нашего героя. Мистер Смолль был великолепен в белых невыразимых, а мистер Слик шепелявил и брызгался слюной больше, чем когда-либо. Свадебный кортеж направился в церковь, а после венчания новобрачные уехали в Остин-Голль. Куда разъехались гости — неинтересно.
Вот мы и довели до конца свой рассказ о маленьком браконьере Джо Рошбруке. Остается только добавить, что характер нашего героя с летами не изменился, и что он сделался отцом семейства. Остин-Голль прославился гостеприимством и радушием хозяина и хозяйки, обладавших особенным даром делать всех кругом себя счастливыми. Мэри осталась жить в замке скорее на положении доверенного друга, чем служащей. Денег у нее было много, за нее сватались женихи, но она всем отказывала, смиренно считая себя недостойной сделаться подругой хорошего, честного человека. Те, кто даже знал ее прошлое, были иного мнения, но Мэри твердо стояла на своем. Из прочих выведенных в рассказе лиц каждый получил свою долю счастья по мере своих заслуг.
В заключение мы хотим сделать одно маленькое замечание. В этом рассказе мы изобразили, как молоденький мальчик, начавший карьеру браконьером, сделался потом джентльменом-помещиком с 7000 фунтов годового дохода. Но мы должны предупредить наших юных читателей, что из этого вовсе не следует, будто каждый, кто начнет с браконьерства, может достигнуть такого же благополучия. Вовсе нет. Напротив, мы каждому советуем лучше за браконьерство и не приниматься, потому что этим путем вместо семи тысяч фунтов дохода гораздо легче добиться отправки в места отдаленные, от которых с таким трудом избавился наш герой. Эти отдаленные места владений его британского величества официально называются Австралией, а в просторечии за ними утвердилось название — Ботани-Бей.
— О, Мэри, чем же это все кончится? — воскликнула мистрис Остин.
— Чем всегда кончается всякий грех: горем и гибелью, — отвечала Мэри, скорбно складывая руки и плача. — О, мэм, я ведь и сама большая грешница. Вы всю мою жизнь знаете, я вам ее рассказала. Я боюсь, что меня самое впоследствии ожидает грустный конец.
— Ну, как же вы сравниваете, Мэри: вы никого не убивали, во-первых, а во-вторых — давно перестали грешить.
— Я уверена, что и мой барин давно раскаялся.
— Да, Мэри, он страшно каялся. Сделал он это сгоряча, в минуту гнева, а испортил себе всю жизнь. С тех пор он не имел ни минуты счастья, ни минуты покоя, да и на том свете не получит успокоения.
— Получит мэм, если раскается, если успеет покаяться перед людьми.
Лихорадка и бред продолжались несколько дней. За больным ходили только мистрис Остин и Мэри, больше никто. Прислугу к нему так и не допускали. Мэри написала нашему герою обо всем и получила ответ в ответ на уведомление, что он будет отправлен в ссылку лишь через несколько недель, а до тех пор будет сидеть все в том же эксетерском остроге. Мэри он просил остаться при его матери до тех пор, пока в ту или другую сторону не разрешится болезнь его отца. Далее Джо писал, что надеется непременно повидаться с Мэри перед отъездом в ссылку, так как ему необходимо переговорить с ней о многом и, кроме того, он имел в виду оставить ей полную доверенность по всем своим делам. В лондонских газетах он случайно прочитал объявление, напечатанное его портсмутскими друзьями, умоляющими всех знающих его лиц сообщить им о нем какие-либо сведения. За сообщение предложена награда в 100 фунтов стерлингов. Это его напугало. Он боится, что кто-нибудь возьмет да и напишет им про суд и приговор. Пусть Мэри пишет ему каждый день хотя две-три строчки в виде бюллетеней. В заключение Джо просил передать от него горячий привет его матери.
Мэри исполнила просьбу и стала писать ему аккуратно каждый день. От прислуги не укрылось, что между замком и каким-то заключенным в эксетерском остроге ведется ежедневная переписка о здоровье мистера Остина. Разумеется, об этом вскоре же узнали все. В Остин-Голль делались визиты, сыпались визитные карточки. Сказать правду, тут было больше любопытства, чем соболезнования. Мэк-Шэн и О’Донагю ежедневно присылали справляться о здоровье больного, надеясь улучить минуту для нового разговора с Остином.
