Страница:
После того, как стемнело, три офицера личной охраны долго стояли во дворе, нервно переговариваясь вполголоса. Это была на редкость разношерстная тройка — кроме Притви Чанда в него входили угрюмый лейтенант Шивчаран и стройный шестнадцатилетний мальчик с золотистого оттенка кожей, по всей видимости прапорщик. Разговора их Родни не разобрал, правда, два или три раза до него долетали слова «рани» и «Ее высочество». Деван тоже часто выкрикивал, что такой-то приказ исходит «из собственных уст Ее Высочества» и Родни заметил, с каким рвением слуги бросались его исполнять. Они не возражали и не задавали вопросов — они просто убегали. Хотя женщина и пряталась за парчовым занавесом, ее присутствие ощущалось повсюду. Родни стало стыдно за то, что он наговорил Притви Чанду. Бедняга жил во дворце и, вероятно, перед ним постоянным кошмаром стояли веревка и дыба.
В девять часов он ушел с озаряемого вспышками факелов крепостного двора, на котором то затихали, то снова начинали суетиться слуги, и спустился к себе. Но и здесь его поджидала рани, наполняя каждый уголок тем же темным, отливающим золотом предчувствием, что охватило его в биллиардной. Он не мог себе представить, как она сумела разорвать ограничения, связанные с ее полом и положением. Как вдова, она по всем законам должна была лишиться всего — по обычаю, она ничем не отличалась от мертвой.
Полночь. Читать он не мог. Дверь распахнулась и к нему ввалились, задыхаясь от возбуждения, деван и Притви Чанд. Деван разразился торопливой фразой на хинди. Родни слушал его, пристегивая саблю.
— Бунт начался, капитан-сахиб! Ужасный бунт в городе! Я известил комиссара, и он сказал мне, что сипаи наведут порядок. Он дал мне записку для вас.
Родни взглянул на исписанный клочок бумаги и спросил:
— Джентльмены, кто из вас отправится со мной?
Вызвался деван и они вышли вместе. Две минуты спустя на примолкшем дворе уже строилась рота. Штыки поблескивали при луне. Грум держал Бумеранга наготове. Когда они вошли в передний проход, на другом конце со скрежетом распахнулись обитые железом ворота.
В городском пригороде, среди путаницы развалин, он остановил роту и резко обратился к девану на хинди. Он вовсе не хотел грубить — наоборот, он предпочел бы испытывать симпатию к рябому коротышке, потому что тот был из рода Бхолкаров, когда-то самого могущественного в Центральной Индии. Бхолкары были гораздо могущественнее Раванов, могущественнее настолько, что главу рода звали просто «Бхолкаром». Шиварао должен был быть еще совсем ребенком, когда английские солдаты и Бомбейская туземная пехота взяли штурмом и разграбили Гогхри, столицу рода. [19]Конечно, сочувствием былое величие Бхолкаров не возродить — оно утрачено навеки, но Родни не мог вызвать в себе даже сочувствия. Деван то пресмыкался перед ним, то стращал — и в обоих случаях за этим скрывалось что-то еще. Все это действовало на Родни раздражающе, и поэтому против его воли в голосе его прозвучала сталь:
— Так где же бунтовщики?
— Подальше, сахиб. Они уже подожгли дом сборщика налогов и амбар с десятиной, и убили много чиновников.
Родни отдал приказ и сипаи двинулись дальше, вглубь города. По переулкам бесцельно бродили люди. Одни были одеты в белое, другие закутаны в темные грубые покрывала, больше ничего разглядеть было нельзя. Он подумал, что кроме горожан среди них могут быть жители окрестных деревень, которые пригнали коз или принесли овощи на продажу на утреннем базаре. Кое-кто кидал камни в двери домов, но в этих действиях не ощущалось ни согласия, ни настоящей ярости. Сипаи тяжелым шагом шли по улице, растянувшись в цепь по всей ее ширине. Передние держали штыки на весу. Толпа тяжело колыхалась, как рыбы в переполненном садке. Ее медленно оттесняли вперед. Те, кто стояли позади, не могли видеть сипаев, и не понимали, почему они вынуждены двигаться.
Деван, шагавший рядом с его стременем, поднял горящие глаза:
— Стреляйте, сахиб, стреляйте! Перебейте их!
Он не ответил. Улочка наконец-то кончилась, выведя их на маленькую площадь, с трех сторон окруженную домами с заколоченными дверями и закрытыми ставнями окнами. С четвертой раскинулся храм. На площади люди стояли так плотно, что не в силах были пошевелиться. На противоположном ее конце тихо горело невысокое здание, и багровые отблески играли на поднятых кверху лицах. В воздухе плавали клочья дыма, затуманивая мерцание огня и висело, распространяя тяжелый запах нечистот, облако пыли.
В неясном ропоте толпы стали проступать слова. Пока он пытался разобрать их, деван пронзительно вопил:
— Они уничтожают собственность рани! Они убивают чиновников! Вы обязаны стрелять…
Родни рявкнул:
— Заткнись, ты…
… мерзкий кровожадный скот, хотелось добавить ему. Он отчетливо слышал, как в толпе выкрикивали: «Долой убийцу!» Должно быть, они имели в виду рани. В толпе еще, похоже, не успели заметить появления сипаев — пока к ним оборачивались только те, кто стоял рядом. Он похлопал Бумеранга по гриве и спокойно встретил их взгляды. У них был вид честных людей, правда, сбитых с толку и чем-то раздраженных. Высокий старик с редкой бородкой погрозил девану кулаком и хрипло выкрикнул:
— Убийца! Прелюбодей!
Толпа вокруг старика подалась вперед, полетели камни. Родни видел, что их метили в скрывавшегося за его спиной и сыпавшего проклятиями девана, но попали в его людей. Один из сипаев пошатнулся и выплюнул кровь вместе с зубом на дорогу. Субадар Нараян прошипел: «Стоять смирно!».
Родни нагнулся к стоявшему у другого стремени сигнальщику.
— Три раза «соль».
Сигнальщик зажал винтовку между коленей и взялся за свисавшую с правого бедра трубу. Он облизал губы, прочистил мундштук, откинул голову назад и дунул.
Раздался резкий металлический звук и воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием толпы. Он приподнялся в стременах и прокричал:
— Эй, жители Кишанпура! Мирно расходитесь по домам! Если не разойдетесь, будем стрелять!
