Страница:
— Я же, напротив, говорю тебе, Гуссан, что твои истории еще в двадцать раз хуже моих. Ну, вот как ты начнешь рассказывать что-нибудь, мне так и хочется смазать тебе по рылу туфлей, потому что ты и десяти минут не можешь проговорить не заикаясь. Право, хотелось бы, чтобы кто-нибудь послушал тебя и меня и потом рассудил, кто из нас прав.
— Хорошо! — сказал паша, подходя к ним. — Я завтра послушаю вас и скажу, кто лучше рассказывает истории.
— Но кто ты такой? — спросил один из беседовавших.
— Его Благополучие, ваш милостивый паша, — сказал Мустафа.
Оба рассказчика повалились на землю, и паша, приказав визирю своему представить их на другой день пред светлые очи свои, отправился домой. Мустафа тот же час распорядился, приказав невольникам взять рассказчиков, а сам последовал за повелителем своим во дворец.
На другой день по окончании дивана ввели обоих рассказчиков в комнату, где обыкновенно паша слушал истории.
— Теперь я рассужу, кто из вас лучше рассказывает, — сказал паша. — Подите вон туда и уговоритесь между собой, кому начинать.
— Ваше Благополучие не худо бы сделали, если бы приказали выпроводить отсюда Али, — сказал Гуссан.
— Да сохранит Аллах Ваше Благополучие, — заговорил в свою очередь Али, — от рассказов Гуссана. Они хуже жгучего самума пустыни.
— Да разве затем позвал я вас сюда, чтобы вы ругались в моем присутствии? Рассказывайте повести, собаки! Али, начинай!
— Я могу ручаться, — кричал Гуссан, — что Ваше Благополучие и трех минут не прослушаете его!
— Я же ручаюсь, — сказал паша, — что отколочу тебя по пяткам, если еще раз осмелишься произнести хоть одно слово без моего позволения. Али, начинай же свою повесть!
— Охотно. Около тридцати лет тому назад, как вам известно, был я еще мальчишкой, и, как вам известно…
Гуссан поднял руки и стал смеяться.
— И, как вам известно…
— Мне ничего не известно и не может быть известно до тех пор, пока ты не расскажешь своей истории, — сказал паша.
— Ну, итак, Вашему Благополучию должно быть известно, что с самого рождения моего живу я на той улице, где вы изволили встроить меня вчера; на этой улице, как вам известно, живу я уже тридцать лет, а тридцать лет, как вам известно, составляет довольно много времени в жизни человеческой, как вам известно. Отец мой был огородником, а огородники, как вам известно, должны всегда вставать рано, чтобы поспеть на рынок, куда они, как вам известно, привозят овощи для продажи.
— Все это очень справедливо, — заметил паша, — но ты лучше бы сделал, если бы выбросил это проклятое «как вам известно» из твоего рассказа. Я согласен теперь с Гуссаном, что слушать это ужасно скучно.
— Сколько раз сказывал я ему об этом. «Али, — говорю я, — если ты оставишь это „как вам известно“, так твою историю, — говорю я, — еще можно слушать, — говорю я, — но, — говорю я… »
— Замолчишь ли ты со своим «говорю я»! — воскликнул паша. — Ты, верно, забыл мое обещание отколотить тебя по пяткам? Вы, кажется, стоите один другого. Али, продолжай. Но помни о моем повелении, а не то я велю почесать и твои пятки.
— Итак, Ваше Благополучие, в одно утро отец мой встал раньше обыкновенного, чтобы прежде всех поспеть с луком на базар, а луком, как вам известно, торгуют почти все. Навалив препорядочное количество лука на осла, отправился он скорыми шагами на базар.
Только что успел он прийти туда и увидел, как вамизвестно…
— Разве я не приказывал тебе не говорить «как вам известно»? Что же, будешь ты слушаться или нет, собака? Продолжай, и если хоть один раз проговоришься, я велю отколотить тебя по пяткам.
— Слушаю, Ваше Благополучие! Лишь только солнце взошло, как… нет, я хотел сказать, отец мой увидал старуху, которая сидела у корзины с плодами и была закутана вся в синее покрывало; когда отец мой, как… то есть я хотел сказать, старуха эта вытянула свою руку и сказала:
— Али Баба, — это было имя моего отца, — послушай доброго совета: оставь здесь своего осла и следуй за мной! Отец мой, как вам известно, он воскликнул, как вам известно…
— Аллах! — воскликнул паша, обращаясь к своему визирю. — Мустафа, какого наказания достойна эта собака?
— Он достоин наказания такого, какое должны получать все ослушники воли Вашего Благополучия.
— Так накажи его таким образом! Вели его вывести, дать ему сотню-другую ударов по пяткам, посадить его на осла лицом к хвосту и возить по городу, между тем как вожатый осла будет кричать во все горло:
— Так милостивый паша наш велел наказать мошенника, который осмелился утверждать, что Его Благополучию, нашему щедрому паше, все известно, между тем как Его Благополучие ничего не знает!
Повеление паши тотчас же поспешили исполнить. Когда несчастного Али потащили из комнаты, Гуссан вскричал:
— Ведь я говорил Вашему Благополучию, что его нельзя слушать и трех минут. Вольно же было вам не верить!
— Еще ты не рассказал своей истории, — сказал Али. — Я утешаюсь мыслью, что Его Благополучие согласится, что я рассказываю гораздо лучше тебя.
Несколько минут продолжалось глубокое молчание; паша отдохнул немного от гнеза и сказал:
— Гуссан! Теперь начинай ты рассказывать и не забудь, что я теперь сердит.
— Да, нечего сказать, Али рассердил Ваше Благополучие. Сколько раз ведь я говаривал ему: «Али, — говорю я… »
— Рассказывай повесть, собака! — воскликнул гневно паша.
Около двух лет тому назад сидел я у ворот своего огорода, на том самом месте, где Ваше Благополучие вчера увидели меня, вдруг подошла ко мне молодая женщина, сопровождаемая носильщиком, Судя по ее наряду и походке, она была не из простого звания.
— Мне бы хотелось купить у тебя несколько плодов, — сказала она.
— Так войдите в огород, у меня есть чудеснейшие плоды, — сказал я и подал ей пять или шесть самых лучших арбузов. Прелестнейшая из женщин, — говорю я, — вы нигде не найдете подобных, — говорю я, — да еще и за такую дешевую цену, какую беря я, — говорю я.
— Твои «говорю я» вдвое хуже Алиевых «как вам известно». Выбрось их из своего рассказа!
— Слушаю, Ваше Благополучие!
