- А много ль денег в самом-то деле поставил Чапурин в палатке? - спросил Миней Парамонов, мрачный, никогда не улыбавшийся парень из деревни Елховки, с нахальным взглядом посматривая на молодежь.
- Десять возов с чистым золотом,- помолчав немного и подыгрывая на гармонике, сказал тот самый Алешка, что ухаживал за Акулининой племянницей.
- Здорово же ты, парень, врешь,- крикнул на всю избу Миней.- Не в подъем человеку вранье твое. Как заврешься, под тобой, парень, и лавка не устоит,слышь, потрескивает. Поберегись. Убавляй, не бойсь, много еще останется.
- Нет, точно десять возов привезено и в палатку поставлено,- заметил один из осиповских токарей, Асаф Кондратьев, только что прогнанный Патапом Максимычем за воровство и пьянство.- Сам своими глазами видел,- продолжал он.Вот с места не сойти!
- И золото видел? - спросил Миней.
- Нет, врать не хочу, золота не видал, видел только воза да сундуки,ответил осиповский токарь.- Сундуков, укладок и коробья пропасть.
- Надо думать, что лежат в тех сундуках платья, да шубы, да иное приданое, может статься, есть тут и золото и серебро, а чтобы все десять возов были полны чистым золотом - этому поверить нельзя,- насмешливо молвил Миней и переглянулся с Илюшкой пустобояровским.
Тот будто и не заметил, сидит себе на печи да ногами побалтывает.
- Что, Илюшка? - спросил у него, подходя к печке, Миней.
Илюшка молчал, но, когда Миней, взгромоздясь на печь, сел с ним рядом, сказал ему потихоньку:
- Лишних бревен в избе много, после потолкуем,- прошептал Илья пустобояровский. Меж тем Мироновна продолжала плакаться.
- Господи Исусе! - причитала она.- И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. Бьемся, колотимся, а все ни сыты, ни голодны. Хуже самой смерти такая жизнь, просто сказать, мука одна, а богачи живут да живут в полное свое удовольствие. Не гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни заботы у них нет, а бедному человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, господи!
И до самого расхода с посиделок все на тот же голос, все такими же словами жалобилась и причитала завидущая на чужое добро Акулина Мироновна. А девушки пели песню за песней, добры молодцы подпевали им. Не один раз выносила Мироновна из подполья зелена вина, но питье было неширокое, нешибкое, в карманах у парней было пустовато, а в долг честная вдовица никому не давала.
- Что сегодня мало пьете, родимые? Нешто зареклись, голубчики? - ласково, заискивающим голосом говорила она парням.- Аль и у вас, ребятушки, в карманах-то стало просторно? Не бывал вот чапуринский зять, то-то при нем было веселье: изломала, слышь, сердечного злая жена железным аршином. Эх, ребятушки, мои голубчики! Раздобыться бы вам деньжонками, то-то бы радость была и веселье! Эй, дружки мои миленькие, оглянитесь-ка, сударики, на все четыре сторонушки, попытайте-ка, не лежит ли где золота казна, клада в окольности поискать бы вам.
- Боязно, тетушка, да и грех велик,- вступился Алешка, поглядывая на свою зазнобу, племянницу Мироновны.- Ведь при каждом кладе бесовская сила приставлена, ни отбечь (Отбежать.), ни отчураться от нее никак невозможно... Беда!
Вскинулась на него честная вдовица, обругала на чем свет стоит и под конец прибавила:
- Коли ты из заячьей породы, страховит да робок, лежи себе на полатях, разинь хайло-то (Горло, рот, зев, пасть.), да и жди, что богатство само тебе в рот прилетит. Про бесовские клады по всей здешней палестине и слыхом не слыхать, зато лежат иные, и ни лысого беса к ним не приставлено. Взять те клады легко, все едино что в полое (Заливное, поемное место берега или луга, пойма, займище, остаток весеннего разлива.) рыбу ловить. Нужна только смелость да еще уменье.
Илюшка с Минеем молча переглянулись меж собой, когда Мироновна ругала Алешку.
Вдруг Илюшка спрыгнул с печи, стал среди избы, кликнул, гаркнул беседе громким голосом:
- Эй вы, девушки красоточки! Пойте, лебедушки, развеселую, чтобы сердце заскребло, чтобы в нас, молодцах, все суставчики ходенем пошли... Запевай, Лизавета, а вы, красны девицы, подтягивайте. Пляши, молодцы! Разгула хочется. Плясать охота. Ну, девки, зачинай!
И запели девки развеселую, и вся беседа пошла плясать, не стерпела сама Мироновна. Размахивая полотенцем заместо платочка, пошла она семенить вдоль и поперек по избе. Эх, был бы десятник жив, уже как бы накостылял он шею своей сожительнице, но теперь она вдова - значит, мирской человек: ее поле - ее и воля.
А Илюшка пустобояровский, немного поплясав, сел среди шума и гама за красный стол, под образами. Сидит, облокотясь на стол, сам ни слова. Не радуют его больше ни песни, ни пляски. Подошла было к нему Лизавета Трофимовна, стала было на пляску его звать, но возлюбленный ее, угрюмый и насупленный, ни слова не молвивши, оттолкнул ее от себя. Слезы навернулись на глазах отецкой дочери, однако ж она смолчала, перенесла обиду.
И что-то всем стало невесело. Недолго гостили парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге, остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
Минею Парамонову с осиповским токарем идти было по дороге, но к ним пристал и дюжий Илья, хоть его деревня Пустобоярова была совсем в другой стороне. Молча шли они, и, когда вышли за ежовскую околицу, вымолвил слово Илья.
- Что ж, други? Станем, что ли, клад-то вынимать?
- Какой клад?- спросил прогнанный Патапом Максимычем токарь. А звали его Асафом Кондратьичем.
- Эх, ты! - с усмешкой сказал ему Илья в ответ.- Сам ходит вокруг клада, каждый день видит его, а ему и невдомек, про какой клад ему сказывают.
- Я пойду,- молвил Миней Парамонов.- Чем с бедности да с недостатков чужие клети ломать, цапнуть сразу тысячу-другую да и закаяться потом.
- Да где же клад-от лежит? - спрашивает недогадливый Асаф.- И какой зарок на нем?
- Никакого зарока нет, а лежит клад у тебя под носом,- молвил Илья пустобояровский.- Сам же давеча сказывал, что на десяти возах к Чапурину клад на днях привезли.
- Так ведь он его в каменну палатку сложил,- сказал Асаф.
- А что ж из того? - спросил Илья.
- Ключи у самого, как без них в палатку войти? - молвил Асаф Кондратьев.
- Не то что палатку, городовые стены пробивают,- сказал Илья.- Были бы ломы поздоровей да ночь потемнее.
- А как услышат? - промолвил Асаф.