Над толпой зашелестели шипящие звуки:
— Сахиб хай — Кампани ха сахиб — Кампани ха сипахи!
Потом словно рябью пошло:
— Деван бхи! [20]
На обращенных к нему лицах застыли оторопь и недоумение. Они ненавидели рани и девана и не могли поверить, что он с сипаями явился, чтобы защитить таких правителей. Краснея, он повысил голос и снова выкрикнул свой приказ. Какой-то деревенский житель, с выкаченными глазами на беззубом истощенном лице, выскочил вперед, склонился в приветствии и заговорил резким голосом на грубом деревенском наречии:
— Сахиб, избавь нас от убийцы… правь нами сам… не то нас всех передушат!
Нараян пробурчал себе под нос:
— Свинья!
Деван не сводил с говорившего голодного, почти влюбленного взгляда широко расставленных глаз. Обломки кирпичей снова застучали о стены домов, в воздухе просвистела палка.
— В проход!
Родни заставил Бумеранга пятиться, пока две первых шеренги солдат не очутились перед ним и он не перестал заслонять линию огня.
— Первая шеренга — на колено! Первая шеренга, вторая шеренга — заряжай! Залпами — товсь! Стрелять, когда опущу саблю.
Он вытащил саблю и поднял ее. Справа в первой шеренга туземный офицер скосил глаза на ее конец.
Толпа глубоко вздохнула и начала мирно, без всякой паники и торопливости, расходиться. Люди пятились назад, расталкивая друг друга. Толпа рассеивалась и таяла на глазах. Вокруг темных молчаливых фигур замерших в полной неподвижности солдат плавала пыль. Кто-то закашлялся и Нараян прорычал:
— Тихо!
Рука, сжимавшая саблю, занемела.
Наконец он скомандовал: «Отбой!», медленно опустил саблю на холку Бумеранга и со свистом выдохнул воздух. Площадь была пуста. На ней осталось только несколько брошенных повозок, запряженных буйволами и пара связанных вместе блеющих коз. Ни убитых, ни раненых не было видно. Лачуга напротив выгорела дотла. Крыши обезлюдели. В притворе храма мерцал желтый огонек. Он скользнул глазами по окнам второго этажа.
И наткнулся взглядом на уродливое, неподвижное, как у статуи, лицо женщины без чадры. Она была всего в десяти футах от него и в двух футах над его головой — сидела, опершись локтями на подоконник. Уже под пятьдесят, с широким, властным, кое-как подведенным лицом. Зубы и губы измазаны красным соком бетеля. Густые черные, с проседью волосы заплетены в тонкие косички. По ее высокомерной и гордой осанке он понял, что перед ним могла быть только либо княгиня, либо шлюха.
Деван тоже ее заметил и узнал. Он что-то сердито выкрикнул. Не обращая на него никакого внимания, она презрительно бросила:
— Само собой, раджу убили они. Я это знаю. А вы, англичане, — просто слепые дураки.
Деван выхватил из-за пояса пистолет и ринулся вперед. Женщина нагнула голову, оттопырила губы и плюнула ему в лицо красной струей бетеля. Она тут же исчезла, растворившись во мраке за окном. Раздался выстрел, стену озарила оранжевая вспышка. Пуля оцарапала сухую глину и ушла в воздух.
Деван опустил пистолет и, тяжело дыша, пошел обратно. Родни, не шевелясь, холодно изучал его. Когда тот отвел темные, как вишни, глаза, он выкрикнул целый набор команд и сипаи пришли в движение. В течение часа они прочесывали затихшие городские джунгли.
Наконец он велел им остановиться и повернулся к девану:
— Ну и где остальные бунтовщики? Где убитые чиновники? Куда подевались остальные трупы?
Деван уже успел оправиться. Он криво улыбнулся.
— Видимо, все было преувеличено, сахиб. Но кое-кого действительно убили. Во всяком случае, так мне говорили. Если нет, мы можем завтра сами поправить дело.
Родни, ничего не ответив, повернул Бумеранга и повел сипаев обратно в крепость.
Для чего-то этот бунт был нужен. Может, в нем и был смысл, но Родни кипел от с трудом сдерживаемого негодования, пребывая в убеждении, что третью роту каким-то образом использовали и обвели вокруг пальца.
На крепостном дворе он поблагодарил и распустил сипаев, задержав лишь того, кого задело камнем. Света почти не было и, тщетно попытавшись в течении нескольких минут хоть что-то рассмотреть, он нетерпеливо потребовал факел. Никто не отозвался: туземные офицеры разошлись по своим делам, сипаи разбрелись по клетушкам, Рамбир, его денщик, куда-то подевался, а кишанпурских офицеров нигде не было видно. Его слишком долго испытываемое терпение лопнуло и он рявкнул проходившей мимо тени:
— Эй, ты! Ну-ка, быстро сбегай за светом!
Тень замерла. После короткой паузы женский голос мягко произнес:
— Кто-нибудь, принесите мне свет, да побыстрей!
Через пять секунд появился задыхающийся Притви Чанд с зажженным факелом. При его свете Родни увидел, что на тени была белая бурка — длинное, до пят, полотнище, которое носили все мусульманки и некоторые индианки высших каст. За прямоугольной сеткой чадры блеснули черные глаза, и она ушла. Он не стал спрашивать, кто она такая. Он нахмурился и повернулся к сипаю.
Покончив с этим делом, он отправился с докладом к мистеру Делламэну. Комиссар, полностью одетый, сидел за столом. Рядом с чернильницей лежала пара седельных пистолетов, медная пепельница была переполнена изжеванными окурками чирут, и в комнате застоялся запах табака. Он быстро подняло глаза на вошедшего Родни.
— Ну, насколько это было серьезно?
Родни коротко рассмеялся.
— Вообще не о чем говорить. Кто-то поджег лачугу на площади, да немножко покидали камни. Конечно, могло быть и хуже, но с тем, что произошло, легко бы справились и кишанпурские солдаты.
— Вот как. А стрелять пришлось много? Я ничего не слышал но, может, звуки отнесло ветром.
— Мы не сделали ни единого выстрела. Деван попытался убить женщину, но промахнулся. Лично я сомневаюсь, что вообще кто-либо пострадал. У меня сложилось стойкое впечатление, что все это совсем не похоже на настоящую стихийную вспышку.
