Страница:
— А ты, наверное, и есть знающий человек? Ну так не томи, поведай, что эти говорливые монетки болтают?
— Чеканка-то ромейская. И не просто ромейская, а самой Бургундии.
— И что с того?
— А то, что бургундскую чеканку даже в Славянском Угорье не часто встретишь. У нас же, в Тверди, такой деньгой расплачивается только одно посольство на Иноземном подворье. Посольство Вендии.
Глаза Упряма округлились. Вот и цепочка, звенья одно к одному ложатся!
— Постой, а с кем расплачиваются венды и за что?
— Да на прожитье тратятся, — торжествующе объявила Василиса. — Чуешь, какое дело получается? Баклу-бей терзает Вендию, венды платят оркам…
— А вендский принц едет к тебе женихаться, — добавил обвинение Упрям, вызвав на лице княжны самое кислое выражение. — Звено к звену!
— Эх! — с досадой щелкнула пальцами Василиса. — Не все складно: не было двенадцать лет назад у нас вендского посольства.
— И что с того? Сами-то венды, поди, были.
— Были, точно. Нет, все равно, чувствую какие-то сомнения.
— Слушай, а что, у них своей монеты не имеется? Если я верно карты помню, между Вендией и Бургундией кого только нету.
Княжна в задумчивости прошлась от окна к окну
— Своя чеканка у них есть. Но тут дело темное: они прежде с нашими угорцами торговали, а потом вдруг перестали. Весь товар везли валахам и в Готию, через баронов стали продавать. Говорили, мол, хотели поддержать своих соплеменников. Тогда на несколько лет в Готии даже резня прекратилась, ромейские царства великий торг учинили, ни на франков, ни на славян, ни на вязантов со Старым Римом уже не оглядываясь. Да, три года ровно затишье было. Угорцы наши, крепичи и дулебы много убытков понесли от того разрыва.
— А потом?
— А потом бароны, не сговариваясь, проворовались, да так крепко, что чуть не разорили свои страны. И опять резня пошла в Готии. Вот за тот промежуток и наполнилась Вендия бургундской деньгой. Не знаю в точности, успешно ли они наторговали в Готии, да только собственные их монеты совсем цениться перестали.
— Разве так бывает? Монета по своему весу стоит.
— Золотая. А венды золотом пользовались мало. У них медь в ходу была, а то и просто расписки. Денежная мера у них — конь, как у многих. А в коня не только золото оценить можно. Вендский товар упал в цене, потому как на Западе они прежде славянским товаром торговали, а как его лишились, так и пришлось последние пожитки за бесценок продавать.
— И продавать бургундам, — заметил Упрям. — Тем самым бургундам, которые теперь, по словам князя-батюшки, первыми орут об угрозе и Словень обвиняют. Хотя от Угорья дальше прочих лежат.
— Вот и сомнения, — согласилась княжна. — Может, оттуда, а не из Вендии, вражьи уши торчат?
— Но в любом случае, чьи бы это ни были уши, есть и руки — здесь, в Дивном! Если навет на Наума — только часть большой игры чужеземцев…
— …то провернуть это дело они могли, только имея здесь мощного союзника.
— И подозрения на вендов все равно падают.
Василиса тяжко вздохнула:
— А это значит, что княжне пора возвращаться под отчий кров. И внимательно смотреть вокруг себя.
— И Лоуха прощупать, — добавил Упрям и замялся:
— Я… в дипломатическом смысле.
— Да уж поняла! Ладно, оставим это. Готово зелье-то?
Упрям обмакнул в чугунок палец, осмотрел, обнюхал и даже лизнул.
— Еще лучше прежнего.
— То есть как лучше прежнего? А в прошлый раз что, хуже было? — насторожилась Василиса. — Это кабы я его не разлила…
— Да все в порядке! — бодро заверил ее Упрям. — Я это дело знаю, не впервой.
— Смотри у меня, чародей-недоучка…
Сходя на среднее жилье, Василиса глянула вниз и собралась было спуститься, но тотчас вернулась.
— Лас… Побыстрее бы колдануть. Мне, как бы сказать, зело вниз нужно, а там десятник околачивается, — тихо пояснила она. — Мимо других я бы прошла, а вот его опасаюсь — ну как признает.
— Ничего, дело нехитрое, — успокоил Упрям.
Встали перед зеркалом.
— Ты говоришь, не впервой… а раньше кому личину делал?
— Не отвлекай меня, — орудуя угольком, велел ученик чародея. — Ну, себе.
— Извини, не буду. А для каких же, любопытно, целей?
— Да так, — смутился Упрям. — Ежели, скажем, надо с кем-нибудь повидаться, а родня, положим, не одобряет.
Василиса смерила Упряма пристальным взглядом.
— До девок, поди, бегал? Что ж, не зря про тебя говорят, что охоч…
— Охоч, не охоч, тебе-то что? — Упрям смутился отчего-то еще больше. — И потом, кто говорит-то? И… вообще, я просил не отвлекать.
— Ну, извини, больше не буду.
Слово княжна сдержала, но большего уже и не требовалось. Ученик чародея почувствовал, как наливаются жаром уши, и каким-то образом от этого взор княжны стал особенно, почти телесно ощутимым. Он разозлился. Велел себе успокоиться, но не преуспел. «Что-нибудь напутаю», — подумал он, хотя заклинанием и, правда, владел в совершенстве.
— Чнрик-чик-чик!
— Ух! — радостно воскликнула княжна, снова вздрогнувшая, но чашу на сей раз удержавшая.
— Да что ты будешь делать, совершенно невозможно чародействовать! — Напряжение Упряма выплеснулось на ни в чем не повинную птичку. — Ты это что, нарочно устраиваешь?! Вредительствуешь? Или так, забавляешься?
