Май Карл. Золото Виннету

   И он ушел, чтобы принять участие в совете.
   В индейском стойбище есть два самых почетных места: вигвам вождя и, как ни странно, столб пыток. Пожалуй, стоять у столба пыток почетнее, чем гостить у вождя, ибо такую честь необходимо заслужить. Именно поэтому женщины и девушки стайками приходили поглазеть на меня. Взрослые воины, юноши и даже мальчики были слишком горды, чтобы выказать свое любопытство, и держались поодаль. Ни на одном лице я не заметил ненависти, на них читалось только уважение. Им не терпелось посмотреть на белого, о котором они столько слышали и чья смерть должна была стать незабываемым и сладостным зрелищем, о каком только может мечтать краснокожий.
   Неожиданно мое внимание привлекла молоденькая индеанка, еще не ставшая, как мне показалось, ничьей скво. Поймав на себе мой взгляд, она смутилась, выбралась из толпы товарок, отошла в сторону и стала там совсем одна, исподтишка посматривая на меня, словно стыдясь того, что оказалась среди любопытных зевак. Она не была красавицей, но мягкие черты лица и огромные черные глаза делали ее привлекательной. Ее глаза напомнили мне Ншо-Чи. Не задумываясь, я дружелюбно кивнул ей. Румянец окрасил ее лицо по корни волос, она отвернулась и зашагала прочь. Подойдя к одному из самых больших и богатых вигвамов, девушка остановилась, еще раз взглянула на меня и скрылась за пологом, закрывавшим вход.
   — Кто эта молодая дочь кайова? — спросил я моих сторожей.
   — Какхо-Ото, дочь Сус-Хомаши, который еще мальчиком получил право носить в волосах орлиное перо. Она тебе нравится?
   — Да, — признался я, хотя понимал, что подобный разговор в моем положении крайне нелеп.
   — Ее сестра стала скво нашего молодого вождя, — объяснил мне словоохотливый стражник.
   — Скво Пиды?
   — Да. Воин с большим пером в волосах, которого ты увидишь на совете, — ее отец.
   Так и закончился наш странный короткий разговор, последствий которого я тогда никак не мог предвидеть.
   Совет продолжался больше часа, потом меня отвязали и снова привели к вигваму вождя, чтобы объявить приговор. Мне пришлось выслушать длинные речи, суть которых сводилась к обвинениям по двум основным пунктам: во-первых, меня обвиняли во всех преступлениях, которые когда-либо совершались белыми против краснокожих, то есть во всех смертных грехах человечества, и хотели, чтобы я один заплатил по общему счету; во-вторых, мне ставилась в вину давнишняя вражда с Тангуа, его увечье, пленение Пиды и освобождение Сэма Хокенса. Словом, я был смертельным врагом, о помиловании которого нельзя было и помыслить. Еще больше времени занял перечень пыток, которые ожидали меня. Я мог бы гордиться ими, так как их количество и изощренность говорили о том, что краснокожие относятся ко мне чуть ли не с суеверным трепетом. Единственным для меня утешением послужило то, что эти милые люди не стали спешить с приведением приговора в исполнение: в стойбище не вернулся еще один отряд воинов, выехавших на охоту, и было решено отложить торжественный обряд казни, чтобы не лишать отсутствующих возможности лицезреть смерть Олд Шеттерхэнда.
   Я вел себя как человек, не боящийся смерти. Краснокожие, находясь перед судом врага, стараются своими речами привести мучителей в ярость, это считается доказательством отваги. Я же был белым, моя слава и известность были таковы, что я нисколько не заботился о том, как бы меня не посчитали трусом, поэтому и не стал издеваться над советом вождей и старейшин, а отвечал им с достоинством, но не дерзко. Кайова приняли меня совсем не так, как я мог ожидать, да и их молодой вождь отнесся ко мне великодушно, и я не испытывал к ним вражды и ненависти.
