– Довгер Константин Ефимович, – отрекомендовался пожилой человек лет шестидесяти.
   – Что скажете? – недоверчиво глядя на него, спросил Кочетков.
   – Все, что я могу вам сказать, вы уже сами знаете.
   – Так в чем же дело?
   – Как в чем дело? Я советский человек и, когда узнал, что тут партизаны, решил, что буду с вами.
   – Нет, мы, пожалуй, без вас обойдемся, – отрезал Кочетков.
   Он почему-то решил, что этот человек подослан гестаповцами.
   Довгер, поняв, в чем дело, страшно побледнел.
   – Вы мне не верите? Вы думаете, я вас предам? У меня здесь большая семья – жена, мать, три дочери. Пусть они ответят за меня, если я провинюсь перед вами!
   Это было сказано так искренне и вместе с тем так решительно, что Кочетков заколебался.
   – Но ведь вы пожилой человек, вам с партизанами будет трудно!
   – Ходить с оружием и стрелять мне, конечно, трудновато, да и военным я никогда не был, но кое в чем я могу быть полезен…
   Константин Ефимович Довгер еще до революции окончил лесной институт и был назначен старшим лесничим Клесовского лесничества Ровенской области. С тех пор он жил здесь и вместе со всем народом перенес тяжелые испытания, которые выпали на долю Западной Украины. В 1920 году эта часть нашей родной земли силой оружия была отторгнута капиталистами от Советской республики. Спустя девятнадцать лет, в 1939 году, Западная Украина воссоединилась с Советским Союзом и ее народ, теперь уже навечно, вошел в нашу братскую семью. Но вот началась война – и на этой земле появились фашистские полчища.
   Как старший лесничий Константин Ефимович Довгер отлично знал, в каком квартале его лесничества расположились советские партизаны. Он быстро связался с нами, но мы без проверки не могли давать ему поручения. Вскоре, однако, представился случай проверить Константина Ефимовича Довгера, и мы убедились, что он подлинный советский патриот.
   Однажды каратели, которые прибыли для борьбы с партизанами, наряду с другими лесничими вызвали к себе и Довгера.
   – У нас партизан совсем не видно, – отвечал он на все расспросы, – а вот в двадцатом квартале они, кажется, есть.
   По согласованию с нами Довгер указал те места, где нас уже не было, и каратели попусту тратили время, прочесывая болотистые лесные массивы. Им попадались только полуразрушенные землянки да зола от партизанских костров.
   Вскоре Константин Ефимович Довгер выполнил первые поручения Кочеткова. Он рассказал много интересного об оккупантах, добыл ценные сведения по городу Ровно. Мы узнали, где размещены центральные учреждения гитлеровцев – рейхскомиссариат, гестапо – и где находится дворец, в котором проживает рейхскомиссар Украины, палач украинского народа Эрих Кох.
   Потом Константин Ефимович не раз бывал по нашим заданиям в Ковеле, Сарнах, Ракитном и Ровно. Умный, проницательный человек, он умело разузнавал то, что не всякому было доступно.
   Не всегда было удобно лично связываться с Константином Ефимовичем, поэтому он познакомил Кочеткова со своей старшей дочерью Валей. Вале было семнадцать лет, но выглядела она совсем подростком – маленькая ростом, хрупкого телосложения, с большими темными глазами. Валя работала счетоводом на мельнице в селе Виры. Сперва она выполняла роль связной между отцом и Кочетковым, но скоро включилась и в самостоятельную работу. Она стала бывать в Клесове и Сарнах, где от знакомых и подруг узнавала то, что нас интересовало.
   В селе Виры Клесовского района у немцев была механическая мастерская. Здесь ремонтировались паровозы, тягачи, тракторы и автомашины. Была там и электростанция. Из Клесова к мастерской подходила железнодорожная ветка.
   Валя сообщила Виктору Васильевичу, что немцы собираются вывезти все оборудование куда-то на запад. Чтобы не допустить этого, Кочетков предложил взорвать мастерскую и железнодорожный мост у станции Клесово.
   После детальной разведки, которую провели местные жители, Кочетков узнал о порядках в мастерской, о количестве охраны и направился туда с группой в двадцать человек. С этой группой пошли наши специалисты по подрывному делу – Маликов, Фадеев и испанец Гросс.
   Ночью они подошли к месту и разбились на три части. Одна с Гроссом направилась к механической мастерской, другая с Маликовым – к электростанции и третья с Кочетковым и Фадеевым – к паровозному депо. Везде удалось бесшумно снять охрану объектов и установить мины.
