Страница:
Возвращаясь из парламента домой, я подумал, что сцена в палате общин, которую я только что видел, ярко подтверждает мнения, столь недавно слышанные мной из уст Веббов и Ллойд Джорджа. Мне становилось яснее, что даже после падения Франции, сомневаться в котором уже больше не приходилось, Англия не пойдет на мир с Германией, а будет продолжать войну.
В связи с Дюнкерком уже во время войны и еще больше после войны разгорелись большие споры по вопросу о том, как могли немцы допустить благополучную эвакуацию столь крупных союзных сил, находившихся как будто бы в капкане. При этом особенно подчеркивался тот факт, что в непосредственной близости к Дюнкерку находились многочисленные бронетанковые соединения германской армии, которые, однако, не были пущены в ход против англичан и французов. Используй немцы эти соединения, в Дюнкерк превратился бы для союзников в настоящую катастрофу.
"Сведущие" люди в военных мундирах или без оных создали даже несколько теорий для объяснения столь странного поведения немцев. Одни утверждали, будто бы Гитлер сознательно "выпустил" англичан из Дюнкерка, так как очень рассчитывал после падения Франции на быстрое заключение мира с Великобританией и опасался, что пленение немцами сотен тысяч английских солдат может затруднить столь желанное ему соглашение. Другие говорили, что в момент Дюнкерка бронетанковые части немцев, стоявшие поблизости от места эвакуации, были очень истощены: они прошли перед тем длинный путь и требовали ремонта, заправки, необходимой подготовки для второй части "битвы за Францию", которая должна была открыть перед ними Париж и дать возможность принудить Францию к капитуляции. В интересах скорейшего завершения французской кампании немцы не хотели отвлекать свои механизированные силы от этой главной задачи ради участия в сравнительно второстепенной операции по захвату Британского экспедиционного корпуса. Третьи заверяли, будто бы в работе германской военной машины как раз в дни Дюнкерка произошла какая-то случайная ошибка: кто-то неправильно понял слова Гитлера, кто-то кому-то неправильно передал приказ высших инстанций, а когда это заметили, было уже поздно - эвакуация англо-французов закончилась. Четвертые, наконец, полагали, что немцы, не имевшие тогда еще большого опыта в воздушной войне, переоценили значение авиации и решили, что она одна, без поддержки механизированных войск на земле, сумеет расстроить эвакуацию.
Должен сказать, что опубликованная в послевоенные годы литература (документы, воспоминания, исследования) не дает определенного и убедительного ответа на поставленный выше вопрос. Мне думается поэтому, что "чудо Дюнкерка" объясняется сочетанием самых разнообразных - политических, военных, психологических - обстоятельств при наличии одного случайного, но очень важного фактора: в течение всех критических дней море было совершенно спокойно. Это сделало возможным широкое использование для целей эвакуации большого количества судов малого размера и посадку сотни тысяч солдат прямо с берега или даже из воды.
5 июня 1940 г. началась вторая фаза "битвы за Францию". Захватив северную часть страны, немцы теперь повернули на юг с целью прежде всего занять Париж и, если это не приведет к капитуляции Франции, продолжить свое наступление в разных направлениях вплоть до оккупации (если окажется необходимым) всей территории страны. Однако надобности в этом не оказалось.
Правительство Рейно и армейская верхушка во главе с Вейганом меньше всего думали о серьезном сопротивлении, хотя Франция еще располагала крупными военными силами. Напротив, их мысли теперь были направлены на то, как бы поскорее прекратить огонь и заключить перемирие. Особенно зловещую роль в этом отношении играли Петэн и Вейган. Слухи о том доходили до меня уже в то время. Чего я тогда не знал и что стало мне ясно уже много позднее, - это позиция Лаваля (Лаваль в тот момент не входил в правительство, но был очень влиятелен в его окружении). Лаваль не удовлетворялся выходом Франции из войны и заключением мира с Германией, нет, он требовал перехода Франции на сторону Германии и поддержки завоевательной политики Гитлера.
Результаты таких настроений правящей верхушки понятны. Немцы без труда прорвали в нескольких местах французский фронт и стали быстро приближаться к Парижу. Во французской армии начались хаос, дезорганизация, массовое дезертирство. Население пришло в панику. Миллионы французов всех званий и состояний поднялись с мест и бросились на юг, спасаясь от немцев. Все дороги были запружены бесконечными толпами беженцев, делавших какое-либо движение войск по ним совершенно невозможным. Все привычные формы жизни сразу распались. Общественная дисциплина и порядок исчезли. Великая страна, имевшая за плечами столь славную многовековую историю, оказалась в состоянии политического, военного и психологического паралича. Не стану более подробно останавливаться на страшных июньских днях 1940 г. во Франции - все это хорошо описано в книге Г. М. Ратиани{171}, а также в известном романе И. Г. Эренбурга "Падение Парижа".
10 июня в кровавой игре тех дней появился новый фактор: Италия объявила войну Англии и Франции. Теперь, когда битва за Францию по существу уже была решена силой германского оружия, Муссолини, подобно шакалу, решил урвать для себя кусок лакомой добычи. 32 итальянские дивизии были брошены против Франции. Им противостояли всего лишь три французские дивизии и крепостные гарнизоны, в сумме составлявшие еще три дивизии. Итак, италофашисты превосходили французов более чем в пять раз. И тем не менее они оказались бессильными! Бессильными, несмотря даже на то, что в тыл французским войскам, сражавшимся против итальянцев, с севера выходили немцы. В альпийских проходах итальянцы безнадежно застряли, остановленные храбро сражавшимися французами, а попытка итальянцев взять на побережье Ниццу окончилась неудачей: они никак не могли продвинуться дальше окраин Ментоны. Этот замечательный эпизод лишний раз доказывает, что боевой дух французской армии не был сломлен германским нашествием и что, имей она твердых и храбрых командиров, многое в ходе второй мировой войны сложилось бы иначе. Но как раз этого-то ей и не хватало.