   Не знаю почему, но когда мои стражи получили приказ снова привязать меня к дереву смерти, они повели меня прямо мимо вигвама, принадлежавшего Сус-Хомаши — Одному Перу. У входа стояла его дочь Какхо-Ото — Темный Волос. Без всякой задней мысли я остановился и спросил:
   — Моя молодая краснокожая сестра тоже радуется, что воины ее племени наконец-то поймали злого бледнолицего?
   Она снова покраснела до корней волос и ответила после мгновенного колебания:
   — Сэки-Лата вовсе не злой.
   — Откуда тебе известно, злой я или нет?
   — Это знают все.
   — Почему же вы хотите меня убить?
   — Потому, что ты изувечил Тангуа, и потому, что ты вождь апачей, а не бледнолицый.
   — Я бледнолицый и навсегда останусь им.
   — Разве Инчу-Чуна не сделал тебя вождем своего племени? Разве ты не пил кровь Виннету, а он твою?
   — Это так, но разве я снял хоть один скальп с сыновей кайова? Разве я сам напал на Тангуа? Меня вынудили защищаться. Пусть Какхо-Ото не забывает об этом.
   — Сэки-Лата знает мое имя?
   — Я узнал, что ты дочь великого и славного воина, поэтому спросил, как тебя зовут. Пусть в твоей жизни будет много зим и солнц, много больше, чем мне осталось часов.
   Я направился к дереву. Мои стражники не пытались помешать мне беседовать с девушкой, но я не сомневаюсь в том, что они не делали подобных поблажек ни одному пленнику. Причиной тому было не только поведение Пиды и его отношение ко мне, но и то, как старый вождь изменился со временем, что было следствием не одного только преклонного возраста, смягчающего нрав. Сын влиял на отца. Молодые побеги придали старому дереву новые качества, наполнили и его новыми соками…
   Когда меня снова привязали к дереву, мне никто не надоедал — не только воины, но и женщины и дети держались поодаль. Видимо, вожди дали приказ не приближаться ко мне, чем я был весьма доволен. Думаю, никому не доставит удовольствия чувствовать себя диковиной, на которую все пялят глаза.
   Потом я увидел Какхо-Ото. Она вышла из вигвама с глиняной миской в руках и подошла ко мне.
   — Мой отец разрешил мне принести тебе пищу. Ты примешь мой подарок?
   — С удовольствием, — ответил я. — Но я не могу есть, у меня связаны руки.
   — Я покормлю тебя.
   Взяв нож, она принялась накалывать на его острие мелко нарезанное печеное бизонье мясо и подавать мне его в рот кусок за куском. Молоденькая индеанка кормила Олд Шеттерхэнда из своих рук, как ребенка! Несмотря на всю нелепость положения, меня разбирал смех, и я с трудом сдерживался. Хотя девушке, которая так милосердно отнеслась ко мне, кормить приговоренного к смерти не казалось чем-то особенным.
   Мои стражники с серьезным видом наблюдали за нами. Когда я проглотил последний кусок мяса, один из них решил вознаградить девушку тем, что сказал:
   — Какхо-Ото нравится Сэки-Лате.
   Девушка взглянула на меня своими темными глубокими глазами, и я почувствовал, что краснею точно так же, как раньше она. Не сказав ни слова, она отвернулась и пошла назад, но через несколько шагов остановилась и спросила:
   — Воин кайова сказал правду?
   — Он спросил меня, нравишься ли ты мне, и я ответил, что да, — не стал отпираться я.
   Она ушла, и я принялся бранить моего словоохотливого стражника, что, впрочем, не произвело на него ни малейшего впечатления.
   После обеда я увидел Гейтса, снующего между вигвамами.
   — Могу ли я поговорить вон с тем бледнолицым? — обратился я к часовым.
   — Да, но если вы заговорите о побеге, я сразу же прогоню его прочь, — ответил воин.
   — Пусть мой брат не беспокоится, я убегу сам, без чьей-либо помощи.
   Услышав мой зов, Гейтс медленно направился ко мне, воровато озираясь по сторонам, словно человек, сознательно нарушающий приказ.
