Мартин Кэйдин. В плену у орбиты

   Но он понимал, что бесполезно ломать голову и пытаться сразу восстановить каждое из тысяч мелких событии за последние трое суток — это было все равно, что искать иголку в стоге сена. Полет проходил по строгому четкому графику. Он неустанно тренировался перед полетом, пока не почувствовал себя так же уверенно, как опытный боксер перед выходом на ринг. И все же это был его космический дебют.
   Выполняя напряженную программу полета, проводя научные эксперименты, докладывая строго по графику на наземные станции, разбросанные по всему земному шару, упиваясь красотой неба и огромного мира внизу, он, разумеется, вполне мог что-нибудь упустить. Правда, он верил в себя. Но прошлые ошибки и многолетний опыт научили его никогда не зазнаваться.
   Надо все вспомнить. Но — не спеша! Любая поспешная попытка обнаружить ошибку, если такая действительно совершена, только собьет с правильного пути. Нужно успокоиться, расслабиться, освободиться от напряжения, навалившегося на него и мешавшего сосредоточиться. Только полная объективность! Отделаться от леденящего сознания неизбежной близости рокового конца. Отдохнуть. Хоть на несколько минут выбросить из головы этот проклятый вопрос. Пусть ненадолго, но поставить себя мысленно вне событий, а затем неторопливо вернуться к реальности, полностью владея всеми своими мыслями и чувствами.
   Он закрыл глаза, забыв, что летит над огромным миром. Его тело слегка покачивалось над креслом. Он был зажат между герметичными переборками, гудящей аппаратурой, пультом управления. Но в этом ограниченном пространстве ничто не мешало ему свободно плавать в невесомости.
   Он отдался на волю мыслей, медленно, неторопливо скользивших от одного воспоминания к другому, извлекавших из памяти самое дорогое…

ГЛАВА III

   Он жил в Хантингтоне, на северном берегу Лонг-Айленда, и добираться оттуда до аэродрома Рузвельт-Филд на попутных лучше всего было ранним утром. Тридцать километров — немалый конец, если идти пешком, и он усвоил, что выходить надо пораньше. Когда солнце еще только поднимается над горизонтом, дороги почти пустынны. Бензин в те дни был нормированный, легковые машины на дорогах попадались редко, зато грузовиков было полно. Ранним утром шоферы охотно брали улыбающегося подростка, который останавливал машины поднятым кверху большим пальцем — жестом, освященным десятилетиями. Тотчас раздавалось громкое шипенье воздушных тормозов, весело визжала резина, и машина замедляла ход. Он радостно бежал вдоль обочины и прыгал в кабину огромного тягача с широкими потертыми кожаными сиденьями.
   Он обычно рассказывал водителю, что едет на аэродром Рузвельт-Филд под Минеолой. Он говорил, что, если ему повезет, его даже могут взять полетать. Водить громадные тягачи — работа для настоящих мужчин, но шоферы всегда слушали его с интересом, и время в поездке бежало незаметно. Он вылезал из кабины, громко кричал «спасибо!» и бежал к аэродрому.
   Когда Дику Пруэтту исполнилось четырнадцать, один знакомый летчик впервые взял его полетать. Самолет был старенький, перкалевая обшивка выгорела и покрылась желтыми пятнами, а из двигателя на землю капало масло. Во время полета воняло бензином, и весь самолет ходуном ходил. Но пилот не обращал на это никакого внимания, а Пруэтт был в диком восторге от этой дребезжащей, страдающей одышкой машины.
   Он часто приезжал на Рузвельт-Филд просто поглазеть на самолеты. Вдалеке, с аэродрома Митчел-Филд, взмывали в небо истребители и бомбардировщики. Иногда он выходил на дорогу, пролегавшую у самого конца взлетной полосы Митчел-Филд, и с трепетом следил за тем, как истребитель вспарывал воздух в нескольких метрах над его головой и, убирая шасси, словно птица с подбитыми лапами, взмывал в небеса.
   Но на Рузвельт-Филде он мог подходить к самолетам поближе. Он смотрел, как пилоты кричат механикам «контакт!», как вдруг начинают вращаться деревянные пропеллеры и захлебываются кашлем моторы. Он любил стоять позади самолетов, когда летчики давали газ на месте, проверяя мотор. Вздымая пыль, хлестала назад воздушная струя, воняло маслом и бензином. Трава прижималась к земле, точно уши испуганной собаки; лицо обдавал сильный горячий ветер.