Черчилль в мемуарах рассказывает, что 11 июня, т. е. через неделю после начала германского наступления в южном направлении, он вместе с Иденом, а также генералами Диллом и Исмеем полетел во Францию для обсуждения с правительством Рейно создавшегося положения. В этом обсуждении с французской стороны участвовали кроме самого премьера Петэн, Вейган и незадолго перед тем назначенный помощником министра обороны генерал-майор де Голль. За исключением последнего, все остальные французские представители находились в состоянии депрессии и даже отчаяния.
Черчилль предложил защищать Париж во что бы то ни стало. Это могло бы сильно задержать и затруднить движение немцев. Он даже имел наивность сослаться при этом на пример Мадрида, в ноябре 1936 г. приостановившего на окраинах города наступление Франко и державшего создавшуюся там линию фронта в течение последующих двух с половиной лет. Как плохо понимал Черчилль движущие силы современной истории! Мадрид устоял, потому что его защищал революционный народ, имевший во главе революционных вождей и прежде всего коммунистов, веривших в свое будущее и вдохновлявшихся лозунгом: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях". Разве Рейно, Петэн и Вейган могли сделать что-либо подобное? Разве они верили в свое будущее? Разве они могли вдохновить широкие массы французского народа на борьбу во имя спасения Франции?
14 июня немцы, не встречая сопротивления, заняли Париж, а 22 июня между Францией и Германией было подписано перемирие в Компьене. Здесь в 1918 г. было заключено перемирие между побежденной Германией и победившими США, Англией и Францией. Теперь Гитлер захотел взять реванш: он потребовал, чтобы именно в этом месте произошло подписание между побежденной Францией и победившей Германией. Условия перемирия были очень тяжелы: Германия оккупировала около двух третей всей Франции, включая Париж, остальная территория страны должна была формально находиться под властью правительства Петэна (что фактически означало слегка завуалированную власть Германии); французские вооруженные силы на суше и на море подлежали демобилизации, а их вооружение переходило в руки немцев; Франция обязалась покрывать расходы по содержанию германских войск и т. д. На целых четыре года над Францией воцарилась глухая ночь фашистской реакции, во мраке которой можно было слышать лишь звон цепей да все учащающиеся выстрели героических бойцов движения Сопротивления...
Прежде чем закончить этот раздел, я должен упомянуть об одном важном эпизоде, который разыгрался уже после капитуляции Франции. Пункт восьмой условий перемирия предусматривал, что французский военно-морской флот "должен быть сконцентрирован в портах, которые будут определены, и там должен быть демобилизован и разоружен под германским и итальянским контролем". Это значило, что французский флот, еще в полной боевой готовности, войдет в гавани, находящиеся в руках фашистских держав... Что тогда? Не захватят ли тогда его эти державы? Не используют ли они его для борьбы с Англией? Предотвращение чего-либо подобного имело для британского правительства решающее значение. Ибо французский флот в то время по своей мощи был четвертым флотом в мире (после английского, американского и японского) и представлял серьезную боевую силу. Присоединение французского флота к германскому и итальянскому изменило бы соотношение сил на море в очень неблагоприятную для Англии сторону и облегчило бы возможность вторжения немцев на Британские острова. Таким образом, дальнейшая судьба французского флота превращалась в вопрос жизни и смерти для Англии.
Черчилль прекрасно это сознавал и потому во время встреч, происходивших в июне с французскими министрами и генералами, когда вопрос о капитуляции Франции встал во весь рост, упорно настаивал на том, чтобы французский флот при любых условиях не был передан немцам. 15 июня французское правительство решило запросить у Гитлера условия перемирия и одновременно обратилось к британскому правительству с просьбой освободить его от обязательства не вступать в переговоры о перемирии или мире иначе, как по общему согласию, обязательства, содержащегося в англо-французском договоре от 28 марта 1940 г. 16 июня британское правительство ответило, что оно не будет возражать против предполагаемого шага французского правительства, но при непременном условии, что французский флот немедленно будет отправлен в британские порты. Рейно и командующий флотом адмирал Дарлан уклонились от обещания выполнить это условие, но еще раз заверили британское правительство (как прежде заверяли уже не раз), что ни в коем случае не допустят перехода французского флота в руки немцев. В тот же день Рейно ушел в отставку и премьером стал Петэн, Дарлан был назначен морским министром. Будущая судьба французского флота повисла в воздухе.
Положение становилось еще более грозным ввиду того, что теперь французский флот оказывался целиком в распоряжении Дарлана. Политически Дарлан был крайним реакционером, в душе которого лозунг "лучше Гитлер, чем Народный фронт" находил сочувственный отклик. И вот теперь от него в большой степени зависело, что станется с французским флотом.
В такой обстановке британское правительство решило действовать немедленно и круто. Операция была намечена на 3 июля.
В тот момент французский флот был рассредоточен: часть его находилась в Тулоне, другие части - в Оране, Дакаре и Александрии.
Утром 3 июля к Орану подошла британская эскадра под командой вице-адмирала Соммервелла в составе линкоров "Вэляйант" и "Резолюшен", крейсера "Худ", авианосца "Арк-Ройял", двух меньших крейсеров и 11 эсминцев. Соммервелл предъявил командующему французскими судами адмиралу Генсулу ультиматум, в котором французским судам предлагалось: а) присоединиться к британскому флоту и вместе с ним вести борьбу против Германии и Италии или б) с сокращенными командами отправиться под британским контролем в один из английских портов, откуда эти сокращенные команды будут репатриированы на родину, или, наконец, в) с сокращенными командами идти под британским контролем в один из французских портов в Америке, например в Мартинику, где на время войны французские суда могут быть демилитаризованы. Если адмирал Генсул не найдет возможным принять какое-либо из вышеуказанных предложений, он должен в течение шести часов потопить французские суда. А если он откажется это сделать, адмирал Соммервелл вынужден будет применить силу.