Комиссар поднялся, глубоко вздохнул и выпрямился в полный рост. Прежним звучным голосом он осведомился:
— Так вы полагаете, что кто-то спровоцировал беспорядки? Вы кого-то подозреваете?
— Трудно сказать, сэр, но…
Он описал, как вела себя толпа, особенно, когда он увидел ее в первый раз.
— Там было больше шума. Мне кажется, деван нарочно изобразил все в черном свете для того, чтобы мы вмешались, что доказало бы, что мы на стороне Рани.
Теперь он знал, под каким углом должен падать свет, чтобы за тяжелым лицом комиссара проступило то, другое лицо. Он взглянул, и увидел, что все время, пока Делламэн произносил уверенные, взвешенные слова, он пытался укрыться от чего-то, от какой-то опасности, или подозрения.
— Ну что ж, вполне возможно. Трудно предвидеть все извивы индийских умов. Но все-таки объяснение кажется мне слегка надуманным. Деван в сущности человек честный, для индийца даже слишком прямой и… э-э… грубый. Пусть ваши подозрения и верны (чего, напомню вам, мы не в силах доказать), все равно ничего страшного не произошло. Обратись он прямо ко мне, я попросил бы вас пройти с флагом по городу, чтобы у поданных маленького раджи не осталось никаких сомнений. Компания безусловно признает его законным наследником и назначит рани правительницей, пока он не вырастет.
— Но ее же ненавидят — мы сами это ночью слышали! Ее называют убийцей. Они думают, что это она убила раджу, своего мужа. И девана они ненавидят. Они возненавидят и нас и станут презирать, если мы их поддержим. Кое-кто в толпе требовал, чтобы мы взяли управление княжеством на себя.
Комиссар, меривший шагами пол, задумчиво кивая головой, остановился на ходу и резко сказал:
— Вздор! Просто в толпу затесались смутьяны и доносчики!
На мгновение Родни показалось, что тот, другой, таившийся внутри, вот-вот потеряет голову. Делламэн изо всех сил пытался сохранить бесстрастную решимость, подобающую комиссару. Наконец ему удалось совладать с собой, и когда он любезно положил руку на плечо Родни и потрепал (жест, который Родни терпеть не мог), то перед ним снова был высокий чин — комиссар арендованного округа Бховани.
— Мой дорогой, вы чересчур чувствительны. Меня восхищает это ваше свойство, но в политике мы вынуждены подчиняться не голосу сердца, а велениям рассудка.
Родни дернул плечом и комиссар убрал руку.
— Вы энергично и решительно выполнили свою задачу, проявив притом христианское милосердие. Можете быть уверены, что я не премину засвидетельствовать это полковнику Кавершему, у которого, льщу себя надеждой, … э-э… пользуюсь определенным влиянием. Вы и без того перегружены ответственностью, так не усложняйте себе жизнь еще и моими проблемами. Дайте-ка подумать — стоит мне замолвить словечко-другое кому следует, и вы очень скоро вернетесь в Бховани, а? К нашей очаровательной миссис Сэвидж. Как вам это понравится? Кавершем пошлет другого офицера вам на смену, а сипаи останутся здесь на более продолжительный срок.
— Не стоит, сэр. Это моя рота.
— Нет? Ну что ж. А теперь идите спать, друг мой любезный. Вы, должно быть, валитесь с ног. Кстати, я хотел бы, чтобы, как только непосредственная опасность исчезнет, вы перевели своих людей в лагерь куда-нибудь поблизости. Через неделю, скажем? Нам ни к чему создавать впечатление, что мы… э-э… взяли бразды правления в свои руки.
— Хорошо, сэр.
— Погодите. Ее высочество очень хотела бы, чтобы офицер, который останется здесь, занялся обучением ее солдат.
— Зачем, сэр?
Делламэн приподнял брови.
— Полагаю, чтобы надежнее обеспечить свою безопасность и безопасность маленького раджи. Может быть, еще и из гордости — чтобы лучше выглядеть в глазах генерал-губернатора, чем Лалкот, что-нибудь в этом роде. И само собой, чем лучше будет обучена здешняя армия, тем меньше нам будет необходимости вмешиваться.
— Хорошо, сэр. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, любезный друг.
Родни отдал честь и быстро спустился по коридору и гулким спиральным лестницам в отведенную ему комнату. Плечо горело от прощального похлопывания напыщенного комиссара округа. Перед глазами стояла напряженная улыбка напуганного Делламэна. В одном человеке жили двое. Непростой человек, по долгу службы рывшийся в политической грязи, предпринимавший двусмысленные демарши, говоривший одно, а подразумевавший другое. Он отстегнул саблю и на мгновение прижал к щеке холодные ножны. В ней была прямота, честность, жестокость — и чистота.
гл. 5
В девять часов он ушел с озаряемого вспышками факелов крепостного двора, на котором то затихали, то снова начинали суетиться слуги, и спустился к себе. Но и здесь его поджидала рани, наполняя каждый уголок тем же темным, отливающим золотом предчувствием, что охватило его в биллиардной. Он не мог себе представить, как она сумела разорвать ограничения, связанные с ее полом и положением. Как вдова, она по всем законам должна была лишиться всего — по обычаю, она ничем не отличалась от мертвой.
Полночь. Читать он не мог. Дверь распахнулась и к нему ввалились, задыхаясь от возбуждения, деван и Притви Чанд. Деван разразился торопливой фразой на хинди. Родни слушал его, пристегивая саблю.
— Бунт начался, капитан-сахиб! Ужасный бунт в городе! Я известил комиссара, и он сказал мне, что сипаи наведут порядок. Он дал мне записку для вас.
Родни взглянул на исписанный клочок бумаги и спросил:
— Джентльмены, кто из вас отправится со мной?
Вызвался деван и они вышли вместе. Две минуты спустя на примолкшем дворе уже строилась рота. Штыки поблескивали при луне. Грум держал Бумеранга наготове. Когда они вошли в передний проход, на другом конце со скрежетом распахнулись обитые железом ворота.