Я запросил с нее самую умеренную цену. Она приподняла покрывало и, показав прелестнейшее лицо во всем свете, сказала:
— Думаю, что можно найти и дешевле.
Я был так обворожен ее красотой, что совершенно онемел.
— Не правда ли? — сказала она улыбаясь.
— Я вам, сударыня, — говорю я, — готов уступить их совершенно даром; велите вашему носильщику положить в корзинку сколько вам угодно.
Она поблагодарила меня и наполнила целую корзинку моими арбузами.
— Мне бы нужно было еще несколько фиников, — сказала она, — но самых лучших, какие только найдутся в твоем саду.
Я подал ей таких, от которых не отказались бы и прелестнейшие одалиски великолепнейшего гарема Вашего Благополучия.
— Вот финики, — сказал я, — лучше которых вы не найдете во всем огороде.
Она попробовала и спросила о цене. Я сказал цену.
— Это ужасно дорого, — сказала она, — возьми подешевле!
И опять подняла покрывало.
— Прелестнейшая из женщин! — сказал я. — Я уже и так очень дешево прошу с вас за эти финики; поверьте, что нельзя взять ни монеты меньше; вы посмотрите, — сказал я, — как они хороши, как тяжелы и какой вкус! — сказал я. — Скушайте еще один, и вы согласитесь, что лучше их не найдете нигде, — сказал я, — и что ужасно дешево прошу с вас, — сказал я.
— Святой прорек! — вскричал гневно паша. — Если ты, собака, не выкинешь из своего рассказа этих проклятых «сказал я», я велю отколотить тебя еще больше, чем Али.
— Но, Ваше Благополучие, как же вы без этого будете знать, когда говорю я? Право, без этого я не могу рассказывать.
— А вот увидим! — воскликнул паша и велел позвать палача. — Теперь рассказывай; а ты, — сказал он, обращаясь к палачу, — замечай, как только он три раза скажет «говорю я», сейчас же руби ему голову! Ну, продолжай!
— Ну как же можно сравнивать мои «говорю я» с Алиевыми «как вам известно»? Я ему сколько раз твердил: «Али, — говорю я, — если бы ты знал, — говорю я, — как скучно слушать тебя. Ну, посмотри, — говорю я… »
Он не успел еще договорить «я», как сабля палача сверкнула, и голова несчастного Гуссана покатилась по полу, между тем как губы ее, казалось, так вот и хотели проговорить: «Говорю я».
— Конец истории! — воскликнул гневно паша. — Эти две собаки ужасно рассердили меня. Да сохранит меня Аллах еще раз услышать эти проклятые «говорю я» и «как вам известно»!
— Ваше Благополучие — сама мудрость! — сказал Мустафа. — Так погибнут все, которые будут рассказывать истории свои не так, как угодно Вашему Благополучию.
Но и это замечание визиря не могло успокоить взбешенного паши; он хотел уже идти в гарем, как Мустафа тихим голосом сказал ему:
— Ренегат ждет повеления предстать пред светлые очи Вашего Благополучия и облобызать прах, попираемый ногами вашими.
— Аллах посылает мне решение! — сказал наша, опускаясь снова на подушки — пусть вoвойдет!
Ренегат вошел и, совершив нужные поклепы, сел и начал рассказ о своем втором путешествии следующим образом.
Мы вышли из гавани в самую прекрасную погоду и при попутном ветре, который дул почти весь день, надеялись скоро прибыть на место. Но мы ужасно ошиблись в расчете. Дня через три по отплытии заметили мы бриг под английским флагом, он шел прямо на нас. Мы приняли его за какой-нибудь купеческий корабль и думали, что он сбился со своего курса и идет к нам узнать, под какими градусами широты и долготы находится он теперь. Но не тут-то было. Лишь только корабль приблизился к нам, как вместо того, чтобы подойти к корме, он повернул и стал бок о бок с нашим кораблем. На нас напали так неожиданно, что мы, не имея средств противостоять пиратам, принуждены были скрыться в корабле. Корабль был взят. Разбойники казалось, о чем-то советовались между собой, после чего боцман их заревел ужасным голосом: «Наверх все; все наверх!» Приняв это за сигнал выйти на палубу, мы повиновались. Когда мы вышли, увидели только пятнадцать человек мошенников; нам очень легко было бы одолеть их, если бы мы знали, с какими намерениями приблизились они к нам, потому что нас было шестнадцать человек, но теперь уже было поздно. Мы были без оружия, а они все были вооружены саблями и пистолетами. Только что успели мы выйти на палубу, как разбойники бросились на нас, связали руки и поставили всех в один ряд. Расспросив о наших званиях и занятиях, собрались в кучу и, казалось, о чем-то советовались, потом боцман обратился ко мне и сказал:
— Благодари Бога, каналья, что ты брадобрей: это звание сохраняет тебе жизнь!
Он разрезал веревки, которыми я был связан.
— Ну, ребята, — закричал он потом, — принимайся! Каждый своего! — И, схватив капитана нашего корабля, притащил его к самому борту, распорол живот саблей I' спихнул в море. Его примеру последовали и прочие, и через минуту из всего нашего экипажа остался один я.
Кровь застыла во мне от ужаса, я молчал. Когда злодеи отправили всех товарищей моих за борт, боцман закричал:
— Ну, конечно! Эй, ты, цирюльник, смой-ка кровь с палубы, да и черт с тобой! Не забудь, что ты теперь наш!
Дрожа от страха, исполнил я приказание боцмана и потом встал на прежнее место.
Наши победители — как узнал я после — были прежде матросами одного английского судна, взбунтовались, убили капитана и штурмана и завладели кораблем и грузом. Наш корабль показался им лучше, они перетащили груз со своего судна на наше и потопили бриг. К вечеру все было готово, и мы при попутном ветре пошли на запад.
Лишь пробило восемь часов, как голос, или, лучше сказать, рев, еще ужаснее боцманского, раздался из нижней части корабля: «Экипаж наверх!»
Сотрясение в воздухе было так сильно, что корабль задрожал, как будто молния ударила в мачту; лишь только качка унялась, нижняя часть корабля стала наполняться водой. Мы все в одних рубашках выбежали на палубу и молча ожидали, когда море поглотит нас, но вода, достигнув кубрика, вдруг перестала подниматься.
Лишь только страх мало-помалу рассеялся, и мы заметили, что вода больше не прибавляется, все бросились к помпам, и наутро не было уже пи капли воды. Это ужасное приключение привело весь экипаж в большое смятение; никто не говорил ни слова, все бегали как угорелые из угла в угол, и никто не заботился о корабле; волны бросали его как мячик, во все стороны.
