Страница:
Он твердо решил покончить с руководящей ролью Юйлин, обрести самостоятельность и на гонорар за "Ползучего гада" приобрести нечто высокохудожественное, что по-настоящему могло бы ассоциироваться с "я" возрожденного Вэнь Хана. Он давно уже подумывал купить музыкальный инструмент - саксофон, бас, фагот или же литавры, а потом узнал, что духовые вредны для легких, а ударные требуют хоть какого-то умения, пусть даже на любительском уровне. Да и разум трезво подсказывал, что если купишь и начнешь на них упражняться - жди проблем с соседями. Жилищные условия в Китае не приспособлены для домашних концертов. По совету одного побывавшего за границей художника, который всем рассказывал, что из Гамбурга привез надувную резиновую лодку, Вэнь Хан решил купить такую же. "Великолепно! Отправляешься с ней к морю, к озеру - и стряхиваешь пыль мирской суеты!" Но лодку он не купил, прежде всего, потому, что они с Юйлин не умели плавать, боялись воды и не представляли себе, как смогут втиснуться в крохотную лодчонку и пуститься в безбрежные водные просторы, или даже в озерцо, вовсе не безбрежное. Он все-таки заглянул в несколько универмагов и спортивных магазинов, но не нашел там такой игрушки. И его осенило, что рассказывали-то ему о покупке в Гамбурге, а Гамбург - это север Западной Германии.
В итоге в парке у реки, скрытой зеленой листвой, он купил бонсай[21] самшит в вазоне, решительно выложив за него триста пятьдесят юаней. Когда доставал деньги, лицо его запылало, забилось сердце, задрожали руки, и ему пришло в голову, что этот психологический опыт поможет написать рассказ о безногом юноше, попавшемся на краже.
Будто выдавленные какой-то силой из земли пепельно-желтые корни самшита, испещренные извилистыми трещинами и черными наростами, напоминали камень причудливой формы. Или композицию, сотворенную неким модернистом, отражающую его своеобразный, изломанный, подавленный внутренний конфликт и силу фантазии. Из черных наростов выбивались жалкие веточки, похожие на больные конечности маразмирующих паралитиков и усеянные редкими желтоватыми листочками с белыми прожилками. Так-то оно так, но в этом болезненном деревце заключалась какая-то непостижимая эстетическая ценность, напоминавшая Вэнь Хану о сакральных вершинах и горных склонах. Неприметное, в сущности, деревце, не более двух чи[22] высотой, но раскидистое, живучее, крепкое, оно вызывало у Вэнь Хана ассоциации, которые вдохновляли и одновременно терзали его.
Сам вазон тоже был примечателен: цветная, землистого оттенка исинская керамика[23] в старинном духе. Квадратный горшок заужен книзу, как мерный сосуд для риса, и на каждой из сторон - по два слова: "высокие горы", "текучие воды", "свежий ветер", "ясная луна": восемь иероглифов, покрытых зеленым лаком, придавали вазону еще больше мрачного изящества.
С того момента, как самшит поселился в доме Вэнь Хана, у Юйлин и вовсе пропала радость, а соседи и коллеги, узнав его цену, принимались покачивать головой, кое-кто даже неодобрительно изрекал: "Не стоит он того". Но это еще больше притягивало Вэнь Хана к самшиту, и он, бывало, сядет к столу, уставится на свой бонсай и тупо просидит час, не испытывая ни радости, ни печали. Бонсай стоял у него на письменном столе, соседствуя с чайником, термосом, кружкой, рюмкой, настольной лампой, спичками, пепельницей, будильником, коробкой с печеньем, кружкой-термосом, тушью, а также коробочкой с присыпкой и кремом для лица, демонстрируя беспорядок, непродуманность, душевный разлад.
Когда Вэнь Хан осознал это, он решил, что одного самшита ему мало, к нему требуется еще и живописный свиток с каллиграфической надписью, изящные кисти, тушечница, тушь и бумага (так называемые "четыре сокровища" литератора), мебель из твердых пород с резным узором по черному дереву и вазы, вазы повсюду, так что и комната нужна посветлей, не с одним окном. Самшит-то он достал, но, оказывается, тому еще нужен фон. Ну, не скучно ли все это?