   — Ближе! Подойдите поближе! — попросил я его. — Или вам запретили говорить со мной?
   — Боюсь, как бы мистер Сантэр нас не увидел, — сознался Гейтс. — Он не хочет, чтобы мы разговаривали.
   — Разумеется. Он опасается, что я открою вам все его делишки.
   — У вас с ним счеты, но к нам он относится по-джентльменски.
   — Скоро вы на собственной шкуре убедитесь в обратном.
   — Я вовсе не собираюсь слушать ваши доводы, сэр, потому что знаю, как плохо вы к нему относитесь.
   — Не просто плохо — он мой враг, и у него есть веские основания, чтобы бояться меня.
   — Бояться вас? Не обижайтесь на меня, сэр, но мне кажется, что вас уже можно не бояться.
   — Только потому, что меня приговорили к смерти? Уж я-то как никто другой знаю, что между приговором и смертью есть существенная разница и не менее существенное расстояние по времени. Я уже столько раз должен был умереть, а, как видите, все еще жив. Скажите мне лучше, вы и в самом деле верите, что Олд Шеттерхэнд такой негодяй, каким его представляет Сантэр.
   — Я могу верить только одному из вас. Вы враги, а кто из вас прав, меня мало волнует.
   — Вам не следовало хотя бы обманывать меня!
   — Когда же я обманул вас?
   — В Магворт-Хиллз, когда скрыли от меня, что кайова направляются к могилам. Будь вы честным человеком, я бы не стоял здесь.
   — Но вы первый солгали нам! Вы назвались именем Джонс!
   — Ложь преследует единственную цель — извлечение выгоды, я же от вымышленного имени ничего не выигрывал. Это была даже не хитрость, а обычная мера предосторожности. На совести Сантэра не одна человеческая жизнь. Он дерзкий и опасный человек, который пытался убить меня. Вы же были его товарищами. Судите сами, мог ли я тогда открыться вам?
   — Несмотря на это, вы не должны были ничего от нас утаивать. Мы не заслужили вашего недоверия.
   — А доверия — тем более! Вы люди неопытные, по крайней мере, в сравнении с таким вестменом, как я. Я знал, что вас нанял Сантэр, поэтому мне волей-неволей пришлось скрыть от вас правду и присмотреться к вам поближе. Как же я мог открыто назвать свое имя, если вы на все лады расхваливали моего злейшего врага?
   — Но если бы вы тогда представились своим настоящим именем, мы бы поверили вам и встали на вашу сторону.
   — Теперь вы знаете, что я Олд Шеттерхэнд. Поверьте мне и встаньте на мою сторону.
   — Поздно, сэр, вы сами виноваты в том, что произошло, так как обманули нас.
   — Не пытайтесь выкрутиться. Неужели вы не убедились в том, что Сантэр горит желанием убить меня?
   — Он не желает вам зла. Он сам сказал об этом.
   — Как я ни пытаюсь доказать вам, что у Сантэра нечестные намерения, вы мне не верите, хотя любой вестмен на вашем месте уже давно почел своей прямой обязанностью покинуть его и помочь мне, пленнику, которому угрожает опасность.
   — Сантэр сказал, что хочет спасти вас.
   — Ложь! Сантэр заворожил вас, и вы прозреете слишком поздно.
   — Вам незачем беспокоиться о нас. И мы ничего плохого не сделали Сантэру, не выслеживали его и не пытались убить, поэтому нам нечего его бояться.
   — Вы все еще надеетесь найти золото? Учтите — в Магворт-Хиллз его больше нет.
   — Зато есть в другом месте, и рано или поздно мы узнаем, где оно лежит.
   — От кого?
   — Нам скажет об этом Сантэр.
   — Но до сих пор ни словом, ни намеком он не дал вам знать, где он собирается искать золото?
   — Нет.
   — Вам нужны еще доказательства, что он принимает вас за дураков?
   — Но не может ведь он сказать нам то, что и сам еще не знает!
   — Он-то знает, очень хорошо знает, каким образом отыскать место, где теперь спрятаны самородки.
   — Если вы так говорите, значит, тоже знаете это место.
   — Конечно, знаю!
   — Так скажите мне!
   — Увы, это невозможно.
   — Так вот она, ваша хваленая честность. Как же мы можем стать на вашу сторону? — Судя по его словам, Гейтс готов был назвать честным человеком любого, кто посулит ему золотые горы.
   — Как видите, мы не доверяем друг другу, поэтому вам не в чем меня упрекнуть. Вы сами вынуждаете меня хранить тайну. Где вы поселились?
   — Мы живем вчетвером в одном вигваме, который выбрал для нас Сантэр.
   — И где же он стоит?
   — По соседству с вигвамом Пиды.
   — Странно! Сантэр сам выбрал его?
   — Да. Тангуа разрешил ему жить, где он захочет.
   — И он поселился рядом с молодым вождем, который относится к нему не так уж и дружелюбно. Берегитесь! Если Сантэр вдруг исчезнет из стойбища и бросит вас здесь одних, я за ваши скальпы и ломаного гроша не дам.
   — Но почему?
   — Пока они мирятся с вашим присутствием, но потом могут счесть вас врагами, и, если вас захотят поставить к столбу пыток рядом со мной, даже мне будет трудно спасти вас.
   — Спасти нас? Вам? — изумился Гейтс. — Вы говорите так, словно находитесь на свободе и пользуетесь дружбой и уважением кайова.
   — У меня есть на то веские причины, поверьте…
   — Черт побери! Сейчас он увидит, что я беседую с вами.
   Действительно, из-за вигвамов вышел Сантэр, увидел стоящего рядом со мной Гейтса и быстрым шагом направился к нам. Его лицо пылало злобой.
   — Э-э-э, да вы его боитесь, хотя пытаетесь убедить меня, что между вами дружба и полное доверие, — язвительно заметил я.
   — Никого я не боюсь, просто мистер Сантэр не хочет, чтобы мы разговаривали с вами, — неуклюже оправдывался Гейтс.
   — Поспешите, мистер Гейтс, бегите к нему навстречу и извинитесь прежде, чем он даст вам нагоняй.
   — Что вам здесь понадобилось, Гейтс? — еще не доходя до нас, набросился Сантэр на своего товарища. — Кто позволил вам вступать в разговор с Олд Шеттерхэндом?
   — Я случайно проходил мимо, и он позвал меня, — вяло защищался Гейтс.
   — Случайно? Зарубите себе на носу — я терпеть не могу случайностей! Идите со мной!
   — Но, мистер Сантэр, я не ребенок…
   — Замолчите! Ступайте за мной!
   Он ухватил Гейтса за руку и потащил за собой. Прожженный негодяй умел лгать, как никто, и ему удалось с помощью лжи обрести такую силу над этими людьми, что они беспрекословно слушались его и безропотно выполняли любые его приказания. Но хуже всего было то, что они даже не пытались сопротивляться.
   Мои стражники, хотя и с грехом пополам, но все же понимали английский. Они прислушивались к моей беседе с Гейтсом, и один из них, тот, кто охотно отвечал на мои вопросы, сказал:
   — Если овцы следуют за волком, то он сожрет их, как только почувствует голод. Почему они не верят предостережениям Сэки-Латы, который желает им добра?
   Вскоре появился Пида, чтобы проверить надежность ремней и узнать, нет ли у меня каких-либо просьб.
   — Наверное, Сэки-Лата уже устал стоять. На ночь его положат между этими столбами, — сказал он, указывая на врытые в землю столбы, о которых я уже упомянул. — А может быть, он хочет лечь прямо сейчас?
   — Нет, я еще могу стоять, — ответил я. — У меня есть одна просьба.
   — Скажи мне, и если я смогу, то охотно исполню ее.
   — Прошу тебя: берегись Сантэра.
   — Сантэра? Он червь и слизняк. Так считает Пида, сын вождя Тангуа.