Что же касается меня, я был совершенно уверен, что гнев Божий разразится над злодеями, и без ропота предавался воле Его. Я думал о Марии и клялся исправиться и бросить вес прежние шалости, если Бог сжалится и сохранит жизнь мою.
Вечером спустились мы в каюты, но никто не думал засыпать, — так были мы напуганы вечерним происшествием. В восемь часов колокол, сам по себе, еще громче обыкновенного, пробил восемь раз, и ужасные слова «Экипаж наверх!» раздались громче вчерашнего. Вода побежала в корабль, и мы высыпали на палубу; как и вчера, дойдя до кубрика, она перестала прибывать и была к восьми часам утра выкачана.
Так прошел целый месяц: каждый вечер голос вызывал всех наверх, а вода наполняла корабль до кубрика. Мы совершенно сбились с курса, никто и не думал заботиться о руле. Экипаж привык к этому ужасному явлению; матросы стали пуще прежнего пить ром и даже подшучивали над «боцманом средней вахты», как они называли досаждавший голос. Однажды вечером они отказались выкачивать воду, и она оставалась в корабле целый день. Под вечер все пошли спать, но знакомый голос пуще прежнего заревел: «Экипаж наверх!»
Все остолбенели от ужаса, и какая-то сверхъестественная сила против нашего желания повлекла нас на палубу. Никогда не забуду ужасной картины, которая поразила взор мой, когда я взошел на палубу: пятнадцать окровавленных трупов бывших моих товарищей лежали в ряд на палубе. Мы стояли в совершенном онемении; волосы поднялись дыбом на головах наших. Не прошло и пяти минут, как один из трупов поднял руки и ужасным гробовым голосом воскликнул:
— Каждый своего!
Матрос, который убил этого несчастного, невольно приблизился и встал около трупа как вкопанный. Никогда не забуду я стона, с каким он повалился в объятия мертвеца, который сжал его в своих оледенелых руках, покатился к борту и упал с ним в море. Блеск молнии ослепил нас на несколько минут, и когда мы прозрели, ни одного трупа не было уже на палубе.
Происшествие это имело ужасное действие на злодеев. Все лежали на палубе навзничь, каждый на том месте, на которое упал при блеске молнии. Солнце давно уже взошло и стало палить спины их, но разбойники и не думали вставать. Так лежали они до самого вечера. Лишь только солнце закатилось, как очарование кончилось; пираты вскочили и поползли вниз к койкам. В полночь звон колокола раздался снова, и ужасный голос вызвал всех на палубу. Четырнадцать трупов лежали в ряд; один из них подозвал своего убийцу, заключил его в свои объятия, покатился с ним к борту и упал в море; опять блеснула молния, и все исчезло. Каждую ночь повторялось то же, пока наконец очередь дошла до боцмана: его утащил с собой убитый им капитан. Тут с вершины грот-мачты раздался ужасный голос, сопровождаемый оглушительным хохотом: «Ну, кончено!», и вода, стоявшая до тех пор в корабле, ушла, и корабль был свободен, как и прежде.
Благодаря небо за чудесное избавление, лег я на палубе и, не смыкая глаз в продолжение всего этого времени, в первый раз заснул сладким сном. Долго ли я спал — не могу сказать Вашему Благополучию, может быть, сон мой продолжался несколько дней, но наконец людской говор разбудил меня. Капитан корабля, который шел из Мексики в Южную Испанию, заметил наш бриг, который волны бросали из стороны в сторону, и послал шлюпку узнать, есть ли на нем хоть одно живое существо. Я боялся рассказать случившееся с нашим экипажем, думая, что они или не поверят, или не захотят взять с собой человека, который был товарищем людей, своими ужасными преступлениями навлекших на себя гнев Божий. По этой причине я сказал им, что, нагрузив корабль своим товаром, отправился в морс; что экипаж корабля, казалось, был зачумлен, потому что все умерли в несколько дней, и что я один остался в живых, и вот уже шесть недель ношусь по морю один-одинехонек.
Испанский корабль был нагружен кошенилью и медью — товаром, не требующим много места, и потому капитан корабля согласился взять моего товара столько, сколько место позволит, и то если соглашусь заплатить ему довольно большой фрахт. Я, разумеется, с удовольствием согласился, и все, что было подороже, было перенесено на испанский корабль.
Ветер дул попутный, и мы через два дня завидели Валенсию, место назначения корабля.
В Валенсии продал я товар свой довольно выгодно и намеревался возвратиться в Тулон, чтобы еще раз взглянуть на любезную Церизу, которая не выходила из моей памяти.
— Вот, Ваше Благополучие, приключения моего второго путешествия, — заключил ренегат с поклоном.
— И очень хорошего путешествия! Оно нравится мне лучше первого. Мустафа, дай ему десять золотых. Завтра увидим, что скажет третье его путешествие.
— Видишь, — сказал Мустафа, когда паша удалился, — что совет мой был не худ.
— Превосходен! — отвечал ренегат, протягивая руку за деньгами. — Завтра буду я лгать лучше самого искусного в этом брадобрея.
Глава VII
— Хорошо! — сказал паша, подходя к ним. — Я завтра послушаю вас и скажу, кто лучше рассказывает истории.
— Но кто ты такой? — спросил один из беседовавших.
— Его Благополучие, ваш милостивый паша, — сказал Мустафа.
Оба рассказчика повалились на землю, и паша, приказав визирю своему представить их на другой день пред светлые очи свои, отправился домой. Мустафа тот же час распорядился, приказав невольникам взять рассказчиков, а сам последовал за повелителем своим во дворец.
На другой день по окончании дивана ввели обоих рассказчиков в комнату, где обыкновенно паша слушал истории.
— Теперь я рассужу, кто из вас лучше рассказывает, — сказал паша. — Подите вон туда и уговоритесь между собой, кому начинать.
— Ваше Благополучие не худо бы сделали, если бы приказали выпроводить отсюда Али, — сказал Гуссан.
— Да сохранит Аллах Ваше Благополучие, — заговорил в свою очередь Али, — от рассказов Гуссана. Они хуже жгучего самума пустыни.
— Да разве затем позвал я вас сюда, чтобы вы ругались в моем присутствии? Рассказывайте повести, собаки! Али, начинай!
— Я могу ручаться, — кричал Гуссан, — что Ваше Благополучие и трех минут не прослушаете его!
— Я же ручаюсь, — сказал паша, — что отколочу тебя по пяткам, если еще раз осмелишься произнести хоть одно слово без моего позволения. Али, начинай же свою повесть!
— Охотно. Около тридцати лет тому назад, как вам известно, был я еще мальчишкой, и, как вам известно…
Гуссан поднял руки и стал смеяться.