Предсказанный врачами кризис наступил. К мистеру Остину возвратился рассудок. Но вместе с тем исчезла всякая надежда на то, что он встанет с постели. Об этом сообщили мистрис Остин. Та стала плакать и говорить мужу, что она желала бы… желала бы… но чего она желала бы — так она и не решилась сказать. Тогда Мэри, улучив минуту, когда мистрис Остин вышла из комнаты, смело объявила мистеру Остину, что он должен скоро предстать перед Всевышним Судией, и умоляла его скинуть прочь гордость и оказать должную справедливость своему благородному сыну, который за него страдает. Прежде, чем умереть, пусть он удостоверит невинность своего единственного сына, наследника его имени и состояния.
Тяжело было гордому сердцу мистера Остина согласиться на то, чего от него требовала Мэри. Но в конце концов он согласился. Мэри высказала ему все это рано утром. Весь день до вечера он пролежал с закрытыми глазами, ни слова не говоря. Вечером он сделал жене знак, чтобы она наклонилась к нему, и едва слышным полушепотом велел ей пригласить в замок мирового судью. Желание его было немедленно исполнено. В Остин-Голль приехал сосед-судья, с которым Остин был в очень хороших отношениях. Остин изложил свое показание в коротких словах, судья составил протокол, Мэри приподняла Остина и дала ему в руки перо. Он подписался под протоколом.
Дело было сделано. Борьба долга с гордостью закончилась победою долга, но эта победа дорого обошлась самому Остину. Когда Мэри стала вынимать у него из рук перо, пальцы его судорожно сжались, а голова откинулась назад. Мистер Остин испустил дух, прежде чем успели засохнуть чернила на его подписи.
Джентльмен, приезжавший в качестве судьи свидетельствовать показание мистера Остина, уехал из замка, не повидавшись с мистрис Остин, которую он счел неделикатным беспокоить при таких грустных обстоятельствах. Когда за ним прислали из замка, он сидел в гостях у Мэк-Шэна и О’Донагю, причем на разные лады обсуждалась болезнь мистера Остина по слухам и по догадкам. О’Донагю и Мэк-Шэн секрета не разгласили, но попросили приятеля, когда он кончит дело в замке, вернуться опять к ним. Он так и сделал и сообщил им о случившемся событии.
— Теперь не надобно терять времени, — сказал Мэк-Шэн. — Позвольте мне, пожалуйста, снять копию с его показания.
Мэк-Шэн уселся списывать копию, а О’Донагю принялся рассказывать судье историю нашего героя — конечно, в общих чертах. Когда судья засвидетельствовал копию, О’Донагю и Мэк-Шэн приказали подавать лошадей и помчались в Лондон. Там, несмотря на полночь, они постучались в частную квартиру мистера Тревора и вручили ему драгоценный документ.
— Для такого дела не жаль и расстаться с мягкой постелью, — сказал мистер Тревор. — Вы меня очень обрадовали этой бумагой, майор Мэк-Шэн. Мы должны завтра же явиться к министру, и я не сомневаюсь, что молодой человек будет немедленно освобожден, вступит во владение своим поместьем и сделается украшением и гордостью своего графства.
— И всей старой Англии! — подкрепил Мэк-Шэн. — Однако позвольте пожелать вам спокойной ночи.
Прежде чем лечь спать, майор Мэк-Шэн написал мистрис Остин письмо и отправил его с эстафетой. В письме он только сообщал одни голые факты, воздерживаясь от всяких комментариев.
Но мы должны вернуться в Портсмут. Объявление, сделанное мистером Смоллем, не укрылось от пронырливых глаз полицейского констебля, арестовавшего нашего героя. 100 фунтов были не маленькой прибавкой к тем двумстам, которые он уже получил за поимку «преступника». Взяв наружное место в почтовом дилижансе, он поехал в Портсмут и явился к мистеру Смоллю, которого он застал в конторе вместе с мистером Сликом. Объяснивши, в чем дело, он так заинтересовал мистера Смолля, что тот сейчас же поспешил выдать ему чек на всю обещанную сумму. Констебль без всяких церемоний сообщил, что наш герой судился за убийство, признан виновным и приговорен к ссылке, а также, что его настоящая фамилия не О’Донагю, а Рошбрук.
Для мистера Смолля это было тяжким ударом. Расспросив констебля о подробностях, он отпустил его и стал советоваться с мистером Сликом. Скрывать факт было бесполезно. Необходимо было сейчас же сообщить его мистрис Филипс и Эмме, тем более, что Эмма уже знала, что у ее возлюбленного есть какая-то тайна, так что известие не должно было ее поразить неожиданностью.