   Когда приготовления были окончены, по сигналу Кочеткова мины были взорваны. Раздались оглушительные взрывы. Депо, мастерская и электростанция загорелись. Казалось, все хорошо, но, когда партизаны собрались в условленном месте, Кочетков упавшим голосом заявил:
   – Плохи наши дела. В депо было только два паровоза, а третий с пятьюдесятью вагонами стоит недалеко, на железнодорожной ветке. Неужели оставим его, товарищи?
   – Взорвать бы надо!
   – Взорвать… Сам знаю, что надо, но у нас осталась только одна мина – для моста…
   Выход из создавшегося положения нашел испанец Гросс. Он придумал, как одной миной уничтожить и мост и паровоз с вагонами.
   Вот что было сделано. Маликов и Фадеева частью партизан пошли минировать мост. Другие направились к паровозу. Здесь партизан Нечипорук, который раньше работал помощником машиниста, развел огонь в топке паровоза. Когда мост был заминирован, паровоз уже стоял под парами. Нечипорук пустил его со всеми вагонами на полный ход, а сам спрыгнул. Набирая скорость, паровоз дошел до моста и после взрыва с ходу полетел вниз, в реку, а за ним загремели и десятка два вагонов.
   Эта диверсия вызвала большой переполох у фашистов. Через несколько дней к месту взрыва приехала специальная комиссия. Она определила, что убытки составляют несколько миллионов марок.
   – Ну, отвел я душу! – говорил Кочетков в лагере. – А какой молодец Гросс, здорово придумал!
   Кочеткова партизаны любили, но между собой тихонько острили и посмеивались над ним. Дело в том, что Виктор Васильевич не умел разговаривать тихо. Сильный его бас был причиной дружеских шуток.
   Обычно партизаны ходили ночью и старались ступать тихо, веточку боялись тронуть, чтобы не производить шума. Но вот Кочетков услышит чей-нибудь шепот.
   – Прекратить разговоры! Идти бесшумно! – скажет он, да скажет так, что в соседних хуторах собаки лаять начинают.
   Но особенно стали шутить над ним после одной истории. Кочетков с группой в пятнадцать партизан пошел в разведку. Нужно было перейти вброд речку.
   Кочетков скомандовал:
   – Раздеться!
   Дело было ночью, при луне. Партизаны разделись и, ежась от холода, полезли в воду. На противоположном берегу стали все одеваться.
   – Отставить! – скомандовал Кочетков. – Двигаться так. Недалеко приток этой речки – зачем одеваться?
   Пошли голыми. Идут километр, два – притока все нет. Людям холодно, комары донимают.
   – Виктор Васильевич, нет притока.
   – Не разговаривать!
   Пошли дальше. Так они километров пять шли, пока Кочетков не убедился, что карта, на которой был указан приток, подвела его.
   – Привал, можно одеваться! – как ни в чем не бывало скомандовал Кочетков.
   После этого случая мы долго шутили над Кочетковым и его «голым переходом». Но наши шутки его не трогали. Он смеялся вместе с нами, как будто речь шла не о нем.
   В конце сорок второго года Довгер предложил нам связаться с неким Фидаровым.
   – Этот человек будет полезен. Он инженер Ковельской железной дороги, перед самой войной работал начальником станции Сарны. В Сарнах и Ковеле у него много знакомых. Фидаров – член партии, сумеет быть надежным подпольщиком.
   – А где он сейчас?
   – Он долго мытарился при немцах, скрывался. Сейчас устроился диспетчером на мельнице, недалеко от Сарн.
   Константин Ефимович умел подбирать людей для нашей работы. Мы уже убедились: если Довгер рекомендует кого-нибудь, не ошибется и не подведет.
   Кочетков связался с Фидаровым, а месяца через полтора тот уже организовал на сарненском железнодорожном узле крепкую разведывательно-диверсионную группу из рабочих, машинистов, путеобходчиков и служащих.
   Фидаров бесперебойно сообщал нам о работе железных дорог Ковель – Коростень и Сарны – Ровно: сколько проходит поездов, куда и какие перевозятся войска, грузы, снаряжение. Не задерживая, мы передавали эти сведения командованию.
   Скоро группа Фидарова стала заниматься не только разведкой, но и диверсиями – взрывом эшелонов и мостов. Кочетков держал связь с Фидаровым через Довгера и его дочь Валю.