— И, как вам известно…
— Мне ничего не известно и не может быть известно до тех пор, пока ты не расскажешь своей истории, — сказал паша.
— Ну, итак, Вашему Благополучию должно быть известно, что с самого рождения моего живу я на той улице, где вы изволили встроить меня вчера; на этой улице, как вам известно, живу я уже тридцать лет, а тридцать лет, как вам известно, составляет довольно много времени в жизни человеческой, как вам известно. Отец мой был огородником, а огородники, как вам известно, должны всегда вставать рано, чтобы поспеть на рынок, куда они, как вам известно, привозят овощи для продажи.
— Все это очень справедливо, — заметил паша, — но ты лучше бы сделал, если бы выбросил это проклятое «как вам известно» из твоего рассказа. Я согласен теперь с Гуссаном, что слушать это ужасно скучно.
— Сколько раз сказывал я ему об этом. «Али, — говорю я, — если ты оставишь это „как вам известно“, так твою историю, — говорю я, — еще можно слушать, — говорю я, — но, — говорю я… »
— Замолчишь ли ты со своим «говорю я»! — воскликнул паша. — Ты, верно, забыл мое обещание отколотить тебя по пяткам? Вы, кажется, стоите один другого. Али, продолжай. Но помни о моем повелении, а не то я велю почесать и твои пятки.
— Итак, Ваше Благополучие, в одно утро отец мой встал раньше обыкновенного, чтобы прежде всех поспеть с луком на базар, а луком, как вам известно, торгуют почти все. Навалив препорядочное количество лука на осла, отправился он скорыми шагами на базар.
Только что успел он прийти туда и увидел, как вамизвестно…
— Разве я не приказывал тебе не говорить «как вам известно»? Что же, будешь ты слушаться или нет, собака? Продолжай, и если хоть один раз проговоришься, я велю отколотить тебя по пяткам.
— Слушаю, Ваше Благополучие! Лишь только солнце взошло, как… нет, я хотел сказать, отец мой увидал старуху, которая сидела у корзины с плодами и была закутана вся в синее покрывало; когда отец мой, как… то есть я хотел сказать, старуха эта вытянула свою руку и сказала:
— Али Баба, — это было имя моего отца, — послушай доброго совета: оставь здесь своего осла и следуй за мной! Отец мой, как вам известно, он воскликнул, как вам известно…
— Аллах! — воскликнул паша, обращаясь к своему визирю. — Мустафа, какого наказания достойна эта собака?
— Он достоин наказания такого, какое должны получать все ослушники воли Вашего Благополучия.
— Так накажи его таким образом! Вели его вывести, дать ему сотню-другую ударов по пяткам, посадить его на осла лицом к хвосту и возить по городу, между тем как вожатый осла будет кричать во все горло:
— Так милостивый паша наш велел наказать мошенника, который осмелился утверждать, что Его Благополучию, нашему щедрому паше, все известно, между тем как Его Благополучие ничего не знает!
Повеление паши тотчас же поспешили исполнить. Когда несчастного Али потащили из комнаты, Гуссан вскричал:
— Ведь я говорил Вашему Благополучию, что его нельзя слушать и трех минут. Вольно же было вам не верить!
— Еще ты не рассказал своей истории, — сказал Али. — Я утешаюсь мыслью, что Его Благополучие согласится, что я рассказываю гораздо лучше тебя.
Несколько минут продолжалось глубокое молчание; паша отдохнул немного от гнеза и сказал:
— Гуссан! Теперь начинай ты рассказывать и не забудь, что я теперь сердит.
— Да, нечего сказать, Али рассердил Ваше Благополучие. Сколько раз ведь я говаривал ему: «Али, — говорю я… »
— Рассказывай повесть, собака! — воскликнул гневно паша.
Около двух лет тому назад сидел я у ворот своего огорода, на том самом месте, где Ваше Благополучие вчера увидели меня, вдруг подошла ко мне молодая женщина, сопровождаемая носильщиком, Судя по ее наряду и походке, она была не из простого звания.
— Мне бы хотелось купить у тебя несколько плодов, — сказала она.
— Так войдите в огород, у меня есть чудеснейшие плоды, — сказал я и подал ей пять или шесть самых лучших арбузов. Прелестнейшая из женщин, — говорю я, — вы нигде не найдете подобных, — говорю я, — да еще и за такую дешевую цену, какую беря я, — говорю я.
— Твои «говорю я» вдвое хуже Алиевых «как вам известно». Выбрось их из своего рассказа!
— Слушаю, Ваше Благополучие!
Я запросил с нее самую умеренную цену. Она приподняла покрывало и, показав прелестнейшее лицо во всем свете, сказала:
— Думаю, что можно найти и дешевле.
Я был так обворожен ее красотой, что совершенно онемел.
— Не правда ли? — сказала она улыбаясь.
— Я вам, сударыня, — говорю я, — готов уступить их совершенно даром; велите вашему носильщику положить в корзинку сколько вам угодно.
Она поблагодарила меня и наполнила целую корзинку моими арбузами.
— Мне бы нужно было еще несколько фиников, — сказала она, — но самых лучших, какие только найдутся в твоем саду.
Я подал ей таких, от которых не отказались бы и прелестнейшие одалиски великолепнейшего гарема Вашего Благополучия.
— Вот финики, — сказал я, — лучше которых вы не найдете во всем огороде.
Она попробовала и спросила о цене. Я сказал цену.
— Это ужасно дорого, — сказала она, — возьми подешевле!
И опять подняла покрывало.
— Прелестнейшая из женщин! — сказал я. — Я уже и так очень дешево прошу с вас за эти финики; поверьте, что нельзя взять ни монеты меньше; вы посмотрите, — сказал я, — как они хороши, как тяжелы и какой вкус! — сказал я. — Скушайте еще один, и вы согласитесь, что лучше их не найдете нигде, — сказал я, — и что ужасно дешево прошу с вас, — сказал я.
— Святой прорек! — вскричал гневно паша. — Если ты, собака, не выкинешь из своего рассказа этих проклятых «сказал я», я велю отколотить тебя еще больше, чем Али.
— Но, Ваше Благополучие, как же вы без этого будете знать, когда говорю я? Право, без этого я не могу рассказывать.
— А вот увидим! — воскликнул паша и велел позвать палача. — Теперь рассказывай; а ты, — сказал он, обращаясь к палачу, — замечай, как только он три раза скажет «говорю я», сейчас же руби ему голову! Ну, продолжай!