- Надо так делать, чтобы не слыхали,- отвечал Илья.- Ты осиповский, тебе придется сторожить. Ходи одаль от палатки, и на задах ходи, и по улице. Ты тамошний, и кто тебя увидит, не заподозрит - свой, значит, человек. А ежель что заметишь, ясак (Сторожевой клик или другой знак, непонятный посторонним. ) подавай, а какой будет у нас ясак, уговоримся.
- Ведь десять возов - всего не унести,- заметил Асаф.
- А кто тебе про все говорит? - сказал Илья.- Вестимо, всего не унесешь. Возьмем, что под руку попадется; может, на наше счастье и самолучшее на нашу долю достанется. Ну что ж, Асаф Кондратьич, идешь с нами али нет?
- В ответе не быть бы...- колеблясь, промолвил Асаф.
- Какой тут ответ, когда только сторожем будешь,- возразил Миней Парамонов.- Да ты постой, погоди,- ночные караулы бывают у вас на деревне?
- Исправник и становой не один раз наказывали, чтобы в каждой деревне караулам быть, только их николи не бывает,- отвечал Асаф.- Дойдет до тебя черед, с вечера пройдешь взад да вперед по улице, постучишь палкой по клетям да по амбарам, да и в избу на боковую. Нет, на этот счет у нас слабовато.
- А у Чапурина есть свои караулы? - спросил Илья.
- Как ему без караулов быть? Нельзя,- отвечал Асаф.- У токарен на речке караул, потому что токарни без малого с версту будут от жилья, а другой караул возле красилен. Эти совсем почти в деревне, шагов сто, полтораста от жилья, не больше.
- А далеко ль от палатки те караулы? - спросил Миней Парамонов.
- Далеконько,- ответил Асаф,- токарни-то ведь по другую сторону от деревни.
- А за палаткой что? Назади-то ее, значит? - продолжал расспросы Миней.
- Да ничего,- отвечал Асаф.- Одно пустое место, мочажина, болотце гладкое, без кочек. А за мочажиной перелесок, можжевельник там больше растет, а за перелеском плохонький лесишка вплоть до Спасского села.
- Так хочешь, что ли, с нами? - спросил Илья.
- Да я, право, не знаю,- нерешительно отвечал Асаф.- Боязно, опасно, ежели проведают. В остроге сгниешь.
- Коли что, так мы с Илюшкой в ответе будем,- молвил Миней.- Твое дело вовсе почти сторона, станешь ходить по приказу начальства да по мирской воле. Твое дело только ясак подать, больше ничего от тебя и не требуется. А дуван станем дуванить, твоя доля такая ж, как и наша.
- Вина тогда, Асафушка, будет у тебя вволю. В город поедем, по трактирам станем угощаться. А какие, братец ты мой, там есть любавушки, посмотреть только на них, так сто рублей не жаль, не то что наши деревенские девки,говорил Илья осиповскому токарю.
Асаф долго колебался, наконец решился. Очень уж прельстился он никогда до тех пор не виданными городскими любавушками, что поют на всякие голоса, ровно райские птицы, а в пляске порхают, как ласточки, что обнимают дружка таково горячо, что инда дух занимается. Знал Илья пустобояровский, за какую струну взяться, знал он, что Асаф чересчур уж падок до женского пола и что немножко брезговал деревенскими чупахами. С полчаса он расписывал ему про веселое житье в городе и про тамошних красавиц, что на все руки горазды и уже так ласковы и податливы, что и рассказать недостанет слов. Уговорились ломать палатку, только что настанут темные ночи. Ежели будет сухо, нести добычу к Илюшке в Пустобоярово, а если грязно, так нести сначала прямо в лес по мочажинам, чтобы не было заметно следов.
Подойдя к Осиповке, приятели, по указанию Асафа, свернули в сторону и пошли по задам деревни. Полный месяц обливал чапуринскую палатку. Она ставлена была позади дома на усаде, и усад был обнесен плетнем. Плетень как плетень, пихни ногой хорошенько, он и с места долой. Плетня, однако же, парни не тронули: следа бы не оставить после себя, а перелезли через него, благо ни души нигде не было, обошли палатку кругом и видят, что без большого шума нельзя через дверь в нее попасть, дверь двойного железа, на ней три замка.
- Нет, про дверь и думать нечего,- молвил опытный в воровском деле Миней Парамоныч. Он два года в остроге высидел, но по милостивому суду был оставлен только в подозренье, а по мелким кражам каждый раз отделывался тем, что ему накостыляют шею, да и пустят с богом на новые дела.
Поднял он валявшуюся неподалеку оглоблю и пошел вкруг палатки, постукивая об ее стены и чутко прислушиваясь ко звукам.
Обойдя кругом палатку, он подумал немножко и молвил товарищам:
- Стены-то, никак, в два кирпича.
- Так точно,- подтвердил Асаф.- Помню я, как Чапурин ее клал, я еще известку тогда ему месил да кирпичи таскал. Точно, в два кирпича строена.
- Ну, айда по домам,- сказал Илья.- Да тише, черти, через плетень-от перелезайте. Перелезли и вышли на проселок одаль от деревни.
- Стену легче пробить, чем дверь сломать,- сказал там Миней.- Ты, Илюха, добудь лом поздоровей, а у меня есть наготове, а ты, Асаф, заранее оповести нас, когда придется тебе на карауле быть.
Затем все трое разошлись по своим местам. В Осиповку приехал Никифор Захарыч. Ездил он на Низ, наполовину покончил смолокуровские там дела, но их оставалось еще довольно, приводилось весной туда плыть, только что реки вскроются. Возвращаясь, Никифор побывал у Чубалова, там все шло хорошо, оттоле проехал в Вихорево, рассказал Дуне все по порядку обо всем, что ни делал он в низовых местах, и выложил кучу денег, вырученных за продажу лодок, снастей (Снасти - сети, мережи, невода и другие делаемые из пряжи орудия рыболовства. ) и бечевы. Дуня слушала, мало что понимая из речей Никифора Захарыча, денег не взяла, а просила съездить в Осиповку, обо всем рассказать Патапу Максимычу и деньги ему отдать. Никифор так и сделал.
Выслушав шурина и принявши деньги, Чапурин сказал:
- До весны у меня оставайся, по зиме, может, приведется кой-куда послать тебя по моим делам, не по смолокуровским...
Там к весне-то свой хозяин будет, Авдотья Марковна замуж, слышь, выходить собирается.
- Слышал и я об этом стороной,- ответил Никифор,- только ни Груня, ни сама Авдотья Марковна мне ни слова о том не сказали. Приезжаю в Вихорево, а там Иван Григорьич в отлучке, и большая горница полнехонька девок: семь ли, восемь ли за белошвейною работой сидят, а сами поют свадебные песни; спрашиваю: "Кому поете?" Авдотья Марковна, сказывают, выходит замуж за приезжего купца. Я Груню спросил, а она говорит: "Немножко повремени, обо всем расскажу, а теперь не скажу". Так ничего я и не добился. А невесту так и не спрашивал, не мое, думаю, дело.
- Самоквасова Петра Степаныча знавал? Он еще каждое лето в Комаров с подаяниями от дяди из Казани приезжал,- сказал Патап Максимыч.
- Слыхать слыхал, а видеть не доводилось,- отвечал Никифор.
- За него выходит,- молвил Чапурин.- Хоть богатством своим много уступит своей нареченной, а все-таки сотни с две тысяч у него и своих наберется.
- Видно, что, как лист к листу, так и деньги к деньгам,- заметил Никифор Захарыч.
- Видно, что так,- сказал на то Патап Максимыч.- Опричь капиталов, домов, земель и прочего, одного приданого у ней тысяч на сто, ежели не больше. Побоялись мы в Вихореве его оставить, не ровен случай, грешным делом загорится, из Груниной кладовой ничего не вытащишь, а здесь в каменной у меня палатке будет сохраннее. Десять возов с сундуками привезли. Шутка ли!
- А караул-от у палатки ставится ли по ночам? - спросил Никифор.
- Не для чего,- ответил Патап Максимыч.- Палатка не клеть, ее не подломаешь, опять же народ близко, а на деревне караулы; оно правда, эти караулы одна только слава, редко когда и до полуночи караульные деревню обходят, а все-таки дубиной постукивают. Какой ни будь храбрый вор, все-таки поопасится идти на свой промысел.
- Оно точно. Справедливо сказано,- промолвил Никифор.- По себе хорошо знаю. Да ведь вот что надо говорить:
"Вор вором, а крадено краденым". В деревенскую клеть залезть нужна отвага, да не больно большая. Что взять с полушубков да с бабьих сарафанов? С голодухи больше клети подламывают да еще ежели пить хочется, а в кармане дыра... А тут вдруг на сто тысяч! При таком богатстве у всякого вора прибудет отваги, и на самое опасное дело пойдет он наудалую: бог, мол, не выдаст, свинья не съест. Нет, во всяком разе, по-моему, надо бы к палатке караул приставить, да не ночной только, а и денной, палатка-то ведь почти на всполье стоит, всяких людей вокруг бывает немало.
- Крепка, не проломают,- самоуверенно сказал на то Патап Максимыч и повел совсем про другое речь.
- Как озими на Узенях? - спросил он у шурина.
- Озими хорошие,- отвечал Никифор.- После Покрова зажелтели было, потому что с Семенова дня дождей не было ни капельки, погода сухая, а солнышко грело, ровно летом, ну а как пошли дожди да подули сиверки, озимые опять зазеленели.
- У Зубкова как? - спросил Патап Максимыч.
- Хорошо, очень даже хорошо,- отвечал Никифор.
- А на моих хуторах, что переснял я у Зубковых, случилось тебе быть? спросил Чапурин.
- Как же. Нарочно два раза туда заезжал. Все осмотрел,- отвечал Никифор Захарыч.
- Ну, что же?
- Да ничего, все слава богу, сказал Никифор.- Озими тоже зазеленели, скот в теле, овса, сена, яровой соломы и всякого другого корма до будущего хлеба с залишком будет, приказчики на хуторах радивые, рабочий народ всем доволен, соседские, слышь, завидуют ихней жизни.
- Весной, даст бог, сам сплыву, кстати же надо будет с казной новые условия писать, прежним-то к осени предбудущего года сроки минут. Беспременно поеду, коли жив буду,- сказал Патап Максимыч.- Ступай повидай сестру-то,прибавил он.- Плохо, брат, ее дело, больно плохо... Не знаю, что и будет, какую волю господь сотворит над ней. А сохрани бог, не станет Захаровны, сгинет дом и пропадет моя головушка!.. Как жить с этой дурищей Прасковьей да с ее мужем бездельником?.. Мука будет одна... Да повидай внучонка, Захарушку-то, что наша дурища принесла... Пойдем, Никифор, пойдем, любезный ты мой, к Захаровне.
У изголовья Аксиньи Захаровны сидела Дарья Сергевна и читала ей из "Пролога" житие преподобно-мучеников Галактиона и Епистемии: память их на другой день (Ноября 5-го.) приходилась. Жадно слушала болящая мирное, протяжное чтение Дарьи Сергевны, с благочестивым упоением; не пророня ни словечка, слушала она про лютые мучения, коим подвергали нечестивые верных рабов божиих, и ровно светочи горели на ее безжизненном, неподвижном лице. Тут же, тыкаясь носом, дремала в углу Прасковья Патаповна, едва держа у груди заснувшего Захарушку, того и гляди заботливая матушка брякнет об пол своего первенца. Никифор благоговейно вступил в горницу, где умирающая Настя прощальными речами преобразила душу его и возвела падшего из греховной погибели. Навернулись у него слезы, когда клал он поклоны перед святыми. Обратясь потом к сестре, он низко поклонился ей и спросил про здоровье.
Аксинья Захаровна ненавидела брата, когда проводил он беспутную жизнь, проклинала его всякими клятвами, называла кровным врагом своим и в разговорах с мужем нередко желала Никифору сгибнуть где-нибудь под оврагом. Но теперь она переменилась. Не вдруг изменила она об нем свои мысли, не сразу поверила братнину исправлению, думала, что все это у него одно притворство, но мало-помалу уверилась, что он на добрую стезю напал. И тогда возвратила она прежнюю любовь к нему, такую же почти любовь, какую питала, будучи уже большенькой девочкой, когда нянчила маленького своего братишку. Его дельные и всегда удачные распоряжения по даваемым ему Патапом Максимычем поручениям убедили Аксинью Захаровну, что Никифор человек - золото, за что ни возьмется, дело у него так и кипит. И стал он ей дорог и любезен, и, кроме мужа, кажется, она его любила больше всех. Груня, что ни говори, все-таки чужая, а к дочери и зятю сердце ее вовсе не лежало.
- Ну что? Как тебя бог милует? - спросил Никифор, подойдя к сестре.
- Все так же, Микешенька, все так же, родной. Ни лучше, ни хуже, измаялась я совсем,- отвечала со стоном Аксинья Захаровна и с ясной улыбкой глядя на брата.- Ты где летал, где был-побывал? - ласково она промолвила.
- На Низ ездил да вот маленько и замешкался,- отвечал Никифор.- Туда-то по Волге сплыл, и скорехонько и без хлопот, а назад ехал на конях, для того что по воде-то стало опасно, через неделю, много через полторы, Волга совсем станет.
- Пора уж, пора, Микеша, ведь Михайлов день на дворе,- заметила Аксинья Захаровна.- По смолокуровским делам, что ли, ездил-то?