Сначала известие сообщили мистрис Филипс, которая пришла в большое отчаяние. Она долго не решалась передать злую весть Эмме, которая и так уже вся извелась от тоски по возлюбленному. Наконец, ей все-таки сказали, хотя и очень, очень осторожно. Однако Эмма была потрясена значительно меньше, чем ожидали.
— Я давно приготовилась услышать что-нибудь в этом роде, — сказала она, плача на груди у матери. — Но я не верю, что он это сделал. Он, еще когда ребенком был, говорил мне, что он этого не делал, и с тех пор постоянно это утверждал. Мама, я должна — я хочу с ним увидеться.
— Что ты, дитя мое! Ведь он в остроге.
— Не отказывай мне в этом, мамочка. Ты представить себе не можешь, что со мной делается. Я сама до этой минуты не знала, насколько сильно я его люблю. Я должна с ним увидеться. Я этого хочу. Если ты хотя сколько-нибудь дорожишь, мамочка, моей жизнью, ты мне не откажешь.
Мистрис Филипс поняла, что спорить бесполезно, и посоветовалась с братом. Мистер Смолль сперва попробовал урезонить Эмму, но когда это не помогло, согласился на ее просьбу. В тот же день он помчался с племянницей в Эксетер, погоняя ямщиков и не останавливаясь на ночь.
Тем временем мистрис Остин переживала ужасную тревогу. Ее муж лежал мертвый, сын сидел в остроге, обвиненный в убийстве и приговоренный к ссылке. Она знала, что муж сделал какое-то признание, но в точности ей не было известно, в чем оно заключалось. Его содержание было известно только присутствовавшему судье. Кроме Мэри, ей не с кем было поделиться своими страхами, не у кого было спросить совета. Одну минуту она думала послать за судьей, но потом сообразила, что это сочтут неприличным, и продолжала мучиться и терзаться. Письмо от майора Мэк-Шэна, которое ей подали перед вечером, разом оживило ее. Она почувствовала, что ее сын спасен.
— Милая Мэри, читайте! — вскричала она. — Он спасен.
— Можете ли вы обойтись без меня, мэм? — спросила Мэри, возвращая письмо.
— Обойтись без вас? О, да, могу! Поезжайте скорее, Мэри, не теряйте ни минуты. Передайте ему это письмо. О, мое дитя, мое милое родное дитя!
Мэри сейчас же встала, послала за почтовыми лошадьми и через полчаса уже катила в Эксетер. Ехала она не тише Эммы с дядей и приехала очень немногим позже, чем они.
Наш герой с нетерпением ждал письма от Мэри. Пришла вечерняя почта, а ему писем не было. Бледный, измученный долгим тюремным заключением, ходил он по камере из угла в угол, как вдруг железные болты у двери отодвинулись, и в камеру вошла Эмма под руку с дядей.
Джо страшно вскрикнул и прижался к стене. Всякое самообладание покинуло его.
— О! — вскричал он. — Вот уж от этого-то судьба могла бы меня и пощадить! Такой страшной казни я, право, не заслуживаю. Эмма, выслушайте меня! Клянусь вам вечным моим спасением, что я не виноват, не виноват, не виноват!
Он без чувств упал на пол.
Мистер Смолль поднял его и положил на койку. Через несколько времени он пришел в себя, но остался лежать там, где его положили, и судорожно всхлипывал.
Эмма присела к нему на койку. По ее бледному, заплаканному лицу неудержимо лились слезы. Она сказала спокойным голосом:
— Я чувствую, я знаю, я убеждена, что вы невиновны, иначе я бы к вам не приехала.
— Да благословит вас Бог, Эмма, за эти слова! Вы утешили меня ими больше, чем сами думаете. Тяжело быть осужденным преступником, острожником, тяжело отправляться в ссылку в отдаленные места, тяжело навсегда утратить счастье, о котором только что мечтал. Однако все это еще ничего, все это можно вытерпеть. Но вот что нестерпимо, невыносимо: быть преступником в глазах той, которую любишь больше всего на свете и с которой расстаешься навеки. Этого я бы не вынес — нет, не вынес бы. Теперь вы меня утешили. Теперь вы пролили целебный бальзам на мою душу. Теперь я спокоен, а на все остальное да будет святая воля Божия!
Эмма заливалась слезами, прижимаясь лицом к плечу своего возлюбленного.