— Ну как же можно сравнивать мои «говорю я» с Алиевыми «как вам известно»? Я ему сколько раз твердил: «Али, — говорю я, — если бы ты знал, — говорю я, — как скучно слушать тебя. Ну, посмотри, — говорю я… »
Он не успел еще договорить «я», как сабля палача сверкнула, и голова несчастного Гуссана покатилась по полу, между тем как губы ее, казалось, так вот и хотели проговорить: «Говорю я».
— Конец истории! — воскликнул гневно паша. — Эти две собаки ужасно рассердили меня. Да сохранит меня Аллах еще раз услышать эти проклятые «говорю я» и «как вам известно»!
— Ваше Благополучие — сама мудрость! — сказал Мустафа. — Так погибнут все, которые будут рассказывать истории свои не так, как угодно Вашему Благополучию.
Но и это замечание визиря не могло успокоить взбешенного паши; он хотел уже идти в гарем, как Мустафа тихим голосом сказал ему:
— Ренегат ждет повеления предстать пред светлые очи Вашего Благополучия и облобызать прах, попираемый ногами вашими.
— Аллах посылает мне решение! — сказал наша, опускаясь снова на подушки — пусть вoвойдет!
Ренегат вошел и, совершив нужные поклепы, сел и начал рассказ о своем втором путешествии следующим образом.
Мы вышли из гавани в самую прекрасную погоду и при попутном ветре, который дул почти весь день, надеялись скоро прибыть на место. Но мы ужасно ошиблись в расчете. Дня через три по отплытии заметили мы бриг под английским флагом, он шел прямо на нас. Мы приняли его за какой-нибудь купеческий корабль и думали, что он сбился со своего курса и идет к нам узнать, под какими градусами широты и долготы находится он теперь. Но не тут-то было. Лишь только корабль приблизился к нам, как вместо того, чтобы подойти к корме, он повернул и стал бок о бок с нашим кораблем. На нас напали так неожиданно, что мы, не имея средств противостоять пиратам, принуждены были скрыться в корабле. Корабль был взят. Разбойники казалось, о чем-то советовались между собой, после чего боцман их заревел ужасным голосом: «Наверх все; все наверх!» Приняв это за сигнал выйти на палубу, мы повиновались. Когда мы вышли, увидели только пятнадцать человек мошенников; нам очень легко было бы одолеть их, если бы мы знали, с какими намерениями приблизились они к нам, потому что нас было шестнадцать человек, но теперь уже было поздно. Мы были без оружия, а они все были вооружены саблями и пистолетами. Только что успели мы выйти на палубу, как разбойники бросились на нас, связали руки и поставили всех в один ряд. Расспросив о наших званиях и занятиях, собрались в кучу и, казалось, о чем-то советовались, потом боцман обратился ко мне и сказал:
— Благодари Бога, каналья, что ты брадобрей: это звание сохраняет тебе жизнь!
Он разрезал веревки, которыми я был связан.
— Ну, ребята, — закричал он потом, — принимайся! Каждый своего! — И, схватив капитана нашего корабля, притащил его к самому борту, распорол живот саблей I' спихнул в море. Его примеру последовали и прочие, и через минуту из всего нашего экипажа остался один я.
Кровь застыла во мне от ужаса, я молчал. Когда злодеи отправили всех товарищей моих за борт, боцман закричал:
— Ну, конечно! Эй, ты, цирюльник, смой-ка кровь с палубы, да и черт с тобой! Не забудь, что ты теперь наш!
Дрожа от страха, исполнил я приказание боцмана и потом встал на прежнее место.
Наши победители — как узнал я после — были прежде матросами одного английского судна, взбунтовались, убили капитана и штурмана и завладели кораблем и грузом. Наш корабль показался им лучше, они перетащили груз со своего судна на наше и потопили бриг. К вечеру все было готово, и мы при попутном ветре пошли на запад.
Лишь пробило восемь часов, как голос, или, лучше сказать, рев, еще ужаснее боцманского, раздался из нижней части корабля: «Экипаж наверх!»
Сотрясение в воздухе было так сильно, что корабль задрожал, как будто молния ударила в мачту; лишь только качка унялась, нижняя часть корабля стала наполняться водой. Мы все в одних рубашках выбежали на палубу и молча ожидали, когда море поглотит нас, но вода, достигнув кубрика, вдруг перестала подниматься.
Лишь только страх мало-помалу рассеялся, и мы заметили, что вода больше не прибавляется, все бросились к помпам, и наутро не было уже пи капли воды. Это ужасное приключение привело весь экипаж в большое смятение; никто не говорил ни слова, все бегали как угорелые из угла в угол, и никто не заботился о корабле; волны бросали его как мячик, во все стороны.
Что же касается меня, я был совершенно уверен, что гнев Божий разразится над злодеями, и без ропота предавался воле Его. Я думал о Марии и клялся исправиться и бросить вес прежние шалости, если Бог сжалится и сохранит жизнь мою.
Вечером спустились мы в каюты, но никто не думал засыпать, — так были мы напуганы вечерним происшествием. В восемь часов колокол, сам по себе, еще громче обыкновенного, пробил восемь раз, и ужасные слова «Экипаж наверх!» раздались громче вчерашнего. Вода побежала в корабль, и мы высыпали на палубу; как и вчера, дойдя до кубрика, она перестала прибывать и была к восьми часам утра выкачана.
Так прошел целый месяц: каждый вечер голос вызывал всех наверх, а вода наполняла корабль до кубрика. Мы совершенно сбились с курса, никто и не думал заботиться о руле. Экипаж привык к этому ужасному явлению; матросы стали пуще прежнего пить ром и даже подшучивали над «боцманом средней вахты», как они называли досаждавший голос. Однажды вечером они отказались выкачивать воду, и она оставалась в корабле целый день. Под вечер все пошли спать, но знакомый голос пуще прежнего заревел: «Экипаж наверх!»
Все остолбенели от ужаса, и какая-то сверхъестественная сила против нашего желания повлекла нас на палубу. Никогда не забуду ужасной картины, которая поразила взор мой, когда я взошел на палубу: пятнадцать окровавленных трупов бывших моих товарищей лежали в ряд на палубе. Мы стояли в совершенном онемении; волосы поднялись дыбом на головах наших. Не прошло и пяти минут, как один из трупов поднял руки и ужасным гробовым голосом воскликнул:
— Каждый своего!
Матрос, который убил этого несчастного, невольно приблизился и встал около трупа как вкопанный. Никогда не забуду я стона, с каким он повалился в объятия мертвеца, который сжал его в своих оледенелых руках, покатился к борту и упал с ним в море. Блеск молнии ослепил нас на несколько минут, и когда мы прозрели, ни одного трупа не было уже на палубе.