В течение всего дня 3 июля шли переговоры между двумя адмиралами, но они не привели ни к какому соглашению. Тогда около 6 часов вечера Соммервелл открыл огонь по французским судам, на что они ответили также огнем. Бой продолжался не больше 10-15 минут. В результате линкор "Бретань" взлетел на воздух, другой линкор "Прованс" и крейсер "Дюнкерк" были сильно повреждены, а крейсер "Страсбург" ушел из Орана и добрался до Тулона. То же удалось сделать некоторым другим судам.
В Александрии дело не дошло до открытого столкновения, и находившийся там французский адмирал Годфруа согласился принять ряд мер, выводивших французские суда из строя. В тот же день, 3 июля, англичане почти без сопротивления взяли под свой контроль французские суда, стоявшие на Британских островах, в Плимуте и Портсмуте.
8 июля английский авианосец "Гермес" серьезно повредил и вывел из строя французский линкор "Ришелье", находившийся в Дакаре. Спустя некоторое время в результате длительных переговоров были демобилизованы два легких французских крейсера и один авианосец, стоявшие в американских колониях Франция.
5 июля правительство Петэна, избравшее в качестве своей резиденции Виши (и получившее в дальнейшем наименование "правительство Виши"), порвало дипломатические отношения с Англией. A 11 июля французским президентом стал Петэн вместо ушедшего в отставку Лебрена.
4 июля, на следующий день после событий в Оране, Черчилль выступил в парламенте с сообщением о происшедшем. Я присутствовал на этом заседании. Премьер явно волновался. Депутаты слушали его, затаив дыхание. Когда Черчилль кончил, произошла сцена, которой, как говорили "старожилы" палаты, еще никогда не бывало: все члены парламента как-то сразу, повинуясь стихийному порыву, вскочили со своих мест и устроили настоящую овацию премьеру. Было видно, что у всех точно гора свалилась с плеч.
Для меня, как для посла СССР, события 3-4 июля тоже имели большое значение: они убедительно доказывали, что Англия действительно будет и дальше воевать.
Хуан Негрин
Падение Франции в памяти у меня как-то невольно связывается с именем бывшего главы Республиканского правительства Испании Хуана Негрина - не потому, что Негрин играл какую-то роль во французских событиях 1940 г. нет, нет, Негрин не имел к ним никакого отношения! - а просто потому, что падение Франции чисто механически столкнуло меня с Негрином и благодаря этому я близко познакомился с одной из любопытнейших фигур новейшей истории Пиренейского полуострова...
Впервые я встретился с Негрином осенью 1937 г. в Женеве. Он был тогда премьером республиканского правительства Испании, которое вело героическую войну против Франко и поддерживавших его - открыто или под вуалью "невмешательства"{172} - пяти великих держав. Негрин приехал на заседание Лиги Наций, где вокруг испанских событий развернулась борьба интересов и мнений. Я присутствовал в Женеве в составе советской делегации, возглавлявшейся M. M. Литвиновым. Мы виделись тогда с Негрином несколько раз, беседовали главным образом о махинациях лондонского "Комитета по невмешательству в испанские дела", в котором я, по поручению Советского правительства, защищал интересы Испанской республики, но глубокого личного знакомства между нами в тот раз не завязалось. В памяти у меня прочно сохранилась лишь внешность Негрина: высокий, массивный, уверенный в себе мужчина в очках, с заметной проседью в волосах.
В течение последующих полутора лет, вплоть до трагического конца испанской войны, я с затаенным дыханием следил из Лондона за каждым шагом Негрина и возглавляемого им правительства. Когда с помощью Гитлера и Муссолини Франко превратился в каудилье Испании, Негрин вместе со своими ближайшими соратниками эмигрировал во Францию. 3 сентября 1939 г. началась вторая мировая война. 18 июня 1940 г. пала Франция. На одном из последних пароходов, отходивших из Бордо, Негрин в сопровождении небольшой группы товарищей прибыл в Англию. Здесь его пребывание затянулось на много лет...
Вторично я встретился с Негрином на Британских островах. Произошло это так.
7 сентября 1940 г. Лондон подвергся страшной воздушной бомбардировке. Советская колония вывезла большинство своих женщин и детей из столицы в более безопасное место, в провинции. Когда эта наиболее неотложная задача была разрешена, мы с женой стали думать, как лучше организовать свой собственный быт в обстановке воздушной войны. Моя жена категорически отказалась эвакуироваться из Лондона, и я на этом не настаивал. Ее присутствие рядом со мной являлось серьезной поддержкой для меня в условиях тех трудных дней. Да и по политическим соображениям нам было выгоднее, чтобы англичане видели жену советского посла "на переднем крае", а не в тылу. Ночи мы проводили в посольском бомбоубежище, но все-таки эти ночи но давали полного отдохновения. Тогда нам пришла в голову мысль выезжать из Лондона по крайней мере на уикенды, чтобы хоть две ночи в неделю спать нормально. Но куда выехать? Очень удаляться от Лондона я не мог: в случае какой-либо крайности я должен был иметь возможность быстро вернуться домой. Однако все близлежащие окрестности столицы были забиты богатыми лондонцами, приезжавшими сюда ночевать. Мои попытки найти для себя здесь какую-либо подходящую резиденцию не привели ни к каким результатам. И вдруг неожиданно трудный вопрос был разрешен.
Спустя несколько дней после эвакуации женщин и детей нашей колонии мы с женой поехали их навестить и посмотреть, как они устроились. На обратном пути мы заехали в гости к Негрину. Он снимал в Бовингдоне, маленьком селении километрах в 50 от Лондона, английский сельский дом. Во время разговора я между прочим упомянул о том, что мы никак не можем найти места для своих выездов на уикенды. Негрин живо откликнулся:
- А вы приезжайте к нам! Будете желанными гостями! У нас в доме для вас с супругой всегда найдется свободная комната. Мы переглянулись с женой, и я несколько осторожно ответил:
- Хорошо. Попробуем. В ближайший после того уикенд мы действительно попробовали. Но первый блин вышел комом. Едва вечером мы улеглись в постель, предвкушая спокойную ночь, как вдруг где-то совсем близко просвистела бомба и раздался оглушительный взрыв. Мы мгновенно вскочили с кровати и, накинув халаты, бросились вон из комнаты. Все в доме Негрина были тоже на ногах. Мы подождали сначала минут пять... Потом десять... Потом четверть часа... Царила полная тишина... Потом пришел патрульный из поселка и сообщил, что это была случайность и что всякая опасность миновала.
