Мельников-Печерский Павел. На горах (Книга 1, часть 1)

   Плывут, бывало, нищие по Волге, плывут, громогласно распевая про Алексея божия человека, про страшный суд и про то, как "жили да были два братца родные, два братца, два Лазаря; одна матушка их породила, да не одно счастье господь им послал". Далеко по широкому раздолью разносятся, бывало, заунывные голоса, доносятся они и до прибрежных сел и деревень. И от каждого села, от каждой деревни выплывают ко Христову кораблику лодочки с христолюбцами, и подают те христолюбцы Христовым корабельщикам доброхотное даяние - хлеба караваи, бочонки квасу, печеные яйцы, малину, смородину, не то новины отрезок, либо восковую свечу к иконе преподобного Макария. Деньгами подавали редко, но иной раз какой-нибудь богатей раскошелится и пошлет на Христов корабль ставешок (Деревянная точеная чашка.) медных грошей да копеек, молили бы бога о спасенье души его. Хворает ли кто у него, трусит ли он затеянного не больно надежного дела - непременно пошлет деньги на каждый Христов кораблик, когда плывет он мимо его жилища.
   И щедры же бывали подаянья на пути и на ярманке; нищие собирались артелями, и особые дощаники нанимали на две путины, туда и обратно, должно быть выгодно бывало им. Теперь и в заводях этого нет, не плавают больше по Волге Христовы кораблики, не видать на ее широком раздолье Христовых корабельщиков - только искрами, дымом и паром дышащие пароходы летают по ней. По лону могучей реки, вместо унылых напевов про Лазаря, вместо удалых песен про батьку атамана Стеньку Разина, вместо бурлацкого стона про дубинушку, слышится теперь лишь один несмолкаемый шум воды под колесами да резкие свистки пароходов.
   Стародавний, дедами, прадедами уставленный обычай раздавать милостыню под конец ярманки и на новом месте ее сохранился. Но в Нижнем ярманка чуть не с каждым годом запаздывает, оттого запоздала и раздача. Не по старине теперь творят дело божие, подают не на первый спас, а на день госпожин. Дающих рука не оскудела, но просящих стало меньше, чем у Старого Макарья. Не плетутся теперь на ярманку по пыльным дорогам певучие артели слепцов и калик перехожих, не плывут по Волге Христовы корабельщики, не сидят на мостах с деревянными чашками в руках слепые и увечные, не поют они про Асафа царевича,- зато голосистых немок что, цыганок, шарманщиков!
   Таясь от взоров полиции, успенская раздача подаяний еще не вывелась. Лишь осторожнее стали и просящие и дающие, но в урочный час божье дело по укромным местам без помехи творится.
   Не расхаживают, как бывало на Желтых песках, по торговым рядам вереницы нищей братии и толпы сборщиков на церковное строенье, но оттого не оскудела рука сердобольных гостей макарьевских... Небольшими кучками в день госпожин собираются нищие по лугам и по выгонам и молча стоят с головами непокрытыми. С книжками в руках сходятся туда же и сборщики на церковное строение. Крестясь и поминая родителей, доброхотные датели в строгом молчанье творят Христову заповедь; так же крестясь и так же безмолвно принимают их подаяния голодные и холодные, неимущие и увечные, и те сборщики, что божьему делу отдали труд свой и все свое время.
   И раскольничьи сборщики на день госпожин к Макарью собираются. Сибирь золотое дно, Урал - покрышка серебряная, тихий Дон Иванович, станицы кубанские, слободы стародубские, дальнее Поморье, ближний Керженец и славное кладбище Рогожское высылают сюда к Успеньеву дню сборщиц и сборщиков. И те люди не нищие, не убогие; привитают они в палатках богатых купцов; либо в укромных покойчиках постоялых дворов, что содержатся их одноверцами. Не грошами, не гривнами, а крупными суммами подают им христолюбцы милостыню; а в день госпожин сборщики и сборщицы все-таки блюдут стародавний обычай: с книжками за пазухой чуть свет сходятся они на урочных местах и ждут прихода благодетелей.
