Маршалл Алан. Я умею прыгать через лужи

   Но я не любил носить этот костюм, потому что его нельзя было пачкать. Отец тоже не любил свой праздничный костюм.
   - Давай-ка снимем эту проклятую штуковину, - говорил он по возвращении из церкви, куда ходил редко, и то по настоянию матери.
   Меня удивляло, что доктор Робертсон выряжался по-праздничному каждый день. Но не только это озадачивало меня; я пересчитал его праздничные костюмы и обнаружил, что у него их четыре. Из этого я сделал вывод, что он, вероятно, человек очень богатый и живет в доме с газоном. Люди, у которых перед домом был разбит газон, а также все, кто разъезжал в шарабане на резиновых шинах или в кабриолете, обязательно были богачами.
   Я как-то спросил доктора!
   - У вас есть кабриолет?
   - Да, - ответил он, - есть.
   - На резиновых шинах?
   - Да.
   После этого мне было трудно с ним разговаривать. Все, кого я знал, были бедные. Богачей я знал по именам и видел, как они проезжали мимо нашего дома, но они никогда не смотрели на бедных и не разговаривали с ними.
   - Едет миссис Карузерс! - кричала моя сестра, и мы все устремлялись к воротам, чтобы посмотреть на коляску, запряженную парой серых лошадей и с кучером на козлах.
   Казалось, что мимо нас проезжает сама королева.
   Я вполне мог представить себе, как доктор Робертсон беседует с миссис Карузерс, но мне трудно было привыкнуть к тому, что он разговаривает со мной.
   У него было бледное, не знавшее загара лицо с сизым отливом на гладко выбритых щеках. Мне нравились его глаза - светло-голубые, окруженные морщинками, особенно заметными, когда он смеялся. Его длинные узкие руки пахли мылом, и прикосновение их было прохладно.
   Он ощупал мою спину и ноги, спрашивая, не больно ли. Потом выпрямился, посмотрел на меня и сказал сестре:
   - Искривление весьма значительно, поражена часть спинных мышц.
   Еще раз осмотрев мою ногу, он потрепал меня по волосам и сказал:
   - Мы все это скоро выпрямим. - И обратился к сестре. - Необходимо выровнять берцовую кость. - Он взял меня за лодыжку и продолжал: - Эти сухожилия придется укоротить, а стопу поднять. Мы сделаем надрез вот у этого сустава. - Он медленно провел пальцем по коже над коленом. - Выравнивать будем здесь.
   Это движение его пальцев я запомнил навсегда: он провел линию там, где потом лег шрам.
   Утром накануне операции он остановился около моей кровати и сказал сопровождавшей его старшей сестре:
   - Мальчик, по-моему, совсем освоился: у него очень веселый вид.
   - Да, да, он славный мальчуган, - подхватила сестра и добавила обычным нарочито веселым тоном: - Он даже поет "Брысь, брысь, черный кот!". Не правда ли, Алан?
   - Да, - сказал я, как всегда смущаясь от ее приторного голоса.
   Доктор с минуту смотрел на меня в раздумье, потом неожиданно нагнулся и откинул одеяло.
   - Перевернись на живот, чтобы я мог осмотреть твою спину, - сказал он.
   Я перевернулся и почувствовал, что его прохладные руки скользят по моей кривой спине, тщательно ее ощупывая.
   - Хорошо, - произнес он, выпрямляясь и придерживая одеяло, чтобы я мог снова лечь на спину.
   Когда я повернулся к нему лицом, он взъерошил мне волосы и сказал:
   - Завтра мы выпрямим твою ногу. - И с улыбкой, которая показалась мне странной, добавил: - Ты храбрый мальчик.
   Я принял эту дань уважения без малейшего чувства гордости, недоумевая, за что он меня похвалил. Мне очень захотелось, чтобы он узнал, какой я замечательный бегун. Я наконец решился сказать ему об этом, но он уже повернулся к Папаше, который, сидя в своей коляске, ухмылялся беззубыми деснами.
   Папаша прижился в больнице, как кошка в доме. Это был старик пенсионер с парализованными ногами. Он передвигался по палате и выезжал на веранду в кресле-коляске, к колесам которой были приделаны специальные рычаги. Худыми жилистыми руками он проворно нажимал на рычаги и быстро ездил по палате. Я завидовал ему и в мечтах уже видел, как я ношусь по больнице в таком же кресле, а потом завоевываю первое место в спортивных колясочных гонках и, проезжая по стадиону, кричу: "Дай дорогу!" - как заправский велогонщик.
   Во время врачебного обхода Папаша занимал свою излюбленную позицию - у моей кровати. С нетерпением поглядывая на врача, обходившего палату, он сидел, готовый, как только тот остановится перед ним, поразить его сочиненной заранее тирадой. В такую минуту заговаривать с ним было бесполезно - он ничего не слышал. Но в другое время он говорил без умолку.
   Он всегда был готов ныть и жаловаться и терпеть не мог ежедневных ванн.
   - Эскимосы же не моются в ваннах, - оправдывался он, - а их и топором не убьешь.
   Сестра заставляла его принимать ванну каждый день, а он считал это вредным для своей груди.
   - Сестра, - говорил он, - не сажайте вы меня под вашу брызгалку, этак я схвачу воспаление легких.
   Когда он закрывал рот, морщины на его лице становились глубокими складками. Его куполообразная голова была покрыта тонкими седыми волосками, такими редкими, что они не могли прикрыть блестящую кожу, усеянную коричневыми пятнышками.