На следующее утро мы узнали все подробности. Поблизости от нашего дома была расквартирована рота канадских солдат. Молодые парни в одном из коттеджей забыли задернуть занавес в окне. Яркий луч света вырывался в ночную тьму. Пролетавший мимо немецкий бомбардировщик бросил в него бомбу. Она не попала в коттедж, но разворотила все кругом. Жертв, к счастью, не было. Мы с женой ходили на место происшествия, чтобы посмотреть на следы ночного налета. То был, однако, единичный случай. Мы приезжали к Негрину на уикенды в течение последующих двух с половиной лет, но ничего подобного больше не повторялось.
Дом, который снимал Негрин, представлял собой типичный английский "country house". Это был двухэтажный особняк, заросший деревьями и кустарниками, с большим садом, огородом, надворными постройками и даже английским слугой, оставленным здесь хозяином дома, сбежавшим от войны куда-то в дальние края. Слуга был постоянной мишенью добродушных шуток со стороны Негрина. Слуга был стар, сед и вдобавок хромал на одну ногу. Все существо его источало респектабельность традиционного английского "батлера", который услужает хозяину, подает за столом и поражает гостей строгостью своего черного закрытого костюма. Негрин именовал его "L'Angleterre mourante" (умирающая Англия) и старался всячески сократить его функции в особняке. Старику это давалось нелегко, но в конце концов он вынужден был махнуть рукой на "странных людей с континента", которые не понимают порядка и только создают хаос в доме. Я сам случайно слышал, как старик горестно жаловался кухарке-англичанке:
- Мистер Майский стучит на машинке... Мадам Майская играет на рояле... А время давно пить пятичасовой чай... Что за люди!..
Дом Негрина напоминал собой "поев ковчег", социалистический "ноев ковчег". В нем жили: сам Негрин с женой Феди, испанский коммунист Бенито Родригес, член ЦК Испанской компартии, известная бельгийская социалистка Изабелла Блюм{173} с сыном, мальчиком лет 15, мы с женой и, наконец, испанский левый республиканец Касарес Кирога. Кирога был единственный не социалист, но со смехом говорил, что это не нарушает общего стиля "ковчега", так как в первые дни франкистского мятежа он, будучи премьером Испанской республики, открыл государственные арсеналы для вооружения народа. Каждая семейная или человеческая единица имела в доме свое индивидуальное "место" и самостоятельно занималась своими делами. Никто друг другу не мешал. Все члены "ковчега" обычно встречались лишь за столом, который неизменно накрывала "умирающая Англия".
Мы с женой обычно проводили в Бовингдоне ровно 43 часа - с 2 часов дня в субботу до 9 часов утра в понедельник. Отдыхали, бродили по саду, беседовали с хозяевами, забавлялись игрой Негрина с двумя английскими бульдогами - Гаспаром и Мельчором, - к которым бывший глава республиканского правительства питал особую привязанность. Сверх того я в Бовингдоне делал записи в своем дневнике, ибо в Лондоне для этого слишком часто не хватало времени.
Было еще одно место в доме Негрина, которое мы любили и которое навсегда запечатлелось в моей памяти, - это кухня, расположенная, как это принято в Англии, в подвальном этаже особняка. Днем здесь царила кухарка, властная представительница британского племени, которая недурно кормила все население "социалистического ковчега". Но после ужина кухарка уходила к себе в комнату, находившуюся на антресолях. Вот тогда-то кухня оживала. Жена Негрина Фели, маленькая, шустрая, черноглазая испанка, большая мастерица готовить вкусные испанские блюда, спускалась в кухню (дном она боялась английской стряпухи) и начинала колдовать по-своему. Часам к 10 вечера вся прислуга в доме засыпала, а в кухне как раз в это время начиналась самая блаженная пора. Фели что-то жарила и пекла на плите, Негрин в халате садился за небольшой стол, стоявший в кухне, и наливал себе кружку любимого им немецкого пива, мы с женой присаживались за тот же стол с другой стороны и вели бесконечные разговоры. О чем? Обо всем на свете... О последних новостях дня... О Канарских островах, которые любил Негрин, об Эскориале под Мадридом, откуда происходила Фели... Было очень забавно, когда они, пикируясь, начинали наделять друг друга шуточными испанскими прозвищами... Говорили о Сибири, детьми которой были мы с Агнией... О детских и юношеских годах всех присутствующих... Об астрономии, которой я очень увлекался в годы юности... О физиологии, профессором которой до войны был Негрин... О католицизме, который Негрин очень не любил... О национальных танцах, которые тут же демонстрировали Агния и Фели... О ближайших перспективах войны... О судьбах человечества через двести лет... О революционном прошлом России и Испании... И о многом, очень многом другом... После полуночи, упоенные блаженствами кухни Фели, мы расходились по своим комнатам и крепко засыпали... Так шло из уикенда в уикенд и, если эта привычка почему-либо нарушалась, мы чувствовали себя как-то странно и неловко: чего-то нам не хватало.
Что представлял собой Негрин?
Это был интересный и своеобразный человек, который мог появиться на исторической сцене только в дни большой политической бури.
Негрин родился в 1891 г. на Канарских островах. Родители Негрина были люди среднебуржуазного достатка и дали сыну хорошее образование. Высшую школу он прошел в Лейпциге, где изучил немецкий язык и приобрел вкус к пиву. Здесь он соприкоснулся с социалистическими идеями и здесь же женился на русской студентке. Потом брак распался. Почему и при каких обстоятельствах, не знаю. Мне известно только, что во времена моего знакомства с Негрином его первая жена с детьми жила в США.