В городском пригороде, среди путаницы развалин, он остановил роту и резко обратился к девану на хинди. Он вовсе не хотел грубить — наоборот, он предпочел бы испытывать симпатию к рябому коротышке, потому что тот был из рода Бхолкаров, когда-то самого могущественного в Центральной Индии. Бхолкары были гораздо могущественнее Раванов, могущественнее настолько, что главу рода звали просто «Бхолкаром». Шиварао должен был быть еще совсем ребенком, когда английские солдаты и Бомбейская туземная пехота взяли штурмом и разграбили Гогхри, столицу рода. [19]Конечно, сочувствием былое величие Бхолкаров не возродить — оно утрачено навеки, но Родни не мог вызвать в себе даже сочувствия. Деван то пресмыкался перед ним, то стращал — и в обоих случаях за этим скрывалось что-то еще. Все это действовало на Родни раздражающе, и поэтому против его воли в голосе его прозвучала сталь:
— Так где же бунтовщики?
— Подальше, сахиб. Они уже подожгли дом сборщика налогов и амбар с десятиной, и убили много чиновников.
Родни отдал приказ и сипаи двинулись дальше, вглубь города. По переулкам бесцельно бродили люди. Одни были одеты в белое, другие закутаны в темные грубые покрывала, больше ничего разглядеть было нельзя. Он подумал, что кроме горожан среди них могут быть жители окрестных деревень, которые пригнали коз или принесли овощи на продажу на утреннем базаре. Кое-кто кидал камни в двери домов, но в этих действиях не ощущалось ни согласия, ни настоящей ярости. Сипаи тяжелым шагом шли по улице, растянувшись в цепь по всей ее ширине. Передние держали штыки на весу. Толпа тяжело колыхалась, как рыбы в переполненном садке. Ее медленно оттесняли вперед. Те, кто стояли позади, не могли видеть сипаев, и не понимали, почему они вынуждены двигаться.
Деван, шагавший рядом с его стременем, поднял горящие глаза:
— Стреляйте, сахиб, стреляйте! Перебейте их!
Он не ответил. Улочка наконец-то кончилась, выведя их на маленькую площадь, с трех сторон окруженную домами с заколоченными дверями и закрытыми ставнями окнами. С четвертой раскинулся храм. На площади люди стояли так плотно, что не в силах были пошевелиться. На противоположном ее конце тихо горело невысокое здание, и багровые отблески играли на поднятых кверху лицах. В воздухе плавали клочья дыма, затуманивая мерцание огня и висело, распространяя тяжелый запах нечистот, облако пыли.
В неясном ропоте толпы стали проступать слова. Пока он пытался разобрать их, деван пронзительно вопил:
— Они уничтожают собственность рани! Они убивают чиновников! Вы обязаны стрелять…
Родни рявкнул:
— Заткнись, ты…
… мерзкий кровожадный скот, хотелось добавить ему. Он отчетливо слышал, как в толпе выкрикивали: «Долой убийцу!» Должно быть, они имели в виду рани. В толпе еще, похоже, не успели заметить появления сипаев — пока к ним оборачивались только те, кто стоял рядом. Он похлопал Бумеранга по гриве и спокойно встретил их взгляды. У них был вид честных людей, правда, сбитых с толку и чем-то раздраженных. Высокий старик с редкой бородкой погрозил девану кулаком и хрипло выкрикнул:
— Убийца! Прелюбодей!
Толпа вокруг старика подалась вперед, полетели камни. Родни видел, что их метили в скрывавшегося за его спиной и сыпавшего проклятиями девана, но попали в его людей. Один из сипаев пошатнулся и выплюнул кровь вместе с зубом на дорогу. Субадар Нараян прошипел: «Стоять смирно!».
Родни нагнулся к стоявшему у другого стремени сигнальщику.
— Три раза «соль».
Сигнальщик зажал винтовку между коленей и взялся за свисавшую с правого бедра трубу. Он облизал губы, прочистил мундштук, откинул голову назад и дунул.
Раздался резкий металлический звук и воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием толпы. Он приподнялся в стременах и прокричал:
— Эй, жители Кишанпура! Мирно расходитесь по домам! Если не разойдетесь, будем стрелять!
Над толпой зашелестели шипящие звуки:
— Сахиб хай — Кампани ха сахиб — Кампани ха сипахи!
Потом словно рябью пошло:
— Деван бхи! [20]
На обращенных к нему лицах застыли оторопь и недоумение. Они ненавидели рани и девана и не могли поверить, что он с сипаями явился, чтобы защитить таких правителей. Краснея, он повысил голос и снова выкрикнул свой приказ. Какой-то деревенский житель, с выкаченными глазами на беззубом истощенном лице, выскочил вперед, склонился в приветствии и заговорил резким голосом на грубом деревенском наречии:
— Сахиб, избавь нас от убийцы… правь нами сам… не то нас всех передушат!
Нараян пробурчал себе под нос:
— Свинья!
Деван не сводил с говорившего голодного, почти влюбленного взгляда широко расставленных глаз. Обломки кирпичей снова застучали о стены домов, в воздухе просвистела палка.
— В проход!
Родни заставил Бумеранга пятиться, пока две первых шеренги солдат не очутились перед ним и он не перестал заслонять линию огня.
— Первая шеренга — на колено! Первая шеренга, вторая шеренга — заряжай! Залпами — товсь! Стрелять, когда опущу саблю.
Он вытащил саблю и поднял ее. Справа в первой шеренга туземный офицер скосил глаза на ее конец.
Толпа глубоко вздохнула и начала мирно, без всякой паники и торопливости, расходиться. Люди пятились назад, расталкивая друг друга. Толпа рассеивалась и таяла на глазах. Вокруг темных молчаливых фигур замерших в полной неподвижности солдат плавала пыль. Кто-то закашлялся и Нараян прорычал:
— Тихо!
Рука, сжимавшая саблю, занемела.
Наконец он скомандовал: «Отбой!», медленно опустил саблю на холку Бумеранга и со свистом выдохнул воздух. Площадь была пуста. На ней осталось только несколько брошенных повозок, запряженных буйволами и пара связанных вместе блеющих коз. Ни убитых, ни раненых не было видно. Лачуга напротив выгорела дотла. Крыши обезлюдели. В притворе храма мерцал желтый огонек. Он скользнул глазами по окнам второго этажа.
И наткнулся взглядом на уродливое, неподвижное, как у статуи, лицо женщины без чадры. Она была всего в десяти футах от него и в двух футах над его головой — сидела, опершись локтями на подоконник. Уже под пятьдесят, с широким, властным, кое-как подведенным лицом. Зубы и губы измазаны красным соком бетеля. Густые черные, с проседью волосы заплетены в тонкие косички. По ее высокомерной и гордой осанке он понял, что перед ним могла быть только либо княгиня, либо шлюха.