   Не раз ходил он к дальнему концу одной облюбованной им взлетной полосы. Там сбоку был маркер. Иногда он осторожно клал руку на этот сигнальный знак и осторожно гладил по его поверхности. И тогда он представлял себе: вот серебряный моноплан бежит по траве все быстрее и быстрее, набирает скорость, подпрыгивает, пока хвост не оторвется от земли, и, наконец, взлетает. Разинув рот, он слушал ветеранов, которые вспоминали великое мгновение, когда Линдберг открыл дроссель на своем «Райяне» и отправился в сказочный полет к славе.
   «С этой самой взлетной полосы, с этого самого места!» — думал Дик, вспыхивая от восторга, — ведь он сейчас находился на том самом месте, где проходил Линдберг.
   Но сам он больше не летал. Его друг с дребезжащим старым самолетом куда-то переехал, и Пруэтту остались только запахи, ревущие моторы да ветер, швыряющий пыль в лицо. Он просто стоял у ангаров и смотрел. Однажды какой-то летчик выкатывал из ангара блестящий новенький «Ласком». Ему требовалась помощь, а поблизости никого не было. Заметив Пруэтта, летчик подозвал его:
   — Эй, мальчик! А ну-ка помоги! Живо!
   Пруэтт рванулся к маленькому двухместному самолету с такой поспешностью, что даже споткнулся. Он обежал правое крыло и, схватившись за стойку, стал толкать. Красивая машина легко катилась по траве.
   — Спасибо, — сказал летчик и пошел в диспетчерскую.
   Когда он вернулся, Пруэтт стоял на ящике у носа машины и полировал его своим носовым платком. Он уже вытер стекло фонаря кабины и трудился над боковыми стеклами. Некоторое время летчик молча наблюдал.
   — Хочешь прокатиться, сынок? — спросил он. Широкая улыбка Пруэтта сказала ему все. — Ладно, тогда залезай.
   Мальчик глубоко вздохнул, чтобы впитать в себя запах «Ласкома». Это был новый самолет, чистенький и сверкающий. Два сиденья бок о бок, приборная доска поразили Пруэтта своим великолепием, и он очень осторожно погладил пальцами ручку управления, которая была у его кресла.
   Двадцать минут спустя они уже поднялись на тысячу восемьсот метров и лениво плыли над белыми клубочками облаков. Пруэтт молчал и не спускал глаз с пилота, стараясь не пропустить ни одного его движения. Он не поверил своим ушам, когда летчик повернулся к нему и сказал:
   — Хочешь попробовать управлять сам?
   — Еще бы!
   Летчик рассмеялся.
   — Ладно. Но помни: самолет очень чуткий и слушается малейшего движения ручки.
   Когда мальчик сомкнул пальцы вокруг ручки, они слегка дрожали. Летчик улыбнулся ему и поднял руки вверх, показывая, что передает управление самолетом. Пруэтт с трудом сглотнул ком в горле — страшно было поверить, что он по-настоящему, сам ведет самолет.
   Впрочем, он пока еще не вел самолет, он его дергал.
   А с такими самолетами надо обращаться нежно: скажи шепотом, чего ты хочешь, и серебристая машина покорно выполнит твое желание. Через десять минут летчик снова взял управление на себя.
   Он приземлился в Ист-Хэмптоне, в глубине Лонг-Айленда.
   — Я скоро вернусь, — сказал он. — Покарауль самолет, чтобы тут никто не набезобразничал.
   Через час летчик вернулся, и они вырулили на конец взлетной полосы.
   — Возьмись легонько за ручку и поставь ноги на педали, — приказал летчик. — Ну, теперь ты будешь вместе со мной вести самолет и поймешь, в чем тут секрет.
   Пруэтт кивнул. «Ласком», слегка подпрыгивая, помчался по полосе. Пруэтт едва ощутил, как ручка чуть подалась к нему, но самолет подчинился и оторвался от земли.
   Они были в пятидесяти километрах от Рузвельт-Филда, когда летчик велел Пруэтту проверить, крепко ли затянут привязной ремень.
   — Ты когда-нибудь пробовал высший пилотаж, сынок?
   — Нет… нет, сэр, никогда.
   — Ладно, держись покрепче. И скажешь мне сразу, если тебя станет сильно мутить.
   Небо исчезло. Там, где прежде было небо, Пруэтт увидел вертикальную линию и вдруг понял, что это и есть край земли, что горизонт теперь стал дыбом. Но «Ласком» продолжал переворачиваться, как бы катясь по стенке внутри невидимой бочки, и вот уже земля наверху, а небо внизу. Мальчик едва успел перевести дух, как самолет ринулся вниз. А когда нос стал задираться все выше и выше, Пруэтта легонько толкнуло к спинке сиденья и начало прижимать к ней все сильнее и сильнее. Потом горизонт снова исчез, и мотор самолета, перешедшего в пике, взревел. Но вот нос опять стал подниматься выше и выше; мотор натужно ревел, преодолевая нагрузку. Солнце ударило в глаза, и Пруэтт понял, что лежит на спине, а «Ласком» описывает в небе великолепную мертвую петлю.
   Было еще много других фигур, и глаза Пруэтта сияли от восторга, когда серебристый самолет прошелестел по траве Рузвельт-Филда.
   После этого умопомрачительного полета мальчик уже не знал удержу. Он бредил полетами во сне и наяву и своими длительными отлучками из дому доводил родителей до отчаяния. Он натащил в дом груды книг из библиотеки и зачитывался ими далеко за полночь. Тут были и книги о приключениях и трагедиях, случавшихся с летчиками, и серьезные труды по аэродинамике. Он окунулся в мир полетов, как в веселую игру, и это чувство стало медленно ослабевать лишь после того, как он налетал уже немало часов. Игра постепенно становилась профессией.
   Всю вторую половину дня после школы он работал.
   Он старался не тратить денег, копил, подрабатывал не только после уроков, но и по субботним вечерам. Почти каждое воскресенье он проводил на аэродроме и там тоже брался за любую работу. Плату он требовал только одну — полетать; даже пятнадцать минут в воздухе значили для него много.
   Когда ему исполнилось шестнадцать, в его книжке было записано уже девяносто летных часов, и он мчался домой так, будто его несли крылья. Именно в этот день он самостоятельно поднялся в воздух, а ведь у каждого летчика бывает только один первый самостоятельный вылет.
   Когда началась война, снабжение бензином почти полностью прекратилось. Но теперь Пруэтт знал все ходы и выходы и постарался завязать дружбу с несколькими летчиками из гражданской службы воздушного патрулирования. Они патрулировали воды у Атлантического побережья с целью обнаружения подводных лодок противника. Это были отчаянно смелые и, по мнению многих, совершенно нелепые полеты. Некоторые летчики прикрепляли самодельные скобы к брюху самолета и к этому «последнему слову техники» подвешивали двадцатикилограммовые бомбы. В лучшем случае это было рискованно: маленькие самолеты при взлете и посадке тряслись и подпрыгивали, да и что мог поделать с подводной лодкой человек на обтянутой парусиной этажерке, если бы он даже и обнаружил ее в надводном положении?
   Вопрос этот так и остался без ответа, потому что в один прекрасный день самолет «Стинсон» при взлете попал колесом в выбоину, и его так тряхнуло, что бомба отцепилась… Воронка на взлетной полосе получилась не очень большая, но от «Стинсона» и двух летчиков осталось только мокрое место. На этом полеты патрулей и закончились.
   Пруэтт летал при всякой возможности. Главное — побольше летать, главное — чаще держать ручку управления. Пруэтт делал большие успехи — он интуитивно чувствовал каждое движение самолета в полете, к неиссякаемому энтузиазму постепенно прибавлялось мастерство.
   Летом тысяча девятьсот сорок третьего года, окончив Хантингтонскую среднюю школу, он прямо с выпускного бала отправился на армейский вербовочный пункт и попросил направить его в военное летное училище. К тому времени он налетал четыреста часов…
   В начале тысяча девятьсот сорок четвертого года новоиспеченный лейтенант прикрепил на погоны золотые полоски и с величайшей гордостью нацепил на свою форменную блузу серебряные крылышки. Улучив минуту, он удрал к себе в комнату и заперся.
   Он посмотрел на себя в большое зеркало и не поверил своим глазам.
   — Ричард Джон Пруэтт… летчик-истребитель, — прошептал он. И долго еще стоял, рассматривая себя в зеркало.
   Военно-воздушные силы послали его на учебную базу, где осваивали новую технику молодые летчики-истребители. Самой большой машиной, на которой ему приходилось летать до сих пор, был учебный самолет «АТ — 6», крепко сколоченный рычащий зверь в шестьсот лошадиных сил. В новой школе Пруэтт очутился перед лоснящимся носом «Мустанга». Он робко погладил рукой одну из четырех огромных лопастей винта и проторчал целый час у поджарого истребителя, любуясь его линиями и сгорая от нетерпения поднять самолет в воздух.