Происшествие это имело ужасное действие на злодеев. Все лежали на палубе навзничь, каждый на том месте, на которое упал при блеске молнии. Солнце давно уже взошло и стало палить спины их, но разбойники и не думали вставать. Так лежали они до самого вечера. Лишь только солнце закатилось, как очарование кончилось; пираты вскочили и поползли вниз к койкам. В полночь звон колокола раздался снова, и ужасный голос вызвал всех на палубу. Четырнадцать трупов лежали в ряд; один из них подозвал своего убийцу, заключил его в свои объятия, покатился с ним к борту и упал в море; опять блеснула молния, и все исчезло. Каждую ночь повторялось то же, пока наконец очередь дошла до боцмана: его утащил с собой убитый им капитан. Тут с вершины грот-мачты раздался ужасный голос, сопровождаемый оглушительным хохотом: «Ну, кончено!», и вода, стоявшая до тех пор в корабле, ушла, и корабль был свободен, как и прежде.
Благодаря небо за чудесное избавление, лег я на палубе и, не смыкая глаз в продолжение всего этого времени, в первый раз заснул сладким сном. Долго ли я спал — не могу сказать Вашему Благополучию, может быть, сон мой продолжался несколько дней, но наконец людской говор разбудил меня. Капитан корабля, который шел из Мексики в Южную Испанию, заметил наш бриг, который волны бросали из стороны в сторону, и послал шлюпку узнать, есть ли на нем хоть одно живое существо. Я боялся рассказать случившееся с нашим экипажем, думая, что они или не поверят, или не захотят взять с собой человека, который был товарищем людей, своими ужасными преступлениями навлекших на себя гнев Божий. По этой причине я сказал им, что, нагрузив корабль своим товаром, отправился в морс; что экипаж корабля, казалось, был зачумлен, потому что все умерли в несколько дней, и что я один остался в живых, и вот уже шесть недель ношусь по морю один-одинехонек.
Испанский корабль был нагружен кошенилью и медью — товаром, не требующим много места, и потому капитан корабля согласился взять моего товара столько, сколько место позволит, и то если соглашусь заплатить ему довольно большой фрахт. Я, разумеется, с удовольствием согласился, и все, что было подороже, было перенесено на испанский корабль.
Ветер дул попутный, и мы через два дня завидели Валенсию, место назначения корабля.
В Валенсии продал я товар свой довольно выгодно и намеревался возвратиться в Тулон, чтобы еще раз взглянуть на любезную Церизу, которая не выходила из моей памяти.
— Вот, Ваше Благополучие, приключения моего второго путешествия, — заключил ренегат с поклоном.
— И очень хорошего путешествия! Оно нравится мне лучше первого. Мустафа, дай ему десять золотых. Завтра увидим, что скажет третье его путешествие.
— Видишь, — сказал Мустафа, когда паша удалился, — что совет мой был не худ.
— Превосходен! — отвечал ренегат, протягивая руку за деньгами. — Завтра буду я лгать лучше самого искусного в этом брадобрея.
Глава VII
— Свет от Бога! — воскликнул паша по окончании дивана, в продолжение которого многие облегчились от своих земных сокровищ, а некоторые избавились и от груза мирских мыслей и забот. — Ну, что у нас сегодня, Мустафа?
— Да не уменьшится тень Вашего Благополучия! — отвечал визирь. — У нас есть в запасе раб, который, как известно Вашему Высокомочию, в тот самый вечер, как Али и Гуссан, эти сыны шайтана, были столь справедливо наказаны за их ужасные преступления, обязался положить к стопам вашим свею историю. Есть еще и рукопись испанского раба, переведенная моим верным греком. Он сказывал мне, что слова ее напитаны медом и что благозвучие их подобно пению соловья, воспевающего свою любимую розу.
— А где гяур, который рассказывает свои путешествия? — прервал паша. — Ни от одного из наших рассказчиков не слыхивал я подобных.
— Гяур на море, Ваше Благополучие. Он настоящий Рустан на борту корабля, на котором везет богатства в ваш высокий пашалык. Он вопрошал толкователей звезд, и звезды обещали благополучное окончание его предприятий Завтра ожидаю его сюда.
— Нечего делать, нужно довольствоваться тем, что есть. Позови раба. В ожидании Гуккабака с его чудными рассказами будем слушать и эти истории.
— Мудрость Вашего Благополучия далеко превышает самого Локмана, — сказал Мустафа. — Гафис говорит: «Дорожи каждым мгновением, которым дарит тебя небо. Кто скажет, какой конец будет иметь всякая вещь? »
Мустафа дал знак, и невольника ввели. Во время его заключения слуги Мустафы донесли, что невольника посетил Аллах, другими словами, что он сошел с ума. Несмотря на это, Мустафа, не имея под руками ренегата и не смея не представить паше рассказчика, или, лучше, истории, решился впустить его.
— Ты просил меня выслушать твою историю, — начал паша. — Я согласен, желая доставишь тем удовольствие не тебе, но себе самому, потому что люблю хорошие истории; надеюсь, что твоя не обманет меня в ожидании, иначе ты бы не осмелился просить меня об этом. можешь начать.
— Паша! — сказал невольник, севши в углу комнаты и покачиваясь всем телом то в ту, то в другую сторону. — Несчастен тот, кто не признает восстания, которое — как я уже говорил Вашему Благополучию — возносится высоко, высоко… до вечно покрыты светом вершины Гебруса и, несмотря на то, стоит не более четырех или пяти пар…
— Святой Пророк, что это? — прервал его паша. — Я не понимаю ни слова из всего сказанного гобой. Или ты смеешься нам в бороды? Говори понятнее!
Мне кажется, что все это теперь происходит передо мной, — продолжал сумасшедший, — вижу все перед глазами, хотя после того протекли многие годы. Пока не перестанет биться это истерзанное сердце, пока не остынет мозг в этой голове, никогда не выйдет это воспоминание из моей памяти.
Солнце только что закатилось за вершину горы, которая защищала мое жилище от сурового северо-восточного ветра. Листья виноградных лоз, склонившихся к дверям моей хижины, до того освещенные его лучами, блестящие и прозрачные, теперь приняли темный цвет. Легкий туман лег на окрестности. Темная синева моря перелилась в какой-то черно-серый цвет. Волны сердито ударялись о берега, как бы недовольные тем, что уже не искрились миллионами радужных цветов, не озаряемые ярким блеском владыки дня.
— Фу-у! — воскликнул паша, отдуваясь.
Бот мой стоял на взморье; в каком-то сладостном отсутствии мыслей устремил я взгляд на него и не сводил глаз до тех пор, пока темнота уже не позволяла мне отличать от бота сетей, развешанных по сторонам. Я обернулся, услышав тихий голос моей Этапы; она сидела подле меня с ребенком на руках и кормила грудью милого малютку, с нежной улыбкой склонившись над первым драгоценным залогом любви нашей. Я был счастлив, слишком счастлив; у меня было все, чего желал я; да, все имел я, — и безумный остановился и ударил себя по лбу, — и теперь у меня нет ничего!
Секунды через две он начал снова:
— Я думал, что рыбы при юго-восточном ветре удаляются в глубь моря, и, если вы будете иметь нужду, то, собирая кисти винограда, не бросайте вместе и лоз, не то вино — как я уже сказал Вашему Благополучию — еще увеличит большие затруднения, чтобы удостовериться, сколько можно утвердительно требовать, то есть, в отношении к объему, смотря по тому, как оно расширяется в различных промежутках скал целой пропасти.
— Ей-ей, не понимаю ни слова из всей этой галиматьи! — воскликнул сердито паша. — Понимаешь ли ты что-нибудь, Мустафа?
— Может ли понять раб ваш то, что не доступно мудрости Вашего Высокомочия!
— Правда, Мустафа! — сказал паша.
— Со временем все это будет ясно Вашему Благополучию, — сказал сумасшедший, — но для этого необходимо выслушать мою историю до конца. Тогда все разовьется, как клубок шелка, который с первого взгляда кажется запутанным.
— Если это так, — отвечал паша, — то не лучше ли начать рассказ с конца и кончить началом? Далее!
Что может быть привлекательнее, прекраснее юной матери с ее первенцем на груди? Сладкие губки и поцелуи дитя, разжигающая вас прелесть распустившейся девы, краснеющая, улыбающаяся и вместе с тем трепещущая юная невеста — все это ничто в сравнении с женщиной во всем цвете красоты своей, исполняющей свое земное назначение, когда глаза ее сверкают тем глубоким восторгом, который дается ей взамен прошедших часов забот и боязни.
— Но не утомляю ли я Ваше Благополучие!
— Уаллах эль неби! Клянусь Богом и его пророком, что это справедливо. Вся история твоя такова, как и начало?
— Нет, паша! О, если бы она была вся такова! Милосердый Боже! Почему ты допустил этот удар? Разве был я неблагодарен? Разве глаза мои не были полны слез признательности и любви в то мгновение, когда они кинулись на нас, когда они приставили к груди моей свое смертоносное оружие, когда, невзирая на отчаянные вопли матери, они вырвали из ее трепещущих рук малютку и бросили его на землю, когда я поднял его и когда пистолет жестокосердого турка прекратил его существование?.. Вижу еще теперь алую кровь, текущую из этой крошечной груди; я прижал губы к смертельной ране, с жаром лобызал я эту кровь!.. Вижу, как они тащат ее, лишенную чувств… Паша! В одну минуту меня лишили всего — жены, ребенка, дома, свободы и рассудка, и теперь перед тобой стоит безумный и раб! Он замолчал, вскочил на ноги и начал громким голосом:
— Но я знаю, кто они; я знаю всех их; знаю, где и она! И теперь на этом месте, паша, ты должен оказать мне свое правосудие! Вот убийца моего дитя, похититель жены моей, разлучивший меня с нею; я требую у него ответа в твоем присутствии.
С этими словами раб бросился на испуганного Мустафу, схватил его одной рукой за бороду и начал колотить по голове слева и справа его тюрбаном.
Стража бросилась на безумного и освободила бороду Мустафы из рук его. Поделом ему — не пускай в диван сумасшедших!
Бешенству паши не было границ, и голова безумного не удержалась бы на плечах, если бы Мустафа не удержал пашу. Он объяснил ему, что простолюдины почитают безумных и бешеных за особенно покровительствуемых небесами и что такой поступок, без сомнения, подаст повод к возмущению. Безумный был выведен стражей, которая оставила его не ранее, чем он находился в значительном расстоянии от дворца.
— Аллах Керим! Бог милосерден! — воскликнул паша, когда безумный был выведен. — Хорошо еще, что он не подумал, что я похититель его жены.
— Аллах да сохранит от этого Ваше Благополучие! Он выдернул почти всю бороду раба вашего, — сказал визирь, приводя в порядок тюрбан.
— Мустафа, заметь, что никогда не должно принимать навязывающих свои истории. Я уверен, что добровольно предлагаемое никуда не годится.
— Сама мудрость говорит устами Вашего Благополучия! Никто не захочет расстаться с тем, что имеет для него какую-нибудь цену: золота не попирают номми и алмачов не находят в местах, озаряемых солнечными лучами. Мы должны отыскивать их в мрачных шахтах, вырывать из земли. Не угодно ли будет Вашему Благополучию прослушать теперь перевод моего грека?
— Пожалуй, — сказал паша в довольно дурном расположении духа.
— Да не уменьшится тень Вашего Благополучия! — отвечал визирь. — У нас есть в запасе раб, который, как известно Вашему Высокомочию, в тот самый вечер, как Али и Гуссан, эти сыны шайтана, были столь справедливо наказаны за их ужасные преступления, обязался положить к стопам вашим свею историю. Есть еще и рукопись испанского раба, переведенная моим верным греком. Он сказывал мне, что слова ее напитаны медом и что благозвучие их подобно пению соловья, воспевающего свою любимую розу.
— А где гяур, который рассказывает свои путешествия? — прервал паша. — Ни от одного из наших рассказчиков не слыхивал я подобных.
— Гяур на море, Ваше Благополучие. Он настоящий Рустан на борту корабля, на котором везет богатства в ваш высокий пашалык. Он вопрошал толкователей звезд, и звезды обещали благополучное окончание его предприятий Завтра ожидаю его сюда.
— Нечего делать, нужно довольствоваться тем, что есть. Позови раба. В ожидании Гуккабака с его чудными рассказами будем слушать и эти истории.
— Мудрость Вашего Благополучия далеко превышает самого Локмана, — сказал Мустафа. — Гафис говорит: «Дорожи каждым мгновением, которым дарит тебя небо. Кто скажет, какой конец будет иметь всякая вещь? »
Мустафа дал знак, и невольника ввели. Во время его заключения слуги Мустафы донесли, что невольника посетил Аллах, другими словами, что он сошел с ума. Несмотря на это, Мустафа, не имея под руками ренегата и не смея не представить паше рассказчика, или, лучше, истории, решился впустить его.