- И по смолокуровским и по вашим. Все, бог подал, управил, теперь до весны придется на печи лежать,- сказал Никифор Захарыч.
- Ну, слава богу, слава богу,- проговорила Аксинья Захаровна и смолкла. Тяжело было много ей говорить.
- Вы как поживаете, сударыня Дарья Сергевна? - спросил у ней Никифор Захарыч. Как только дошел он в комнату больной, она сложила "Пролог", положила его на стол и, опустя голову, недвижно сидела у изголовья Аксиньи Захаровны.
- Живу, пока бог грехам терпит,- тихо промолвила Дарья Сергевна.- Вы как, в своем здоровье, Никифор Захарыч? - прибавила она.
- Ничего,-- отвечал Никифор.- Вот только теперь дорогой маленько порастрясло меня. Студено, дорога промерзла, езда бедовая, а мне довелось без малого две тысячи верст по такой дороге промучиться.
В это время одаль стоявший Патап Максимыч быстро подскочил к дремавшей дочери и схватил Захарушку, совсем уже почти скатившегося с колен матери.
Очнулась Прасковья Патаповна, зевнула во всю сласть и, впросонках, тупым взглядом обвела всех бывших в комнате.
- Ах ты, дурафья безумная! - вскрикнул на нее Патап Максимыч.- Даже рожденья своего не жалеет! У скотов даже этого не бывает, и у них мать детеныша бережет... Не тебе бы, дура, мужа бить да стегать, ему бы следовало тебе хорошую выволочку задать! Плох, больно плох он у тебя и на то даже умом не вышел, чтобы жену учить!
Затем, подойдя к Никифору и показывая ему глядевшего синенькими глазками и улыбавшегося младенца, сказал ему:
- Гляди, помилуйся на внучка-то. Переживешь нас со старухой, береги ты его, Никифор, одного только его береги. Вскорми, воспитай, уму-разуму научи. На отца надежда плоха, о Прасковье нечего и поминать. А я все, что ни есть у меня, вот этому малышу после себя отдам, все добро мое пойдет внучку моему любезному, Захарушке. Дура Парашка и муж ее, московский распевало, хоть под оконьем шатайся, Захарушка бы только счастлив был... Эх, Настя, Настя! Была бы жива ты,- прибавил он надорванным от горя голосом.- Все с собой унесла, белая моя ласточка!
- Все,- едва сдерживаясь от рыданий, молвил Никифор.- Все унесла, все!
Еще при первых словах отца Прасковья Патаповна молча вышла из горницы больной матери. Пришла к себе и прямо на постель. Раскидалась, разметалась на ней дочь осиповского тысячника, закрыла глаза, а сама думает: "Хоть бы Васька пришел, каков ни есть, а все-таки муж!"
А Никифор пошел отдохнуть после трудного и долгого пути в подклеть, на давно облюбованное им место, в боковушу рядом с Пантелеем. Сколько ни уговаривал его Патап Максимыч выбрать жилье где-нибудь наверху, Никифор не соглашался.
Проходя в свою боковушу чрез Пантелееву избу, он услыхал стоны, взглянул на печь, там Василий Борисыч лежит.
- Что, друг, лежишь? Аль неможется?- спросил у него Никифор.
- Уж так неможется, Никифор Захарыч, что и рассказать тебе не могу,- тихо и жалобно ответил Василий Борисыч.
- Трясучка (Лихорадка.), что ль, одолела? Много теперь народу трясучкой болеет,- сказал Никифор.- А коли так, для чего здесь на печи валяешься, зачем в горницы к жене нейдешь?
- Скорее в лес на съеденье волкам пойду, чем в горницу твоей племянницы, Никифор Захарыч,- оживляясь понемножку, сказал Василий Борисыч.- Сын Сирахов гласит: "Лучше жити со львом и змием, неже с женой лукавою. Всяка злоба мала противу злобы женской" ( Иисуса, сына Сирахова, XXV - 18, 21.). А какова Прасковья умом вышла, сам не хуже моего знаешь. От нее болею, от нее горькие мои недуги.
Чуть ли не изломала железный аршин об меня. Ума и рассудливости у нее с накопыльник (Поперечный брусок у саней для связки верхних концов копыльев.) нет, а дурости и злобы горы превысокие. Хоть руки на себя наложить, вот она меня до чего довела.
- Человек я не книжный,- сказал на то Никифор Захарыч,- силы писания не разумею, а скажу, что от старых людей слыхал: "Не рыба в рыбах рак, не птица в птицах нетопырь, не зверь во зверех еж, не муж в мужьях тот, кем жена владает". И у меня, голубчик, бывала жена Мавра, не знаю, померла аль в живых еще. Не честью мы с ней были венчаны, похмельным делом окрутили нас. Борзая баба была, однако ж я и ее в ежовых рукавицах держал, покамест на сторону она не сбежала. А потачки ей не давал, знала бы, что муж есть глава... А ты что! Фалалей, больше ничего.
- Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну,-охая, промолвил Василий Борисыч.- Жизни не рад будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти шлет за мной: шел бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнул бы хоть сколько-нибудь.
- Что ж не попросишься у Патапа Максимыча? У него всяких делов по разным местам довольно. Попросись-ка ты,- молвил Никифор Захарыч.
- Не пошлет он меня, ни в каком разе не пошлет,- ответил Василий Борисыч.И думать об этом нечего.
- Да,- несколько подумавши, молвил Никифор Захарыч.- Не раз он и мне говаривал, что считает тебя ни на какие дела не пригодным. Когда, говаривал, у Насти покойницы он на сорочинах был, говорил он таково умно, что мне он полюбился. Таково хорошо да умно рассказывал про разные страны, в коих быть тебе доводилось, и про всякие промысла, от коих народ божий кормится. И почел он тебя тогда человеком во всем достаточным, и стал он раздумывать, как бы тебе на Прасковье жениться, а потом послать на Горы промысла там заводить. Жениться-то ты женился, а ни на какое дело не сгодился, говорил он после. От того от самого у него и доверия к тебе никакого нет. Точно, что он ни к какому делу тебя ни за что не приставит и одного тебя ни за каким делом не пошлет.
- А зачем же меня женили силом? Хотел разве я жениться на этой колоде, сватался, что ли? Обманом да силой из Комарова меня выкрали, венчали супротив моей воли... А потом говорил он, что все это вот было его рук дело. А теперь отлынивать стал, намедни здесь, на этом самом месте говорил, что он делу тому непричастен,- с озлобленьем сказал Василий Борисыч и, поворотясь, застонал и заохал.
- Ишь ты! Отлынивает! - молвил Никифор Захарыч и в сильном раздумье покачал головой.- А прежде точно, что не те слова говорил он.
- Во всем я у него виноват,- горько промолвил Василий Борисыч.- С тоски погулять пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так в ту же пору.
- Десять возов с чистым золотом,- помолчав немного и подыгрывая на гармонике, сказал тот самый Алешка, что ухаживал за Акулининой племянницей.
- Здорово же ты, парень, врешь,- крикнул на всю избу Миней.- Не в подъем человеку вранье твое. Как заврешься, под тобой, парень, и лавка не устоит,слышь, потрескивает. Поберегись. Убавляй, не бойсь, много еще останется.
- Нет, точно десять возов привезено и в палатку поставлено,- заметил один из осиповских токарей, Асаф Кондратьев, только что прогнанный Патапом Максимычем за воровство и пьянство.- Сам своими глазами видел,- продолжал он.Вот с места не сойти!
- И золото видел? - спросил Миней.
- Нет, врать не хочу, золота не видал, видел только воза да сундуки,ответил осиповский токарь.- Сундуков, укладок и коробья пропасть.
- Надо думать, что лежат в тех сундуках платья, да шубы, да иное приданое, может статься, есть тут и золото и серебро, а чтобы все десять возов были полны чистым золотом - этому поверить нельзя,- насмешливо молвил Миней и переглянулся с Илюшкой пустобояровским.
Тот будто и не заметил, сидит себе на печи да ногами побалтывает.
- Что, Илюшка? - спросил у него, подходя к печке, Миней.
Илюшка молчал, но, когда Миней, взгромоздясь на печь, сел с ним рядом, сказал ему потихоньку:
- Лишних бревен в избе много, после потолкуем,- прошептал Илья пустобояровский. Меж тем Мироновна продолжала плакаться.
- Господи Исусе! - причитала она.- И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. Бьемся, колотимся, а все ни сыты, ни голодны. Хуже самой смерти такая жизнь, просто сказать, мука одна, а богачи живут да живут в полное свое удовольствие. Не гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни заботы у них нет, а бедному человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, господи!
И до самого расхода с посиделок все на тот же голос, все такими же словами жалобилась и причитала завидущая на чужое добро Акулина Мироновна. А девушки пели песню за песней, добры молодцы подпевали им. Не один раз выносила Мироновна из подполья зелена вина, но питье было неширокое, нешибкое, в карманах у парней было пустовато, а в долг честная вдовица никому не давала.
- Что сегодня мало пьете, родимые? Нешто зареклись, голубчики? - ласково, заискивающим голосом говорила она парням.- Аль и у вас, ребятушки, в карманах-то стало просторно? Не бывал вот чапуринский зять, то-то при нем было веселье: изломала, слышь, сердечного злая жена железным аршином. Эх, ребятушки, мои голубчики! Раздобыться бы вам деньжонками, то-то бы радость была и веселье! Эй, дружки мои миленькие, оглянитесь-ка, сударики, на все четыре сторонушки, попытайте-ка, не лежит ли где золота казна, клада в окольности поискать бы вам.
- Боязно, тетушка, да и грех велик,- вступился Алешка, поглядывая на свою зазнобу, племянницу Мироновны.- Ведь при каждом кладе бесовская сила приставлена, ни отбечь (Отбежать.), ни отчураться от нее никак невозможно... Беда!
Вскинулась на него честная вдовица, обругала на чем свет стоит и под конец прибавила:
- Коли ты из заячьей породы, страховит да робок, лежи себе на полатях, разинь хайло-то (Горло, рот, зев, пасть.), да и жди, что богатство само тебе в рот прилетит. Про бесовские клады по всей здешней палестине и слыхом не слыхать, зато лежат иные, и ни лысого беса к ним не приставлено. Взять те клады легко, все едино что в полое (Заливное, поемное место берега или луга, пойма, займище, остаток весеннего разлива.) рыбу ловить. Нужна только смелость да еще уменье.
Илюшка с Минеем молча переглянулись меж собой, когда Мироновна ругала Алешку.
Вдруг Илюшка спрыгнул с печи, стал среди избы, кликнул, гаркнул беседе громким голосом:
- Эй вы, девушки красоточки! Пойте, лебедушки, развеселую, чтобы сердце заскребло, чтобы в нас, молодцах, все суставчики ходенем пошли... Запевай, Лизавета, а вы, красны девицы, подтягивайте. Пляши, молодцы! Разгула хочется. Плясать охота. Ну, девки, зачинай!
И запели девки развеселую, и вся беседа пошла плясать, не стерпела сама Мироновна. Размахивая полотенцем заместо платочка, пошла она семенить вдоль и поперек по избе. Эх, был бы десятник жив, уже как бы накостылял он шею своей сожительнице, но теперь она вдова - значит, мирской человек: ее поле - ее и воля.
А Илюшка пустобояровский, немного поплясав, сел среди шума и гама за красный стол, под образами. Сидит, облокотясь на стол, сам ни слова. Не радуют его больше ни песни, ни пляски. Подошла было к нему Лизавета Трофимовна, стала было на пляску его звать, но возлюбленный ее, угрюмый и насупленный, ни слова не молвивши, оттолкнул ее от себя. Слезы навернулись на глазах отецкой дочери, однако ж она смолчала, перенесла обиду.
И что-то всем стало невесело. Недолго гостили парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге, остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
Минею Парамонову с осиповским токарем идти было по дороге, но к ним пристал и дюжий Илья, хоть его деревня Пустобоярова была совсем в другой стороне. Молча шли они, и, когда вышли за ежовскую околицу, вымолвил слово Илья.
- Что ж, други? Станем, что ли, клад-то вынимать?
- Какой клад?- спросил прогнанный Патапом Максимычем токарь. А звали его Асафом Кондратьичем.
- Эх, ты! - с усмешкой сказал ему Илья в ответ.- Сам ходит вокруг клада, каждый день видит его, а ему и невдомек, про какой клад ему сказывают.
- Я пойду,- молвил Миней Парамонов.- Чем с бедности да с недостатков чужие клети ломать, цапнуть сразу тысячу-другую да и закаяться потом.
- Да где же клад-от лежит? - спрашивает недогадливый Асаф.- И какой зарок на нем?
- Никакого зарока нет, а лежит клад у тебя под носом,- молвил Илья пустобояровский.- Сам же давеча сказывал, что на десяти возах к Чапурину клад на днях привезли.
- Так ведь он его в каменну палатку сложил,- сказал Асаф.
- А что ж из того? - спросил Илья.
- Ключи у самого, как без них в палатку войти? - молвил Асаф Кондратьев.
- Не то что палатку, городовые стены пробивают,- сказал Илья.- Были бы ломы поздоровей да ночь потемнее.
- А как услышат? - промолвил Асаф.
- Надо так делать, чтобы не слыхали,- отвечал Илья.- Ты осиповский, тебе придется сторожить. Ходи одаль от палатки, и на задах ходи, и по улице. Ты тамошний, и кто тебя увидит, не заподозрит - свой, значит, человек. А ежель что заметишь, ясак (Сторожевой клик или другой знак, непонятный посторонним. ) подавай, а какой будет у нас ясак, уговоримся.
- Ведь десять возов - всего не унести,- заметил Асаф.
- А кто тебе про все говорит? - сказал Илья.- Вестимо, всего не унесешь. Возьмем, что под руку попадется; может, на наше счастье и самолучшее на нашу долю достанется. Ну что ж, Асаф Кондратьич, идешь с нами али нет?
- В ответе не быть бы...- колеблясь, промолвил Асаф.
- Какой тут ответ, когда только сторожем будешь,- возразил Миней Парамонов.- Да ты постой, погоди,- ночные караулы бывают у вас на деревне?
- Исправник и становой не один раз наказывали, чтобы в каждой деревне караулам быть, только их николи не бывает,- отвечал Асаф.- Дойдет до тебя черед, с вечера пройдешь взад да вперед по улице, постучишь палкой по клетям да по амбарам, да и в избу на боковую. Нет, на этот счет у нас слабовато.
- А у Чапурина есть свои караулы? - спросил Илья.
- Как ему без караулов быть? Нельзя,- отвечал Асаф.- У токарен на речке караул, потому что токарни без малого с версту будут от жилья, а другой караул возле красилен. Эти совсем почти в деревне, шагов сто, полтораста от жилья, не больше.
- А далеко ль от палатки те караулы? - спросил Миней Парамонов.
- Далеконько,- ответил Асаф,- токарни-то ведь по другую сторону от деревни.
- А за палаткой что? Назади-то ее, значит? - продолжал расспросы Миней.
- Да ничего,- отвечал Асаф.- Одно пустое место, мочажина, болотце гладкое, без кочек. А за мочажиной перелесок, можжевельник там больше растет, а за перелеском плохонький лесишка вплоть до Спасского села.
- Так хочешь, что ли, с нами? - спросил Илья.
- Да я, право, не знаю,- нерешительно отвечал Асаф.- Боязно, опасно, ежели проведают. В остроге сгниешь.
- Коли что, так мы с Илюшкой в ответе будем,- молвил Миней.- Твое дело вовсе почти сторона, станешь ходить по приказу начальства да по мирской воле. Твое дело только ясак подать, больше ничего от тебя и не требуется. А дуван станем дуванить, твоя доля такая ж, как и наша.
- Вина тогда, Асафушка, будет у тебя вволю. В город поедем, по трактирам станем угощаться. А какие, братец ты мой, там есть любавушки, посмотреть только на них, так сто рублей не жаль, не то что наши деревенские девки,говорил Илья осиповскому токарю.
Асаф долго колебался, наконец решился. Очень уж прельстился он никогда до тех пор не виданными городскими любавушками, что поют на всякие голоса, ровно райские птицы, а в пляске порхают, как ласточки, что обнимают дружка таково горячо, что инда дух занимается. Знал Илья пустобояровский, за какую струну взяться, знал он, что Асаф чересчур уж падок до женского пола и что немножко брезговал деревенскими чупахами. С полчаса он расписывал ему про веселое житье в городе и про тамошних красавиц, что на все руки горазды и уже так ласковы и податливы, что и рассказать недостанет слов. Уговорились ломать палатку, только что настанут темные ночи. Ежели будет сухо, нести добычу к Илюшке в Пустобоярово, а если грязно, так нести сначала прямо в лес по мочажинам, чтобы не было заметно следов.
Подойдя к Осиповке, приятели, по указанию Асафа, свернули в сторону и пошли по задам деревни. Полный месяц обливал чапуринскую палатку. Она ставлена была позади дома на усаде, и усад был обнесен плетнем. Плетень как плетень, пихни ногой хорошенько, он и с места долой. Плетня, однако же, парни не тронули: следа бы не оставить после себя, а перелезли через него, благо ни души нигде не было, обошли палатку кругом и видят, что без большого шума нельзя через дверь в нее попасть, дверь двойного железа, на ней три замка.
- Нет, про дверь и думать нечего,- молвил опытный в воровском деле Миней Парамоныч. Он два года в остроге высидел, но по милостивому суду был оставлен только в подозренье, а по мелким кражам каждый раз отделывался тем, что ему накостыляют шею, да и пустят с богом на новые дела.
Поднял он валявшуюся неподалеку оглоблю и пошел вкруг палатки, постукивая об ее стены и чутко прислушиваясь ко звукам.
Обойдя кругом палатку, он подумал немножко и молвил товарищам:
- Стены-то, никак, в два кирпича.
- Так точно,- подтвердил Асаф.- Помню я, как Чапурин ее клал, я еще известку тогда ему месил да кирпичи таскал. Точно, в два кирпича строена.
- Ну, айда по домам,- сказал Илья.- Да тише, черти, через плетень-от перелезайте. Перелезли и вышли на проселок одаль от деревни.
- Стену легче пробить, чем дверь сломать,- сказал там Миней.- Ты, Илюха, добудь лом поздоровей, а у меня есть наготове, а ты, Асаф, заранее оповести нас, когда придется тебе на карауле быть.
Затем все трое разошлись по своим местам. В Осиповку приехал Никифор Захарыч. Ездил он на Низ, наполовину покончил смолокуровские там дела, но их оставалось еще довольно, приводилось весной туда плыть, только что реки вскроются. Возвращаясь, Никифор побывал у Чубалова, там все шло хорошо, оттоле проехал в Вихорево, рассказал Дуне все по порядку обо всем, что ни делал он в низовых местах, и выложил кучу денег, вырученных за продажу лодок, снастей (Снасти - сети, мережи, невода и другие делаемые из пряжи орудия рыболовства. ) и бечевы. Дуня слушала, мало что понимая из речей Никифора Захарыча, денег не взяла, а просила съездить в Осиповку, обо всем рассказать Патапу Максимычу и деньги ему отдать. Никифор так и сделал.
Выслушав шурина и принявши деньги, Чапурин сказал:
- До весны у меня оставайся, по зиме, может, приведется кой-куда послать тебя по моим делам, не по смолокуровским...
Там к весне-то свой хозяин будет, Авдотья Марковна замуж, слышь, выходить собирается.
- Слышал и я об этом стороной,- ответил Никифор,- только ни Груня, ни сама Авдотья Марковна мне ни слова о том не сказали. Приезжаю в Вихорево, а там Иван Григорьич в отлучке, и большая горница полнехонька девок: семь ли, восемь ли за белошвейною работой сидят, а сами поют свадебные песни; спрашиваю: "Кому поете?" Авдотья Марковна, сказывают, выходит замуж за приезжего купца. Я Груню спросил, а она говорит: "Немножко повремени, обо всем расскажу, а теперь не скажу". Так ничего я и не добился. А невесту так и не спрашивал, не мое, думаю, дело.
- Самоквасова Петра Степаныча знавал? Он еще каждое лето в Комаров с подаяниями от дяди из Казани приезжал,- сказал Патап Максимыч.
- Слыхать слыхал, а видеть не доводилось,- отвечал Никифор.
- За него выходит,- молвил Чапурин.- Хоть богатством своим много уступит своей нареченной, а все-таки сотни с две тысяч у него и своих наберется.
- Видно, что, как лист к листу, так и деньги к деньгам,- заметил Никифор Захарыч.
- Видно, что так,- сказал на то Патап Максимыч.- Опричь капиталов, домов, земель и прочего, одного приданого у ней тысяч на сто, ежели не больше. Побоялись мы в Вихореве его оставить, не ровен случай, грешным делом загорится, из Груниной кладовой ничего не вытащишь, а здесь в каменной у меня палатке будет сохраннее. Десять возов с сундуками привезли. Шутка ли!
- А караул-от у палатки ставится ли по ночам? - спросил Никифор.
- Не для чего,- ответил Патап Максимыч.- Палатка не клеть, ее не подломаешь, опять же народ близко, а на деревне караулы; оно правда, эти караулы одна только слава, редко когда и до полуночи караульные деревню обходят, а все-таки дубиной постукивают. Какой ни будь храбрый вор, все-таки поопасится идти на свой промысел.
- Оно точно. Справедливо сказано,- промолвил Никифор.- По себе хорошо знаю. Да ведь вот что надо говорить:
"Вор вором, а крадено краденым". В деревенскую клеть залезть нужна отвага, да не больно большая. Что взять с полушубков да с бабьих сарафанов? С голодухи больше клети подламывают да еще ежели пить хочется, а в кармане дыра... А тут вдруг на сто тысяч! При таком богатстве у всякого вора прибудет отваги, и на самое опасное дело пойдет он наудалую: бог, мол, не выдаст, свинья не съест. Нет, во всяком разе, по-моему, надо бы к палатке караул приставить, да не ночной только, а и денной, палатка-то ведь почти на всполье стоит, всяких людей вокруг бывает немало.
- Крепка, не проломают,- самоуверенно сказал на то Патап Максимыч и повел совсем про другое речь.
- Как озими на Узенях? - спросил он у шурина.
- Озими хорошие,- отвечал Никифор.- После Покрова зажелтели было, потому что с Семенова дня дождей не было ни капельки, погода сухая, а солнышко грело, ровно летом, ну а как пошли дожди да подули сиверки, озимые опять зазеленели.
- У Зубкова как? - спросил Патап Максимыч.
- Хорошо, очень даже хорошо,- отвечал Никифор.
- А на моих хуторах, что переснял я у Зубковых, случилось тебе быть? спросил Чапурин.
- Как же. Нарочно два раза туда заезжал. Все осмотрел,- отвечал Никифор Захарыч.
- Ну, что же?
- Да ничего, все слава богу, сказал Никифор.- Озими тоже зазеленели, скот в теле, овса, сена, яровой соломы и всякого другого корма до будущего хлеба с залишком будет, приказчики на хуторах радивые, рабочий народ всем доволен, соседские, слышь, завидуют ихней жизни.
- Весной, даст бог, сам сплыву, кстати же надо будет с казной новые условия писать, прежним-то к осени предбудущего года сроки минут. Беспременно поеду, коли жив буду,- сказал Патап Максимыч.- Ступай повидай сестру-то,прибавил он.- Плохо, брат, ее дело, больно плохо... Не знаю, что и будет, какую волю господь сотворит над ней. А сохрани бог, не станет Захаровны, сгинет дом и пропадет моя головушка!.. Как жить с этой дурищей Прасковьей да с ее мужем бездельником?.. Мука будет одна... Да повидай внучонка, Захарушку-то, что наша дурища принесла... Пойдем, Никифор, пойдем, любезный ты мой, к Захаровне.
У изголовья Аксиньи Захаровны сидела Дарья Сергевна и читала ей из "Пролога" житие преподобно-мучеников Галактиона и Епистемии: память их на другой день (Ноября 5-го.) приходилась. Жадно слушала болящая мирное, протяжное чтение Дарьи Сергевны, с благочестивым упоением; не пророня ни словечка, слушала она про лютые мучения, коим подвергали нечестивые верных рабов божиих, и ровно светочи горели на ее безжизненном, неподвижном лице. Тут же, тыкаясь носом, дремала в углу Прасковья Патаповна, едва держа у груди заснувшего Захарушку, того и гляди заботливая матушка брякнет об пол своего первенца. Никифор благоговейно вступил в горницу, где умирающая Настя прощальными речами преобразила душу его и возвела падшего из греховной погибели. Навернулись у него слезы, когда клал он поклоны перед святыми. Обратясь потом к сестре, он низко поклонился ей и спросил про здоровье.
Аксинья Захаровна ненавидела брата, когда проводил он беспутную жизнь, проклинала его всякими клятвами, называла кровным врагом своим и в разговорах с мужем нередко желала Никифору сгибнуть где-нибудь под оврагом. Но теперь она переменилась. Не вдруг изменила она об нем свои мысли, не сразу поверила братнину исправлению, думала, что все это у него одно притворство, но мало-помалу уверилась, что он на добрую стезю напал. И тогда возвратила она прежнюю любовь к нему, такую же почти любовь, какую питала, будучи уже большенькой девочкой, когда нянчила маленького своего братишку. Его дельные и всегда удачные распоряжения по даваемым ему Патапом Максимычем поручениям убедили Аксинью Захаровну, что Никифор человек - золото, за что ни возьмется, дело у него так и кипит. И стал он ей дорог и любезен, и, кроме мужа, кажется, она его любила больше всех. Груня, что ни говори, все-таки чужая, а к дочери и зятю сердце ее вовсе не лежало.
- Ну что? Как тебя бог милует? - спросил Никифор, подойдя к сестре.
- Все так же, Микешенька, все так же, родной. Ни лучше, ни хуже, измаялась я совсем,- отвечала со стоном Аксинья Захаровна и с ясной улыбкой глядя на брата.- Ты где летал, где был-побывал? - ласково она промолвила.
- На Низ ездил да вот маленько и замешкался,- отвечал Никифор.- Туда-то по Волге сплыл, и скорехонько и без хлопот, а назад ехал на конях, для того что по воде-то стало опасно, через неделю, много через полторы, Волга совсем станет.
- Пора уж, пора, Микеша, ведь Михайлов день на дворе,- заметила Аксинья Захаровна.- По смолокуровским делам, что ли, ездил-то?
- И по смолокуровским и по вашим. Все, бог подал, управил, теперь до весны придется на печи лежать,- сказал Никифор Захарыч.
- Ну, слава богу, слава богу,- проговорила Аксинья Захаровна и смолкла. Тяжело было много ей говорить.
- Вы как поживаете, сударыня Дарья Сергевна? - спросил у ней Никифор Захарыч. Как только дошел он в комнату больной, она сложила "Пролог", положила его на стол и, опустя голову, недвижно сидела у изголовья Аксиньи Захаровны.
- Живу, пока бог грехам терпит,- тихо промолвила Дарья Сергевна.- Вы как, в своем здоровье, Никифор Захарыч? - прибавила она.
- Ничего,-- отвечал Никифор.- Вот только теперь дорогой маленько порастрясло меня. Студено, дорога промерзла, езда бедовая, а мне довелось без малого две тысячи верст по такой дороге промучиться.
В это время одаль стоявший Патап Максимыч быстро подскочил к дремавшей дочери и схватил Захарушку, совсем уже почти скатившегося с колен матери.
Очнулась Прасковья Патаповна, зевнула во всю сласть и, впросонках, тупым взглядом обвела всех бывших в комнате.
- Ах ты, дурафья безумная! - вскрикнул на нее Патап Максимыч.- Даже рожденья своего не жалеет! У скотов даже этого не бывает, и у них мать детеныша бережет... Не тебе бы, дура, мужа бить да стегать, ему бы следовало тебе хорошую выволочку задать! Плох, больно плох он у тебя и на то даже умом не вышел, чтобы жену учить!
Затем, подойдя к Никифору и показывая ему глядевшего синенькими глазками и улыбавшегося младенца, сказал ему:
- Гляди, помилуйся на внучка-то. Переживешь нас со старухой, береги ты его, Никифор, одного только его береги. Вскорми, воспитай, уму-разуму научи. На отца надежда плоха, о Прасковье нечего и поминать. А я все, что ни есть у меня, вот этому малышу после себя отдам, все добро мое пойдет внучку моему любезному, Захарушке. Дура Парашка и муж ее, московский распевало, хоть под оконьем шатайся, Захарушка бы только счастлив был... Эх, Настя, Настя! Была бы жива ты,- прибавил он надорванным от горя голосом.- Все с собой унесла, белая моя ласточка!
- Все,- едва сдерживаясь от рыданий, молвил Никифор.- Все унесла, все!
Еще при первых словах отца Прасковья Патаповна молча вышла из горницы больной матери. Пришла к себе и прямо на постель. Раскидалась, разметалась на ней дочь осиповского тысячника, закрыла глаза, а сама думает: "Хоть бы Васька пришел, каков ни есть, а все-таки муж!"
А Никифор пошел отдохнуть после трудного и долгого пути в подклеть, на давно облюбованное им место, в боковушу рядом с Пантелеем. Сколько ни уговаривал его Патап Максимыч выбрать жилье где-нибудь наверху, Никифор не соглашался.
Проходя в свою боковушу чрез Пантелееву избу, он услыхал стоны, взглянул на печь, там Василий Борисыч лежит.
- Что, друг, лежишь? Аль неможется?- спросил у него Никифор.
- Уж так неможется, Никифор Захарыч, что и рассказать тебе не могу,- тихо и жалобно ответил Василий Борисыч.
- Трясучка (Лихорадка.), что ль, одолела? Много теперь народу трясучкой болеет,- сказал Никифор.- А коли так, для чего здесь на печи валяешься, зачем в горницы к жене нейдешь?
- Скорее в лес на съеденье волкам пойду, чем в горницу твоей племянницы, Никифор Захарыч,- оживляясь понемножку, сказал Василий Борисыч.- Сын Сирахов гласит: "Лучше жити со львом и змием, неже с женой лукавою. Всяка злоба мала противу злобы женской" ( Иисуса, сына Сирахова, XXV - 18, 21.). А какова Прасковья умом вышла, сам не хуже моего знаешь. От нее болею, от нее горькие мои недуги.
Чуть ли не изломала железный аршин об меня. Ума и рассудливости у нее с накопыльник (Поперечный брусок у саней для связки верхних концов копыльев.) нет, а дурости и злобы горы превысокие. Хоть руки на себя наложить, вот она меня до чего довела.
- Человек я не книжный,- сказал на то Никифор Захарыч,- силы писания не разумею, а скажу, что от старых людей слыхал: "Не рыба в рыбах рак, не птица в птицах нетопырь, не зверь во зверех еж, не муж в мужьях тот, кем жена владает". И у меня, голубчик, бывала жена Мавра, не знаю, померла аль в живых еще. Не честью мы с ней были венчаны, похмельным делом окрутили нас. Борзая баба была, однако ж я и ее в ежовых рукавицах держал, покамест на сторону она не сбежала. А потачки ей не давал, знала бы, что муж есть глава... А ты что! Фалалей, больше ничего.
- Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну,-охая, промолвил Василий Борисыч.- Жизни не рад будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти шлет за мной: шел бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнул бы хоть сколько-нибудь.
- Что ж не попросишься у Патапа Максимыча? У него всяких делов по разным местам довольно. Попросись-ка ты,- молвил Никифор Захарыч.
- Не пошлет он меня, ни в каком разе не пошлет,- ответил Василий Борисыч.И думать об этом нечего.
- Да,- несколько подумавши, молвил Никифор Захарыч.- Не раз он и мне говаривал, что считает тебя ни на какие дела не пригодным. Когда, говаривал, у Насти покойницы он на сорочинах был, говорил он таково умно, что мне он полюбился. Таково хорошо да умно рассказывал про разные страны, в коих быть тебе доводилось, и про всякие промысла, от коих народ божий кормится. И почел он тебя тогда человеком во всем достаточным, и стал он раздумывать, как бы тебе на Прасковье жениться, а потом послать на Горы промысла там заводить. Жениться-то ты женился, а ни на какое дело не сгодился, говорил он после. От того от самого у него и доверия к тебе никакого нет. Точно, что он ни к какому делу тебя ни за что не приставит и одного тебя ни за каким делом не пошлет.
- А зачем же меня женили силом? Хотел разве я жениться на этой колоде, сватался, что ли? Обманом да силой из Комарова меня выкрали, венчали супротив моей воли... А потом говорил он, что все это вот было его рук дело. А теперь отлынивать стал, намедни здесь, на этом самом месте говорил, что он делу тому непричастен,- с озлобленьем сказал Василий Борисыч и, поворотясь, застонал и заохал.
- Ишь ты! Отлынивает! - молвил Никифор Захарыч и в сильном раздумье покачал головой.- А прежде точно, что не те слова говорил он.
- Во всем я у него виноват,- горько промолвил Василий Борисыч.- С тоски погулять пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так в ту же пору.