   Он доводил своих инструкторов до изнеможения.
   А ему все было мало. «Мустанг» оказался машиной мощной, послушной, стремительной и беспощадной, как тигр. Этот самолет казался венцом всех мечтаний Пруэтта, приведших его в авиацию. В учебных воздушных боях Пруэтт дрался с таким неистовством, что через несколько недель перещеголял своих инструкторов, которые быстро обнаружили, что этот молодой лейтенант стал такой же неотъемлемой частью истребителя, как и мотор.
   Пруэтт был прирожденным летчиком. Более того, он был блестящим прирожденным летчиком, сочетавшим в себе это великолепное качество с техническим мастерством.
   Но ему так и не пришлось пострелять из шести пушек «Мустанга» в бою. Когда война в Европе кончилась, его отпустили с действительной службы ВВС, так как он решил поступить в колледж. Пруэтт своевременно почуял надвигающуюся беду. Когда война на Тихом океане окончится, летчиков всюду будет хоть пруд пруди. Десятки тысяч летчиков! И всех их ни в грош не будут ставить. Пруэтт слышал, что в боях в Европе уже принимали участие новые реактивные самолеты; он разговаривал с летчиками, которым доставалось от двухмоторных «Мессершмиттов» — у тех скорость была километров на двести в час больше, чем у американских самолетов.
   Стреловидные крылья, число Маха, оборудование для сжатия воздуха, газовые турбины… лексикон наступающей эры и волновал и настораживал. Волновал, потому что сразу за горизонтом предвиделись новые масштабы полетов; настораживал, потому что теперь мало уже быть просто пилотом. Надо еще чтобы и котелок варил.
   Пруэтт поступил в Миннесотский университет и взялся за осуществление дьявольски жесткого плана — одолеть четырехлетний курс за два года. Другие летчики справились с этой задачей; он не хотел уступать никому. Все не относящееся к занятиям проносилось мимо каким-то туманным вихрем и совершенно не интересовало Пруэтта. Через два года после поступления в университет он окончил его с дипломом авиационного инженера.
   Он позволил себе только перевести дух и снова взялся за работу. Годом позже (потеряв килограммов семь по сравнению с тем весом, который у него был, когда он впервые переступил порог университета) он защитил магистерскую диссертацию.
   В возвращении в кадры ВВС ему временно отказали.
   Война кончилась, число полетов резко сократилось, и от военных летчиков, желавших летать, просто отбоя не было.
   Пруэтт поехал домой. Это было осенью тысяча девятьсот сорок седьмого года, он был рад передышке после трехлетней изнурительной гонки. Он наслаждался ничегонеделаньем, целыми днями ловил рыбу и с легким изумлением заметил, как плотно теперь облегают платья формы девушек, некогда знакомых ему еще по школе. Но среди них была одна, совсем особенная — Энн Фаулер. Он выделял ее среди всех своих приятельниц, и хотя ни он, ни она прямо не говорили об этом, само собой разумелось, что в будущем они когда-нибудь поженятся. Энн никогда ни на чем не настаивала, и сейчас, не скрывая своей радости от встречи с Пруэттом, она, как всегда, стремилась сохранить непринужденность и простоту их отношений.
   Вместе с тем, как и прежде, она была с ним совершенно откровенна. Это по ее предложению Пруэтт попросил у друга катер с каютой, и они с Энн Фаулер вдвоем пропадали целую неделю.
   Когда они вернулись, Пруэтта уже ждало письмо из Пентагона. Ему предлагалось явиться двадцатого января тысяча девятьсот сорок восьмого года для продолжения службы. Пруэтт ошалел от радости.
   Он решил отметить это событие. А чем же еще можно было отметить его, как не полетом? Он поехал на машине из Хантингтона на юг к небольшому аэропорту поблизости от Эймитивиля. Друг его отца Эд Лайонз год назад открыл здесь летную школу.
   …Оглядевшись, Пруэтт подумал, что пышное название «Аэропорт Занс» мало соответствует действительности. Две травяные взлетно-посадочные полосы: одна длиной метров в восемьсот, другая меньше шестисот метров. Походив по летному полю, Пруэтт убедился, что полосы вообще мало отвечают своему назначению: больше глины, чем травы.