Одиночество и молчание корней самшита рвали Вэнь Хану сердце. Из гнева выходит поэт, боль взращивает писателя, и так родилось новое произведение "Молчание самшита", опубликованное весной восемьдесят первого. "Странный призыв, скрытый в подтексте", "пробуждение человеческой мысли", "исторгает слезы"... Восторженные письма лишь усилили одиночество Вэнь Хана.
А вскоре в одном влиятельном издании появилась статья с осторожной критикой в адрес "Молчания самшита", где отмечалось, что "Молчание...", написанное как будто бы своеобразно, на самом деле пусто и бледно. Внешне мягкий, критический текст прорывался яростным напором, больно ранив Вэнь Хана. А потом вышла еще одна статья с обобщениями относительно "стиля и творческого пути" Вэнь Хана, и там подчеркивалась такая особенность Вэнь Хана, как приверженность своему пути, отказ от тех требований, которыми руководствуются рядовые люди. Был в статье даже такой намек: указующий перст годится людям заурядным, но не подходит для тех, кто, как Вэнь Хан, уже нашел собственный путь, свои краски, свою точку зрения и свой облик. Заканчивалась рецензия словами о том, что только среди людей, подобных Вэнь Хану, и может появиться большой писатель.
"Большой писатель" - эти два слова бросили Вэнь Хана в дрожь и жар, будто у него началась лихорадка, и он на несколько дней углубился в себя, места не находил, поглощал пищу, не чувствуя вкуса, страдал икотой, отрыжкой, голова тяжелела, в ушах звенело, спина болела, поясницу ломило. Сходил в госпиталь, врач сказал, с вегетатикой не в порядке, а еще у него синдром Меньера, выписал ему таблетки с бромом, киноварь и смесь из пяти ингредиентов.
"Вегетативная нервная система, с вегетатикой не в порядке" - все эти словечки еще больше травмировали Вэнь Хана. Вегетатика - это же растения, так что же, и у них есть нервы? Оказывается, у него существуют нервы вегетативного типа! Получается, что у него с самшитом общая печаль, общее одиночество, общие ощущения! Мысли его путались, на глаза наворачивались слезинки всякий раз, когда он просто смотрел на эти искривленные и "отчужденные" корни!
Он уже подумывал объявить: "Корни самшита - это я"! Как тот француз, Флобер, заявивший когда-то: "Госпожа Бовари - это я!"
Еще одним следствием приобретения самшитового бонсая стало углубление трещины в их семье. "Это никак не подходит, совсем не подходит к духу нашей семьи!"; "Не нарочитая ли тут вычурность?"; "Ну, не переживай ты так, ладно?" - говорила ему Юйлин. Он недоумевал, почему, когда никто в мире о нем слыхом не слыхивал, жена любила его, понимала, поддерживала, а теперь, когда он пошел вверх, она его больше не понимает и они постепенно утрачивают общий язык.
И он стал временами уходить в сновидения или грезить наяву. Как-то получил письмо с фотографией от одной экзальтированной читательницы, Китай велик, разные в нем встречаются люди. Вслед за письмом пришла посылочка с кунжутными конфетами. Коробка была обернута красной бумагой с одним только словом - "Подношу". Фотография неважная, а конфеты вкусные, но в сопроводительном письме среди многословных и корявых фраз он обнаружил стихи, вычитал в них восхищение и преклонение, и это больше часа забавляло его. За последние годы он выслушал немало дифирамбов и уже привык к ним, как к глотку чая. Даже дешевенького, четверть юаня за лян[24] заварки (кипяточку добавишь, он совсем побледнеет, потеряет всякий вкус, появится горечь, солоноватость, кислота, терпкость - и не проглотишь). После дифирамбов наступают дни без них, и это тоже нестерпимо. Ведь чем больше похвал, тем больше их не хватает, это как наркотик, как нестихающий зуд. В последние дни уже не раздавалось никаких восхвалений, так что сладкие дифирамбы читательницы на какой-то миг послужили ему утешением.
Он было решил ответить горячим письмом, но подумал, что это будет хлопотно, и не ответил.
Такой психологический опыт подвиг его на рассказ, названный "Безответное письмо", опубликованный в иллюстрированном журнале со снимками сцен из балета "Лебединое озеро" на обеих сторонах обложки. После этого он получил шесть писем с фотографиями. Они, конечно, тоже остались "безответными". Тем не менее одна густобровая и большеглазая читательница лет двадцати отыскала его дом, и ему ничего другого не оставалось, как пригласить ее войти.