— Ты просил меня выслушать твою историю, — начал паша. — Я согласен, желая доставишь тем удовольствие не тебе, но себе самому, потому что люблю хорошие истории; надеюсь, что твоя не обманет меня в ожидании, иначе ты бы не осмелился просить меня об этом. можешь начать.
— Паша! — сказал невольник, севши в углу комнаты и покачиваясь всем телом то в ту, то в другую сторону. — Несчастен тот, кто не признает восстания, которое — как я уже говорил Вашему Благополучию — возносится высоко, высоко… до вечно покрыты светом вершины Гебруса и, несмотря на то, стоит не более четырех или пяти пар…
— Святой Пророк, что это? — прервал его паша. — Я не понимаю ни слова из всего сказанного гобой. Или ты смеешься нам в бороды? Говори понятнее!
Мне кажется, что все это теперь происходит передо мной, — продолжал сумасшедший, — вижу все перед глазами, хотя после того протекли многие годы. Пока не перестанет биться это истерзанное сердце, пока не остынет мозг в этой голове, никогда не выйдет это воспоминание из моей памяти.
Солнце только что закатилось за вершину горы, которая защищала мое жилище от сурового северо-восточного ветра. Листья виноградных лоз, склонившихся к дверям моей хижины, до того освещенные его лучами, блестящие и прозрачные, теперь приняли темный цвет. Легкий туман лег на окрестности. Темная синева моря перелилась в какой-то черно-серый цвет. Волны сердито ударялись о берега, как бы недовольные тем, что уже не искрились миллионами радужных цветов, не озаряемые ярким блеском владыки дня.
— Фу-у! — воскликнул паша, отдуваясь.
Бот мой стоял на взморье; в каком-то сладостном отсутствии мыслей устремил я взгляд на него и не сводил глаз до тех пор, пока темнота уже не позволяла мне отличать от бота сетей, развешанных по сторонам. Я обернулся, услышав тихий голос моей Этапы; она сидела подле меня с ребенком на руках и кормила грудью милого малютку, с нежной улыбкой склонившись над первым драгоценным залогом любви нашей. Я был счастлив, слишком счастлив; у меня было все, чего желал я; да, все имел я, — и безумный остановился и ударил себя по лбу, — и теперь у меня нет ничего!
Секунды через две он начал снова:
— Я думал, что рыбы при юго-восточном ветре удаляются в глубь моря, и, если вы будете иметь нужду, то, собирая кисти винограда, не бросайте вместе и лоз, не то вино — как я уже сказал Вашему Благополучию — еще увеличит большие затруднения, чтобы удостовериться, сколько можно утвердительно требовать, то есть, в отношении к объему, смотря по тому, как оно расширяется в различных промежутках скал целой пропасти.
— Ей-ей, не понимаю ни слова из всей этой галиматьи! — воскликнул сердито паша. — Понимаешь ли ты что-нибудь, Мустафа?
— Может ли понять раб ваш то, что не доступно мудрости Вашего Высокомочия!
— Правда, Мустафа! — сказал паша.
— Со временем все это будет ясно Вашему Благополучию, — сказал сумасшедший, — но для этого необходимо выслушать мою историю до конца. Тогда все разовьется, как клубок шелка, который с первого взгляда кажется запутанным.
— Если это так, — отвечал паша, — то не лучше ли начать рассказ с конца и кончить началом? Далее!
Что может быть привлекательнее, прекраснее юной матери с ее первенцем на груди? Сладкие губки и поцелуи дитя, разжигающая вас прелесть распустившейся девы, краснеющая, улыбающаяся и вместе с тем трепещущая юная невеста — все это ничто в сравнении с женщиной во всем цвете красоты своей, исполняющей свое земное назначение, когда глаза ее сверкают тем глубоким восторгом, который дается ей взамен прошедших часов забот и боязни.
— Но не утомляю ли я Ваше Благополучие!
— Уаллах эль неби! Клянусь Богом и его пророком, что это справедливо. Вся история твоя такова, как и начало?
— Нет, паша! О, если бы она была вся такова! Милосердый Боже! Почему ты допустил этот удар? Разве был я неблагодарен? Разве глаза мои не были полны слез признательности и любви в то мгновение, когда они кинулись на нас, когда они приставили к груди моей свое смертоносное оружие, когда, невзирая на отчаянные вопли матери, они вырвали из ее трепещущих рук малютку и бросили его на землю, когда я поднял его и когда пистолет жестокосердого турка прекратил его существование?.. Вижу еще теперь алую кровь, текущую из этой крошечной груди; я прижал губы к смертельной ране, с жаром лобызал я эту кровь!.. Вижу, как они тащат ее, лишенную чувств… Паша! В одну минуту меня лишили всего — жены, ребенка, дома, свободы и рассудка, и теперь перед тобой стоит безумный и раб! Он замолчал, вскочил на ноги и начал громким голосом:
— Но я знаю, кто они; я знаю всех их; знаю, где и она! И теперь на этом месте, паша, ты должен оказать мне свое правосудие! Вот убийца моего дитя, похититель жены моей, разлучивший меня с нею; я требую у него ответа в твоем присутствии.
С этими словами раб бросился на испуганного Мустафу, схватил его одной рукой за бороду и начал колотить по голове слева и справа его тюрбаном.
Стража бросилась на безумного и освободила бороду Мустафы из рук его. Поделом ему — не пускай в диван сумасшедших!
Бешенству паши не было границ, и голова безумного не удержалась бы на плечах, если бы Мустафа не удержал пашу. Он объяснил ему, что простолюдины почитают безумных и бешеных за особенно покровительствуемых небесами и что такой поступок, без сомнения, подаст повод к возмущению. Безумный был выведен стражей, которая оставила его не ранее, чем он находился в значительном расстоянии от дворца.
— Аллах Керим! Бог милосерден! — воскликнул паша, когда безумный был выведен. — Хорошо еще, что он не подумал, что я похититель его жены.
— Аллах да сохранит от этого Ваше Благополучие! Он выдернул почти всю бороду раба вашего, — сказал визирь, приводя в порядок тюрбан.
— Мустафа, заметь, что никогда не должно принимать навязывающих свои истории. Я уверен, что добровольно предлагаемое никуда не годится.
— Сама мудрость говорит устами Вашего Благополучия! Никто не захочет расстаться с тем, что имеет для него какую-нибудь цену: золота не попирают номми и алмачов не находят в местах, озаряемых солнечными лучами. Мы должны отыскивать их в мрачных шахтах, вырывать из земли. Не угодно ли будет Вашему Благополучию прослушать теперь перевод моего грека?
— Пожалуй, — сказал паша в довольно дурном расположении духа.