   И не коснят благодетели исполнить извечный, предками уставленный обряд милосердия. Затем в палатках богатых ревнителей древлего благочестия, и в лавках, где ведется торговля иконами, старыми книгами и лестовками, сходятся собравшиеся с разных концов России старообрядцы, передают друг другу свои новости, личные невзгоды, общие опасенья и под конец вступают в нескончаемые, ни к чему, однако, никогда не ведущие споры о догматах веры, вроде того: с какой лестовкой надо стоять на молитве с кожаной али с холщовой. Так у Макарья проводят раскольники день госпожин.
   В обширной, из нескольких комнат, палатке, над собственной лавкой в Лубянках (Лубянками зовут каменные корпуса лавок, преимущественно с красным товаром, построенные между Обводным каналом и шоссе. Зовут их также Ивановскими (по фабричному селу Иванову).) помещался московский богач Сырохватов. Ревнитель австрийских попов и их архиереев, любил он надо всем верховодить, везде любил быть первым, поклоны и почет любил ото всех принимать. Что было у него на душе, каких мыслей насчет веры Илья Авксентьич держался, дело закрытое, но все знали, и сам он того не скрывал, что в правилах и соблюденье обрядов, был он слабенек. "Славу мира возлюбил,говорили про него строгие поборники старообрядства,- возлагает он надежду на князи и на сыны человеческие, в них же несть спасения, водится с ними из-за почестей и ради того небрежет о хранении отеческих преданий".
   Но всехвальная рогожская учительница мать Пульхерия на то, бывало, говаривала: "Был бы в вере тверд, да был бы всегдашним нашим заступником пред сильными внешнего мира, и все согрешения его вольные и невольные, яже словом и яже делом, на свою душу беру". И действительно, Сырохватов при каждом случае являлся ходатаем за своих одноверцев перед властями и в самом деле о прощении его грехов усердно молились по многим часовням и кельям.
   Развалившись в мягких, обитых малиновым бархатом креслах, после плотного обеда и доброй выпивки отдыхает Илья Авксентьич. Возле него стоит столик, а на нем стакан чаю и пачка заклеенных пакетов. Сидит Сырохватов, слушает разговоры гостей, а сам пальцами барабанит по пакетам. А сам ни словечка.
   На стульях, на креслах, на длинном турецком диване десять скитских матерей с черными платами на головах да пятеро пожилых степенных купцов сидят. В смежной комнате краснощекий толстый приказчик хозяйничает за ведерным самоваром, то и дело отирая платком пот, обильно выступавший на громадной его лысине.
   Матери были недальние, все керженские да чернораменские, из Комарова, из Улангера, из Оленева. От матери Манефы да из Шарпана не было ни одной. Пришли старицы к щедрому благодетелю с великим горем своим: со дня на день ожидают они за Волгу петербургского генерала; значит, скоро будет скитам конец положен, скоро настанет падение славного Керженца, скоро настанет мерзость запустения на месте святе. Молча слушает Илья Авксентьич жалобы и плач черноризиц на бедность и нужды, что их впереди ожидают, но равнодушно глядит на слезные токи, что обильно текут по бледным ланитам скорбных матерей. Молчит, а сам по пакетикам пальцами постукивает.
   - Хоть бы наш скит к примеру взять,- плачется величавая, смуглая, сухощавая мать Маргарита оленевская, игуменья знаменитой обители Анфисы Колычевой.- У нас в Оленеве больших и малых обителей восьмнадцать да сорок сиротских домов. Стариц да белиц будет за тысячу, это одних "лицевых", которы, значит, по паспортам проживают; потаенных еще сотни две наберется. Жили мы, благодаря первее бога, а по нем христолюбивых благодетелей, тихо и безмятежно; всем удоволены, забот мирских и не знавали, одна у всех была забота: бога молить за своих благодетелей и о всемирной тишине.