   Но у него, как встарь, засосало под ложечкой. При виде самолетиков, раскатывающих по аэродрому, он вспомнил дни учения и улыбнулся, почуяв знакомую вонь масла и бензина. У Эда Лайонза было четыре новых «Джей-3» для тренировочных полетов, но Пруэтт не обратил на них никакого внимания. Он вошел в ангар и уставился на сверкающий красно-белый биплан «Стирман». Это была поистине мечта летчика. Что это не серийный самолет, Пруэтт заметил с первого взгляда. Мотор был явно мощнее обычных, которые он встречал на самолетах этого типа, да и сама машина просто сверкала. Пруэтту сразу бросились в глаза некоторые изменения в конструкции самолета; он понял, что машину переделали для пилота, который любит покувыркаться в небе.
   Пруэтт услышал позади себя шаги. Он обернулся и увидел широкоплечего человека в замасленной одежде. Человек ткнул большим пальцем в сторону самолета.
   — Нравится? — спросил он.
   — Очень. Никогда не видал такого.
   Человек рассмеялся.
   — Это уж точно. Такого больше нет. Я переделал его прямо здесь. Основательно усилил его, теперь он вытерпит все, что может с ним сделать летчик. Теперь это одна из лучших машин для высшего пилотажа… Постойте… — Он пристально посмотрел на Пруэтта. — А вы не сынок ли Боба Пруэтта?
   Пруэтт и Эд Лайонз пожали друг другу руки.
   — Твой старик говорил мне, что ты летчик что надо, — сказал Лайонз.
   — Ну, тут, я думаю, он немного перехватил, — ответил Пруэтт. — Кое-что я делать умею, но лично мне кажется, что я еще стою на пороге. Правда, одно говорит в мою пользу, — добавил он, улыбаясь, — военно-воздушные силы доверяют мне своих железных птичек.
   Они сидели в кабинете у Лайонза и пили кофе. Пруэтт рассказывал о своей летной службе. Вдруг Лайонз встал.
   — Хочешь полетать со мной на «Стирмане»? Посмотрим, как ты с ним управишься.
   — Вы еще спрашиваете, хочу ли я полетать на таком самолете? Второй раз вам просить меня не придется… Пошли!
   Пруэтт знал, что полетит с настоящим ветераном авиации. Отец рассказывал о прошлом Лайонза, который облетел чуть ли не весь свет в поисках приключений. Никто не знал, сколько часов Лайонз провел в воздухе, да и сам летчик не обременял себя такими подсчетами. Летать он умел на всем, что только может оторваться от земли.
   В тысяча девятьсот тридцать седьмом году он летал на русских пикирующих бомбардировщиках «Катюшах» в Испании и до смерти пугал своих хвостовых стрелков, опускаясь ниже верхушек деревьев, с ревом проносясь по узким горным ущельям, летя с вертикальным креном, потому что ущелья были уже размаха крыльев машины. Наземные цели он атаковал почти в упор, словно хотел обезглавить вражеских солдат сверкающими винтами.
   На «Катюше» были четыре мощные носовые пушки, и Лайонз только ухмылялся, когда на него наскакивали вражеские истребители. «Катюша», конечно, была тяжелее и медлительнее истребителей, но Лайонз знал, что противник, рассчитывая на это, теряет бдительность. Это тоже стало его оружием. А, кроме того, Лайонз был одним из великих мастеров высшего пилотажа. Когда истребители, ревя, настигали его, он переводил свою «Катюшу» в крутое, но слегка искривленное пике, позволявшее ему совершать бешеный скользящий разворот навстречу врагу за пределом дальнобойности его пушек. Играя рулевыми педалями, Лайонз кидал нос самолета из стороны в сторону. Носовые пушки работали, как пила, да и хвостовому стрелку при этом удавалось куснуть противника. Вражеские пилоты шарахались от этого демона.
   До отъезда из Испании Лайонз сбил огнем носовых пушек три истребителя. Его хвостовой стрелок поджег еще два. Мало того, Лайонз иногда действовал на «Катюше», как на истребителе, врезаясь на полной скорости в строй бомбардировщиков противника. Он уничтожил четыре двухмоторных бомбардировщика, развалившихся в воздухе на куски.
   И все это происходило в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда Пруэтт еще только мечтал о небе…
   Пруэтт был не просто хорошим летчиком. Перед Лайонзом он прибеднялся, но на самом деле летную школу окончил первым среди своих сокурсников. У него были все качества летчика. Кстати, и полеты на «Стирмане» не были для него в новинку — в начальный период обучения в училище ему приходилось подниматься на машине этой марки. Правда, она совсем не походила на этот самолет, усовершенствованный Лайонзом. Пруэтт сразу же обратил внимание на необычайную чувствительность машины и мощность ее мотора.
   Пока Лайонз, оторвавшись от взлетной полосы, набирал высоту, Пруэтт поправил кожаный шлем и очки и включил переговорное устройство. Когда самолет был в двух тысячах метров над южным берегом острова, Лайонз передал управление Пруэтту.
   — Делай что хочешь, — сказал он. — И не беспокойся о перегрузках. Он все выдержит. Давай. — Он поднял руки над обтекателем. — Машина в твоем распоряжении.
   Пруэтт блаженствовал. Он проделал все: медленные двойные повороты и «бочки», иммельманы, падение листом, боевые развороты, быстрые «бочки», затем плоский штопор, восьмерки, мертвые петли — все, что можно было вычитать в наставлении по высшему пилотажу. Все фигуры он выполнил с такой точностью, которая удовлетворила бы самого взыскательного инструктора.
   — Неплохо, неплохо, — заметил Лайонз, беря управление на себя.
   — Что значит «неплохо»? — раздраженно откликнулся Пруэтт. — Во время какого финта я выпустил мяч?
   Замечание Лайонза задело его. Черт побери, он же совершенно правильно выполнил на этом «Стирмане» все маневры!
   — Гонять мяч может всякий, друг мой, — спокойно сказал Лайонз. — Любой может это делать. Это дело практики, и только.
   — Ну, знаете, я не хочу, чтобы вы считали меня наглецом, тем более что вы друг моего старика, — сказал, усмехнувшись, Пруэтт, — но если уж я такой увалень, почему бы вам не показать мне, как надо летать?
   Из задней кабины не донеслось ни звука. Пруэтт не вытерпел и громко рассмеялся. В конце концов, после всех фигур, которые он выполнил, устанет любой человек, а Лайонз все-таки староват. Но Лайонз задел его за живое, и Пруэтт уже не мог удержаться, чтобы не сказать колкости.
   — Давай, старик, — крикнул он, — покажи класс!
   Лайонз опять не ответил. Пруэтт тотчас же пожалел о своих словах — они были недобрые, а Лайонз оказал ему любезность, пригласив его на свой «Стирман». Он хотел было извиниться.
   Но так и не сказал ни слова. Не мог.
   Мир словно бы взорвался и исчез — небо, солнце, вода, земля стремительно слились в сплошное смутное мелькание. Пруэтт не понял даже, что сделал Лайонз, но «Стирман» в одно мгновенье превратился в живое существо. Пруэтт едва успел прошептать: «Господи!», а руки Лайонза, его ноги, все существо его стали как бы продолжением сверкающего биплана, они слились с машиной в единое целое.
   Самолет натужно ревел, молниеносно выполняя фигуры высшего пилотажа. Лайонз не проделывал одну фигуру за другой; нет, это было одно непрерывное движение — ни одной секунды паузы, промедления, только стремительное кружение солнца, голубой воды, зеленой земли да непрерывная смена бешеных нагрузок на тело.
   Исполнение фигур было просто невообразимым, особенно «бочки». Провалившись к земле, «Стирман» взмывал и шел на петлю, и только ветер свистел в расчалках. В мертвой точке он замирал, словно купаясь в солнечном свете, овевая себя прохладным воздухом. Застыв вверх колесами, он парил с полным пренебрежением ко всему, что лежало далеко внизу, а затем ручка управления шевельнулась, педали затанцевали и Пруэтт сообразил, что Лайонз проделал — подумать только, в мертвой точке петли! — одну за другой три великолепные «бочки». «Стирман» едва вышел из третьей «бочки», как ручка уже снова пошла назад, и самолет со свистом понесся к земле в искривленном перевернутом пике.
   Потом земля вернулась на свое место, мотор уже не взревывал, а гудел привычно и ровно. Пруэтт, наконец, перевел дух. Он никогда, никогда не представлял себе, что можно так летать. Господи, да ведь… да ведь по сравнению с таким мастером, как Лайонз, он, Пруэтт, всего лишь неуклюжий новичок, который едва научился отрываться от земли!
   А он-то назвал Лайонза «стариком» и осмелился потребовать, чтобы тот показал ему, жалкому хвастуну, как летать!
   Сверкающие плоскости слегка накренились влево, самолет начал вираж. Повинуясь Лайонзу, он входил во все более крутой вираж, пока плоскости не стали почти вертикально. Все круче и круче разворачивался ловкий самолет, словно цепляясь за воздух. Пруэтт взглянул вниз и увидел желто — зеленые полосы маленького аэродрома. Он…