Деван тоже ее заметил и узнал. Он что-то сердито выкрикнул. Не обращая на него никакого внимания, она презрительно бросила:
— Само собой, раджу убили они. Я это знаю. А вы, англичане, — просто слепые дураки.
Деван выхватил из-за пояса пистолет и ринулся вперед. Женщина нагнула голову, оттопырила губы и плюнула ему в лицо красной струей бетеля. Она тут же исчезла, растворившись во мраке за окном. Раздался выстрел, стену озарила оранжевая вспышка. Пуля оцарапала сухую глину и ушла в воздух.
Деван опустил пистолет и, тяжело дыша, пошел обратно. Родни, не шевелясь, холодно изучал его. Когда тот отвел темные, как вишни, глаза, он выкрикнул целый набор команд и сипаи пришли в движение. В течение часа они прочесывали затихшие городские джунгли.
Наконец он велел им остановиться и повернулся к девану:
— Ну и где остальные бунтовщики? Где убитые чиновники? Куда подевались остальные трупы?
Деван уже успел оправиться. Он криво улыбнулся.
— Видимо, все было преувеличено, сахиб. Но кое-кого действительно убили. Во всяком случае, так мне говорили. Если нет, мы можем завтра сами поправить дело.
Родни, ничего не ответив, повернул Бумеранга и повел сипаев обратно в крепость.
Для чего-то этот бунт был нужен. Может, в нем и был смысл, но Родни кипел от с трудом сдерживаемого негодования, пребывая в убеждении, что третью роту каким-то образом использовали и обвели вокруг пальца.
На крепостном дворе он поблагодарил и распустил сипаев, задержав лишь того, кого задело камнем. Света почти не было и, тщетно попытавшись в течении нескольких минут хоть что-то рассмотреть, он нетерпеливо потребовал факел. Никто не отозвался: туземные офицеры разошлись по своим делам, сипаи разбрелись по клетушкам, Рамбир, его денщик, куда-то подевался, а кишанпурских офицеров нигде не было видно. Его слишком долго испытываемое терпение лопнуло и он рявкнул проходившей мимо тени:
— Эй, ты! Ну-ка, быстро сбегай за светом!
Тень замерла. После короткой паузы женский голос мягко произнес:
— Кто-нибудь, принесите мне свет, да побыстрей!
Через пять секунд появился задыхающийся Притви Чанд с зажженным факелом. При его свете Родни увидел, что на тени была белая бурка — длинное, до пят, полотнище, которое носили все мусульманки и некоторые индианки высших каст. За прямоугольной сеткой чадры блеснули черные глаза, и она ушла. Он не стал спрашивать, кто она такая. Он нахмурился и повернулся к сипаю.
Покончив с этим делом, он отправился с докладом к мистеру Делламэну. Комиссар, полностью одетый, сидел за столом. Рядом с чернильницей лежала пара седельных пистолетов, медная пепельница была переполнена изжеванными окурками чирут, и в комнате застоялся запах табака. Он быстро подняло глаза на вошедшего Родни.
— Ну, насколько это было серьезно?
Родни коротко рассмеялся.
— Вообще не о чем говорить. Кто-то поджег лачугу на площади, да немножко покидали камни. Конечно, могло быть и хуже, но с тем, что произошло, легко бы справились и кишанпурские солдаты.
— Вот как. А стрелять пришлось много? Я ничего не слышал но, может, звуки отнесло ветром.
— Мы не сделали ни единого выстрела. Деван попытался убить женщину, но промахнулся. Лично я сомневаюсь, что вообще кто-либо пострадал. У меня сложилось стойкое впечатление, что все это совсем не похоже на настоящую стихийную вспышку.
Комиссар поднялся, глубоко вздохнул и выпрямился в полный рост. Прежним звучным голосом он осведомился:
— Так вы полагаете, что кто-то спровоцировал беспорядки? Вы кого-то подозреваете?
— Трудно сказать, сэр, но…
Он описал, как вела себя толпа, особенно, когда он увидел ее в первый раз.
— Там было больше шума. Мне кажется, деван нарочно изобразил все в черном свете для того, чтобы мы вмешались, что доказало бы, что мы на стороне Рани.
Теперь он знал, под каким углом должен падать свет, чтобы за тяжелым лицом комиссара проступило то, другое лицо. Он взглянул, и увидел, что все время, пока Делламэн произносил уверенные, взвешенные слова, он пытался укрыться от чего-то, от какой-то опасности, или подозрения.
— Ну что ж, вполне возможно. Трудно предвидеть все извивы индийских умов. Но все-таки объяснение кажется мне слегка надуманным. Деван в сущности человек честный, для индийца даже слишком прямой и… э-э… грубый. Пусть ваши подозрения и верны (чего, напомню вам, мы не в силах доказать), все равно ничего страшного не произошло. Обратись он прямо ко мне, я попросил бы вас пройти с флагом по городу, чтобы у поданных маленького раджи не осталось никаких сомнений. Компания безусловно признает его законным наследником и назначит рани правительницей, пока он не вырастет.
— Но ее же ненавидят — мы сами это ночью слышали! Ее называют убийцей. Они думают, что это она убила раджу, своего мужа. И девана они ненавидят. Они возненавидят и нас и станут презирать, если мы их поддержим. Кое-кто в толпе требовал, чтобы мы взяли управление княжеством на себя.
Комиссар, меривший шагами пол, задумчиво кивая головой, остановился на ходу и резко сказал:
— Вздор! Просто в толпу затесались смутьяны и доносчики!
На мгновение Родни показалось, что тот, другой, таившийся внутри, вот-вот потеряет голову. Делламэн изо всех сил пытался сохранить бесстрастную решимость, подобающую комиссару. Наконец ему удалось совладать с собой, и когда он любезно положил руку на плечо Родни и потрепал (жест, который Родни терпеть не мог), то перед ним снова был высокий чин — комиссар арендованного округа Бховани.
— Мой дорогой, вы чересчур чувствительны. Меня восхищает это ваше свойство, но в политике мы вынуждены подчиняться не голосу сердца, а велениям рассудка.
Родни дернул плечом и комиссар убрал руку.
— Вы энергично и решительно выполнили свою задачу, проявив притом христианское милосердие. Можете быть уверены, что я не премину засвидетельствовать это полковнику Кавершему, у которого, льщу себя надеждой, … э-э… пользуюсь определенным влиянием. Вы и без того перегружены ответственностью, так не усложняйте себе жизнь еще и моими проблемами. Дайте-ка подумать — стоит мне замолвить словечко-другое кому следует, и вы очень скоро вернетесь в Бховани, а? К нашей очаровательной миссис Сэвидж. Как вам это понравится? Кавершем пошлет другого офицера вам на смену, а сипаи останутся здесь на более продолжительный срок.
— Не стоит, сэр. Это моя рота.
— Нет? Ну что ж. А теперь идите спать, друг мой любезный. Вы, должно быть, валитесь с ног. Кстати, я хотел бы, чтобы, как только непосредственная опасность исчезнет, вы перевели своих людей в лагерь куда-нибудь поблизости. Через неделю, скажем? Нам ни к чему создавать впечатление, что мы… э-э… взяли бразды правления в свои руки.
— Хорошо, сэр.
— Погодите. Ее высочество очень хотела бы, чтобы офицер, который останется здесь, занялся обучением ее солдат.
— Зачем, сэр?
Делламэн приподнял брови.
— Полагаю, чтобы надежнее обеспечить свою безопасность и безопасность маленького раджи. Может быть, еще и из гордости — чтобы лучше выглядеть в глазах генерал-губернатора, чем Лалкот, что-нибудь в этом роде. И само собой, чем лучше будет обучена здешняя армия, тем меньше нам будет необходимости вмешиваться.
— Хорошо, сэр. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, любезный друг.
Родни отдал честь и быстро спустился по коридору и гулким спиральным лестницам в отведенную ему комнату. Плечо горело от прощального похлопывания напыщенного комиссара округа. Перед глазами стояла напряженная улыбка напуганного Делламэна. В одном человеке жили двое. Непростой человек, по долгу службы рывшийся в политической грязи, предпринимавший двусмысленные демарши, говоривший одно, а подразумевавший другое. Он отстегнул саблю и на мгновение прижал к щеке холодные ножны. В ней была прямота, честность, жестокость — и чистота.
гл. 5
Сквозь полуприкрытые веки, преисполненный сытостью и довольством, он наблюдал за танцовщицами. Он провел в Кишанпуре уже семь недель, с каждым днем все полнее осваиваясь с новым образом жизни. Но завтра, в субботу, двадцать первого февраля, ему предстояло возвратиться в мир формальностей. Завтра на коронацию маленького раджи и на тигровую охоту прибывали английские гости. Он уже предвидел, насколько их присутствие будет сковывать туземцев, да и его самого. После охоты он вернется в Бховани, и его задача будет считаться выполненной.
Беспорядки больше не повторялись ни в городе, ни, насколько ему было известно, на всех пяти тысячах квадратных миль кишанпурских владений. Раз в неделю из Бховани приходило письмо: в день, когда он уехал, Робин сел на маленького скорпиона; Джуэл, его пес, недавно подрался с шакалом; Джоанна купила у разносчика материал на новую шляпку и портной ее уже сделал — это обошлось в общей сложности в шесть рупий и четырнадцать анн. Кроме того, она «полагала», что вскоре получит приглашение на тигровую охоту; он знал, что ее не пригласят, но не решался написать ей об этом прямо. В его письмах «рани, по всей видимости, просто не задумывалась об этом» и «не может же он заниматься откровенным попрошайничеством». Это было неправдой — Шумитра [21]об этом думала. Несколько раз он пытался завести такой разговор, но она незаметно уводила его в сторону. Он понял, что она намеренно избегает этой темы. Какой бы чудесной женщиной она не была, она оставалось княгиней и индианкой, и гордость не позволяла ему просить ее об одолжении. Комиссар пробыл в Кишанпуре только неделю и, уезжая, забрал с собой эскадрон Джулио. Еще шесть недель пролетели быстро — Родни занимался обучением местной армии. Он не ожидал, что ему удастся чего-то достичь за столь краткий срок и приступал к работе со смешанными чувствами. Сама работа его привлекала, но, наполовину уверовав, что рани — убийца, он испытывал сильнейшее нежелание помогать ей прочнее утвердиться на престоле.
Но уже через несколько дней неумелые и невежественные кишанпурцы разбудили его солдатские инстинкты. Через неделю он помнил только, что такие люди позорят военное сословие и занимался с ними так же рьяно, как со своей собственной ротой. Он даже морщился при мысли о том, как бежит время, но знал, что вернется в Бховани с чувством некоторого удовлетворения.
К Притви Чанду он проникся искренним расположением. Толстяк-капитан был обычным дворцовым прихлебателем и, если у него и имелась совесть, он тщательно скрывал ее за бездумным видом и потоками забавных историй. Служебная жесткость Родни наводила на него ужас, и индийцу понадобилось несколько недель, чтобы усвоить, что один и тот же человек может сурово отчитывать его на плацу, и веселиться и выпивать с ним в свободное время. Родни он напоминал грузного мотылька, но не мог не нравиться, а в такие вечера, как этот, был приятным собутыльником. Слегка опьянев от сладкого вина, тот откинулся на подушки у плеча Родни. В серебряной чашке его кальяна булькала вода. Время от времени он громко рыгал, потому что тоже хорошо поел, и теперь привычным способом выражал свою благодарность.
Родни обернулся к нему.
— Притви, неужели ты и твои друзья всегда так… любезны с приезжими англичанами? Я-то думал, что вы будете сухи и сдержанны — в конце концов, вам не за что нас любить. Но все оказалось наоборот, особенно в последние недели.
Притви почесал живот и лукаво усмехнулся.
— Если вы говорите о Ее Высочестве, капитан, то кто я такой, чтобы судить? Не сердитесь, я шучу — но вы же знаете, что вы ей нравитесь. Она очень необычная женщина.
Он машинально оглянулся, чтобы убедиться, что никто не подслушивает.
— Ярые сторонницы старых обычаев хо…хотели бы, чтобы она заперлась на женской половине до конца дней — может быть, даже совершила сати. [22]Вам известно, что большинство князей уже съехались на охоту? Со всеми своими женами и наложницами? У меня есть девочка наверху, так она говорит… слышать не может, как эти чужеземки обсуждают виз…вызывающее поведение нашей рани. Чешут языки не переставая — и так весь день напролет.