   А теперь с котомками по чужим сторонам нам брести доводится. Христовым именем под оконьем питаться! В Комарове такое ж число наберется; в Улангере положить хоть наполовину, а по всем скитам с сиротами нашей сестры тысячи за три наберется. Как нам будет жить на чужой стороне с чужими людьми незнакомыми? Особливо старушкам в преклонных годах. Великое горе, несчастная доля всем нам предстоит! А как того горя избыть, сами не знаем. Одно упование на царицу небесную да на наших благодетелей, что не забывают нища, стара и убога. А ежель и они забвенью нас предадут, погибнем, аки червь.
   - Да ведь слышно, матушка, что вас по своим местам разошлют, на родину, значит. Какие ни на есть сродники ведь тоже у каждой найдутся, они не оставят родных,- сказал высокий, седой, сановитый ивановский фабрикант Старожилов.
   - Ах, Артемий Захарыч, Артемий Захарыч! Какая родина, какие сродники!возразила ему мать Маргарита.- У нас по всему Керженцу исстари такое заведенье бывало, чтобы дальним уроженкам в ближние к нам города и волости переписываться, поближе бы пачпорта было выправлять. И зачастую бывает, что в том городе али волости не токма сродников, и знакомых-то нет никого. А которы хоть и остались приписаны к родине, кого они там найдут? Ведь каждая почесть сызмальства живет в обители, иная, может быть, лет пятьдесят на родине-то и не бывала, сродники-то у ней примерли, а которые вновь народились, те, все одно, что чужие.
   - Пожалуй, что и так,- подумав маленько, согласился Старожилов и смолк.
   - Иваныч! - кликнул хозяин. Вошел тучный, лысый приказчик, что за самоваром сидел. Илья Авксентьич подманил его пальцем; приказчик наклонился, и хозяин пошептал ему что-то на ухо.
   - Слушаю-с,- тихо молвил приказчик, взял со стола пакеты и унес их.
   - А опять теперь насчет строения,- скорбно заговорила мать Юдифа улангерская.- Сломают, и все пропадет ни за денежку. Кому лес продавать и другое прочее, что от часовен да келий останется? Мужикам не надо, у них у каждого свой хороший дом. Так задаром и погниет все добро наше, так и разорятся веками насиженные наши гнездышки. И помыслить-то тяжко!.. Вспадет на ум, так сердце кровью обольется... А с нами что станется, как придет час разоренья? Хоть бы прибрал заране Христос, царь небесный, не видать бы нам беды неизбывной.
   Под это слово приказчик вошел и подал Илье Авксентьичу пакеты. Тот положил их на столик и по-прежнему, слова не молвя, стал по ним барабанить.
   - На своз бы кому продали,- в ответ Юдифи тихо, чуть слышно промолвил приземистый, седенький, рябоватый, с болезненно слезящимися глазками, московский купец Порохонин.
   Был человек он богатый, на Кяхте торговлю с китайцами вел, не одна тысяча цыбиков у него на Сибирской (Сибирская пристань на Волге возле Макарьевской ярманки; там громадные склады кяхтинских чаев.) с чаем стояла, а в Панском гуртовом - горы плисов, масловых да мезерицких сукон ради мены с Китаем лежали. - Продать-то кому, милосердный благодетель Никифор Васильич? Покупщиков-то где взять? - молвила ему мать Юдифа.- Окольным мужикам, говорю вам, не надо, да и денег у них таких нет, чтобы все искупить. А далёко везти кто повезет? Вот здесь в городу и много стройки идет, да кто повезет сюда за сотню без малого верст? Провоз-от дороже леса станет. Нет уж, гноить надо будет, девать больше некуда. Хорошо еще тем скитам, что поблизости нашего городка стоят, там еще можно, пожалуй, сбыть, хоть тоже с большими убытками.
   - Да, слезовое ваше дело,- горько вздыхая, с участьем промолвил Никифор Васильич.