«ПАУЛЬ ЗИБЕРТ»

   По шоссе Ровно – Кастополь едут три фурманки, и хоть в запряжке хорошие, сытые лошади, фурманки движутся не спеша.
   На первой – немецкий офицер. Он сидит вытянувшись, важно, равнодушно и презрительно поглядывая вокруг. С ним рядом – человек в защитной военной форме, с белой повязкой на рукаве и трезубом на пилотке. Так одеваются предатели, состоящие на службе у гитлеровцев.
   На двух других фурманках полно полицейских. Одеты они пестро. На одном – военные брюки и простой деревенский пиджак, на другом – китель, а на голове картуз, на третьем – красноармейская гимнастерка, с которой сняты погоны. Ясно, что вся их одежда содрана с других. Но и у них на рукавах белые повязки с немецкой надписью «щуцполицай». Эти повязки украинские крестьяне называли «опасками». Название меткое: опасайся человека с такой повязкой!
   Если на первой фурманке немецкий офицер и полицейский, видимо старший, сидят чинно, то на двух других хлопцы, развалившись, горланят песни и дымят самосадом.
   Картина по тем временам обычная: бандиты с офицером-гитлеровцем во главе едут в какое-нибудь село громить жителей за непокорность.
   Шоссе прямое и открытое. По сторонам поля и луга, поодаль – леса. Движение на дороге довольно оживленное. Время от времени грузовая или легковая немецкая машина, идущая на большой скорости, проносится мимо фурманок, поэтому они плетутся, прижавшись к самому кювету.
   Когда какая-нибудь машина обгоняет фурманки или идет им навстречу, офицер еще больше подтягивается, злобно покрикивает на горланящую братию и приветствует встречных немцев по-гитлеровски – выбрасывая правую руку вперед чуть выше головы с возгласом «Хайль Гитлер!» Ясно, что офицеру-немцу противно тащиться на фурманке со сбродом людей «низшей расы», когда другие его коллеги проносятся мимо в комфортабельных машинах.
   Фурманки уже три часа двигаются по шоссе, пугая жителей придорожных хуторов. При их появлении все скрываются в хаты и испуганно выглядывают из окон.
   Но вот впереди на шоссе показалась большая красивая легковая машина. Дорога здесь шла среди поля. Офицер на фурманке привстал, поглядел внимательно вокруг. Кроме этой машины, ни позади, ни впереди никого не видно. Тогда, повернувшись к задним фурманкам, он поднял руку. Песни и гам мгновенно смолкли. Все насторожились.
   Машина приближалась. Сидевший рядом с офицером соскочил с фурманки и быстро пошел вперед. Как только легковая машина с ним поравнялась, он спокойно, как на ученье, бросил в нее противотанковую гранату. Разрыв гранаты пришелся позади машины. Воздушная взрывная волна с силой толкнула машину, и блестящий «оппель-адмирал» мгновенно опрокинулся в придорожный кювет.
   С фурманок все соскочили и с оружием наизготовку кинулись к опрокинутой машине, около которой уже стоял немецкий офицер.
   – Молодец, Приходько! – сказал он на чистом русском языке человеку, который бросил гранату. – Хорошо рассчитал: и машину перевернул и пассажиры, кажется, живы. Давай-ка вытаскивать!
   Когда из машины вытащили двух испуганных и немного помятых гитлеровцев, этот же офицер заговорил с ними по-немецки:
   – Господа, прошу не беспокоиться. Я лейтенант немецкой армии Пауль Зиберт. С кем имею честь разговаривать?
   Рыжеватый полный пожилой немец, охорашиваясь, ответил:
   – Я майор немецкой армии граф Гаан, начальник отдела рейхскомиссариата. А со мною, – он указал на другого, – имперский советник связи Райс, приехавший из Берлина.
   – Очень, очень приятно! – сказал офицер. – Ваша машина пострадала, прошу пересесть на повозку.
   – Объясните, в чем дело? – возмутился граф. – Я ничего не понимаю!
   Гаан собирался еще что-то выяснить, но офицер кивнул своим людям. Те схватили гитлеровцев, связали им руки и уложили на фурманки.
   На первом же повороте фурманки свернули в сторону от шоссе и через короткое время очутились на нашем партизанском «маяке». Здесь немецкий офицер переоделся в комбинезон и стал тем, кем был на самом деле, – партизаном Николаем Ивановичем Кузнецовым.
   Это был тот самый Кузнецов, который спустился к нам на парашюте у хутора Злуй и которого тогда я очень ждал.
   Николай Иванович был родом с Урала. Недюжинный ум и волю выражало его серьезное, строгое лицо и в особенности серые стальные глаза.