- Мне кажется, вы очень страдаете... - произнесла густобровая и большеглазая.
Он промолчал.
- Мне кажется, вы чего-то опасаетесь.
Он опять промолчал.
Говорить было не о чем, но читательница уходить не собиралась, принялась листать его рукописи, поднесенные ему журналы и книги, налила себе чаю, взяла конфетку из коробки "Сладких наложниц" и готова была обсуждать все подряд - журналы, книги, качество конфет, форму чайного стакана и даже высадку на луне американского космического корабля.
К обеденному часу вернулась Юйлин, и Вэнь Хан, не зная, как поступить, пробормотал вежливую фразу:
- Пообедаете с нами...
Читательница первая весело уселась за стол и не только сама уплетала, но и Вэнь Хану подкладывала, будто хозяйка дома...
Потом, разумеется, разразилась ссора с Юйлин.
7
Тесная квартирка, беспрерывные вторжения визитеров, нескончаемые распри с женой, то мелкие, то крупные, - все это привело к тому, что дом показался Вэнь Хану узилищем, а жизнь - приготовлением к казни.
Его первые произведения трогали читателя теплой поэтичностью, смутными надеждами, пульсирующим чувством, добротой маленького человека.
Минуло три года, и ничего похожего уже не выходило из-под его пера, сердце огрубело, нервы, отполированные, превратились в какие-то острые заточки. Он поражался, перечитывая свои старые, такие теплые и нежные, работы. Как это он умудрялся писать столь простенькие, жалостливые вещи? Или это обман самообмана? Ведь совершенно очевидно, что жизнь - податливый свинец, а вокруг-то, похоже, одни враги.
На литературных совещаниях он вылезал на трибуну и говорил, что его прежние произведения "окрашены ложью и надувательством", и отказался от них. Признал лишь одно - "Молчание самшита", посчитав его неким "прорывом", поднявшимся над заурядностью и вошедшим в высшие сферы. Это суждение у одних вызвало недоумение, у других - овацию.
После чего он за несколько месяцев не написал ни слова, потом вернулся к столу, но рвал страницы одну за другой, даже не дописав, а одна начиналась у него с такой фразы:
"В полночь пробудился, на постели, на стенах, во всей комнате было полно тараканов и клопов, давил, давил, но очистить от них комнату не смог и так захотелось взять в руки гранату и уйти в ничто вместе со всеми этими клопами и тараканами..."
Эти строчки, конечно, тоже были разодраны в клочья.
К началу восемьдесят второго года он наконец написал небольшой рассказик "В клочья" на полторы тысячи иероглифов и опубликовал его как некий знак.
Похоже, до людей дошло, и дифирамбы не появились, только рецензии в периодике, подписные и анонимные. Новые и старые друзья, включая некогда столь почитаемого им старого редактора и писателя, о котором он позже презрительно отозвался: "Ничего особенного", осознанно или нет принялись убеждать его слиться с народом, с его жизнью, повернуться лицом к огромному миру. Он слышал, не слыша, воспринимал, не воспринимая. За три-четыре года с семьдесят восьмого он прошел такой длинный путь, что сам себе поражался, и уже устал. Начало принесло ему столько волшебных устремлений, а потом разочарования, безнадежность и, наконец, тревожное беспокойство. Когда-то он был преисполнен прекрасных желаний, а затем омертвел, отравил свою душу, все ненавидя, надо всем издеваясь. Сначала он нес в себе любовь, теплоту, заботу, сменившиеся досадой, грубостью, холодом, и вот он пробуждается среди ночи и осознает, как трудно людям выносить его.
Успех страшен, он страшнее поражения, счастлив может быть лишь тот, кого собственный успех не привел к "отчуждению". Вот так начал он размышлять, слушая критические отзывы.
А корни самшита - уж не знаю, то ли от избыточного полива, то ли от недостаточного, то ли от запаха масла при тушении лука, а может, от никотина, которого в сигаретах "Да Цяньмэнь" слишком много, - стали сжиматься. И чем больше он любовно возился с ними, тем быстрее они скукоживались. Он проконсультировался со специалистом по бонсаю, заказал какие-то импортные удобрения, чего только не делал, но корни умерли, сгнили.
И в тот момент, когда он выбрасывал самшит на свалку, его душа вдруг распрямилась. Не отправиться ли в горы, подумал он, там, говорят, много раскидистых самшитовых деревьев, а еще есть плакучие ивы, плодовые дички, струящиеся воды. Он почувствовал, что следует по-другому и жить и мыслить, иначе у него никогда уже не будет в жизни таких безмятежных дней, какие были во времена его кассирства.
----------------------------------------------------------------------
[1] Романы классиков современной китайской литературы Ба Цзиня и Лао Шэ. (Здесь и далее - прим. перев.)
[2] Лян - мера веса, 50 граммов.
[3] Строка из стихотворения Ли Бо (VIII в.).
[4] Строка из стихотворения Ду Фу (VIII в.).
[5] Строка из стихотворения Мао Цзэдуна.
[6] Диалект китайского языка в провинции Шаньси.
[7] Известный современный тенор.
[8] Строка из стихотворения Цюй Юаня (IV в. до н.э.).
[9] Строка из стихотворения Тао Юаньмина (IV-V вв.).
[10] Чжу Цзыцин (1898-1948) - известный поэт.
[11] Суть этих ярлыков достаточно прозрачна, кроме последнего: тут речь идет о том, что Мао Цзэдун утверждал, что развитие Китая должно опираться на мелкое крестьянское хозяйство, а не на крупную индустрию, и потому хунвэйбины выступали против всего "крупного", "чрезмерного", "избыточного".
[12] Классический роман XVIII в.
[13] Авантюрная политическая кампания 1958 г.
[14] "Никогда не забывать о классовой борьбе" - слова Мао Цзэдуна, распространявшиеся по стране как руководящий лозунг.
[15] В тот период нельзя было поступать в вуз без официальной характеристики.
[16] "Облавные шашки", китайская национальная игра, ее фигуры имеют свои наименования ("пушка", "конь" и т.д.).
[17] Современный эссеист, был одним из руководителей Союза китайских писателей.
[18] Этим термином в современном Китае обозначаются адепты "левацких извращений" коммунистических идей как в годы "культурной революции", так и в предшествовавшие периоды китайской истории.
[19] Цунь - 2,5 см.
[20] Легендарный знаток лошадей.
[21] Карликовый пейзаж (дерево, камни) в керамическом вазоне, особый вид китайского декоративного искусства, возникший более 1300 лет назад. В оригинале - китайское слово "паньцзин", в переводе оно передано близким ему по значению японским словом, более знакомым в России.
[22] Чи - 32 см.
[23] Знаменитое производство керамики в уезде Исин провинции Цзянсу существует в Китае с рубежа XVI-XVIIвв.
[24] Мера веса - 50 т.
В итоге в парке у реки, скрытой зеленой листвой, он купил бонсай[21] самшит в вазоне, решительно выложив за него триста пятьдесят юаней. Когда доставал деньги, лицо его запылало, забилось сердце, задрожали руки, и ему пришло в голову, что этот психологический опыт поможет написать рассказ о безногом юноше, попавшемся на краже.
Будто выдавленные какой-то силой из земли пепельно-желтые корни самшита, испещренные извилистыми трещинами и черными наростами, напоминали камень причудливой формы. Или композицию, сотворенную неким модернистом, отражающую его своеобразный, изломанный, подавленный внутренний конфликт и силу фантазии. Из черных наростов выбивались жалкие веточки, похожие на больные конечности маразмирующих паралитиков и усеянные редкими желтоватыми листочками с белыми прожилками. Так-то оно так, но в этом болезненном деревце заключалась какая-то непостижимая эстетическая ценность, напоминавшая Вэнь Хану о сакральных вершинах и горных склонах. Неприметное, в сущности, деревце, не более двух чи[22] высотой, но раскидистое, живучее, крепкое, оно вызывало у Вэнь Хана ассоциации, которые вдохновляли и одновременно терзали его.
Сам вазон тоже был примечателен: цветная, землистого оттенка исинская керамика[23] в старинном духе. Квадратный горшок заужен книзу, как мерный сосуд для риса, и на каждой из сторон - по два слова: "высокие горы", "текучие воды", "свежий ветер", "ясная луна": восемь иероглифов, покрытых зеленым лаком, придавали вазону еще больше мрачного изящества.
С того момента, как самшит поселился в доме Вэнь Хана, у Юйлин и вовсе пропала радость, а соседи и коллеги, узнав его цену, принимались покачивать головой, кое-кто даже неодобрительно изрекал: "Не стоит он того". Но это еще больше притягивало Вэнь Хана к самшиту, и он, бывало, сядет к столу, уставится на свой бонсай и тупо просидит час, не испытывая ни радости, ни печали. Бонсай стоял у него на письменном столе, соседствуя с чайником, термосом, кружкой, рюмкой, настольной лампой, спичками, пепельницей, будильником, коробкой с печеньем, кружкой-термосом, тушью, а также коробочкой с присыпкой и кремом для лица, демонстрируя беспорядок, непродуманность, душевный разлад.
Когда Вэнь Хан осознал это, он решил, что одного самшита ему мало, к нему требуется еще и живописный свиток с каллиграфической надписью, изящные кисти, тушечница, тушь и бумага (так называемые "четыре сокровища" литератора), мебель из твердых пород с резным узором по черному дереву и вазы, вазы повсюду, так что и комната нужна посветлей, не с одним окном. Самшит-то он достал, но, оказывается, тому еще нужен фон. Ну, не скучно ли все это?
Одиночество и молчание корней самшита рвали Вэнь Хану сердце. Из гнева выходит поэт, боль взращивает писателя, и так родилось новое произведение "Молчание самшита", опубликованное весной восемьдесят первого. "Странный призыв, скрытый в подтексте", "пробуждение человеческой мысли", "исторгает слезы"... Восторженные письма лишь усилили одиночество Вэнь Хана.
А вскоре в одном влиятельном издании появилась статья с осторожной критикой в адрес "Молчания самшита", где отмечалось, что "Молчание...", написанное как будто бы своеобразно, на самом деле пусто и бледно. Внешне мягкий, критический текст прорывался яростным напором, больно ранив Вэнь Хана. А потом вышла еще одна статья с обобщениями относительно "стиля и творческого пути" Вэнь Хана, и там подчеркивалась такая особенность Вэнь Хана, как приверженность своему пути, отказ от тех требований, которыми руководствуются рядовые люди. Был в статье даже такой намек: указующий перст годится людям заурядным, но не подходит для тех, кто, как Вэнь Хан, уже нашел собственный путь, свои краски, свою точку зрения и свой облик. Заканчивалась рецензия словами о том, что только среди людей, подобных Вэнь Хану, и может появиться большой писатель.
"Большой писатель" - эти два слова бросили Вэнь Хана в дрожь и жар, будто у него началась лихорадка, и он на несколько дней углубился в себя, места не находил, поглощал пищу, не чувствуя вкуса, страдал икотой, отрыжкой, голова тяжелела, в ушах звенело, спина болела, поясницу ломило. Сходил в госпиталь, врач сказал, с вегетатикой не в порядке, а еще у него синдром Меньера, выписал ему таблетки с бромом, киноварь и смесь из пяти ингредиентов.
"Вегетативная нервная система, с вегетатикой не в порядке" - все эти словечки еще больше травмировали Вэнь Хана. Вегетатика - это же растения, так что же, и у них есть нервы? Оказывается, у него существуют нервы вегетативного типа! Получается, что у него с самшитом общая печаль, общее одиночество, общие ощущения! Мысли его путались, на глаза наворачивались слезинки всякий раз, когда он просто смотрел на эти искривленные и "отчужденные" корни!
Он уже подумывал объявить: "Корни самшита - это я"! Как тот француз, Флобер, заявивший когда-то: "Госпожа Бовари - это я!"
Еще одним следствием приобретения самшитового бонсая стало углубление трещины в их семье. "Это никак не подходит, совсем не подходит к духу нашей семьи!"; "Не нарочитая ли тут вычурность?"; "Ну, не переживай ты так, ладно?" - говорила ему Юйлин. Он недоумевал, почему, когда никто в мире о нем слыхом не слыхивал, жена любила его, понимала, поддерживала, а теперь, когда он пошел вверх, она его больше не понимает и они постепенно утрачивают общий язык.
И он стал временами уходить в сновидения или грезить наяву. Как-то получил письмо с фотографией от одной экзальтированной читательницы, Китай велик, разные в нем встречаются люди. Вслед за письмом пришла посылочка с кунжутными конфетами. Коробка была обернута красной бумагой с одним только словом - "Подношу". Фотография неважная, а конфеты вкусные, но в сопроводительном письме среди многословных и корявых фраз он обнаружил стихи, вычитал в них восхищение и преклонение, и это больше часа забавляло его. За последние годы он выслушал немало дифирамбов и уже привык к ним, как к глотку чая. Даже дешевенького, четверть юаня за лян[24] заварки (кипяточку добавишь, он совсем побледнеет, потеряет всякий вкус, появится горечь, солоноватость, кислота, терпкость - и не проглотишь). После дифирамбов наступают дни без них, и это тоже нестерпимо. Ведь чем больше похвал, тем больше их не хватает, это как наркотик, как нестихающий зуд. В последние дни уже не раздавалось никаких восхвалений, так что сладкие дифирамбы читательницы на какой-то миг послужили ему утешением.
Он было решил ответить горячим письмом, но подумал, что это будет хлопотно, и не ответил.
Такой психологический опыт подвиг его на рассказ, названный "Безответное письмо", опубликованный в иллюстрированном журнале со снимками сцен из балета "Лебединое озеро" на обеих сторонах обложки. После этого он получил шесть писем с фотографиями. Они, конечно, тоже остались "безответными". Тем не менее одна густобровая и большеглазая читательница лет двадцати отыскала его дом, и ему ничего другого не оставалось, как пригласить ее войти.
- Мне кажется, вы очень страдаете... - произнесла густобровая и большеглазая.
Он промолчал.
- Мне кажется, вы чего-то опасаетесь.
Он опять промолчал.
Говорить было не о чем, но читательница уходить не собиралась, принялась листать его рукописи, поднесенные ему журналы и книги, налила себе чаю, взяла конфетку из коробки "Сладких наложниц" и готова была обсуждать все подряд - журналы, книги, качество конфет, форму чайного стакана и даже высадку на луне американского космического корабля.
К обеденному часу вернулась Юйлин, и Вэнь Хан, не зная, как поступить, пробормотал вежливую фразу:
- Пообедаете с нами...
Читательница первая весело уселась за стол и не только сама уплетала, но и Вэнь Хану подкладывала, будто хозяйка дома...
Потом, разумеется, разразилась ссора с Юйлин.
7
Тесная квартирка, беспрерывные вторжения визитеров, нескончаемые распри с женой, то мелкие, то крупные, - все это привело к тому, что дом показался Вэнь Хану узилищем, а жизнь - приготовлением к казни.
Его первые произведения трогали читателя теплой поэтичностью, смутными надеждами, пульсирующим чувством, добротой маленького человека.
Минуло три года, и ничего похожего уже не выходило из-под его пера, сердце огрубело, нервы, отполированные, превратились в какие-то острые заточки. Он поражался, перечитывая свои старые, такие теплые и нежные, работы. Как это он умудрялся писать столь простенькие, жалостливые вещи? Или это обман самообмана? Ведь совершенно очевидно, что жизнь - податливый свинец, а вокруг-то, похоже, одни враги.
На литературных совещаниях он вылезал на трибуну и говорил, что его прежние произведения "окрашены ложью и надувательством", и отказался от них. Признал лишь одно - "Молчание самшита", посчитав его неким "прорывом", поднявшимся над заурядностью и вошедшим в высшие сферы. Это суждение у одних вызвало недоумение, у других - овацию.
После чего он за несколько месяцев не написал ни слова, потом вернулся к столу, но рвал страницы одну за другой, даже не дописав, а одна начиналась у него с такой фразы:
"В полночь пробудился, на постели, на стенах, во всей комнате было полно тараканов и клопов, давил, давил, но очистить от них комнату не смог и так захотелось взять в руки гранату и уйти в ничто вместе со всеми этими клопами и тараканами..."
Эти строчки, конечно, тоже были разодраны в клочья.
К началу восемьдесят второго года он наконец написал небольшой рассказик "В клочья" на полторы тысячи иероглифов и опубликовал его как некий знак.
Похоже, до людей дошло, и дифирамбы не появились, только рецензии в периодике, подписные и анонимные. Новые и старые друзья, включая некогда столь почитаемого им старого редактора и писателя, о котором он позже презрительно отозвался: "Ничего особенного", осознанно или нет принялись убеждать его слиться с народом, с его жизнью, повернуться лицом к огромному миру. Он слышал, не слыша, воспринимал, не воспринимая. За три-четыре года с семьдесят восьмого он прошел такой длинный путь, что сам себе поражался, и уже устал. Начало принесло ему столько волшебных устремлений, а потом разочарования, безнадежность и, наконец, тревожное беспокойство. Когда-то он был преисполнен прекрасных желаний, а затем омертвел, отравил свою душу, все ненавидя, надо всем издеваясь. Сначала он нес в себе любовь, теплоту, заботу, сменившиеся досадой, грубостью, холодом, и вот он пробуждается среди ночи и осознает, как трудно людям выносить его.
Успех страшен, он страшнее поражения, счастлив может быть лишь тот, кого собственный успех не привел к "отчуждению". Вот так начал он размышлять, слушая критические отзывы.
А корни самшита - уж не знаю, то ли от избыточного полива, то ли от недостаточного, то ли от запаха масла при тушении лука, а может, от никотина, которого в сигаретах "Да Цяньмэнь" слишком много, - стали сжиматься. И чем больше он любовно возился с ними, тем быстрее они скукоживались. Он проконсультировался со специалистом по бонсаю, заказал какие-то импортные удобрения, чего только не делал, но корни умерли, сгнили.
И в тот момент, когда он выбрасывал самшит на свалку, его душа вдруг распрямилась. Не отправиться ли в горы, подумал он, там, говорят, много раскидистых самшитовых деревьев, а еще есть плакучие ивы, плодовые дички, струящиеся воды. Он почувствовал, что следует по-другому и жить и мыслить, иначе у него никогда уже не будет в жизни таких безмятежных дней, какие были во времена его кассирства.
----------------------------------------------------------------------
[1] Романы классиков современной китайской литературы Ба Цзиня и Лао Шэ. (Здесь и далее - прим. перев.)
[2] Лян - мера веса, 50 граммов.
[3] Строка из стихотворения Ли Бо (VIII в.).
[4] Строка из стихотворения Ду Фу (VIII в.).
[5] Строка из стихотворения Мао Цзэдуна.
[6] Диалект китайского языка в провинции Шаньси.
[7] Известный современный тенор.
[8] Строка из стихотворения Цюй Юаня (IV в. до н.э.).
[9] Строка из стихотворения Тао Юаньмина (IV-V вв.).
[10] Чжу Цзыцин (1898-1948) - известный поэт.
[11] Суть этих ярлыков достаточно прозрачна, кроме последнего: тут речь идет о том, что Мао Цзэдун утверждал, что развитие Китая должно опираться на мелкое крестьянское хозяйство, а не на крупную индустрию, и потому хунвэйбины выступали против всего "крупного", "чрезмерного", "избыточного".
[12] Классический роман XVIII в.
[13] Авантюрная политическая кампания 1958 г.
[14] "Никогда не забывать о классовой борьбе" - слова Мао Цзэдуна, распространявшиеся по стране как руководящий лозунг.
[15] В тот период нельзя было поступать в вуз без официальной характеристики.
[16] "Облавные шашки", китайская национальная игра, ее фигуры имеют свои наименования ("пушка", "конь" и т.д.).
[17] Современный эссеист, был одним из руководителей Союза китайских писателей.
[18] Этим термином в современном Китае обозначаются адепты "левацких извращений" коммунистических идей как в годы "культурной революции", так и в предшествовавшие периоды китайской истории.
[19] Цунь - 2,5 см.
[20] Легендарный знаток лошадей.
[21] Карликовый пейзаж (дерево, камни) в керамическом вазоне, особый вид китайского декоративного искусства, возникший более 1300 лет назад. В оригинале - китайское слово "паньцзин", в переводе оно передано близким ему по значению японским словом, более знакомым в России.
[22] Чи - 32 см.
[23] Знаменитое производство керамики в уезде Исин провинции Цзянсу существует в Китае с рубежа XVI-XVIIвв.
[24] Мера веса - 50 т.