   — Я согласен с тобой, но соседство с червями может быть опасно даже для могучего дуба. Я слышал, что он поселился рядом с тобой.
   — Да, соседний вигвам был свободен.
   — Остерегайся, чтобы он не зашел в твой.
   — Я прогоню его, как пса.
   — Ты прогонишь его, если он придет к тебе открыто, а если он прокрадется тайком?
   — Ему не удастся войти незамеченным.
   — А если тебя не будет в вигваме?
   — В нем всегда сидит моя скво. Она прогонит Сантэра.
   — Он жаждет получить говорящие бумаги Виннету, которые стали твоим талисманом.
   — Он их не получит.
   — Я знаю, что ты не отдашь их ему добровольно, но сможешь ли ты помешать ему похитить их?
   — Даже если Сантэру удастся тайно проникнуть в мой вигвам, он не найдет говорящие бумаги.
   — Надеюсь, что так оно и будет. Ты разрешишь мне еще раз взглянуть на говорящие бумаги Виннету?
   — Ты уже прочел их.
   — Я не успел, мне помешал Сантэр.
   — Уже темнеет. Я принесу их тебе завтра, как только рассветет, и буду держать их перед твоими глазами, сколько понадобится.
   — Благодарю тебя. Еще я хотел предупредить, что Сантэр постарается украсть у тебя мое оружие. Спрячь его получше.
   — Даже если бы ему удалось проникнуть в мой вигвам днем, он не увидит оружия. Твои ружья завернуты в одеяла и лежат под моим ложем. Они — мои. Я буду твоим наследником, и ко мне перейдет слава Сэки-Латы, потому что он исполнит мою просьбу.
   — Охотно, если только смогу.
   — Я рассмотрел твои ружья и понял, что умею стрелять только из одного. Согласишься ли ты перед смертью научить меня, как заряжать и как стрелять из твоего штуцера?
   — Непременно.
   — Сэки-Лата — благородный воин. Спасибо тебе. За все, что ты сделаешь для меня, я постараюсь, чтобы к тебе относились хорошо, пока не начнутся твои муки.
   Он ушел, не подозревая о том, что вселил надежду в мое сердце.
   До той минуты я надеялся воспользоваться тем, что Гейтс, Клай и Саммер оставались свободными в стойбище кайова. Даже если они не были моими друзьями, они были белыми. Заметь я в них хоть малейшую готовность прийти мне на помощь, я бы исхитрился освободить руки от пут, и тогда никто не смог бы помешать мне бежать. Увы, эту мысль пришлось оставить. После разговора с Гейтсом мне стало ясно, что рассчитывать на него и его товарищей нельзя.
   Итак, я был предоставлен самому себе, однако, несмотря на отчаянное положение, не падал духом. Я не сомневался, что так или иначе мне удастся избежать мучительной смерти. Для спасения мне недоставало самой малости: освободить одну руку и добыть нож! Неужели мне, Олд Шеттерхэнду, это не удастся?
   Я вспомнил о краснокожей девушке по имени Темный Волос. Она явно сочувствовала мне, а я знал, что многим, очень многим белым посчастливилось воспользоваться расположением индейских женщин и бежать из плена. В любом случае я не мог позволить себе покорно дожидаться смерти и был готов пойти на самый отчаянный шаг.
   И вот в то самое мгновение, когда все мои мысли были заняты изобретением способа побега, ко мне обратился Пида с просьбой научить его стрелять из штуцера. Лучшего стечения обстоятельств невозможно было желать. Молодому вождю придется развязать мне руки, чтобы я показал ему, как следует заряжать ружье. Одним движением я выхвачу нож из-за его пояса, разрежу ремни, стягивающие ноги, и буду свободен. К тому же у меня в руках окажется мой замечательный штуцер с магазином на двадцать пять патронов. Надежда, правда, была невелика, но я ведь только рисковал жизнью, которая, честно говоря, уже и так мне не принадлежала.
   Конечно, несравненно лучше было бы сбежать тайно, не подставляя себя под пули краснокожих. Но как это сделать?
   Мысль моя работала лихорадочно, но в голову ничего дельного не приходило.
   Тем временем совсем стемнело, и у вигвамов стали разжигать костры. Индеанки готовили ужин. Темный Волос снова принесла мне еду. И на этот раз ей пришлось уговаривать отца, чтобы тот получил согласие старого вождя. Мы почти не разговаривали, я только поблагодарил ее за доброту, и она сразу же ушла. Вскоре мои стражники тоже покинули меня, а их место заняли двое других. Я спросил, когда смогу лечь, и они ответили, что ждут Пиду, который хочет лично проверить надежность узлов и ремней.
   Однако раньше молодого вождя ко мне пришел человек, которого я совершенно не ждал, — Одно Перо, отец девушки, приносившей мне еду. Он долго в молчании смотрел на меня изучающим взглядом, а потом, прежде чем заговорить со мной, приказал стражникам:
   — Пусть мои братья оставят нас наедине, пока я не позову их.
   Моя стража повиновалась без возражений, из чего я заключил, что старик пользовался среди соплеменников большим уважением и властью, хотя и не был вождем. Когда они ушли, Одно Перо сел передо мной на корточки и снова принялся молча рассматривать меня. Наконец он торжественно произнес:
   — Бледнолицые жили по ту сторону Великой Соленой Воды, я хотя у них было много земли, они приплыли к нам в огромных лодках, чтобы завладеть нашими горами и долинами.
   Он снова умолк. Правила индейского красноречия требуют, чтобы любой мало-мальски значимый разговор с белым человеком начинался с пространного вступления, где следовало перечислить все прегрешения бледнолицых. Я терпеливо ждал, когда он закончит обвинять белых и перейдет к сути. Но что же он хотел сказать мне? Передо мной показался проблеск надежды.
   — Краснокожие мужи встретили белых дружелюбно, как братьев, но они отплатили нам черной неблагодарностью.
   Он снова умолк. Я тоже выжидательно молчал.
   — И сегодня они думают только о том, как бы обмануть нас и согнать нас с земель, которыми всегда владели наши предки. Если им не удается добиться своего хитростью, они применяют силу.
   Последовало новое молчание.
   — Краснокожий муж встречает белого и совершенно уверен в том, что перед ним его смертельный враг. Разве есть среди бледнолицых люди, которые не желали бы нам зла?
   Теперь я догадался, куда клонил старик. Дело было во мне. Когда я и на этот раз не ответил ему, он спросил меня напрямик:
   — Сэки-Лата не желает говорить со мной?
   — Почему же? К чему мне отвечать, если я согласен с тобой?
   — Разве не все бледнолицые желают нам зла?
   — Нет, не все, — возразил я.
   — Пусть Сэки-Лата назовет хоть одного из них.
   — Я мог бы назвать много имен, но не сделаю этого. Если ты пошире откроешь глаза, то непременно увидишь одного из них.
   — Я вижу лишь Сэки-Лату.
   — Его я и имел в виду.
   — Ты хочешь сказать, что Сэки-Лата не питает к нам вражды.
   — Нет.
   — Ты когда-нибудь убивал или ранил краснокожих?
   — Мне приходилось защищать свою жизнь. Я давно доказал, что не желаю зла краснокожим. Сколько раз помогал я им в борьбе против белых! Если ты справедлив, то должен будешь согласиться со мной.
   — Сус-Хомаши справедлив.
   — Вспомни о Виннету. Мы были с ним братья. Разве Виннету не был краснокожим воином?
   — Он был великим краснокожим воином, хотя и нашим врагом.
   — Он не хотел быть вашим врагом, но вы вынудили его стать им. Он любил всех индейцев так же, как и своих апачей. Он старался жить в согласии со всеми краснокожими, но вы предпочитали воевать друг с другом. Сколько раз он пытался примирить племена, ставшие на тропу войны! Все, что мы с ним делали, мы делали из любви к краснокожему народу.
   Я нарочно говорил так же медленно и торжественно, как Одно Перо. Когда я умолк, он наклонил голову и в течение нескольких минут не проронил ни слова. Потом встал передо мной во весь рост и ответил:
   — Сэки-Лата не солгал. Сус-Хомаши справедлив и соглашается даже с врагом, если тот прав. Будь весь краснокожий народ похож на Виннету, а белый — на Сэки-Лату, мы жили бы рядом как братья и любили бы друг друга, а на земле с избытком хватило бы места для наших сыновей и дочерей. Мне жаль, что никто не последовал вашему примеру. А если за вождями никто не идет, вождей ждет верная гибель. Виннету пал от пули, а Сэки-Лата скоро умрет у столба пыток.
   Видимо, только теперь Одно Перо посчитал, что пора заканчивать вступление и переходить к делу. Я решил не торопить его и молчал.
   — Сэки-Лата прославил свое имя, поэтому ему придется пройти через страшные мучения, прежде чем он попадет в Страну Вечной Охоты. Разве позволит он своим врагам увидеть, его слабость?
   — Нет. Если мне суждено умереть, я встречу смерть, как воин, которому воздвигнут могилу славы.
   — Ты говоришь «если мне суждено умереть»! Разве ты считаешь возможным избежать смерти?
   — Да.
   — Сэки-Лата даже не скрывает, что хочет бежать?
   — Я всегда говорю правду.
   — Но высказать такую правду — большая смелость!
   — Я никогда не был трусом.
   Моя откровенность привела его в замешательство.
   — Уфф! Уфф! — воскликнул он, возведя руки к небу. — Сыновья кайова до сих пор щадили тебя, но теперь я вижу, что с тобой надо обращаться сурово!
   — Тебе меня не запугать, я горжусь тем, что сказал тебе правду. Никто другой не отважился бы говорить с тобой так открыто.
   — Сэки-Лата прав. Никому другому недостанет смелости признаться, что он собирается бежать. Сэки-Лата не просто смел, он дерзок!
   — Нет. Человек дерзкий поступает так от отчаяния, когда ему терять уже нечего. Моя откровенность другая, у нее иные причины.
   Не мог же я сказать ему в глаза, что знаю, зачем он пришел!
   Одно Перо хотел спасти меня, предложив в жены собственную дочь. Став мужем индеанки, я получил бы свободу, но был бы вынужден стать кайова. Такой исход я не мог принять, поэтому вынужден был отклонить предложение Одного Пера, но так, чтобы краснокожий не оскорбился моим отказом. Это и было главной причиной моей откровенности. Я намекал ему на то, что способен сам спасти свою жизнь, не прибегая к браку с индеанкой.
   Однако Одно Перо не догадался об истинном значении моих слов и продолжил тоном превосходства:
   — Сэки-Лата хочет причинить нам зло, хотя и знает, что бежать ему не удастся. Наверное, гордость воина не позволяет ему признаться, что он погиб. Однако тебе не перехитрить меня.
   — Я уверен, что сбегу!
   — Нет. Ты умрешь здесь, у столба пыток. Если бы я полагал, что у тебя есть возможность бежать, я сам день и ночь сидел бы рядом с тобой и не спускал с тебя глаз. Но ты можешь избежать смерти.
   — Каким образом? — спросил я, понимая, что уже не в силах помешать Одному Перу выполнить его намерение.
   — С моей помощью.
   — Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
   — Разве можно отказываться от помощи, если речь идет о жизни и смерти? Твоя Гордость больше, чем я думал, она настолько велика, что ты даже не думаешь о благодарности. Но я и не требую, чтобы ты благодарил меня. Я только хочу, чтобы ты стал свободным. Моя дочь Темный Волос очень жалеет тебя.
   — Ты хочешь сказать, что я не мужественный воин, а человек, достойный жалости? Жалость оскорбляет!
   Я говорил намеренно жестко, чтобы в последний раз попытаться остановить его, но мне не удалось. Индеец мягко ответил: