отметить так, чтобы гитлеровцы его запомнили.
Задолго до праздника мы готовили две диверсии по взрыву вражеских
эшелонов. В ночь на 7 ноября, сейчас же после того, как был прослушан
доклад, две наши партизанские группы - одна под командой Шашкова,
другая под командой Маликова - отправились на выполнение задания.
В полдень 7 ноября Шашков вернулся и отрапортовал:
- Товарищ командир! Боевое задание в честь двадцать пятой годовщины
Великой Октябрьской революции выполнено. На железной дороге подорван
следовавший на восток вражеский эшелон с военными грузами и войсками.
А к вечеру вернулся и Маликов. Он также, сообщил, что в подарок к
годовщине Великого Октября взорван вражеский эшелон с техникой
противника, следовавший в сторону фронта.
В день праздника в лесу была проведена спартакиада. На лесной
поляне, в километре от лагеря, пять взводов соревновались между собой
на лучшую боевую подготовку. Они состязались в метании гранаты на
дальность и в цель, в лазаний на деревья, в беге с препятствиями.
Спартакиада проходила шумно. Больше всего переживали "болельщики".
Они уже несколько дней спорили, кто окажется победителем. Самыми
горячими болельщиками оказались старик Струтинский, Лукин и Кочетков.
Владимир Степанович Струтинский то подскакивал на месте, то
выкрикивал: "Ах, чтоб тебя!", "Вот дурья голова, промахнулся!" Лукин
перебегал с места на место, подзадоривая отстающих. А Кочетков так
громко хохотал, что стоять близ него было небезопасно: могли
пострадать барабанные перепонки.
Самый большой шум поднялся, когда началось состязание по
перетягиванию каната. Кто, какая группа перетянет?
- А ну, поднатужьтесь!
- Слабо вам!
Вот одна группа, обессилев, ослабила канат. Победители, перетянув
конец, упали навзничь. Взрыв смеха снова огласил лес.
Праздник закончился концертом партизанской самодеятельности.
Началось с хорового пения. "Прощай, любимый город" - эту песню знали
все. Запевали несколько голосов - весь наш ансамбль подхватывал. Потом
затянули "Катюшу". Владимир Степанович Струтинский вдруг поднялся и,
дирижируя обеими руками, затянул "Реве та стогне Днипр широкий".
Одобрительно улыбаясь, все подхватили эту песню,
Вышли в круг плясуны: нашлись мастера и гопака, и комаринской, и
лезгинки, и чечетки. Смена "номеров" шла непрерывная. Вот к костру
подошел двадцатилетний Мачерет, - до войны он учился на литературном
факультете.
- Я прочитаю вам стихи Николая Тихонова "Двадцать восемь
гвардейцев".
Уже под конец вечера поднялся Николай Иванович Кузнецов. Он был в
приподнятом настроении. Не сказав, что будет читать, он сразу начал:
- "Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в
узел и глядя в море...
Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой
грудью, в крови на перьях..."
Читал Кузнецов просто и тихо. Но каждое его слово, казалось,
доходило до самого сердца. Чувствовалось, что человек читает самое
любимое и близкое душе произведение.
Я посмотрел на бойцов. Они сидели серьезные, торжественные и
какими-то новыми глазами смотрели на Кузнецова.
Так же не повышая голоса, но еще больше отчеканивая каждое слово,
он заканчивал:
- "Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты
будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!.."
Сильное впечатление произвело на нас чтение Николаем Ивановичем
Кузнецовым "Песни о Соколе" Горького.
Вскоре после праздника, 11 ноября, нам удалось принять самолет из
Москвы. Площадка около деревни Ленчин, указанная Колей Струтинским,
была действительно хорошая. К тому же мы буквально прощупали каждую
травинку, сровняли все бугорки. Пришлось даже спилить
тригонометрическую вышку, что стояла километрах в четырех от площадки.
Правда, крестьяне были довольны: вышка подгнила, и они боялись
несчастного случая.
Накануне той ночи, когда мы собирались принимать самолет, в село
Михалино, километрах в девяти от нашей площадки, прибыла на
автомашинах большая группа гитлеровцев. Мы выслали на дорогу засаду с
твердым наказом: немцев в нашу сторону не пропустить!
Согласно условиям Москвы, мы должны были каждые полчаса выпускать
красные и зеленые ракеты, чтоб самолет за сорок-пятьдесят километров
мог видеть место посадки. Это еще больше усиливало опасность нападения
немцев. Но все прошло благополучно.
В час ночи мы услышали гул моторов. В костры подлили скипидару, и
они загорелись ярким пламенем.
Посадка прошла превосходно. Радовались удаче не только партизаны.
Не было конца восторгам и жителей села, когда самолет пронесся над
крышами их домов и плавно сел на площадку, ярко освещая все вокруг
светом своих фар.
Самолет пробыл у нас всего сорок минут. Оставил нам письма и
подарки. Мы погрузили раненых, документы и письма родным. На этом
самолете улетали в Москву Флорежакс и Пастаногов - им надо было еще
долго лечиться - и мальчик Пиня, которого нашли мы с Кузнецовым.
Погрузилась в самолет команда потерпевшего аварию самолета. В Москву
были отправлены и ценности, отбитые нами у врага. Мы вносили их на
постройку самолета взамен разбившегося.
Самолет зашел на старт, плавно поднялся в воздух, сделал два круга
над поляной и, дружески покачав крыльями, улетел.
В самом центре Западной Украины, утопая в зелени, широко раскинулся
город Ровно. Ничем особым этот город не примечателен; дома в нем
маленькие, одноэтажные, и лишь на центральной улице стоят двух- и
редко трехэтажные. Тем не менее именно этот город немцы сделали
центром оккупированной части Украины.
Город Ровно нас очень интересовал. В нем находился тогда
рейхскомиссариат для Украины, во главе которого был наместник Гитлера
гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох. Там же расквартировались
гестапо, штаб фельджандармерии и штаб генерала фон-Ильгена,
командующего особыми (карательными) войсками на Украине. И хотя в
руках гитлеровцев в ту пору был Киев, центром оставался Ровно. Немцы,
вероятно, рассуждали так: подальше от фронта спокойнее.
Город буквально кишел немецкими офицерами, чиновниками и их
родственниками, которые приехали сюда за легкой наживой.
Понятно, что в Ровно можно было добыть очень полезные сведения для
командования Советской Армии: о перебросках и перегруппировках
немецко-фашистских войск на фронте, о строительстве новых линий
обороны, о мероприятиях хозяйственного характера и о том, что творится
в самой Германии. И мы решили к этому городу подобраться всерьез, не
спеша, осторожно, продумывая каждый свой шаг.
В первую очередь было решено направить в Ровно тех, кто знал этот
город, имел там родственников и знакомых. Выбор пал прежде других на
Колю Приходько. Приходько родился в Здолбуново, Ровенской области.
Перед войной работал в Ровно заведующим складом на железнодорожной
станции. Эвакуировался он из города в последнюю очередь, когда
погрузил на грузовую машину все ценности со склада и когда на улицах
уже шла стрельба и гремели взрывы.
Коле Приходько шел двадцать второй год. Он был огромного роста -
как говорят, косая сажень в плечах, - ладно сложен, с хорошим лицом и
добрыми карими глазами. Такими мне представлялись всегда былинные
богатыри. Приходько и в самом деле обладал богатырской силой и
выносливостью. Ничто не страшило его; он рвался туда, где опаснее.
Когда наш отряд был еще на пути в Сарненские леса, с Колей
Приходько произошел такой случай. Опередив группу разведчиков, он
зашел в одно село. Посреди улицы стояла большая толпа; крестьянки
плакали, причитали. Приходько подошел к женщинам и спросил:
- Что тут происходит?
- Да вот забирают наших хлопцев и дивчат до ниметчины.
В кругу стояли молодые девушки и парни с котомками за плечами. Их
охраняло шестеро полицейских.
Расталкивая собравшихся, Приходько подошел к полицейским:
- Вы кто такие?
- Полицаи, - ответил один, не подозревая, конечно, с кем
разговаривает: на Приходько была полуштатская одежда.
- А зачем молодежь забираете? - крикнул он.
- Приказано - и забираем. Да ты кто такой? - озлившись, сказал
старший.
- Сейчас представлюсь!
С этими словами Приходько схватил за шиворот сразу двух полицейских
и изо всей силы стукнул их лбами. Как мячики, отлетели они друг от
друга и растянулись на земле.
- Бросай оружие! - скомандовал Приходько остальным, направив на них
автомат.
Когда, соблюдая предосторожность, наши разведчики вошли в село, им
представилась такая картина: Коля Приходько ведет задушевные разговоры
с крестьянами, у его ног лежат шесть винтовок, а чуть поодаль на земле
сидят обезоруженные и связанные полицейские.
Если разведчикам приходилось ходить втрое больше остальных, то
Приходько ходил больше любого разведчика. Получалось так потому, что
он всегда оказывался под руками, когда нужно было выполнить
какое-нибудь срочное задание.
Один раз - это тоже было на марше - к нам издалека донеслись
выстрелы. Я послал Приходько узнать, в чем дело.
Только он ушел, явился Цессарский:
- Дмитрий Николаевич! Приходько нельзя посылать: у него так натерты
ноги, что он не может сапог надеть.
- Да что вы говорите! Он подошел ко мне в сапогах, и я ничего не
заметил.
Когда Приходько вернулся, я спросил его;
- Что у тебя с ногами?
- Да ничего, пустячный мозоль!
Но он меня обманул. Оказывается, он с трудом надел сапоги, чтоб
явиться ко мне по вызову, а на разведку шел босиком.
Итак, решено было первым послать в Ровно Николая Приходько. На
вопрос, готов ли он отправиться туда, ответ был категорический:
- Конечно, о чем тут разговаривать! На меня вы можете положиться.
В этом мы не сомневались.
Но как одеть Приходько? Его одежда, которую он носил и в которой
спал у костров, страшно обтрепалась. Для Ровно надо было одеть его
по-городскому, чтобы он не привлекал излишнего внимания.
Из трофейных вещей у нас ничего не было. Мы стали смотреть, на ком
из партизан сохранилась подходящая для Коли одежда. Нашли четырех
бойцов.
И вот представьте такую картину: четыре человека сидят у костра в
одном белье и не понимают, зачем у них попросили одежду (отправку
Приходько в Ровно мы держали в строгом секрете). А в палатке идет
примерка костюмов на Колю. Ни один ему не годится.
- Не люди, а какие-то лилипуты! - ворчит он.
Из рукавов пиджака, начиная от локтя, демонстративно торчат его
ручищи с огромными кулаками. Брюки - как с младшего братишки, по
колено. И пока он примеряет, костюмы трещат по швам.
К костру выносят костюмы и с благодарностью возвращают их
владельцам.
С большим трудом мы кое-как одели Колю. Найденные штатский пиджак и
брюки были все-таки маловаты. Но ботинок на его ногу (сорок четвертый
размер!) мы так и не могли найти. Пришлось отправить его в сапогах,
брюки навыпуск.
Приходько пошел в Ровно с документом, удостоверяющим, что "податель
сего Гриценко является жителем села Ленчин".
Лагерь наш был в ста двадцати километрах от Ровно. Туда и обратно -
двести сорок километров. Приходько отправился пешком, и мы рассчитали,
что он должен вернуться обратно в лагерь через шесть-семь дней.
Приходько не задержался: вернулся вовремя.
С каким облегчением я вздохнул, когда увидел его! Первая вылазка в
Ровно прошла успешно. Это было уже целое событие.
Приходько зашел сначала к своей тетке, которая жила в деревне под
Ровно. Та ему сказала, что один из его братьев живет сейчас в Ровно.
Коля попросил ее сходить за братом. Это заняло всего несколько часов.
И уже вместе с братом Приходько пошел в город.
В Ровно многое удивило Колю. На углах домов появились новые
наименования улиц, написанные на немецком языке: "Немецкая улица",
"Фридрихштрассе". На зданиях, где раньше были клубы, кинотеатры,
столовые, появились надписи: "Только для немцев". Все лучшие дома
заняты немецкими учреждениями и квартирами немцев. На улицах слышна
немецкая речь.
Приходько навестил семью своего друга. С этими верными людьми Коля
договорился о том, что их квартирой будут пользоваться партизаны. Так
была устроена наша первая явочная квартира в Ровно.
Успел Коля съездить и на станцию Здолбуново, что в тридцати
километрах от Ровно. Там он тоже нашел друзей и договорился о
следующей встрече.
Когда Приходько кончил рассказывать, я его спросил:
- Ну, а документ у тебя где-нибудь проверяли?
- Проверяли раза три. Все в порядке.
Это тоже было нашей победой, но в чем она заключалась, я пока
Приходько не сказал.
После этого мы послали в Ровно и других товарищей. Задача ставилась
простая: подыскать явочные квартиры и установить, где и какие немецкие
учреждения находятся в городе.
Снарядили Поликарпа Вознюка. Вознюк присоединился к нам уже в
Сарненских лесах, где он партизанил с небольшой группой колхозников.
Следом за Вознюком мы отправили в Ровно Бондарчука, тоже местного
жителя, который был в отряде Струтинского.
Не дожидаясь возвращения посланных в Ровно, мы направили туда же
Колю Струтинского. Снабжен он был документом, выданным будто бы
Кастопольской городской управой и удостоверяющим, что он учитель и
командируется в Ровно за учебниками. Колю мы одели в хороший штатский
костюм, и он выглядел в нем так привлекательно, что мы все любовались.
Стехов, Лукин и я провожали Колю далеко за лагерь. На опушке леса
мы остановились, выбрали одно дерево и условились, что в случае
перехода лагеря на новое место в дупле этого дерева будет оставлена
записка для Коли. Потом мы попрощались, расцеловались, и он ушел.
Мне невольно вспомнился кадр из фильма "Детство Горького", когда
мальчик уходит "в люди". Коля Струтинский шел лугом, кругом была
высокая трава, а мы стояли и смотрели, пока он не скрылся из глаз.
Через два дня после ухода Струтинского из Ровно вернулся Вознюк. Он
рассказал об одном происшествии. Нашелся у него знакомый парень,
который работал в немецком комиссионном магазине. Парень сообщил
Вознюку, что в магазин каждый день приходит агент гестапо. Вознюк
подкараулил этого агента, двумя выстрелами уложил около магазина и
бросился бежать. Перебегая улицу, он натолкнулся на легковую машину, в
которой ехали два немецких офицера, бросил в них гранаты, забежал во
двор, перепрыгнул через забор на другую улицу и скрылся.
Рассказав все это, Вознюк улыбнулся, ожидая похвалы. Но Лукин
укоризненно посмотрел на Вознюка и внушительно, отделяя слово от
слова, сказал ему:
- Кто же это надоумил вас на такое дело? Вас послали, чтобы вы
тихо, осторожно прошлись по улицам города, посмотрели, где гестапо,
где рейхскомиссариат, и так же тихо вернулись. А вы нашумели! - уже
повышая голос, продолжал он. - Ведь там теперь начнутся облавы, к
каждому будут придираться. Ради чего вы это сделали? Из-за паршивого
агента могут погибнуть наши люди. Герой тоже нашелся!
Вознюка отстранили от заданий по разведке, а ребята, прослышав про
его "геройство", в насмешку спрашивали: "Значит, шумим, браток?" И
прозвали его с того дня "Шумный".
Бондарчук вернулся через несколько дней. Он договорился об одной
явочной квартире, но ему самому пришлось там туговато. В Ровно он
работал до войны и встретил на улицах города многих знакомых, которые
интересовались тем, что он сейчас делает.
Наконец возвратился и Коля Струтинский. Он обстоятельно рассказал
все, что узнал: какие немецкие учреждения в городе, где они
помещаются, где работают его знакомые, где живут родственники, у кого
можно устроить явочные квартиры. Он принес несколько образцов
документов, которые выдавались гитлеровцами.
- Ну, а как твой документ, в порядке? - спросил я.
- Все, в порядке. Немцы проверяли. Да что там, он ведь лучше
настоящего!
Теперь я расскажу об этих документах.
Как-то Коля Струтинский сказал нам, что в детстве он занимался
резьбой ножом по дереву. Я ему предложил попробовать скопировать
немецкий штамп. Коля достал циркуль, наточил перочинный нож, оторвал
от каблука сапога резину и сделал такой штамп, что нельзя было
отличить от настоящего. Тогда мы дали ему скопировать другие немецкие
штампы и печати.
Вначале Коля работал медленно: за два-три дня делал только одну
печать или один штамп. Дни стояли осенние, пасмурные, а работа была
тонкая и требовала сильного света. Но потом он так набил руку, что за
час-два мастерил любую ажурную печать, и все теми же инструментами -
циркулем и перочинным ножом. Только резину мы ему стали доставать на
стороне, так как он ободрал свои сапоги, сапоги Жоржа и Ростика и
добирался уже до штабных работников.
На одном фольварке нам попались пишущие машинки с украинским и
немецким шрифтами. На этих машинках Цессарский печатал по образцам
любой документ. А Лукин умел мастерски подделывать подпись любого
начальника.
Цессарский печатал бумагу, Лукин подписывал, а потом прикладывалась
печать, сделанная Струтинским, и получался документ, выданный немцами!
Так были изготовлены документы для Приходько, Струтинского и многих
других разведчиков. Мы выдавали документы от городских и районных
управ, от частных фирм и даже от гестапо.
И действительно, получались они лучше настоящих.
Однажды произошел интересный казус. Соседний партизанский отряд
попросил выдать им какой-либо документ, по которому их разведчик мог
бы сходить в Луцк. Мы им дали "командировочное удостоверение", но не
сказали, откуда его достали. С этим удостоверением их разведчик ходил
в Луцк и благополучно вернулся. Они послали другого, тот тоже
вернулся. Надо было еще раз послать, но указанный в "командировке"
срок истек. Тогда они уже сами сделали на этом документе продление и
подделали подпись. Обо всем этом мне и Лукину рассказал сам командир
отряда, когда приехал к нам в лагерь.
- Такой у меня парень нашелся - подделал подпись, не отличишь от
настоящей!
Лукин состроил гневную гримасу, вскочил и закричал:
- Это ж уголовщина! Как вы смеете подделывать документы? Я буду
привлекать вас к судебной ответственности! Вы подделали... мою
подпись!
Командир сначала опешил, растерялся, а потом наша землянка
огласилась дружным, долгим хохотом.
Мы столько мастерили документов, что гитлеровцы в конце концов
стали догадываться и часто меняли образцы своих бумаг. Но у нас хорошо
действовала разведка, и недели за две до введения новых документов мы
имели их образцы у себя в лагере. Образцы эти доставляли нам
подпольщики прямо из типографии, и мы выдавали новые документы
одновременно с немцами.
Николай Иванович Кузнецов обстоятельно и подолгу разговаривал со
всеми, кто возвращался из Ровно. Он задавал Приходько, Струтинскому,
Бондарчуку и Вознюку сотни вопросов.
Но я все еще боялся пускать Кузнецова в Ровно.
- Не стану ж я там шум поднимать, я ведь не Шумный! - уговаривал он
меня. - Пройдусь по городу, посмотрю и вернусь. А там уж рассудим, как
действовать дальше.
Наконец мы решили его отправить, но не одного, а со стариком
Струтинским, который должен был познакомить Кузнецова со своими
родственниками.
Готовили мы Николая Ивановича очень тщательно. Вместе со Стеховым и
Лукиным обсуждали каждую мелочь его костюма. Мы подобрали ему по ноге
хорошие сапоги; по его фигуре был подправлен трофейный немецкий
мундир, на который мы прикладывали и перекалывали немецкие нашивки и
ордена. Все это делалось втайне от всего отряда. Ведь и у нас мог быть
подосланный врагами агент. Поэтому, как ни тяжело было соблюдать
конспирацию в условиях лагеря, мы завели такой порядок: никто из
партизан не должен знать того, что его лично не касается.
В лагере Кузнецов носил обычную свою одежду. Если он уходил на
операцию в немецкой форме, то об этом знали только участники операции.
Подготовка длилась трое суток. Неизвестно, когда Николай Иванович и
Владимир Степанович спали. Днем они заняты были приготовлениями, а
вечерами и даже ночами сосредоточенно беседовали, прохаживаясь в
стороне от товарищей или сидя где-нибудь на пеньке.
В Ровно Струтинский и Кузнецов поехали на фурманке, Струтинский в
качестве возчика, а Кузнецов - как тыловой немецкий офицер, ведающий
продовольственными вопросами в районе. Так, по крайней мере, были
оформлены их документы.
Километрах в восемнадцати от Ровно они остановились на одном
хуторе, у родственника Струтинского, Вацлава Жигадло. Узнав, в чем
дело, Жигадло сказал:
- Пожалуйста, мой дом в вашем распоряжении. Когда нужно,
останавливайтесь, но делайте все осторожно, а то и себя и меня с
семьей погубите.
У Жигадло было десять детей. С приходом немцев его семья лишилась
большой помощи, которую получала от советской власти по многодетности.
Около самого города Струтинский остановился еще у одного
родственника. Здесь Владимир Степанович оставил фурманку, а сам с
Кузнецовым пошел в город.
По городу они ходили так: Кузнецов по одной стороне улицы, Владимир
Степанович - по другой.
Владимир Степанович потом рассказывал:
- Я иду, ноги у меня трясутся, руки трясутся, вот, думаю, сейчас
схватят. Как увижу немца или, особенно, предателя-полицейского,
отворачиваюсь. Мне казалось, что все на меня подозрительно смотрят, -
ведь, думаю, в Ровно многие меня знают. А Николай-то Иванович, гляжу,
идет на другой стороне, как орел, как хозяин. Почитывает себе вывески
на учреждениях, останавливается у витрин магазинов и хоть бы что.
Встретится ему немец, он поднимает руку и громко говорит: "Хайль
Гитлер!" Часа четыре водил меня по городу. Я уже ему делаю знаки,
утираю нос платком, как условились: дескать, пора, а он себе ходит и
ходит. Отчаянный человек!
Так впервые побывал Николай Иванович в Ровно. Конечно, никому из
встречных не могло прийти в голову, что этот "немецкий офицер" на
самом деле русский партизан и что через некоторое время за ним будут
гоняться ищейки из гестапо.
В самом Ровно Струтинский познакомил Кузнецова еще с одним
родственником, Казимиром Домбровским, который имел небольшую шорную
мастерскую: чинил седла и упряжь. Казимир Домбровский согласился
помогать партизанам и дал в этом Кузнецову и Струтинскому
торжественную клятву. Надо сказать, что клятву эту он сдержал и
оказывал нам большую помощь.
Позже шести часов ходить по улицам Ровно было запрещено. Кузнецов и
Струтинский заблаговременно вышли из города, уселись в фурманку и
направились в лагерь.
Первой вылазкой Кузнецов был очень доволен. Его появление в Ровно
не вызвало никаких подозрений - значит, он по-настоящему натренировал
себя.
Но Николай Иванович сказал, что с костюмом у него не все ладно. На
нем был летний мундир, а немецкие офицеры ходили уже в шинелях и
осенних плащах. Он был в пилотке, а их носили только фронтовики;
большинство офицеров в Ровно были в фуражках.
Когда Кузнецов во второй раз пошел в Ровно, на нем было новое
обмундирование. Но теперь мундир сшил для него известный варшавский
портной Шнейдер.
Кого-кого не было у нас в лагере! И сапожники (какие теперь
лапти!), и пекари, и колбасники, и вот этот портной Шнейдер, еврей по
национальности. Шнейдер жил до войны в Варшаве. Когда немцы захватили
Варшаву, всех евреев согнали в гетто. А этого портного взял к себе на
квартиру немец, генерал. Он поместил Шнейдера в маленькой каморке, под
чердаком своего особняка, и заставил его шить обмундирование не только
на себя, но и на других офицеров. Плату за работу немец брал себе. Но
однажды пришел и этому конец: немец объявил портному, что отправляет
его в гетто. Оттуда путь был один - под расстрел. Ночью портному
удалось бежать, и после долгих мытарств он попал к нам в отряд. Первый
раз в жизни он с любовью шил немецкий мундир, догадываясь, для чего он
нужен Кузнецову.
Теперь Николай Иванович стал частенько бывать в Ровно. Ездил он
туда обычно с Колей Струтинским или с Колей Приходько. Ночевать
останавливался либо у Казимира Домбровского, либо у брата Приходько.
Николай Иванович стал знакомиться с немцами - в столовой, в
магазинах. Мимоходом, а иногда и подолгу он беседовал с ними. В ту
пору все разговоры вертелись вокруг Сталинграда. Немцы были
обеспокоены сталинградскими событиями. Легендарный город, который
столько раз объявлялся немцами уже взятым, героически сражался, и уже
тогда среди немцев носились тревожные слухи, что их армии попадают
под Сталинградом в окружение.
Одновременно с Кузнецовым в Ровно направлялись и другие наши
товарищи, но они, как правило, не знали, кого и когда мы посылаем.
Тех, кто ехал в Ровно, мы предупреждали: если увидите своих, не
удивляйтесь и не здоровайтесь, проходите мимо.
Однажды мы отправили Николая Ивановича в Ровно с комфортом. Достали
прекрасную пару племенных лошадей - серых в яблоках - и шикарную
бричку. Я приказал Владимиру Степановичу Струтинскому дать этих
лошадей Кузнецову. Чем богаче он будет обставлен, тем безопаснее:
никто его не остановит. Но так как на этот раз Кузнецов должен был на
несколько дней задержаться в Ровно, я велел ему, как только въедет в
город, где-нибудь оставить лошадей.
Владимир Степанович взмолился:
- Да таких-то лошадей бросать!.. Давайте я вон тех, рыженьких,
запрягу.
Просил, уговаривал, чуть не плакал, но ничего не вышло. Кузнецов
отправился на племенных рысаках. Возницей поехал с ним партизан
Гнедюк, которому также приказано было задержаться в Ровно с заданиями
Задолго до праздника мы готовили две диверсии по взрыву вражеских
эшелонов. В ночь на 7 ноября, сейчас же после того, как был прослушан
доклад, две наши партизанские группы - одна под командой Шашкова,
другая под командой Маликова - отправились на выполнение задания.
В полдень 7 ноября Шашков вернулся и отрапортовал:
- Товарищ командир! Боевое задание в честь двадцать пятой годовщины
Великой Октябрьской революции выполнено. На железной дороге подорван
следовавший на восток вражеский эшелон с военными грузами и войсками.
А к вечеру вернулся и Маликов. Он также, сообщил, что в подарок к
годовщине Великого Октября взорван вражеский эшелон с техникой
противника, следовавший в сторону фронта.
В день праздника в лесу была проведена спартакиада. На лесной
поляне, в километре от лагеря, пять взводов соревновались между собой
на лучшую боевую подготовку. Они состязались в метании гранаты на
дальность и в цель, в лазаний на деревья, в беге с препятствиями.
Спартакиада проходила шумно. Больше всего переживали "болельщики".
Они уже несколько дней спорили, кто окажется победителем. Самыми
горячими болельщиками оказались старик Струтинский, Лукин и Кочетков.
Владимир Степанович Струтинский то подскакивал на месте, то
выкрикивал: "Ах, чтоб тебя!", "Вот дурья голова, промахнулся!" Лукин
перебегал с места на место, подзадоривая отстающих. А Кочетков так
громко хохотал, что стоять близ него было небезопасно: могли
пострадать барабанные перепонки.
Самый большой шум поднялся, когда началось состязание по
перетягиванию каната. Кто, какая группа перетянет?
- А ну, поднатужьтесь!
- Слабо вам!
Вот одна группа, обессилев, ослабила канат. Победители, перетянув
конец, упали навзничь. Взрыв смеха снова огласил лес.
Праздник закончился концертом партизанской самодеятельности.
Началось с хорового пения. "Прощай, любимый город" - эту песню знали
все. Запевали несколько голосов - весь наш ансамбль подхватывал. Потом
затянули "Катюшу". Владимир Степанович Струтинский вдруг поднялся и,
дирижируя обеими руками, затянул "Реве та стогне Днипр широкий".
Одобрительно улыбаясь, все подхватили эту песню,
Вышли в круг плясуны: нашлись мастера и гопака, и комаринской, и
лезгинки, и чечетки. Смена "номеров" шла непрерывная. Вот к костру
подошел двадцатилетний Мачерет, - до войны он учился на литературном
факультете.
- Я прочитаю вам стихи Николая Тихонова "Двадцать восемь
гвардейцев".
Уже под конец вечера поднялся Николай Иванович Кузнецов. Он был в
приподнятом настроении. Не сказав, что будет читать, он сразу начал:
- "Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в
узел и глядя в море...
Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой
грудью, в крови на перьях..."
Читал Кузнецов просто и тихо. Но каждое его слово, казалось,
доходило до самого сердца. Чувствовалось, что человек читает самое
любимое и близкое душе произведение.
Я посмотрел на бойцов. Они сидели серьезные, торжественные и
какими-то новыми глазами смотрели на Кузнецова.
Так же не повышая голоса, но еще больше отчеканивая каждое слово,
он заканчивал:
- "Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты
будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!.."
Сильное впечатление произвело на нас чтение Николаем Ивановичем
Кузнецовым "Песни о Соколе" Горького.
Вскоре после праздника, 11 ноября, нам удалось принять самолет из
Москвы. Площадка около деревни Ленчин, указанная Колей Струтинским,
была действительно хорошая. К тому же мы буквально прощупали каждую
травинку, сровняли все бугорки. Пришлось даже спилить
тригонометрическую вышку, что стояла километрах в четырех от площадки.
Правда, крестьяне были довольны: вышка подгнила, и они боялись
несчастного случая.
Накануне той ночи, когда мы собирались принимать самолет, в село
Михалино, километрах в девяти от нашей площадки, прибыла на
автомашинах большая группа гитлеровцев. Мы выслали на дорогу засаду с
твердым наказом: немцев в нашу сторону не пропустить!
Согласно условиям Москвы, мы должны были каждые полчаса выпускать
красные и зеленые ракеты, чтоб самолет за сорок-пятьдесят километров
мог видеть место посадки. Это еще больше усиливало опасность нападения
немцев. Но все прошло благополучно.
В час ночи мы услышали гул моторов. В костры подлили скипидару, и
они загорелись ярким пламенем.
Посадка прошла превосходно. Радовались удаче не только партизаны.
Не было конца восторгам и жителей села, когда самолет пронесся над
крышами их домов и плавно сел на площадку, ярко освещая все вокруг
светом своих фар.
Самолет пробыл у нас всего сорок минут. Оставил нам письма и
подарки. Мы погрузили раненых, документы и письма родным. На этом
самолете улетали в Москву Флорежакс и Пастаногов - им надо было еще
долго лечиться - и мальчик Пиня, которого нашли мы с Кузнецовым.
Погрузилась в самолет команда потерпевшего аварию самолета. В Москву
были отправлены и ценности, отбитые нами у врага. Мы вносили их на
постройку самолета взамен разбившегося.
Самолет зашел на старт, плавно поднялся в воздух, сделал два круга
над поляной и, дружески покачав крыльями, улетел.
В самом центре Западной Украины, утопая в зелени, широко раскинулся
город Ровно. Ничем особым этот город не примечателен; дома в нем
маленькие, одноэтажные, и лишь на центральной улице стоят двух- и
редко трехэтажные. Тем не менее именно этот город немцы сделали
центром оккупированной части Украины.
Город Ровно нас очень интересовал. В нем находился тогда
рейхскомиссариат для Украины, во главе которого был наместник Гитлера
гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох. Там же расквартировались
гестапо, штаб фельджандармерии и штаб генерала фон-Ильгена,
командующего особыми (карательными) войсками на Украине. И хотя в
руках гитлеровцев в ту пору был Киев, центром оставался Ровно. Немцы,
вероятно, рассуждали так: подальше от фронта спокойнее.
Город буквально кишел немецкими офицерами, чиновниками и их
родственниками, которые приехали сюда за легкой наживой.
Понятно, что в Ровно можно было добыть очень полезные сведения для
командования Советской Армии: о перебросках и перегруппировках
немецко-фашистских войск на фронте, о строительстве новых линий
обороны, о мероприятиях хозяйственного характера и о том, что творится
в самой Германии. И мы решили к этому городу подобраться всерьез, не
спеша, осторожно, продумывая каждый свой шаг.
В первую очередь было решено направить в Ровно тех, кто знал этот
город, имел там родственников и знакомых. Выбор пал прежде других на
Колю Приходько. Приходько родился в Здолбуново, Ровенской области.
Перед войной работал в Ровно заведующим складом на железнодорожной
станции. Эвакуировался он из города в последнюю очередь, когда
погрузил на грузовую машину все ценности со склада и когда на улицах
уже шла стрельба и гремели взрывы.
Коле Приходько шел двадцать второй год. Он был огромного роста -
как говорят, косая сажень в плечах, - ладно сложен, с хорошим лицом и
добрыми карими глазами. Такими мне представлялись всегда былинные
богатыри. Приходько и в самом деле обладал богатырской силой и
выносливостью. Ничто не страшило его; он рвался туда, где опаснее.
Когда наш отряд был еще на пути в Сарненские леса, с Колей
Приходько произошел такой случай. Опередив группу разведчиков, он
зашел в одно село. Посреди улицы стояла большая толпа; крестьянки
плакали, причитали. Приходько подошел к женщинам и спросил:
- Что тут происходит?
- Да вот забирают наших хлопцев и дивчат до ниметчины.
В кругу стояли молодые девушки и парни с котомками за плечами. Их
охраняло шестеро полицейских.
Расталкивая собравшихся, Приходько подошел к полицейским:
- Вы кто такие?
- Полицаи, - ответил один, не подозревая, конечно, с кем
разговаривает: на Приходько была полуштатская одежда.
- А зачем молодежь забираете? - крикнул он.
- Приказано - и забираем. Да ты кто такой? - озлившись, сказал
старший.
- Сейчас представлюсь!
С этими словами Приходько схватил за шиворот сразу двух полицейских
и изо всей силы стукнул их лбами. Как мячики, отлетели они друг от
друга и растянулись на земле.
- Бросай оружие! - скомандовал Приходько остальным, направив на них
автомат.
Когда, соблюдая предосторожность, наши разведчики вошли в село, им
представилась такая картина: Коля Приходько ведет задушевные разговоры
с крестьянами, у его ног лежат шесть винтовок, а чуть поодаль на земле
сидят обезоруженные и связанные полицейские.
Если разведчикам приходилось ходить втрое больше остальных, то
Приходько ходил больше любого разведчика. Получалось так потому, что
он всегда оказывался под руками, когда нужно было выполнить
какое-нибудь срочное задание.
Один раз - это тоже было на марше - к нам издалека донеслись
выстрелы. Я послал Приходько узнать, в чем дело.
Только он ушел, явился Цессарский:
- Дмитрий Николаевич! Приходько нельзя посылать: у него так натерты
ноги, что он не может сапог надеть.
- Да что вы говорите! Он подошел ко мне в сапогах, и я ничего не
заметил.
Когда Приходько вернулся, я спросил его;
- Что у тебя с ногами?
- Да ничего, пустячный мозоль!
Но он меня обманул. Оказывается, он с трудом надел сапоги, чтоб
явиться ко мне по вызову, а на разведку шел босиком.
Итак, решено было первым послать в Ровно Николая Приходько. На
вопрос, готов ли он отправиться туда, ответ был категорический:
- Конечно, о чем тут разговаривать! На меня вы можете положиться.
В этом мы не сомневались.
Но как одеть Приходько? Его одежда, которую он носил и в которой
спал у костров, страшно обтрепалась. Для Ровно надо было одеть его
по-городскому, чтобы он не привлекал излишнего внимания.
Из трофейных вещей у нас ничего не было. Мы стали смотреть, на ком
из партизан сохранилась подходящая для Коли одежда. Нашли четырех
бойцов.
И вот представьте такую картину: четыре человека сидят у костра в
одном белье и не понимают, зачем у них попросили одежду (отправку
Приходько в Ровно мы держали в строгом секрете). А в палатке идет
примерка костюмов на Колю. Ни один ему не годится.
- Не люди, а какие-то лилипуты! - ворчит он.
Из рукавов пиджака, начиная от локтя, демонстративно торчат его
ручищи с огромными кулаками. Брюки - как с младшего братишки, по
колено. И пока он примеряет, костюмы трещат по швам.
К костру выносят костюмы и с благодарностью возвращают их
владельцам.
С большим трудом мы кое-как одели Колю. Найденные штатский пиджак и
брюки были все-таки маловаты. Но ботинок на его ногу (сорок четвертый
размер!) мы так и не могли найти. Пришлось отправить его в сапогах,
брюки навыпуск.
Приходько пошел в Ровно с документом, удостоверяющим, что "податель
сего Гриценко является жителем села Ленчин".
Лагерь наш был в ста двадцати километрах от Ровно. Туда и обратно -
двести сорок километров. Приходько отправился пешком, и мы рассчитали,
что он должен вернуться обратно в лагерь через шесть-семь дней.
Приходько не задержался: вернулся вовремя.
С каким облегчением я вздохнул, когда увидел его! Первая вылазка в
Ровно прошла успешно. Это было уже целое событие.
Приходько зашел сначала к своей тетке, которая жила в деревне под
Ровно. Та ему сказала, что один из его братьев живет сейчас в Ровно.
Коля попросил ее сходить за братом. Это заняло всего несколько часов.
И уже вместе с братом Приходько пошел в город.
В Ровно многое удивило Колю. На углах домов появились новые
наименования улиц, написанные на немецком языке: "Немецкая улица",
"Фридрихштрассе". На зданиях, где раньше были клубы, кинотеатры,
столовые, появились надписи: "Только для немцев". Все лучшие дома
заняты немецкими учреждениями и квартирами немцев. На улицах слышна
немецкая речь.
Приходько навестил семью своего друга. С этими верными людьми Коля
договорился о том, что их квартирой будут пользоваться партизаны. Так
была устроена наша первая явочная квартира в Ровно.
Успел Коля съездить и на станцию Здолбуново, что в тридцати
километрах от Ровно. Там он тоже нашел друзей и договорился о
следующей встрече.
Когда Приходько кончил рассказывать, я его спросил:
- Ну, а документ у тебя где-нибудь проверяли?
- Проверяли раза три. Все в порядке.
Это тоже было нашей победой, но в чем она заключалась, я пока
Приходько не сказал.
После этого мы послали в Ровно и других товарищей. Задача ставилась
простая: подыскать явочные квартиры и установить, где и какие немецкие
учреждения находятся в городе.
Снарядили Поликарпа Вознюка. Вознюк присоединился к нам уже в
Сарненских лесах, где он партизанил с небольшой группой колхозников.
Следом за Вознюком мы отправили в Ровно Бондарчука, тоже местного
жителя, который был в отряде Струтинского.
Не дожидаясь возвращения посланных в Ровно, мы направили туда же
Колю Струтинского. Снабжен он был документом, выданным будто бы
Кастопольской городской управой и удостоверяющим, что он учитель и
командируется в Ровно за учебниками. Колю мы одели в хороший штатский
костюм, и он выглядел в нем так привлекательно, что мы все любовались.
Стехов, Лукин и я провожали Колю далеко за лагерь. На опушке леса
мы остановились, выбрали одно дерево и условились, что в случае
перехода лагеря на новое место в дупле этого дерева будет оставлена
записка для Коли. Потом мы попрощались, расцеловались, и он ушел.
Мне невольно вспомнился кадр из фильма "Детство Горького", когда
мальчик уходит "в люди". Коля Струтинский шел лугом, кругом была
высокая трава, а мы стояли и смотрели, пока он не скрылся из глаз.
Через два дня после ухода Струтинского из Ровно вернулся Вознюк. Он
рассказал об одном происшествии. Нашелся у него знакомый парень,
который работал в немецком комиссионном магазине. Парень сообщил
Вознюку, что в магазин каждый день приходит агент гестапо. Вознюк
подкараулил этого агента, двумя выстрелами уложил около магазина и
бросился бежать. Перебегая улицу, он натолкнулся на легковую машину, в
которой ехали два немецких офицера, бросил в них гранаты, забежал во
двор, перепрыгнул через забор на другую улицу и скрылся.
Рассказав все это, Вознюк улыбнулся, ожидая похвалы. Но Лукин
укоризненно посмотрел на Вознюка и внушительно, отделяя слово от
слова, сказал ему:
- Кто же это надоумил вас на такое дело? Вас послали, чтобы вы
тихо, осторожно прошлись по улицам города, посмотрели, где гестапо,
где рейхскомиссариат, и так же тихо вернулись. А вы нашумели! - уже
повышая голос, продолжал он. - Ведь там теперь начнутся облавы, к
каждому будут придираться. Ради чего вы это сделали? Из-за паршивого
агента могут погибнуть наши люди. Герой тоже нашелся!
Вознюка отстранили от заданий по разведке, а ребята, прослышав про
его "геройство", в насмешку спрашивали: "Значит, шумим, браток?" И
прозвали его с того дня "Шумный".
Бондарчук вернулся через несколько дней. Он договорился об одной
явочной квартире, но ему самому пришлось там туговато. В Ровно он
работал до войны и встретил на улицах города многих знакомых, которые
интересовались тем, что он сейчас делает.
Наконец возвратился и Коля Струтинский. Он обстоятельно рассказал
все, что узнал: какие немецкие учреждения в городе, где они
помещаются, где работают его знакомые, где живут родственники, у кого
можно устроить явочные квартиры. Он принес несколько образцов
документов, которые выдавались гитлеровцами.
- Ну, а как твой документ, в порядке? - спросил я.
- Все, в порядке. Немцы проверяли. Да что там, он ведь лучше
настоящего!
Теперь я расскажу об этих документах.
Как-то Коля Струтинский сказал нам, что в детстве он занимался
резьбой ножом по дереву. Я ему предложил попробовать скопировать
немецкий штамп. Коля достал циркуль, наточил перочинный нож, оторвал
от каблука сапога резину и сделал такой штамп, что нельзя было
отличить от настоящего. Тогда мы дали ему скопировать другие немецкие
штампы и печати.
Вначале Коля работал медленно: за два-три дня делал только одну
печать или один штамп. Дни стояли осенние, пасмурные, а работа была
тонкая и требовала сильного света. Но потом он так набил руку, что за
час-два мастерил любую ажурную печать, и все теми же инструментами -
циркулем и перочинным ножом. Только резину мы ему стали доставать на
стороне, так как он ободрал свои сапоги, сапоги Жоржа и Ростика и
добирался уже до штабных работников.
На одном фольварке нам попались пишущие машинки с украинским и
немецким шрифтами. На этих машинках Цессарский печатал по образцам
любой документ. А Лукин умел мастерски подделывать подпись любого
начальника.
Цессарский печатал бумагу, Лукин подписывал, а потом прикладывалась
печать, сделанная Струтинским, и получался документ, выданный немцами!
Так были изготовлены документы для Приходько, Струтинского и многих
других разведчиков. Мы выдавали документы от городских и районных
управ, от частных фирм и даже от гестапо.
И действительно, получались они лучше настоящих.
Однажды произошел интересный казус. Соседний партизанский отряд
попросил выдать им какой-либо документ, по которому их разведчик мог
бы сходить в Луцк. Мы им дали "командировочное удостоверение", но не
сказали, откуда его достали. С этим удостоверением их разведчик ходил
в Луцк и благополучно вернулся. Они послали другого, тот тоже
вернулся. Надо было еще раз послать, но указанный в "командировке"
срок истек. Тогда они уже сами сделали на этом документе продление и
подделали подпись. Обо всем этом мне и Лукину рассказал сам командир
отряда, когда приехал к нам в лагерь.
- Такой у меня парень нашелся - подделал подпись, не отличишь от
настоящей!
Лукин состроил гневную гримасу, вскочил и закричал:
- Это ж уголовщина! Как вы смеете подделывать документы? Я буду
привлекать вас к судебной ответственности! Вы подделали... мою
подпись!
Командир сначала опешил, растерялся, а потом наша землянка
огласилась дружным, долгим хохотом.
Мы столько мастерили документов, что гитлеровцы в конце концов
стали догадываться и часто меняли образцы своих бумаг. Но у нас хорошо
действовала разведка, и недели за две до введения новых документов мы
имели их образцы у себя в лагере. Образцы эти доставляли нам
подпольщики прямо из типографии, и мы выдавали новые документы
одновременно с немцами.
Николай Иванович Кузнецов обстоятельно и подолгу разговаривал со
всеми, кто возвращался из Ровно. Он задавал Приходько, Струтинскому,
Бондарчуку и Вознюку сотни вопросов.
Но я все еще боялся пускать Кузнецова в Ровно.
- Не стану ж я там шум поднимать, я ведь не Шумный! - уговаривал он
меня. - Пройдусь по городу, посмотрю и вернусь. А там уж рассудим, как
действовать дальше.
Наконец мы решили его отправить, но не одного, а со стариком
Струтинским, который должен был познакомить Кузнецова со своими
родственниками.
Готовили мы Николая Ивановича очень тщательно. Вместе со Стеховым и
Лукиным обсуждали каждую мелочь его костюма. Мы подобрали ему по ноге
хорошие сапоги; по его фигуре был подправлен трофейный немецкий
мундир, на который мы прикладывали и перекалывали немецкие нашивки и
ордена. Все это делалось втайне от всего отряда. Ведь и у нас мог быть
подосланный врагами агент. Поэтому, как ни тяжело было соблюдать
конспирацию в условиях лагеря, мы завели такой порядок: никто из
партизан не должен знать того, что его лично не касается.
В лагере Кузнецов носил обычную свою одежду. Если он уходил на
операцию в немецкой форме, то об этом знали только участники операции.
Подготовка длилась трое суток. Неизвестно, когда Николай Иванович и
Владимир Степанович спали. Днем они заняты были приготовлениями, а
вечерами и даже ночами сосредоточенно беседовали, прохаживаясь в
стороне от товарищей или сидя где-нибудь на пеньке.
В Ровно Струтинский и Кузнецов поехали на фурманке, Струтинский в
качестве возчика, а Кузнецов - как тыловой немецкий офицер, ведающий
продовольственными вопросами в районе. Так, по крайней мере, были
оформлены их документы.
Километрах в восемнадцати от Ровно они остановились на одном
хуторе, у родственника Струтинского, Вацлава Жигадло. Узнав, в чем
дело, Жигадло сказал:
- Пожалуйста, мой дом в вашем распоряжении. Когда нужно,
останавливайтесь, но делайте все осторожно, а то и себя и меня с
семьей погубите.
У Жигадло было десять детей. С приходом немцев его семья лишилась
большой помощи, которую получала от советской власти по многодетности.
Около самого города Струтинский остановился еще у одного
родственника. Здесь Владимир Степанович оставил фурманку, а сам с
Кузнецовым пошел в город.
По городу они ходили так: Кузнецов по одной стороне улицы, Владимир
Степанович - по другой.
Владимир Степанович потом рассказывал:
- Я иду, ноги у меня трясутся, руки трясутся, вот, думаю, сейчас
схватят. Как увижу немца или, особенно, предателя-полицейского,
отворачиваюсь. Мне казалось, что все на меня подозрительно смотрят, -
ведь, думаю, в Ровно многие меня знают. А Николай-то Иванович, гляжу,
идет на другой стороне, как орел, как хозяин. Почитывает себе вывески
на учреждениях, останавливается у витрин магазинов и хоть бы что.
Встретится ему немец, он поднимает руку и громко говорит: "Хайль
Гитлер!" Часа четыре водил меня по городу. Я уже ему делаю знаки,
утираю нос платком, как условились: дескать, пора, а он себе ходит и
ходит. Отчаянный человек!
Так впервые побывал Николай Иванович в Ровно. Конечно, никому из
встречных не могло прийти в голову, что этот "немецкий офицер" на
самом деле русский партизан и что через некоторое время за ним будут
гоняться ищейки из гестапо.
В самом Ровно Струтинский познакомил Кузнецова еще с одним
родственником, Казимиром Домбровским, который имел небольшую шорную
мастерскую: чинил седла и упряжь. Казимир Домбровский согласился
помогать партизанам и дал в этом Кузнецову и Струтинскому
торжественную клятву. Надо сказать, что клятву эту он сдержал и
оказывал нам большую помощь.
Позже шести часов ходить по улицам Ровно было запрещено. Кузнецов и
Струтинский заблаговременно вышли из города, уселись в фурманку и
направились в лагерь.
Первой вылазкой Кузнецов был очень доволен. Его появление в Ровно
не вызвало никаких подозрений - значит, он по-настоящему натренировал
себя.
Но Николай Иванович сказал, что с костюмом у него не все ладно. На
нем был летний мундир, а немецкие офицеры ходили уже в шинелях и
осенних плащах. Он был в пилотке, а их носили только фронтовики;
большинство офицеров в Ровно были в фуражках.
Когда Кузнецов во второй раз пошел в Ровно, на нем было новое
обмундирование. Но теперь мундир сшил для него известный варшавский
портной Шнейдер.
Кого-кого не было у нас в лагере! И сапожники (какие теперь
лапти!), и пекари, и колбасники, и вот этот портной Шнейдер, еврей по
национальности. Шнейдер жил до войны в Варшаве. Когда немцы захватили
Варшаву, всех евреев согнали в гетто. А этого портного взял к себе на
квартиру немец, генерал. Он поместил Шнейдера в маленькой каморке, под
чердаком своего особняка, и заставил его шить обмундирование не только
на себя, но и на других офицеров. Плату за работу немец брал себе. Но
однажды пришел и этому конец: немец объявил портному, что отправляет
его в гетто. Оттуда путь был один - под расстрел. Ночью портному
удалось бежать, и после долгих мытарств он попал к нам в отряд. Первый
раз в жизни он с любовью шил немецкий мундир, догадываясь, для чего он
нужен Кузнецову.
Теперь Николай Иванович стал частенько бывать в Ровно. Ездил он
туда обычно с Колей Струтинским или с Колей Приходько. Ночевать
останавливался либо у Казимира Домбровского, либо у брата Приходько.
Николай Иванович стал знакомиться с немцами - в столовой, в
магазинах. Мимоходом, а иногда и подолгу он беседовал с ними. В ту
пору все разговоры вертелись вокруг Сталинграда. Немцы были
обеспокоены сталинградскими событиями. Легендарный город, который
столько раз объявлялся немцами уже взятым, героически сражался, и уже
тогда среди немцев носились тревожные слухи, что их армии попадают
под Сталинградом в окружение.
Одновременно с Кузнецовым в Ровно направлялись и другие наши
товарищи, но они, как правило, не знали, кого и когда мы посылаем.
Тех, кто ехал в Ровно, мы предупреждали: если увидите своих, не
удивляйтесь и не здоровайтесь, проходите мимо.
Однажды мы отправили Николая Ивановича в Ровно с комфортом. Достали
прекрасную пару племенных лошадей - серых в яблоках - и шикарную
бричку. Я приказал Владимиру Степановичу Струтинскому дать этих
лошадей Кузнецову. Чем богаче он будет обставлен, тем безопаснее:
никто его не остановит. Но так как на этот раз Кузнецов должен был на
несколько дней задержаться в Ровно, я велел ему, как только въедет в
город, где-нибудь оставить лошадей.
Владимир Степанович взмолился:
- Да таких-то лошадей бросать!.. Давайте я вон тех, рыженьких,
запрягу.
Просил, уговаривал, чуть не плакал, но ничего не вышло. Кузнецов
отправился на племенных рысаках. Возницей поехал с ним партизан
Гнедюк, которому также приказано было задержаться в Ровно с заданиями