Он икнул и помахал в воздухе пухлой рукой.
— Зря только время теряют. Рани как-то сказала, что даже когда она была вот такой крохой, она знала, что будет не как все. Во всей Индии не найдется женщины зн…знатного рода, которая отважилась на то, что сделала рани. Она просто чудо — ее все боятся. Такая женщина, как она, похожа на тигрицу с крыльями — что-то ненормальное. Слушайте, вы ведь ей это не передадите, а? Я пьян, как Камадэва. [23]
Родни потряс головой и втянул дым через отделанный янтарем чубук кальяна. Все это была чистая правда: она напоминала пламя или стальную пружину, а сила и размах ее страстей наводили ужас. Ее гнев была подобен удару молнии, она даже стояла так, как будто яростно утверждала свою неподвижность. Он не собирался искать с ней встречи, отчасти потому, что стыдился своей ночной вспышки на крепостном дворе. Делламэн представил его на частной аудиенции, после чего рани сама стала делать дальнейшие шаги. Родни пытался придерживаться холодного официального тона, но тщетно — слишком сильные она возбуждала в нем чувства: будь то презрение, неприязнь, недоверие, страх или восхищение. За десять дней, прошедшие после отъезда Делламэна, он испытал все это, именно в таком порядке. Они виделись по два-три часа каждый день. Она никогда не закрывала при нем лица; выспрашивала мельчайшие подробности его службы и жизни; иногда даже просила его называть ее по имени, Шумитрой — это должно было помочь ей «думать по-английски». Она считала, что так лучше поймет, что он имеет в виду. Конечно, никакого толку от этого быть не могло: во всем мире не нашлось бы англичанки, подобной рани Шумитре, правительнице Кишанпура.
Музыка заиграла громче; танцовщицы извивались, их пальцы переплетались, серебряные браслеты бренчали и позвякивали. Притви Чанд повысил голос:
— Ну и шум! Вы знаете мисс-сахибу — кажется, ее зовут Лэнгфорд — она еще провела у нас шесть месяцев в прошлом году? Так вот они с рани друг дружку ненавидели, потому что окажа… оказались слишком похожи.
Родни открыл рот, чтобы возразить.
— Ох, капитан, не спорьте. Одна индианка, другая англичанка; одна имеет власть делать, что ей вждумается, другая хотела бы ее иметь. А любезны мы с вами так потому, что вы нам пришлись ко двору — хотя вы и англичанин просто до чертиков… Пр…простите, капитан.
Родни улыбнулся. Может, это и правда. А может, у них имелись другие, более возвышенные, причины, может, они хотели быть уверенными, что он хорошо отзовется о них комиссару. Но все равно слышать это было приятно. Он сказал:
— Спасибо, Притви Чанд. Вы все приложили столько усилий, чтобы меня развлечь — все эти охотничьи угодья, которые вы мне показали…
Притви Чанд захихикал. Родни нахмурился, потом расплылся в глуповатой улыбке. В самом начале Притви, Шивчаран и золотистый мальчик действительно ходили с ним охотиться. Один из них обязательно сопровождал его, чтобы показать, где пролетают лесные птицы, и где кормится дикий красный петух. Они плелись за ним по пятам и мешали заниматься собственными поисками. Однажды, желая отсидеть зорьку и полагая, что нет нужды беспокоить кого бы то ни было в четыре утра, он ускользнул в одиночку. Хмурый Шивчаран пустился за ним бегом. Потом он сболтнул, в чем была причина его спешки: деван опасался, что Родни может заблудиться в джунглях, или с ним что-нибудь стрясется. Деван отвечал за него перед рани, поэтому кто-то из офицеров должен был обязательно сопровождать его, когда он покидал крепость. Сам деван, казалось, постоянно был в отлучке.
Но так дела обстояли только в первые недели. Весь последний месяц его сопровождала сама рани. Она говорила без умолку, требовала, чтобы он учил ее стрелять, спрашивала его совета, какие ружья лучше заказать в Англии. Она была около пяти футов ростом, крепкого сложения, с большими выразительными черными глазами. Именно она сидела рядом с ним в засаде, когда деревенские жители принесли известие, что появился леопард; именно она убила леопарда и захлопала в ладоши, как маленькая девочка.
Ему хотелось поблагодарить Притви Чанда и за другие удовольствия, кроме охоты. Он широким жестом обвел танцовщиц, бутылку дорогого коньяка на столике, прислугу в ливреях за своей спиной и разбросанные по полу подушки.
Беспорядки больше не повторялись ни в городе, ни, насколько ему было известно, на всех пяти тысячах квадратных миль кишанпурских владений. Раз в неделю из Бховани приходило письмо: в день, когда он уехал, Робин сел на маленького скорпиона; Джуэл, его пес, недавно подрался с шакалом; Джоанна купила у разносчика материал на новую шляпку и портной ее уже сделал — это обошлось в общей сложности в шесть рупий и четырнадцать анн. Кроме того, она «полагала», что вскоре получит приглашение на тигровую охоту; он знал, что ее не пригласят, но не решался написать ей об этом прямо. В его письмах «рани, по всей видимости, просто не задумывалась об этом» и «не может же он заниматься откровенным попрошайничеством». Это было неправдой — Шумитра [21]об этом думала. Несколько раз он пытался завести такой разговор, но она незаметно уводила его в сторону. Он понял, что она намеренно избегает этой темы. Какой бы чудесной женщиной она не была, она оставалось княгиней и индианкой, и гордость не позволяла ему просить ее об одолжении. Комиссар пробыл в Кишанпуре только неделю и, уезжая, забрал с собой эскадрон Джулио. Еще шесть недель пролетели быстро — Родни занимался обучением местной армии. Он не ожидал, что ему удастся чего-то достичь за столь краткий срок и приступал к работе со смешанными чувствами. Сама работа его привлекала, но, наполовину уверовав, что рани — убийца, он испытывал сильнейшее нежелание помогать ей прочнее утвердиться на престоле.
Но уже через несколько дней неумелые и невежественные кишанпурцы разбудили его солдатские инстинкты. Через неделю он помнил только, что такие люди позорят военное сословие и занимался с ними так же рьяно, как со своей собственной ротой. Он даже морщился при мысли о том, как бежит время, но знал, что вернется в Бховани с чувством некоторого удовлетворения.
К Притви Чанду он проникся искренним расположением. Толстяк-капитан был обычным дворцовым прихлебателем и, если у него и имелась совесть, он тщательно скрывал ее за бездумным видом и потоками забавных историй. Служебная жесткость Родни наводила на него ужас, и индийцу понадобилось несколько недель, чтобы усвоить, что один и тот же человек может сурово отчитывать его на плацу, и веселиться и выпивать с ним в свободное время. Родни он напоминал грузного мотылька, но не мог не нравиться, а в такие вечера, как этот, был приятным собутыльником. Слегка опьянев от сладкого вина, тот откинулся на подушки у плеча Родни. В серебряной чашке его кальяна булькала вода. Время от времени он громко рыгал, потому что тоже хорошо поел, и теперь привычным способом выражал свою благодарность.
Родни обернулся к нему.
— Притви, неужели ты и твои друзья всегда так… любезны с приезжими англичанами? Я-то думал, что вы будете сухи и сдержанны — в конце концов, вам не за что нас любить. Но все оказалось наоборот, особенно в последние недели.
Притви почесал живот и лукаво усмехнулся.
— Если вы говорите о Ее Высочестве, капитан, то кто я такой, чтобы судить? Не сердитесь, я шучу — но вы же знаете, что вы ей нравитесь. Она очень необычная женщина.
Он машинально оглянулся, чтобы убедиться, что никто не подслушивает.
— Ярые сторонницы старых обычаев хо…хотели бы, чтобы она заперлась на женской половине до конца дней — может быть, даже совершила сати. [22]Вам известно, что большинство князей уже съехались на охоту? Со всеми своими женами и наложницами? У меня есть девочка наверху, так она говорит… слышать не может, как эти чужеземки обсуждают виз…вызывающее поведение нашей рани. Чешут языки не переставая — и так весь день напролет.
Он икнул и помахал в воздухе пухлой рукой.
— Зря только время теряют. Рани как-то сказала, что даже когда она была вот такой крохой, она знала, что будет не как все. Во всей Индии не найдется женщины зн…знатного рода, которая отважилась на то, что сделала рани. Она просто чудо — ее все боятся. Такая женщина, как она, похожа на тигрицу с крыльями — что-то ненормальное. Слушайте, вы ведь ей это не передадите, а? Я пьян, как Камадэва. [23]
Родни потряс головой и втянул дым через отделанный янтарем чубук кальяна. Все это была чистая правда: она напоминала пламя или стальную пружину, а сила и размах ее страстей наводили ужас. Ее гнев была подобен удару молнии, она даже стояла так, как будто яростно утверждала свою неподвижность. Он не собирался искать с ней встречи, отчасти потому, что стыдился своей ночной вспышки на крепостном дворе. Делламэн представил его на частной аудиенции, после чего рани сама стала делать дальнейшие шаги. Родни пытался придерживаться холодного официального тона, но тщетно — слишком сильные она возбуждала в нем чувства: будь то презрение, неприязнь, недоверие, страх или восхищение. За десять дней, прошедшие после отъезда Делламэна, он испытал все это, именно в таком порядке. Они виделись по два-три часа каждый день. Она никогда не закрывала при нем лица; выспрашивала мельчайшие подробности его службы и жизни; иногда даже просила его называть ее по имени, Шумитрой — это должно было помочь ей «думать по-английски». Она считала, что так лучше поймет, что он имеет в виду. Конечно, никакого толку от этого быть не могло: во всем мире не нашлось бы англичанки, подобной рани Шумитре, правительнице Кишанпура.
Музыка заиграла громче; танцовщицы извивались, их пальцы переплетались, серебряные браслеты бренчали и позвякивали. Притви Чанд повысил голос:
— Ну и шум! Вы знаете мисс-сахибу — кажется, ее зовут Лэнгфорд — она еще провела у нас шесть месяцев в прошлом году? Так вот они с рани друг дружку ненавидели, потому что окажа… оказались слишком похожи.
Родни открыл рот, чтобы возразить.
— Ох, капитан, не спорьте. Одна индианка, другая англичанка; одна имеет власть делать, что ей вждумается, другая хотела бы ее иметь. А любезны мы с вами так потому, что вы нам пришлись ко двору — хотя вы и англичанин просто до чертиков… Пр…простите, капитан.
Родни улыбнулся. Может, это и правда. А может, у них имелись другие, более возвышенные, причины, может, они хотели быть уверенными, что он хорошо отзовется о них комиссару. Но все равно слышать это было приятно. Он сказал:
— Спасибо, Притви Чанд. Вы все приложили столько усилий, чтобы меня развлечь — все эти охотничьи угодья, которые вы мне показали…
Притви Чанд захихикал. Родни нахмурился, потом расплылся в глуповатой улыбке. В самом начале Притви, Шивчаран и золотистый мальчик действительно ходили с ним охотиться. Один из них обязательно сопровождал его, чтобы показать, где пролетают лесные птицы, и где кормится дикий красный петух. Они плелись за ним по пятам и мешали заниматься собственными поисками. Однажды, желая отсидеть зорьку и полагая, что нет нужды беспокоить кого бы то ни было в четыре утра, он ускользнул в одиночку. Хмурый Шивчаран пустился за ним бегом. Потом он сболтнул, в чем была причина его спешки: деван опасался, что Родни может заблудиться в джунглях, или с ним что-нибудь стрясется. Деван отвечал за него перед рани, поэтому кто-то из офицеров должен был обязательно сопровождать его, когда он покидал крепость. Сам деван, казалось, постоянно был в отлучке.
Но так дела обстояли только в первые недели. Весь последний месяц его сопровождала сама рани. Она говорила без умолку, требовала, чтобы он учил ее стрелять, спрашивала его совета, какие ружья лучше заказать в Англии. Она была около пяти футов ростом, крепкого сложения, с большими выразительными черными глазами. Именно она сидела рядом с ним в засаде, когда деревенские жители принесли известие, что появился леопард; именно она убила леопарда и захлопала в ладоши, как маленькая девочка.
Ему хотелось поблагодарить Притви Чанда и за другие удовольствия, кроме охоты. Он широким жестом обвел танцовщиц, бутылку дорогого коньяка на столике, прислугу в ливреях за своей спиной и разбросанные по полу подушки.