   Мне он был неприятен - но не из-за внешности, которая казалась мне интересной, а потому, что я считал его грубым и его манера выражаться смущала меня.
   Как-то раз он сказал сестре:
   - У меня сегодня не было выделений из кишечника, сестра. Это не опасно?
   Я быстро посмотрел на нее, чтобы увидеть, как она воспримет эти слова, но она и бровью не повела.
   Его постоянные жалобы раздражали меня - по моему мнению, ему хоть изредка для разнообразия следовало бы говорить, что он чувствует себя хорошо.
   Иногда Мик спрашивал его:
   - Как здоровье, Папаша?
   - Хуже быть не может.
   - Ну, пока ты еще не умер, - весело говорил Мик.
   - Умереть-то не умер, да только по тому, как я себя чувствую, это может случиться в любую минуту. - Папаша мрачно покачивал головой и отъезжал к постели какого-нибудь новичка, которому еще не успели надоесть его причитания.
   К старшей сестре он относился с почтением и старался не вызывать ее неудовольствия; объяснялось это главным образом тем, что она обладала властью отправить его в приют для престарелых.
   - А в таком заведении долго не протянешь, - говорил он Ангусу, особенно если ты болен. Раз ты человек старый и больной, то правительство наше так и норовит от тебя избавиться, и чем скорее, тем лучше.
   Поэтому, разговаривая со старшей сестрой, он всячески старался задобрить ее и внушить ей, что страдает множеством недугов, которые оправдывают его пребывание в больнице.
   Однажды, когда она спросила его, как он себя чувствует, он сказал:
   - Сердце у меня в нутре мертвый-мертво, как у дохлого барана.
   Я сразу же представил себе колоду мясника, а на ней влажное, холодное сердце, и мне стало не по себе.
   Я сказал Ангусу:
   - Сегодня я себя хорошо чувствую, очень хорошо.
   - Вот это дело, - ответил он. - Никогда не вешай носа.
   Ангус мне нравился.
   Утром при обходе старшая сестра спросила у Папаши, который подкатил свое кресло к камину, обогревавшему палату:
   - Кто помял занавеси?
   Открытое окно, на котором они висели, было возле камина, и легкий ветерок относил их к огню.
   - Это я сделал, сестра, - признался Папаша, - боялся, как бы не загорелись.
   - У вас грязные руки, - сердито сказала сестра, - все занавеси в темных пятнах. Извольте впредь просить сиделку, чтобы она их отдергивала.
   Папаша заметил, что я прислушиваюсь, и немного погодя сказал:
   - Знаешь, старшая сестра - прекрасная женщина. Вчера она спасла мне жизнь; она, кажется, расстроилась из-за этих занавесей, да только, будь я дома и будь это мои занавеси, я бы их все равно примял. С огнем шутки плохи.
   - Мой отец видел, как сгорел дом, - сказал я.
   - Да, да, - нетерпеливо произнес Папаша, - но сейчас дело не в этом. Судя по тому, с каким видом твой отец расхаживал по палате, он, наверно, много чего насмотрелся. Пламя могло лизнуть занавеску, и она бы разом вспыхнула; вот как это бывает.
   Иногда Папашу навещал пресвитерианский священник. Этот человек в темной одежде знал Папашу еще тогда, когда старик жил в хижине у реки. После того как Папашу взяли в больницу, он продолжал навещать его и приносил ему табак и номера "Вестника". Это был молодой священник, всегда говоривший серьезно и пятившийся, словно пугливая лошадь, стоило кому-нибудь из сиделок обратиться к нему с вопросом. Папаше не терпелось его женить, и он сватал его то одной, то другой сиделке. Я всегда с большим интересом прислушивался к тому, как оп расхваливал священника и как ему отвечали сиделки, но, когда старик заговорил об этом с сиделкой Конрад, я перепугался, подумав, что она может согласиться.
   - Ну где ты найдешь такого хорошего жениха? - говорил ей Папаша. Домик у него славный, а что он не очень чистый, так не беда, ты наведешь порядок. Тебе достаточно сказать одно словечко. Он порядочный человек и соблюдает себя.
   - Я подумаю, - обещала сиделка Конрад Папаше, - может быть, я схожу посмотреть его домик. А есть у него лошадь и двуколка?
   - Нет, - отвечал Папаша, - ему негде их держать.
   - А я хочу лошадь и двуколку, - сказала она весело.
   Тут я крикнул ей:
   - У меня когда-нибудь будет и лошадь и двуколка!
   - Ну и отлично, я выйду замуж за тебя. - Она улыбнулась мне и помахала рукой.
   Я откинулся на спинку кровати, сразу с волнением почувствовав себя взрослым, обремененным ответственностью. У меня не было ни малейшего сомнения, что теперь мы с сиделкой Конрад обручены, и я старался придать своему лицу то выражение, с каким отважный путешественник устремляет взор в морскую даль. Несколько раз подряд я повторил про себя: "Мы запишем это на ваш счет". Говорить такие слова, по моему глубокому убеждению, могли только взрослые, и, когда я хотел почувствовать себя мужчиной, а не маленьким мальчиком, я по нескольку раз произносил их про себя. Вероятнее всего, я услышал эту фразу, когда ходил с отцом по лавкам.
   Весь день я обдумывал планы, как обзавестись лошадью и двуколкой.
   Когда доктор Робертсон кончил осматривать меня, он спросил Папашу:
   - Как вы себя чувствуете сегодня, Папаша?