Из университета Негрин вышел ученым широкого профиля и в конце концов стал профессором физиологии Мадридского университета. Негрин участвовал в испанском социалистическом движении, но особой активности здесь не проявлял. По существу он был не столько социалистом, сколько хорошим демократом и очень ярким антиклерикалом. Физиология, однако, оставалась его основным интересом.
В связи с Дюнкерком уже во время войны и еще больше после войны разгорелись большие споры по вопросу о том, как могли немцы допустить благополучную эвакуацию столь крупных союзных сил, находившихся как будто бы в капкане. При этом особенно подчеркивался тот факт, что в непосредственной близости к Дюнкерку находились многочисленные бронетанковые соединения германской армии, которые, однако, не были пущены в ход против англичан и французов. Используй немцы эти соединения, в Дюнкерк превратился бы для союзников в настоящую катастрофу.
"Сведущие" люди в военных мундирах или без оных создали даже несколько теорий для объяснения столь странного поведения немцев. Одни утверждали, будто бы Гитлер сознательно "выпустил" англичан из Дюнкерка, так как очень рассчитывал после падения Франции на быстрое заключение мира с Великобританией и опасался, что пленение немцами сотен тысяч английских солдат может затруднить столь желанное ему соглашение. Другие говорили, что в момент Дюнкерка бронетанковые части немцев, стоявшие поблизости от места эвакуации, были очень истощены: они прошли перед тем длинный путь и требовали ремонта, заправки, необходимой подготовки для второй части "битвы за Францию", которая должна была открыть перед ними Париж и дать возможность принудить Францию к капитуляции. В интересах скорейшего завершения французской кампании немцы не хотели отвлекать свои механизированные силы от этой главной задачи ради участия в сравнительно второстепенной операции по захвату Британского экспедиционного корпуса. Третьи заверяли, будто бы в работе германской военной машины как раз в дни Дюнкерка произошла какая-то случайная ошибка: кто-то неправильно понял слова Гитлера, кто-то кому-то неправильно передал приказ высших инстанций, а когда это заметили, было уже поздно - эвакуация англо-французов закончилась. Четвертые, наконец, полагали, что немцы, не имевшие тогда еще большого опыта в воздушной войне, переоценили значение авиации и решили, что она одна, без поддержки механизированных войск на земле, сумеет расстроить эвакуацию.
Должен сказать, что опубликованная в послевоенные годы литература (документы, воспоминания, исследования) не дает определенного и убедительного ответа на поставленный выше вопрос. Мне думается поэтому, что "чудо Дюнкерка" объясняется сочетанием самых разнообразных - политических, военных, психологических - обстоятельств при наличии одного случайного, но очень важного фактора: в течение всех критических дней море было совершенно спокойно. Это сделало возможным широкое использование для целей эвакуации большого количества судов малого размера и посадку сотни тысяч солдат прямо с берега или даже из воды.
5 июня 1940 г. началась вторая фаза "битвы за Францию". Захватив северную часть страны, немцы теперь повернули на юг с целью прежде всего занять Париж и, если это не приведет к капитуляции Франции, продолжить свое наступление в разных направлениях вплоть до оккупации (если окажется необходимым) всей территории страны. Однако надобности в этом не оказалось.
Правительство Рейно и армейская верхушка во главе с Вейганом меньше всего думали о серьезном сопротивлении, хотя Франция еще располагала крупными военными силами. Напротив, их мысли теперь были направлены на то, как бы поскорее прекратить огонь и заключить перемирие. Особенно зловещую роль в этом отношении играли Петэн и Вейган. Слухи о том доходили до меня уже в то время. Чего я тогда не знал и что стало мне ясно уже много позднее, - это позиция Лаваля (Лаваль в тот момент не входил в правительство, но был очень влиятелен в его окружении). Лаваль не удовлетворялся выходом Франции из войны и заключением мира с Германией, нет, он требовал перехода Франции на сторону Германии и поддержки завоевательной политики Гитлера.
Результаты таких настроений правящей верхушки понятны. Немцы без труда прорвали в нескольких местах французский фронт и стали быстро приближаться к Парижу. Во французской армии начались хаос, дезорганизация, массовое дезертирство. Население пришло в панику. Миллионы французов всех званий и состояний поднялись с мест и бросились на юг, спасаясь от немцев. Все дороги были запружены бесконечными толпами беженцев, делавших какое-либо движение войск по ним совершенно невозможным. Все привычные формы жизни сразу распались. Общественная дисциплина и порядок исчезли. Великая страна, имевшая за плечами столь славную многовековую историю, оказалась в состоянии политического, военного и психологического паралича. Не стану более подробно останавливаться на страшных июньских днях 1940 г. во Франции - все это хорошо описано в книге Г. М. Ратиани{171}, а также в известном романе И. Г. Эренбурга "Падение Парижа".
10 июня в кровавой игре тех дней появился новый фактор: Италия объявила войну Англии и Франции. Теперь, когда битва за Францию по существу уже была решена силой германского оружия, Муссолини, подобно шакалу, решил урвать для себя кусок лакомой добычи. 32 итальянские дивизии были брошены против Франции. Им противостояли всего лишь три французские дивизии и крепостные гарнизоны, в сумме составлявшие еще три дивизии. Итак, италофашисты превосходили французов более чем в пять раз. И тем не менее они оказались бессильными! Бессильными, несмотря даже на то, что в тыл французским войскам, сражавшимся против итальянцев, с севера выходили немцы. В альпийских проходах итальянцы безнадежно застряли, остановленные храбро сражавшимися французами, а попытка итальянцев взять на побережье Ниццу окончилась неудачей: они никак не могли продвинуться дальше окраин Ментоны. Этот замечательный эпизод лишний раз доказывает, что боевой дух французской армии не был сломлен германским нашествием и что, имей она твердых и храбрых командиров, многое в ходе второй мировой войны сложилось бы иначе. Но как раз этого-то ей и не хватало.