   Высокого роста, стройный, смелый и сильный, он вскоре стал у нас в отряде самым замечательным партизаном-разведчиком.
   Кузнецов свободно владел немецким языком. Он научился говорить по-немецки еще мальчишкой. По соседству с деревней, где он рос, жили немецкие колонисты. Общаясь с ними, Кузнецов не только изучил язык, но и узнал быт и характерные черты немцев. Позже, в школе и в институте, он продолжал заниматься немецким языком. По своей гражданской профессии Николай Иванович был инженер.
   Кузнецов, как выяснилось в отряде, был вообще прирожденным лингвистом. Он, например, раньше совершенно не знал украинского языка, но, как только мы пришли на украинскую землю и Кузнецов стал бывать на хуторах, он быстро начал разговаривать по-украински, пел украинские песни, и крестьяне считали его настоящим украинцем.
   Когда мы появились в местах, где живут поляки, Николай Иванович заговорил по-польски. Но этого мало. Кузнецов мог разговаривать по-русски, по-украински или по-польски так, будто он плохо владеет этими языками, изображать немца, говорящего по-русски, или русского, говорящего по-польски. Словом, в этом отношении Николай Иванович был непревзойденным актером.
   Еще в Москве Кузнецов сказал нам, что хотел бы проникнуть в среду самих немцев и добывать нужные сведения. Мы на это согласились, но поставили перед ним условие: хорошо изучить порядки в гитлеровской армии, изучить какую-нибудь немецкую область, чтобы выдавать себя уроженцем этой области.
   Кузнецов решил сделаться истым пруссаком. Он перечитал массу книг о Восточной Пруссии, о ее экономике, природе, жителях. Город Кенигсберг он уже так живо представлял себе, как будто на самом деле там родился и жил.
   Мы стали давать ему пленных, но не только для допроса, а для того, чтобы, разговаривая с ними, он узнавал порядки в немецко-фашистской армии.
   Пленные, которые к нам попадали, не удовлетворяли Кузнецова:
   – Это олухи какие-то, заводные манекены! Шаркать ногами только умеют. Какой там с ними разговор, когда они, кроме «хайль Гитлер», ни черта не понимают!
   – Откуда же вам профессора достать? – улыбаясь, отвечал я Николаю Ивановичу.
   – Да я сам себе достану настоящих «языков». Вы только разрешите.
   – Пожалуйста!
   И Николай Иванович придумал ту операцию, о которой я рассказал. Эта операция была особенной. Как указывается в военных учебниках, обыкновенная засада проводится так: притаившись в определенных местах, бойцы ждут появления противника и нападают на него. Ну, а если вам дано открытое шоссе и кругом одни лишь поля, где здесь устроить засаду? Вот почему Николай Иванович решил провести, как он сам сказал, «подвижную засаду» на фурманках.
   Чтобы не вызвать ничьих подозрений, он оделся в мундир немецкого офицера, а остальным партизанам придал вид полицейских.
   Кузнецов недаром облюбовал красивый «оппель-адмирал». Добыча в этой машине действительно оказалась интересной, «языки» – на самом деле «длинными».
   В лагере Кузнецов явился к пленным в форме немецкого лейтенанта. Соблюдая положенный в немецкой армии этикет, он расшаркался перед ними.
   – Садитесь, – хмуро предложил галантному лейтенанту майор Гаан, указывая на бревно. Иного сиденья в палатке не было.
   – Как вы себя чувствуете? – любезно осведомился Николай Иванович.
   Но те были настроены не столь благодушно.
   – Скажите, где мы находимся и что все это означает?
   – Вы в лагере русских партизан.
   – Почему же вы, офицер немецкой армии, оказались в лагере наших врагов?
   – Я пришел к выводу, что Гитлер ведет Германию к гибели и все равно войну проиграет, и добровольно перешел к русским. Вам я тоже советую быть откровенными.
   Немцы упирались недолго, и у Кузнецова полились с ними частые и длительные беседы. «Собеседники» были квалифицированные, с ними Николай Иванович мог вполне проверить свое знание немецкого языка. Весьма кстати граф Гаан оказался «земляком» Кузнецова – из Кенигсберга.
   При обыске у имперского советника связи Райса была найдена карта грунтовых, шоссейных и железных дорог всей оккупированной Украины. Карта была снабжена подробными описаниями. Кузнецов, изучая карту и описания, натолкнулся на очень важный секрет немцев. В описании указывалось, где проложена трасса бронированного кабеля, связывающего Берлин со ставкой Гитлера на востоке, находившейся недалеко от Винницы.
   Кузнецов решил выяснить все поподробнее. Он спросил Гаана:
   – Когда проложен подземный кабель?
   – Месяц назад.
   – Кто его строил?
   – Русские. Военнопленные.
   – Как же это вы доверили русским тайну местонахождения ставки Гитлера?
   – Их обезопасили.
   – Что вы имеете в виду? Их уничтожили?
   Гаан и Райс молчали.
   – Сколько работало военнопленных?
   – Двенадцать тысяч.
   – И все двенадцать тысяч…
   – Но это же гестапо, – пытался оправдаться Гаан.
   Кузнецов выяснил у пленных все, что было нужно. Попутно он проверил себя: у них не возникло даже сомнения в том, что он не немец.
   Гаана и Райса мы повесили. Иного они не заслуживали.
   Можно было уже направить Кузнецова для разведывательной работы прямо в Ровно. Но одно обстоятельство меня беспокоило: иногда во сне Николай Иванович разговаривал по-русски. Этим он мог себя выдать.
   Пришлось сказать Кузнецову об этом и посоветовать ему как можно меньше говорить по-русски.
   – Если уж очень захочется, идите к Цессарскому и разговаривайте с ним… по-немецки. Думайте тоже по-немецки…
   Кузнецов стремился как можно скорее начать, как он говорил, настоящее дело. Он питал смертельную ненависть к гитлеровцам, хотя говорил об этом мало, так как по природе был сдержанным и даже несколько замкнутым человеком. Но большое и доброе сердце этого человека сказывалось во всем.
   Однажды мы с Николаем Ивановичем прогуливались в окрестностях лагеря. День был осенний, холодный. Выпал первый снег.
   Вдруг мы заметили в кустах какое-то живое существо. Мы подошли и увидели мальчика лет семи. Но в каком он был виде! Страшно было на него смотреть.
   От рубашки и штанишек остались лишь клочья, и было видно все его худое тело: выпуклые, обтянутые синей кожей ребра, худые ноги. Волосы буквально шевелились от массы вшей. На одной ноге была гноящаяся рана.
   Мальчик мутными, почти безжизненными глазами посмотрел на нас и немного съежился.
   Я глянул на Николая Ивановича. Он стоял смертельно бледный. Не говоря ни слова, он снял с себя ватную фуфайку, завернул в нее мальчика, бережно взял на руки и быстрыми шагами пошел к лагерю.
   Мальчика, как мы потом узнали, звали Пиня. Каким-то чудом он остался жив при расправе, которую учинили фашисты над евреями.
   Пиню положили в санитарной палатке. Возвращаясь с разведки, Николай Иванович всегда приходил к мальчику с карманами, полными гостинцев.
   – Поправишься – в Москву отправим, – говорил ему Николай Иванович.

СЕРЕБРЯНЫЙ ТЕСАК

   Недалеко от лагеря, у деревни Вороновки, мы подыскали луг, удобный для приема самолетов. Площадка была большая, но ровного места, где мог бы приземлиться самолет, то есть пробежаться и остановиться, было в обрез. От летчика требовалась большая точность, чтобы хорошо посадить самолет.
   Из Москвы нам обещали прислать боеприпасы, а в Москву мы хотели отправить добытые нами важные документы и раненых. Мы сообщили в Москву координаты площадки и получили извещение, что самолет придет.
   Кочетков был у нас специалистом по аэродромным делам. По всем правилам он распланировал костры на аэродроме: одни из них ограничивали площадку, другие изображали букву "Т" – указывали направление и место посадки. На дорогах, ведущих к аэродрому, на расстоянии трех-пяти километров были расставлены наши секретные сторожевые посты.
   Две ночи прождали мы напрасно, и только на третью пришел самолет, но нас подстерегала беда. За час до появления самолета со стороны небольшой речушки надвинулся густой туман. Низко расстилаясь по земле, он совсем закрыл площадку. Что делать? Как принимать самолет? Предупредить летчика, что сажать машину опасно, мы не могли: сигналов для этого не было предусмотрено.
   – Виктор Васильевич, – сказал я, – разжигайте сильнее костры – может, кострами разгоним туман.
   Костры запылали, но туман плотной массой стоял над площадкой.
   В это время все мы ясно услышали гул моторов.
   – Воздух! Поддай еще! – командовал Кочетков.
   Вот где пригодился его зычный голос!
   Еле видный из-за тумана, самолет появился над площадкой, пролетел и ушел куда-то в сторону.
   – Улетел – понял, что садиться нельзя, – сказал я.
   Но вдруг вновь послышались голоса:
   – Летит, опять летит!
   Кто-то за моей спиной сказал:
   – Значит, решился-таки сесть.
   Гул моторов нарастал. Мы не видели самолета, но поняли по гулу, что он уже над площадкой. И вот – мгновенная вспышка и страшный треск.
   Мы поняли, что летчик не увидел буквы "Т" и приземлился не там, где следовало. Все бросились в ту сторону.
   За краем площадки, в нескольких метрах от речушки, уткнувшись носом в землю, стоял самолет. Из него уже выскочили с пистолетами в руках летчики, штурман и радист. Увидев своих, они запрятали пистолеты и беспомощно сели на землю около разбитого самолета. У командира экипажа, с которым я поздоровался, весь лоб был в крови.
   – Вы ранены?
   – Пустяки, царапина. А вот он, – и капитан указал на самолет, – ранен смертельно.
   Вместе с экипажем наш механик Ривас осмотрел самолет и подтвердил, что ничего сделать нельзя: повреждено шасси, пробиты крылья и баки. Нужен не ремонт, а замена частей.
   Как ни жаль было, но мы приняли единственно возможное решение: сжечь самолет. Оставлять его врагам в качестве трофея нельзя было.
   Партизаны быстро разгрузили машину, сняли с нее пулеметы и все, что могло быть отвинчено и оторвано. Потом подложили под крылья и баки солому, полили бензином и подожгли.
   Самолет охватило пламенем, взорвались баки, к небу поднялись клубы дыма. А мы стояли в стороне и молча прощались с ним, как с живым посланцем Родины. В какой-то степени и мы и летчики чувствовали себя виноватыми. Но в чем наша вина? Проклятый туман!
   Произошло это в дни героической обороны Сталинграда. И в эти дни, когда вся страна напрягала силы в борьбе с фашистскими полчищами, Родина не забыла нас, отряд советских партизан, боровшийся в далеких Сарненских лесах…
   Назавтра состоялся митинг партизан нашего отряда. Мы поклялись, что вместо сгоревшего самолета уничтожим десять вражеских и взятые в бою ценности отправим в Москву на постройку новых самолетов. Находясь в тылу врага, мы поддержали патриотический почин рабочих, колхозников, советской интеллигенции, отдававших свои сбережения на постройку вооружения для нашей армии.
   Снова начались поиски более надежной площадки для самолетов. В этих поисках мы встретились с людьми, которые указали нам место, пригодное для посадки самолетов, и принесли нашему отряду большую пользу.
   Незадолго до гибели самолета в двух десятках километров от нашего лагеря неизвестные нам люди напали на немецкий обоз с молочными продуктами. Гитлеровцев перебили, а продукты забрали и роздали крестьянам. Когда мне об этом рассказали, я подумал; «Вероятно, кто-нибудь из наших разведчиков». Опросил товарищей – никто ничего не знает. Через несколько дней опять новость: на большаке кем-то была остановлена немецкая машина, в которой шеф жандармерии района с двумя немецкими солдатами везли пятерых арестованных колхозников. Немцев расстреляли, а колхозников отпустили по домам. Об этом уже рассказали нашим партизанам сами освобожденные колхозники.
   – Да какие там ребята были? – спросили колхозников.
   – Вот такие, как и вы, а точно сказать не можем: со страху не запомнили.
   Я наказал всем разведчикам расспросить жителей и узнать, кто здесь еще партизанит. Но прошла неделя, другая – мы ничего не узнали.
   На поиски новой площадки для самолетов отправился партизан Наполеон Саргсян, молодой, веселый, армянин, с тремя бойцами.
   Они подошли к незнакомой деревне. Саргсян остановился с товарищами на опушке леса, метрах в трехстах от деревни.
   – Вы меня здесь подождите, я пойду один.
   Недолго думая Саргсян «замаскировался»: надел пилотку звездочкой назад и отдал свой автомат товарищу.
   У крайней хаты он увидел какого-то мужчину и тут же заметил, что тот дал знак в окно хаты. Оттуда вышел другой. Саргсян решил, что это засада, быстро повернулся и побежал назад. Незнакомцы – за ним. Наблюдавшие из леса товарищи видели все это и залегли, собираясь прикрыть огнем отступление безоружного Саргсяна. Но в это время они услышали довольно мирный голос одного преследователя: