В истории ранних поселений было несколько таких случаев.
Хотя в жилах Вакоры текла кровь белого человека, душа у него была индейская, он любил народ своего отца, как будто был чистокровным его представителем.
Мысли его были полны мечтаний о великом будущем своего народа. Он мечтал о тех временах, когда индейцы займут высокое положение среди других народов на земле своих предков.
Душа у него была чистая, а сердце благородное.
Он был патриотом в самом лучшем смысле этого слова.
Но его рассудительность, не подводившая в других случаях, подвела его в отношении белой расы, просто потому, что он видел только худшие проявления характера белых, их алчность и эгоизм.
Если такое отношение, неизбежное при первом соприкосновении с цивилизацией, было характерно даже для него, насколько характерней оно должно было быть для невежественных людей его племени?
Ответ на этот вопрос предоставляем найти любителям казуистики.
Олуски ответил бы своему спутнику, но те же противоречивые мысли, которые пришли ему в голову, когда он услышал начало речи Вакоры, заставили его промолчать.
Вакора продолжал:
– Достаточно, дядя. Я не хотел тревожить тебя своими чувствами, хотел только предупредить об опасности, потому что все отношения с бледнолицыми связаны с опасностью. Они, как и мы, верны своим инстинктам, и эти инстинкты ослепляют их и не дают видеть, где справедливость. Твой друг, белый вождь, может быть таким, каким ты его считаешь. Если это так, то он восхитится твоей осторожностью, а не обвинит тебя в недоверчивости, потому что осторожность вполне естественна.
Олуски хотел ответить, но ему помешало появление третьего лица.
Вакора, увидев, кто приближается, в восхищении вскочил на ноги.
Подошла индейская девушка.
Легкими шагами приблизилась она к вождям. Вступив на освещенную солнцем поляну, она казалась естественной частицей прекрасной дикой природы, волшебной лесной феей.
Это была стройная девушка с красивой фигурой, с необычно маленькими ладонями и ступнями.
Одежда ее была сама простота, но она носила ее так грациозно, как будто это великолепный наряд светской дамы. Платье из ткани яркой окраски, скрепленное у горла серебряной брошью, спускалось до лодыжек, а вокруг талии был повязан многоцветный шарф. На плечах накидка, искусно украшенная раковинами. На голове отделанная бусами шапка с оторочкой из белого, как свежевыпавший снег, меха. На запястьях браслеты из бус, а маленькие ноги обуты в расшитые мокасины.
Девушка с улыбкой подошла к Олуски и прижалась к старому вождю, который, несмотря на возраст и болезнь, распрямился рядом с ней.
Вакора, казалось, удивился появлению красавицы.
– Вы, наверное, не помните друг друга, – сказал Олуски. – Сансута, это твой двоюродный брат Вакора.
Сансута, ибо это была именно она, улыбнулась молодому индейцу.
Он не приближался к месту, где стояли отец с дочерью. Страстное красноречие покинуло его. Он не мог произнести простейшее приветствие.
Олуски, видя замешательство молодого индейца, пришел ему на помощь.
– Сансута была в гостях и только сейчас вернулась. Прошло много лет с тех пор, как ты ее видел, Вакора. Не ждал, что она вырастет такой высокой?
– И такой прекрасной! – закончил его фразу Вакора.
Сансута опустила глаза.
– Индейская девушка не должна слышать такую похвалу, – заметил Олуски, хотя при этом довольно улыбался. – Сансута такова, какой ее сделал Великий Дух, этого достаточно.
Девушка, казалось, не разделяла мнение отца. Она слегка надулась: комплимент был ей приятен.
Вакора снова потерял дар речи и как будто даже пожалел о своих словах.
Так красота побеждает храбрость.
– Что привело тебя сюда? – спросил отец. – Разве Сансута не знала, что мы советуемся с твоим двоюродным братом?
Красавица Сансута уже овладела собой. Она раскрыла губы, отвечая на вопрос отца, и обнажила при этом два ряда зубов ослепительной белизны.
– Сансута пришла пригласить вас на вечернюю еду, – сказала она.
Голос ее, мелодичный и мягкий, для слуха Вакоры прозвучал, как птичья песня.
Юноша был совершенно очарован.
Забыв о недавнем разговоре, забыв на время о своих мечтах и устремлениях, стоял он, как ребенок, восхищенно глядя на нее и слушая ее голос.
Заговорил Олуски.
– Идем, Вакора: нужно идти с ней.
Старый вождь пошел к лагерю, Сансута – рядом с ним.
Вакора шел следом, чувствуя что-то новое в сердце.
Это новое было – зарождающаяся любовь!