Черчилль в мемуарах рассказывает, что 11 июня, т. е. через неделю после начала германского наступления в южном направлении, он вместе с Иденом, а также генералами Диллом и Исмеем полетел во Францию для обсуждения с правительством Рейно создавшегося положения. В этом обсуждении с французской стороны участвовали кроме самого премьера Петэн, Вейган и незадолго перед тем назначенный помощником министра обороны генерал-майор де Голль. За исключением последнего, все остальные французские представители находились в состоянии депрессии и даже отчаяния.
Черчилль предложил защищать Париж во что бы то ни стало. Это могло бы сильно задержать и затруднить движение немцев. Он даже имел наивность сослаться при этом на пример Мадрида, в ноябре 1936 г. приостановившего на окраинах города наступление Франко и державшего создавшуюся там линию фронта в течение последующих двух с половиной лет. Как плохо понимал Черчилль движущие силы современной истории! Мадрид устоял, потому что его защищал революционный народ, имевший во главе революционных вождей и прежде всего коммунистов, веривших в свое будущее и вдохновлявшихся лозунгом: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях". Разве Рейно, Петэн и Вейган могли сделать что-либо подобное? Разве они верили в свое будущее? Разве они могли вдохновить широкие массы французского народа на борьбу во имя спасения Франции?
14 июня немцы, не встречая сопротивления, заняли Париж, а 22 июня между Францией и Германией было подписано перемирие в Компьене. Здесь в 1918 г. было заключено перемирие между побежденной Германией и победившими США, Англией и Францией. Теперь Гитлер захотел взять реванш: он потребовал, чтобы именно в этом месте произошло подписание между побежденной Францией и победившей Германией. Условия перемирия были очень тяжелы: Германия оккупировала около двух третей всей Франции, включая Париж, остальная территория страны должна была формально находиться под властью правительства Петэна (что фактически означало слегка завуалированную власть Германии); французские вооруженные силы на суше и на море подлежали демобилизации, а их вооружение переходило в руки немцев; Франция обязалась покрывать расходы по содержанию германских войск и т. д. На целых четыре года над Францией воцарилась глухая ночь фашистской реакции, во мраке которой можно было слышать лишь звон цепей да все учащающиеся выстрели героических бойцов движения Сопротивления...
Прежде чем закончить этот раздел, я должен упомянуть об одном важном эпизоде, который разыгрался уже после капитуляции Франции. Пункт восьмой условий перемирия предусматривал, что французский военно-морской флот "должен быть сконцентрирован в портах, которые будут определены, и там должен быть демобилизован и разоружен под германским и итальянским контролем". Это значило, что французский флот, еще в полной боевой готовности, войдет в гавани, находящиеся в руках фашистских держав... Что тогда? Не захватят ли тогда его эти державы? Не используют ли они его для борьбы с Англией? Предотвращение чего-либо подобного имело для британского правительства решающее значение. Ибо французский флот в то время по своей мощи был четвертым флотом в мире (после английского, американского и японского) и представлял серьезную боевую силу. Присоединение французского флота к германскому и итальянскому изменило бы соотношение сил на море в очень неблагоприятную для Англии сторону и облегчило бы возможность вторжения немцев на Британские острова. Таким образом, дальнейшая судьба французского флота превращалась в вопрос жизни и смерти для Англии.
Черчилль прекрасно это сознавал и потому во время встреч, происходивших в июне с французскими министрами и генералами, когда вопрос о капитуляции Франции встал во весь рост, упорно настаивал на том, чтобы французский флот при любых условиях не был передан немцам. 15 июня французское правительство решило запросить у Гитлера условия перемирия и одновременно обратилось к британскому правительству с просьбой освободить его от обязательства не вступать в переговоры о перемирии или мире иначе, как по общему согласию, обязательства, содержащегося в англо-французском договоре от 28 марта 1940 г. 16 июня британское правительство ответило, что оно не будет возражать против предполагаемого шага французского правительства, но при непременном условии, что французский флот немедленно будет отправлен в британские порты. Рейно и командующий флотом адмирал Дарлан уклонились от обещания выполнить это условие, но еще раз заверили британское правительство (как прежде заверяли уже не раз), что ни в коем случае не допустят перехода французского флота в руки немцев. В тот же день Рейно ушел в отставку и премьером стал Петэн, Дарлан был назначен морским министром. Будущая судьба французского флота повисла в воздухе.
Положение становилось еще более грозным ввиду того, что теперь французский флот оказывался целиком в распоряжении Дарлана. Политически Дарлан был крайним реакционером, в душе которого лозунг "лучше Гитлер, чем Народный фронт" находил сочувственный отклик. И вот теперь от него в большой степени зависело, что станется с французским флотом.
В такой обстановке британское правительство решило действовать немедленно и круто. Операция была намечена на 3 июля.
В тот момент французский флот был рассредоточен: часть его находилась в Тулоне, другие части - в Оране, Дакаре и Александрии.
Утром 3 июля к Орану подошла британская эскадра под командой вице-адмирала Соммервелла в составе линкоров "Вэляйант" и "Резолюшен", крейсера "Худ", авианосца "Арк-Ройял", двух меньших крейсеров и 11 эсминцев. Соммервелл предъявил командующему французскими судами адмиралу Генсулу ультиматум, в котором французским судам предлагалось: а) присоединиться к британскому флоту и вместе с ним вести борьбу против Германии и Италии или б) с сокращенными командами отправиться под британским контролем в один из английских портов, откуда эти сокращенные команды будут репатриированы на родину, или, наконец, в) с сокращенными командами идти под британским контролем в один из французских портов в Америке, например в Мартинику, где на время войны французские суда могут быть демилитаризованы. Если адмирал Генсул не найдет возможным принять какое-либо из вышеуказанных предложений, он должен в течение шести часов потопить французские суда. А если он откажется это сделать, адмирал Соммервелл вынужден будет применить силу.
В течение всего дня 3 июля шли переговоры между двумя адмиралами, но они не привели ни к какому соглашению. Тогда около 6 часов вечера Соммервелл открыл огонь по французским судам, на что они ответили также огнем. Бой продолжался не больше 10-15 минут. В результате линкор "Бретань" взлетел на воздух, другой линкор "Прованс" и крейсер "Дюнкерк" были сильно повреждены, а крейсер "Страсбург" ушел из Орана и добрался до Тулона. То же удалось сделать некоторым другим судам.
В Александрии дело не дошло до открытого столкновения, и находившийся там французский адмирал Годфруа согласился принять ряд мер, выводивших французские суда из строя. В тот же день, 3 июля, англичане почти без сопротивления взяли под свой контроль французские суда, стоявшие на Британских островах, в Плимуте и Портсмуте.
8 июля английский авианосец "Гермес" серьезно повредил и вывел из строя французский линкор "Ришелье", находившийся в Дакаре. Спустя некоторое время в результате длительных переговоров были демобилизованы два легких французских крейсера и один авианосец, стоявшие в американских колониях Франция.
5 июля правительство Петэна, избравшее в качестве своей резиденции Виши (и получившее в дальнейшем наименование "правительство Виши"), порвало дипломатические отношения с Англией. A 11 июля французским президентом стал Петэн вместо ушедшего в отставку Лебрена.
4 июля, на следующий день после событий в Оране, Черчилль выступил в парламенте с сообщением о происшедшем. Я присутствовал на этом заседании. Премьер явно волновался. Депутаты слушали его, затаив дыхание. Когда Черчилль кончил, произошла сцена, которой, как говорили "старожилы" палаты, еще никогда не бывало: все члены парламента как-то сразу, повинуясь стихийному порыву, вскочили со своих мест и устроили настоящую овацию премьеру. Было видно, что у всех точно гора свалилась с плеч.
Для меня, как для посла СССР, события 3-4 июля тоже имели большое значение: они убедительно доказывали, что Англия действительно будет и дальше воевать.
Хуан Негрин
Падение Франции в памяти у меня как-то невольно связывается с именем бывшего главы Республиканского правительства Испании Хуана Негрина - не потому, что Негрин играл какую-то роль во французских событиях 1940 г. нет, нет, Негрин не имел к ним никакого отношения! - а просто потому, что падение Франции чисто механически столкнуло меня с Негрином и благодаря этому я близко познакомился с одной из любопытнейших фигур новейшей истории Пиренейского полуострова...
Впервые я встретился с Негрином осенью 1937 г. в Женеве. Он был тогда премьером республиканского правительства Испании, которое вело героическую войну против Франко и поддерживавших его - открыто или под вуалью "невмешательства"{172} - пяти великих держав. Негрин приехал на заседание Лиги Наций, где вокруг испанских событий развернулась борьба интересов и мнений. Я присутствовал в Женеве в составе советской делегации, возглавлявшейся M. M. Литвиновым. Мы виделись тогда с Негрином несколько раз, беседовали главным образом о махинациях лондонского "Комитета по невмешательству в испанские дела", в котором я, по поручению Советского правительства, защищал интересы Испанской республики, но глубокого личного знакомства между нами в тот раз не завязалось. В памяти у меня прочно сохранилась лишь внешность Негрина: высокий, массивный, уверенный в себе мужчина в очках, с заметной проседью в волосах.
В течение последующих полутора лет, вплоть до трагического конца испанской войны, я с затаенным дыханием следил из Лондона за каждым шагом Негрина и возглавляемого им правительства. Когда с помощью Гитлера и Муссолини Франко превратился в каудилье Испании, Негрин вместе со своими ближайшими соратниками эмигрировал во Францию. 3 сентября 1939 г. началась вторая мировая война. 18 июня 1940 г. пала Франция. На одном из последних пароходов, отходивших из Бордо, Негрин в сопровождении небольшой группы товарищей прибыл в Англию. Здесь его пребывание затянулось на много лет...
Вторично я встретился с Негрином на Британских островах. Произошло это так.
7 сентября 1940 г. Лондон подвергся страшной воздушной бомбардировке. Советская колония вывезла большинство своих женщин и детей из столицы в более безопасное место, в провинции. Когда эта наиболее неотложная задача была разрешена, мы с женой стали думать, как лучше организовать свой собственный быт в обстановке воздушной войны. Моя жена категорически отказалась эвакуироваться из Лондона, и я на этом не настаивал. Ее присутствие рядом со мной являлось серьезной поддержкой для меня в условиях тех трудных дней. Да и по политическим соображениям нам было выгоднее, чтобы англичане видели жену советского посла "на переднем крае", а не в тылу. Ночи мы проводили в посольском бомбоубежище, но все-таки эти ночи но давали полного отдохновения. Тогда нам пришла в голову мысль выезжать из Лондона по крайней мере на уикенды, чтобы хоть две ночи в неделю спать нормально. Но куда выехать? Очень удаляться от Лондона я не мог: в случае какой-либо крайности я должен был иметь возможность быстро вернуться домой. Однако все близлежащие окрестности столицы были забиты богатыми лондонцами, приезжавшими сюда ночевать. Мои попытки найти для себя здесь какую-либо подходящую резиденцию не привели ни к каким результатам. И вдруг неожиданно трудный вопрос был разрешен.
Спустя несколько дней после эвакуации женщин и детей нашей колонии мы с женой поехали их навестить и посмотреть, как они устроились. На обратном пути мы заехали в гости к Негрину. Он снимал в Бовингдоне, маленьком селении километрах в 50 от Лондона, английский сельский дом. Во время разговора я между прочим упомянул о том, что мы никак не можем найти места для своих выездов на уикенды. Негрин живо откликнулся:
- А вы приезжайте к нам! Будете желанными гостями! У нас в доме для вас с супругой всегда найдется свободная комната. Мы переглянулись с женой, и я несколько осторожно ответил:
- Хорошо. Попробуем. В ближайший после того уикенд мы действительно попробовали. Но первый блин вышел комом. Едва вечером мы улеглись в постель, предвкушая спокойную ночь, как вдруг где-то совсем близко просвистела бомба и раздался оглушительный взрыв. Мы мгновенно вскочили с кровати и, накинув халаты, бросились вон из комнаты. Все в доме Негрина были тоже на ногах. Мы подождали сначала минут пять... Потом десять... Потом четверть часа... Царила полная тишина... Потом пришел патрульный из поселка и сообщил, что это была случайность и что всякая опасность миновала.