Немного помолчав, она возразила:
— А я разве не заслуживаю сожаления? Разве мне тоже легко? Разве легко это — любить нежно, преданно, безумно, отдать любимому человеку все сердце, все помыслы, отдать ему всю свою жизнь, мечтать о будущем счастье с ним, думать, что вот оно уже тут, близко — и вдруг проснуться, как от сладкого сна, и видеть перед собой одну лишь невыносимо горькую действительность? Обещайте мне одну вещь. Неужели вы откажете в этом Эмме, той Эмме, которая стала рядом с вами на колени в тот день, когда вы в первый раз ее встретили, и которая стоит теперь на коленях перед вами? Смотрите!
— Эмма я не смею согласиться, не смею обещать потому что чувствую, о чем вы собираетесь просить. Это невозможно, Эмма. Мы должны расстаться навсегда.
— Навсегда! Навсегда! — вскричала Эмма, вставая с колен. — Нет! Нет! Дядя, что же это он такое говорит? Что я должна навсегда с ним расстаться?.. Кто это вошел? — продолжала пылкая девушка. — Мэри! Это вы! Мэри, он вдруг говорит, что я должна навек с ним расстаться! (В камеру вошла Мэри). Неужели это правда, Мэри?
— Нет, неправда! — отвечала Мэри. — Неправда, потому что он спасен. Доказана его невиновность. Он теперь ваш на всю жизнь.
Мы не будем описывать последующую сцену. Слезы горя были осушены. Полились слезы радости. Весь этот день Эмма, Джо, мистер Смолль и Мэри провели вместе в камере узника.
На следующее утро приехали Мэк-Шэн и О’Донагю.
Министр юстиции немедленно подписал приказ об освобождении Джо, и эту бумагу они с собой привезли.
На следующий день все разъехались: Эмма с дядей в Портсмут, где их ожидали с тревожным нетерпением, а прочие в Дорсетшир.
Предоставляем читателю самому вообразить себе ту радость, с которой мистрис Остин заключила спасенного сына в свои объятья, торжество Мэри по случаю его оправдания, изумление прислуги, толки и пересуды соседей. В каких-нибудь три дня все всё узнали, и на Джо стали смотреть, как на героя романа. На четвертый день он шел за гробом отца впереди траурного кортежа. Похороны вышли до крайности скромные. Не было никакой пышности, не было карет, присланных соседними помещиками. Наш герой шел за гробом совершенно один. Но зато после похорон недостаток уважения к памяти отца соседи сторицею возместили усиленным вниманием к сыну, который был всеми горячо и радушно приветствован, как новый владелец Остин-Голля.
Прошло три месяца. Перед домом мистера Смолля, поставщика королевского флота в Портсмуте, собралась большая толпа, а в дом съехалось много гостей. Тут было большое общество, были Мэк-Шэны, были О’Донагю, Спайкмены и многие другие. Помолодевшая на десять лет мистрис Остин была также тут. Мэри помогала ей одеваться к торжеству. Обе они то плакали, то смеялись. В этот день была свадьба нашего героя. Мистер Смолль был великолепен в белых невыразимых, а мистер Слик шепелявил и брызгался слюной больше, чем когда-либо. Свадебный кортеж направился в церковь, а после венчания новобрачные уехали в Остин-Голль. Куда разъехались гости — неинтересно.
Вот мы и довели до конца свой рассказ о маленьком браконьере Джо Рошбруке. Остается только добавить, что характер нашего героя с летами не изменился, и что он сделался отцом семейства. Остин-Голль прославился гостеприимством и радушием хозяина и хозяйки, обладавших особенным даром делать всех кругом себя счастливыми. Мэри осталась жить в замке скорее на положении доверенного друга, чем служащей. Денег у нее было много, за нее сватались женихи, но она всем отказывала, смиренно считая себя недостойной сделаться подругой хорошего, честного человека. Те, кто даже знал ее прошлое, были иного мнения, но Мэри твердо стояла на своем. Из прочих выведенных в рассказе лиц каждый получил свою долю счастья по мере своих заслуг.
В заключение мы хотим сделать одно маленькое замечание. В этом рассказе мы изобразили, как молоденький мальчик, начавший карьеру браконьером, сделался потом джентльменом-помещиком с 7000 фунтов годового дохода. Но мы должны предупредить наших юных читателей, что из этого вовсе не следует, будто каждый, кто начнет с браконьерства, может достигнуть такого же благополучия. Вовсе нет. Напротив, мы каждому советуем лучше за браконьерство и не приниматься, потому что этим путем вместо семи тысяч фунтов дохода гораздо легче добиться отправки в места отдаленные, от которых с таким трудом избавился наш герой. Эти отдаленные места владений его британского величества официально называются Австралией, а в просторечии за ними утвердилось название — Ботани-Бей.