[4], пять бочонков пороха, пятнадцать тюков ткани и сто оружейных поясов, а кроме того – бусы, ножи и другие мелкие вещи. За это он хочет получить в свое владение этот холм, включая все пространство, занятое нашим поселком, и полосу земли от холма до залива. Я не сказал вам о своем мнении, чтобы не навязывать вам решение. Предоставляю его вам, братья. Каким бы оно ни было, Олуски согласится с ним. Я сказал.
Олуски замолчал и сел.
Молодой воин, который заговорил первым, снова встал и обратился к вождю:
– Почему Олуски просит решать нас? Земля принадлежит ему – не нам.
Вождь ответил на этот вопрос, не вставая. Голос его звучал печально и глухо, как будто говорил он вынужденно.
– Я попросил вас, сыновья мои, – сказал он, – по важным причинам. Хотя земля моя, но кладбище наших предков, которое на ней расположено, принадлежит не только племени, но и детям других племен.
Собравшиеся молчали. Такая тишина предшествует буре. И вдруг все одновременно громко и протестующе заговорили, и если бы Элайас Роди видел эти сверкающие глаза и гневные жесты, если бы слышал яростные обвинения, которыми было встречено его предложение, вряд ли он рискнул бы повторить его.
Посреди этой дикой сумятицы Олуски сидел, опустив голову, и на сердце у него было тяжело.
Но шум продолжался недолго. Это было лишь проявлением общих чувств, ждавших только голоса, который бы их выразил.
И голос нашелся. Это был голос все того же молодого воина. Теперь, когда желание воинов было известно, он, как и любой другой, мог бы его выразить.
– Избранные племени решили, – сказал он в наступившей абсолютной тишине. – Я провозглашаю их ответ.
– Говори, – произнес Олуски, подняв голову.
– Они отвергают взятку белого вождя, предложенную за кости наших предков. Они просят меня спросить Олуски, что он ответит бледнолицему.
Старый вождь торопливо встал, его фигура и глаза словно увеличились, расширились.
Гордо осмотрев собравшихся, он чистым, звонким голосом воскликнул:
– Ответ Олуски написан здесь! – При этих словах он прижал руку к груди. – Когда белый вождь захочет его услышать, я скажу – НЕТ!
Одобрительными криками встретили воины эту патриотическую речь. С радостными восклицаниями окружили они вождя.
Престарелый патриарх почувствовал, как с новой силой кровь заструилась в его жилах. Он снова стал молод!
Через некоторое время возбуждение спало, и воины, выйдя из дома советов, разошлись по своим вигвамам.
Олуски вышел последним.
Когда он вышел на порог, ожививший его внутренний огонь словно неожиданно погас, вождь согнулся и шаги его стали усталыми.
Глядя вниз с холма, он увидел поселок белых, освещенные окна мерцали в темноте.
Одно окно, ярче других, привлекло его внимание.
Это был дом Элайаса Роди.
– Я боюсь, – слабым голосом сказал старый вождь, – мой дар окажется смертоносным и для него, и для меня. Когда в сердце входит честолюбие, в нем не остается места для чести и справедливости. Наши люди не знали этого человека в прошлом и судят о нем только по настоящему. Я был щедр – Великий Дух знает это, – но я должен быть и справедлив. И если на совете люди дали волю своему гневу, мне не в чем винить себя. Я только исполнял свой долг. Да отвратится сердце белого вождя от алчности, которая заполняет его. Великий Дух, услышь мою молитву!
Естественным жестом престарелый индеец поднял руки в обращении к той силе, которая знает мысли и белых, и краснокожих…
Глава XII. СИТУАЦИЯ
Прошло несколько дней после встречи в доме советов.
Ответ воинов-семинолов передал «губернатору» сам Олуски.
Старый вождь облек это решение в вежливую форму, выразив одновременно свое сожаление.
Элайас Роди удивительно хорошо владел собой.
Он улыбнулся, пожал плечами, подал руку семинолу и жестом показал, что отказывается от этой темы.
Больше того, он протянул старому вождю ружье прекрасной работы, тюк ткани и бочонок пороха.
– Ну, ну, – сказал он мягко, – не позволим такой мелочи отразиться на нашей старой дружбе. Ты должен принять эти вещи – это пустяк. Если примешь, я пойму, что ты не затаил зла ко мне и к моим людям.
Под таким давлением Олуски вынужден был принять подарок.
«Губернатор» про себя улыбнулся, глядя вслед уходящему вождю.
Нелати оправился от раны. Ежедневно он много времени проводил в обществе Уоррена, и не было конца общим развлечениям у молодого белого и его краснокожего товарища.
Их каноэ скользило по голубым водам залива или плыло по речному течению.
Их удочки и копья добыли великое множество вкусной рыбы.
Их ружья сбивали дичь на море, куропаток и перепелов на суше.
Иногда, заходя дальше от поселка, они приносили оленя или пару жирных индюков. В другое время пробирались в какую-нибудь темную лагуну и убивали отвратительного аллигатора.
Предлоги для таких походов постоянно изобретались Уорреном.
Он вел себя так, чтобы закрепить веру и понимание своего индейского спутника.
За внешней добротой он скрывал темные мысли, которые бродили в его голове, и являл собой воплощение того, кем старался казаться, – друга.
Нелати, доверчивый и простодушный, был польщен и очарован снисходительностью товарища. С наивностью ребенка он абсолютно доверял ему.
– Ах, Нелати, – говорил Уоррен, – если бы только я мог делать все, что хочу, я бы доказал, что я истинный друг индейцев. Наша раса боится проявлять искреннюю симпатию к вам из-за старых и глупых предрассудков. Подожди, пока у меня появится возможность подтвердить свои слова, и увидишь, что я сделаю. Даже сейчас я охотнее рыбачу с тобой или охочусь в лесах, чем провожу время среди своих, которые не понимают меня и мои желания.
Неудивительно, что после таких слов Нелати насаживал приманку на крючки своего друга, греб в каноэ, носил за ним его добычу или брал на себя тяжесть его ружья.
Из друга он превратился почти в слугу.
Так низменна лесть, так коварен эгоизм.
Так же, как молодой Роди расчетливо и предательски завоевывал дружбу юного воина, так он продолжал преследовать и его сестру.
Тысячью способов он заверял Нелати, что он рыцарь, способный на самопожертвование и достойный любви любой девушки. Затем, восхваляя Сансуту, заставлял брата девушки запоминать его похвалы.
Сансута, довольная и польщенная его восхищением, не уставала расспрашивать брата о хороших качествах Уоррена. С той извечной склонностью к воображению, которая свойственна юным сердцам, она принимала их за выражение страсти к себе и видела в дружбе молодых людей только еще одно доказательство силы своего очарования.
Да и более верные доказательства этого были в ее памяти.
Не раз встречались они с Уорреном Роди при посредничестве страшилища-негра – впрочем, в ее глазах он больше не был чудовищем.
Многие подарки, доказывающие восхищение молодого человека, попадали ей в руки, и она прятала их от отца. Не смела надевать украшения, но втайне любовалась ими.
Как можно видеть, Сансута была кокетлива, хотя это свойство не было у нее пороком, оно объяснялось только тщеславием.
Она была невинна, как дитя, но необыкновенно тщеславна.
Росла она без материнской заботы, и все ее недостатки объяснялись недостатком воспитания.
Сердце у нее было доброе, любовь к отцу и брату – глубокая и искренняя. Но она была слишком склонна наслаждаться удовольствиями жизни и не хотела думать о том, что казалось ей скучным.
В других обстоятельствах эта индейская девушка могла бы стать героиней. А так она была всего лишь легкомысленным ребенком.
Если бы она встретила щедрого и великодушного мужчину, она была бы в совершенной безопасности.
Но не таков был Уоррен Роди.
Ее невинность, казалось, только провоцировала его, вызывала стремление воспользоваться ею и погубить девушку.
Он стремился торжествовать победу.
Действительно, победа! Использовать простодушную любовь, завоевать безвредного и беззащитного ребенка!
Сын оказался характером в отца.
Хромоногий стал полезным орудием в осуществлении планов Уоррена. Уродливое создание оказалось гораздо более послушным и надежным, чем покойный Красный Волк. Негр всегда подобострастно слушался Роди.
Правда, иногда он со странным выражением искоса поглядывал на своего молодого хозяина, но стоило хозяину повернуться к нему, как это выражение сменялось уродливой улыбкой.
Никто из белых не знал, что на уме у негра, но все, испытывая какую-то непонятную тревогу, уступали ему дорогу, когда он проходил мимо. Дети убегали с криками и прятались в подолах матерей, мальчишки прекращали играть, когда он ковылял мимо, а старые сплетники качали головами и говорили о том, что мимо проходит сам дьявол.
Все эти проявления отвращения, казалось, только льстили Хромоногому, и он радостно хихикал, встречаясь с порождаемым им ужасом.
Индейцы тем временем предавались своим обычным занятиям.
Воды залива Тампа были усеяны их каноэ. Толпы ребятишек бегали по плато или рвали дикие цветы, растущие на склонах холма. Женщины племени занимались хозяйством, и все вокруг вигвамов было проникнуто спокойствием и удовлетворенностью.
Не бездельничали и белые поселенцы. На полях зрел богатый урожай, и фермеры уже приступили к его уборке. На пристани собиралось все больше товаров, и в заливе появилось несколько новых шхун.
Мир и изобилие царили в поселке.
Но как перед бурей маленькие черные облака возникают на чистом небе, так и здесь облако, незаметное для человеческого глаза, повисло над этой мирной сценой, как предвестие смерти и разрушений.