   - Поистине слезовое,- согласился и Старожилов. Стали высказывать матерям свое участье и другие гости: здоровенный, ростом в косую сажень, непомерной силищи, Яков Панкратьич Столетов, туляк, приехавший с самоварами, подсвечниками, паникадилами и другим скобяным товаром; приземистый, худенький, седой старичок из Коломны Петр Андреяныч Сушилин - восемь барж с хлебом у него на Софроновской (Софроновская пристань на городской стороне, на самом устье Оки, против ярманки. Там становятся караваны с зерновым хлебом.) было, и толстый казанский купчина с длинной, широкой, во всю богатырскую грудь, седой бородой, оптовый торговец сафьяном Дмитрий Иваныч Насекин. Ласковыми речами стараются они хоть сколько-нибудь облегчить горе злополучных стариц; один хозяин ни слова.
   - Жили мы жили, не знали ни бед, ни напастей,- на каждом слове судорожно всхлипывая, стала говорить мать Таисея Комаровская, игуменья обители Бояркиных.- Тихо мы жизнь провождали в трудах и молитвах, зла никому не творили, а во дни озлоблений на господа печаль возверзали, молясь за обидящих и творящих напасти. А ныне богу попущающу, врагу же действующу, презельная буря воздвигается на безмятежное наше жительство. Где голову приклоним, как жизненный путь свой докончим?.. В горе, в бедах, в горьких великих напастях!..
   И, зарыдав, закрыла руками лицо. Другие матери тоже заплакали. Купцы утешают их, но Сырохватов, как и прежде, ни слова, молчит себе да пальцами постукивает по пакетам.
   - Иваныч! - крикнул он.
   Опять вошел толстый приказчик, опять что-то шепнул ему хозяин, и опять тот, взявши пакеты, из комнаты вон вышел. Мать Таисея меж тем жалобы свои продолжала:
   - Красота-то где будет церковная? Ведь без малого двести годов сияла она в наших часовнях, двести годов творились в них молитвы по древнему чину за всех христиан православных... И того лишиться должны!.. Распудится наше словесное стадо, смолкнет пение за вся человеки и к тому не обновится... Древнее молчание настанет... В вертепах и пропастях земных за имя Христово придется нам укрываться...
   Вошел приказчик и, положив на столик пакеты, тотчас удалился. Ни слова, ни взгляда хозяин ему. Стучит по-прежнему пальцами по новым пакетам.
   Долго еще Таисея жалобилась с плачем на скитские напасти. Встал, наконец, с места Илья Авксентьич и, взявши пакеты, сказал матерям:
   - Вам, матери, надо теперь, поди, у других христиан побывать, да и мне не досужно. Вот вам покамест.- И, набожно перекрестясь, подал каждой старице по пакету.- Перед окончаньем ярманки приходите прощаться, я отъезжаю двадцать седьмого, побывайте накануне отъезда, тогда мне свободнее будет.
   В ноги поклонились матери благодетелю, а потом сотворили начал на отход свой.
   - К нам, честные матери, милости просим,- молвил Петр Андреич Сушилин.- На хлебный караван на Софроновской пристани пожалуйте. В третьей барже от нижнего края проживанье имеем. Всякий дорогу укажет, спросите только Сушилина. Не оставьте своим посещеньем, сделайте милость.
   - Благодарим покорно за ваше неоставленье,- отвечала за всех Маргарита оленевская, и все старицы поклонились Сушилину великим обычаем.
   - И меня не забудьте,- примолвил Старожилов.- Мы отсель недалече, всего через лавку.
   - Не преминем, благодетель Артемий Захарыч, безотменно побываем,- сказала мать Маргарита.
   И перед Старожиловым сотворили матери уставное метание.
   - Нас-то, матушки, не обойдите, нас не оставьте своим посещеньем,- молвил старик Порохонин.- В Панском гуртовом по второй линии. Знаете?
   - Как не знать, Никифор Васильич,- сказала Маргарита.- Старинные благодетели, никогда не оставляли нас, убогих, великими своими милостями. Благодарим вас покорно. И ему сотворили метание.
   - И к нам в лавку милости просим,- пробасил купец-исполин Яков Панкратьич Столетов.- Возле флагов, на самом шоссе в Скобяном ряду. Не оставьте!..
   И его благодарит мать Маргарита оленевская, и ему все матери творят метания. С тем и вышли они вон из палатки.
   За матерями один по другому пошли и купцы; остался один туляк-богатырь Яков Панкратьич Столетов.
   Сойдя с лестницы, встретил Сушилин сырохватовского приказчика.
   - Зачем это ты, Петр Иваныч, пакетцы-то менял?- спросил он у него, поглаживая свою жиденькую седенькую бородку.
   - Надо полагать, оченно уж разжалобили хозяина-то. Спервоначалу велел в каждый пакет по радужной положить, потом по двести велел, а под конец разговора по триста.
   - Ишь ты! - молвил хлебный торговец.- По триста!.. Вон оно как! И, задумавшись, пошел вон из лавки.
   - А что, Яша? Дернем? - спросил Илья Авксентьич у Столетова, когда они остались один на один.
   - Пожалуй! - равнодушно пробасил Столетов.
   - К Бубнову, что ли? К цыганкам?
   - Ладно.
   - А с полночи закатимся?
   - Пожалуй.
   - К Кузнецову аль к Затыкевичу?
   - Куда повезешь, туда и поеду.
   - Да тебе, может, неохота?
   - Эка выдумал! Одевайся-ка лучше, чем пустяки городить. И закатились приятели до свету.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   На другой день Великой пречистой третьему спасу празднуют. Праздник тоже честной, хоть и поменьше Успеньева дня. По местам тот праздник кануном осени зовут; на него, говорят, ласточкам третий, последний отлет на зимовку за теплое море; на тот день, говорят, врач Демид (Август 16 празднуют св. врачу Диомиду. ) на деревьях листву желтит. Сборщикам и сборщицам третий спас кстати: знают издавна они, что по праздникам благодетели бывают добрей, подают щедрее.
   Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой - казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке, стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
   С того года как Марко Данилыч отдал Дуню в Манефину обитель на воспитанье, Таифа бывала у него каждую ярманку в караване. Думала и теперь, что он по-прежнему там на одной из баржей проживает.
   - Пойдем вместе,- молвила ей Таисея.- И я собиралась поклониться Марку Данилычу, да не знаю, где отыскать его.
   - Пожалуй, пойдем,- согласилась Таифа, и старицы побрели по сыпучим наметанным у берега Оки пескам к Гребновской пристани. Там не скоро добились, в коем месте стоит караван смолокуровский. По берегу кучками сидели рабочие с рыбных баржей разных хозяев, хлебая из уемистых ставцов квас с луком, огурцами 'и с краденой рыбною сушью. На спрос стариц ни слова они не сказали: некогда, мол,- рты на работе; один только паренек, других помоложе, жуя из всей силы, ложкой им указал на Оку. Спросили старицы у торговок, что сидели в шалашиках за прилавками, уставленными вареными рыбцами, гороховым киселем, студенью и жареной картошкой. Торговки сказали, что не знают, какой-такой Смолокуров и на свете-то есть. У ломовых (Извозчиков.), что с длинным рядом роспусков стояли вдоль берега, спросили инокини; те только головой потряхивают - не знаем, дескать, такого. Совсем выбились из сил, ходя по сыпучему песку; наконец, какой-то добрый человек показал им на баржи, что стояли далеко от берега, чуть не на самом стрежне реки.
   Притомились матери, приустали, чуть не битый час бродючи по глубокому песку, раскаленному солнопеком. Рады были они радехоньки, когда, порядив паренька свезти их на задний караван, уселись в его ботничок, залитый наполовину водою. Подплыв к крайней барже смолокуровского каравана, видят матери, у борта стоит и уплетает один за другим толстые арбузные ломти долговязый, не знакомый им человек. В пропитанном жиром нанковом длиннополом сюртуке, с сережкой в ухе, с грязным бумажным платком на шее, стало быть, не ихнего поля ягода, не ихнего согласу, по всем приметам, никонианец. Ревнитель древлего благочестия плата на шею не намотает и серьги в ухо не вденет... Обратилась к нему Таифа с вопросом:
   - Господин честной, это Марка Данилыча караван? Смолокурова?
   А господин честной, ровно ничего не видит и ничего не слышит, уплетает себе арбуз да зернышки в воду выплевывает.
   - Это, мол, смолокуровские баржи али где в ином месте стоят? - немножко погодя опять спросила его Таифа.
   Головой лишь кивнул и, только когда покончил с арбузом, грубо ответил:
   - Здесь смолокуровский караван.
   - Марка Данилыча бы нам повидать.
   - А на што вам его? - облокотясь о борт руками и свесив голову, спросил долговязый.- Ежели по какому делу, так нашу честь прежде спросите. Мы, значит, здесь главным, потому что весь караван на отчете у Василья Фадеича, у нас, это значит.
   - Нам бы самого хозяина. До него самого есть дельце,- отвечала на то мать Таифа.
   - Этого никак невозможно,- сказал, ломаясь, Василий Фадеев.- Самого хозяина вам в караване видеть ни в каком разе нельзя. А ежели у вас какая есть к нему просимость, так просим милости ко мне в казенку; мы всякое дело можем в наилучшем виде обделать, потому что мы самый главный приказчик и весь караван на нашем отчете.
   - Да нет, нам бы самого Марка Данилыча,- настаивала Таифа.- Наше дело не торговое.
   - А какое ж ваше дело? - вытянув шею, с любопытством спросил Василий Фадеев.- Объясните мне вашу просимость, а я совет могу подать, как вам подойти к Марку Данилычу. Ведь с ним говорить-то надо умеючи.
   - Да мы не впервые, давно его знаем, умеем, как говорить,- молвила Таифа.
   - Да вы из какех мест будете? - спросил Василий Фадеев.
   - Из-за Волги, родной, из Комарова,- ответила Таисея.
   -Та-а-ак-с,- протянул Василий Фадеев.- Из-за Волги, из Комарова... Не слыхивал про такой... Это город, что ли, какой, Комаров-от?
   - Монастырь старообрядский,- объяснила Таифа.
   - Та-а-ак! По-нашему, значит, раскольничий скит? Что ж вы там попите, что ли? Ведь у вас, слышь, там девки да бабы за попов служат?- глумился над матерями Василий Фадеев.
   Они промолчали, смолк и Фадеев. Немножко погодя зевнул он во весь рот, громогласно прокашлялся и молча стал приглядываться к чему-то на берегу.
   - Так как же бы нам, Василий Фадеич, Марка-то Данилыча повидать? заискивающим голосом спросила Таифа.- Сделайте милость, скажите, дома он или отъехал куда с каравана?
   - Этого знать я не могу,- нехотя ответил приказчик и снова зевнул.
   - Да на которой барже он проживает? - приставала Таифа.
   Промычал что-то под нос себе Василий Фадеев. Матери не расслыхали.
   - Что изволили сказать? - переспросила Таифа. Злобно откинулся от борта Василий Фадеев и злобно крикнул на них:
   - Убирайтесь, покамест целы!.. Убирайтесь, говорю вам, не то велю шестами по вашему ботничишку... Искупаетесь тогда у меня!
   - Да что это ты, батько, сердитый какой? - возвысила голос Таифа.- Не к тебе приехали, а к хозяину, тебя честью просим.
   - Сказано, убирайтесь!..- во всю мочь закричал Фадеев.- И говорить не хочу с вами, чертовы угодницы!
   И плюнул в ботник, а затем быстро прошел в свою казенку.
   - Поезжай, паренек, вдоль каравана, авось добьемся толку,- молвила Таифа, и ботник поплыл вниз по реке.
   На крайней барже у самой кормы сидел на рогожке плечистый рабочий. Лапоть он плел, а рядом с ним сидел грамотный подросток Софронко, держа отрепанный клочок какой-то книжки. С трудом разбирая слова, читал он вслух про святые места да про Афонскую гору.
   Разлегшись по палубе, широко раскинувши ноги и подпирая ладонями бороды, с десяток бурлаков жарили спины на солнопеке и прислушивались к чтению Софронки.
   - На которой барже Марко Данилыч живет? - спросила Таифа, поровнявшись с ними.
   - Ни на коей не живет он, матушка,- положив лапоть, добродушно ответил дядя Архип.- В городу проживает, в гостинице.
   - Как так? - удивилась Таифа.- Да он доселе кажду ярманку живал в караване.
   - Дочку привез,- сказал дядя Архип,- с дочкой, слышь, прибыл. Как же ей здесь проживать с нашим братом бурлаком, в такой грязи да в вонище? Для того и нанял в гостинице хорошу хватеру.
   Обрадовались матери. Любили они добрую, нежную Дуню.
   - А в какой же гостинице он пристал? - спросила Таифа.
   Не сумел дядя Архип путем о том рассказать, не умели и другие бурлаки, что теперь, повскакав с палубы, столпились вдоль борта разглядывать стариц. Только и узнали матери, что живет Смолокуров на Нижнем базаре, а в какой гостинице, господь его знает.
   Пошли они на Нижний базар. По дороге купили по душистой дыне да по десятку румяных персиков на поклон Дунюшке, опричь поясков, шитой шелками покрышки на стол и других скитских рукоделий. Опытная в обительском хозяйстве Таифа знала, что скупой сам по себе Марко Данилыч за всякую ласку дочери не пожалеет ничего. Добрались они, наконец, до его квартиры.
   Радушно встретил Смолокуров старую знакомую, мать Таифу. Узнав, что она уж с неделю живет у Макарья, попенял ей, что до сей поры у него не побывала, попрекнул даже, что, видно-де, у ней на ярманке и без него знакомых много. И мать Таисею ласково принял. Про Дуню спросила Таифа и про Дарью Сергевну.
   - Обе здесь со мной,- отвечал Смолокуров.- Чуточку их не захватили, в гости пошли ненадолго. С женой да с дочерьми приехал сюда приятель мой Доронин, Зиновей Алексеич, хлебом торгует.
   - Довольно знаем и Зиновья Алексеича и Татьяну Андревну, и девиц ихних,отвечала Таифа.- Не раз у них гащивала, как они еще на мельнице жили.
   - К им вот и пошли мои,- молвил Марко Данилыч.- Девицы-то подруги Дунюшке, одна ровесница, другая годком постарше. Вместе-то им, знаете, охотнее. Каждый день либо моя у них, либо они у нас. Молодое дело, нельзя.
   - Известно,- согласилась Таифа.- Выросла, поди, Дунюшка-то, похорошела? прибавила мать казначея, умильно поглядывая на Марка Данилыча.
   - Как, матушка, не вырасти, года такие. Старое-то старится, молодое растет,- с лаской молвил в ответ Смолокуров.- А мы и у вас маленько погостили на старом Дунюшкином пепелище... Вас-то, матушка, только не захватили.
   - Уж как я жалела, как жалела, Марко Данилыч, что не привел господь вас с Дунюшкой-то с вашей в обители видеть... Дела-то ведь у нас знаете, какие...
   - Знаю, матушка, все знаю,- ответил с участьем Марко Данилыч.- Из Питера-то не привезли ли чего утешительного? Там-то как смотрят на ваше дело?
   - Дело наше, Марко Данилыч, как есть совсем пропащее,- с глубоким вздохом отвечала Таифа, и слезы сверкнули на ее скорбных глазах.- Выгонки не избыть никакими судьбами... Разорят наш Керженец беспременно, бревнышка не останется от обителей. И ровно буйным ветром разнесет всех нас по лицу земли. Горькая доля, Марко Данилыч, самая горькая...