На следующее утро мы узнали все подробности. Поблизости от нашего дома была расквартирована рота канадских солдат. Молодые парни в одном из коттеджей забыли задернуть занавес в окне. Яркий луч света вырывался в ночную тьму. Пролетавший мимо немецкий бомбардировщик бросил в него бомбу. Она не попала в коттедж, но разворотила все кругом. Жертв, к счастью, не было. Мы с женой ходили на место происшествия, чтобы посмотреть на следы ночного налета. То был, однако, единичный случай. Мы приезжали к Негрину на уикенды в течение последующих двух с половиной лет, но ничего подобного больше не повторялось.
Дом, который снимал Негрин, представлял собой типичный английский "country house". Это был двухэтажный особняк, заросший деревьями и кустарниками, с большим садом, огородом, надворными постройками и даже английским слугой, оставленным здесь хозяином дома, сбежавшим от войны куда-то в дальние края. Слуга был постоянной мишенью добродушных шуток со стороны Негрина. Слуга был стар, сед и вдобавок хромал на одну ногу. Все существо его источало респектабельность традиционного английского "батлера", который услужает хозяину, подает за столом и поражает гостей строгостью своего черного закрытого костюма. Негрин именовал его "L'Angleterre mourante" (умирающая Англия) и старался всячески сократить его функции в особняке. Старику это давалось нелегко, но в конце концов он вынужден был махнуть рукой на "странных людей с континента", которые не понимают порядка и только создают хаос в доме. Я сам случайно слышал, как старик горестно жаловался кухарке-англичанке:
- Мистер Майский стучит на машинке... Мадам Майская играет на рояле... А время давно пить пятичасовой чай... Что за люди!..
Дом Негрина напоминал собой "поев ковчег", социалистический "ноев ковчег". В нем жили: сам Негрин с женой Феди, испанский коммунист Бенито Родригес, член ЦК Испанской компартии, известная бельгийская социалистка Изабелла Блюм{173} с сыном, мальчиком лет 15, мы с женой и, наконец, испанский левый республиканец Касарес Кирога. Кирога был единственный не социалист, но со смехом говорил, что это не нарушает общего стиля "ковчега", так как в первые дни франкистского мятежа он, будучи премьером Испанской республики, открыл государственные арсеналы для вооружения народа. Каждая семейная или человеческая единица имела в доме свое индивидуальное "место" и самостоятельно занималась своими делами. Никто друг другу не мешал. Все члены "ковчега" обычно встречались лишь за столом, который неизменно накрывала "умирающая Англия".
Мы с женой обычно проводили в Бовингдоне ровно 43 часа - с 2 часов дня в субботу до 9 часов утра в понедельник. Отдыхали, бродили по саду, беседовали с хозяевами, забавлялись игрой Негрина с двумя английскими бульдогами - Гаспаром и Мельчором, - к которым бывший глава республиканского правительства питал особую привязанность. Сверх того я в Бовингдоне делал записи в своем дневнике, ибо в Лондоне для этого слишком часто не хватало времени.
Было еще одно место в доме Негрина, которое мы любили и которое навсегда запечатлелось в моей памяти, - это кухня, расположенная, как это принято в Англии, в подвальном этаже особняка. Днем здесь царила кухарка, властная представительница британского племени, которая недурно кормила все население "социалистического ковчега". Но после ужина кухарка уходила к себе в комнату, находившуюся на антресолях. Вот тогда-то кухня оживала. Жена Негрина Фели, маленькая, шустрая, черноглазая испанка, большая мастерица готовить вкусные испанские блюда, спускалась в кухню (дном она боялась английской стряпухи) и начинала колдовать по-своему. Часам к 10 вечера вся прислуга в доме засыпала, а в кухне как раз в это время начиналась самая блаженная пора. Фели что-то жарила и пекла на плите, Негрин в халате садился за небольшой стол, стоявший в кухне, и наливал себе кружку любимого им немецкого пива, мы с женой присаживались за тот же стол с другой стороны и вели бесконечные разговоры. О чем? Обо всем на свете... О последних новостях дня... О Канарских островах, которые любил Негрин, об Эскориале под Мадридом, откуда происходила Фели... Было очень забавно, когда они, пикируясь, начинали наделять друг друга шуточными испанскими прозвищами... Говорили о Сибири, детьми которой были мы с Агнией... О детских и юношеских годах всех присутствующих... Об астрономии, которой я очень увлекался в годы юности... О физиологии, профессором которой до войны был Негрин... О католицизме, который Негрин очень не любил... О национальных танцах, которые тут же демонстрировали Агния и Фели... О ближайших перспективах войны... О судьбах человечества через двести лет... О революционном прошлом России и Испании... И о многом, очень многом другом... После полуночи, упоенные блаженствами кухни Фели, мы расходились по своим комнатам и крепко засыпали... Так шло из уикенда в уикенд и, если эта привычка почему-либо нарушалась, мы чувствовали себя как-то странно и неловко: чего-то нам не хватало.
Что представлял собой Негрин?
Это был интересный и своеобразный человек, который мог появиться на исторической сцене только в дни большой политической бури.
Негрин родился в 1891 г. на Канарских островах. Родители Негрина были люди среднебуржуазного достатка и дали сыну хорошее образование. Высшую школу он прошел в Лейпциге, где изучил немецкий язык и приобрел вкус к пиву. Здесь он соприкоснулся с социалистическими идеями и здесь же женился на русской студентке. Потом брак распался. Почему и при каких обстоятельствах, не знаю. Мне известно только, что во времена моего знакомства с Негрином его первая жена с детьми жила в США.
Из университета Негрин вышел ученым широкого профиля и в конце концов стал профессором физиологии Мадридского университета. Негрин участвовал в испанском социалистическом движении, но особой активности здесь не проявлял. По существу он был не столько социалистом, сколько хорошим демократом и очень ярким антиклерикалом. Физиология, однако, оставалась его основным интересом.