— Очумел? — возмутилась птичка. — Какие забавы, я дело делаю — и полезное, кстати сказать. Ничего себе, тружусь в поте лица, а меня же и попрекают! Злой ты…
— Зачем ты так с ней? — заступилась Василиса.
Краска от ушей поползла по щекам.
— Ну… не сердись. Прости пожалуйста, я не хотел обидеть.
— Не хотел… — насупилась деревянная птичка. — Думаешь, очень приятно, одним только боком тесанной, сидеть тут дни и ночи напролет, вызова ждать? Все же ради вас, чародеев, стараюсь.
— Обещаю, я больше никогда не скажу тебе грубого слова.
— А удобно, думаешь, деревянным клювом шевелить?.. Ладно, забыли, не красней больше — загоришься. Если сейчас некогда разговаривать, прикоснись к моей лапке. Да, вот так.
Упрям выполнил требование, и резной глаз птички осветился глубоко сидящей красной искрой.
— Вот. Теперь тот, кто вызов шлет, просто скажет, что нужно, а я тебе потом, как снова лапку тронешь, видением и представлю.
— Спасибо тебе, добрая труженица, — сказал Упрям. — Спасибо, что зла не держишь. А хочешь, я тебя из рамы вырежу и второе крыло приделаю?
— Да ну тебя, — смутилась птичка. — Занятная мысль, конечно. Работать я уже не смогу, а летать, может, и получится… Славный ты мальчик, Упрям. Не надо мне второго крыла. И ничего не надо. На самом деле мне тут совсем не скучно, это я уж так, для красного словца. Наоборот интересно — я ведь свою работу люблю. Ну, поболтали и будет — у тебя зелье стынет.
Упрям повернулся к Василисе:
— Правильно птичка говорит, продолжим. А весело вы тут с Наумом живете, — заметила княжна
Заклинание прошло как по маслу. Ученик чародея испытал глубокое удовольствие, знакомое, быть может, только песнопевцам. Слова лились свободно, легко, живо, ни на волос не отступая от задуманного ни в длительности, ни в высоте звука. Василиса прикоснулась губами к краю чаши, стала пить, запрокидывая голову, а когда осушила все до последней капли и взглянула на себя в зеркало — восхищенно охнула. Было отчего! Вместо девушки смотрел на нее невысокий, но стройный парень, жилистый, проворный — ощущались в нем и сила, и сноровка, и ум. Сечка на боку и Василисе шла, но теперь, казалось, стала частью тела.
Черты лица не утратили общности с Василисиными, и князя получившийся добрый молодец напоминал изрядно, но сходство было такого рода, что ничего существеннее пересудов досужих кумушек вызвать не могло.
— Здорово! — признала княжна.
— Эй, отроки, обедать идете? — донеслось снизу.
— Идем! — крикнул Упрям в дверь и вернулся к зеркалу. Василиса уже переминалась с ноги на ногу, но осталась — ей хотелось узнать, кто вызывает башню Наума, и она встала на прежнее место, хотя теперь это не требовалось.
После прикосновения к резной лапке искра в глазу птички погасла, а далекое отражение в зеркале пришло мгновенно, явив одетого в белое чародея преклонных лет, но крепкого — от него исходило ощущение глубокой мощи. Серые глаза были подобны грозовым тучам над бескрайними лесными просторами. Упрям узнал его: чародей Светорад несколько раз гостил в Дивном. Наум почитал его вернейшим другом.
— Наум, если можешь, ответь мне скорее, — сказал он и протянул руку вверх — должно быть, к птичке, вырезанной в раме его зеркала. На стеклянной поверхности заплясали радужные блики.
— А как это сделать? — спросил Упрям у птички.
— Ну, без подготовки сложно, — отозвалась та. — Но ты не волнуйся, я последний вызов хорошо запоминаю, могу сама ответить. Подожди немного. Вот сейчас… ага, чирик!
Светорад со своей стороны так быстро шагнул навстречу, что, казалось, готов был ворваться в дивнинскую башню.
— Упрям? Вот вымахал-то как… Здравствуй, позови-ка мне учителя, да поскорее.
— И тебе поздорову. Наум… не может подойти.
— Вот как, — опечалился Светорад. — Я слышал о нападении, малый. Наум жив?
— Враги не добрались до него, — сказал Упрям, помедлив.
Ладожский чародей по-своему истолковал его заминку:
— Не, доверяешь зеркалу? Разумно. Тот, кто решился злоумыслить против Наума, должен быть сильным магом. Послушай, вот что я тебе скажу: мне надо с ним поговорить как можно скорее. Понимаешь меня? И еще передай Науму, коли сможешь: я верю ему, как самому себе, но не все в стольной Ладоге со мной согласны. Все ли понял? Передашь?
Чего ж не понять? Плохо дело в стольной Ладоге. Быть может, Светорад один там остался, кто не допускает мысли предательстве Наума.
— Если смогу, обязательно, — сказал Упрям.
Светорад кивнул, прикидывая, какой скрытый смысл может содержать этот простой ответ, данный в опаске быть услышанным чужими ушами. И догадка ему явно не понравилась.
— Что ж, бывай здоров, Упрям.
— И ты тоже, Светорад. Спасибо, птичка добрая, — добавил ученик чародея, когда блики в зеркале сменились его собственным отражением.
— Не за что, — ответила та и замерла.
— Кто это был? — спросила княжна. — Голос такой грозный…
— Скорее взволнованный. Это сам Светорад, чародей ладожский и Совета Славянских Старцев Разумных головы помощник. Друг Наума.
— Ты не попросил его о помощи.
— Не сообразил. Да и чем он поможет? Что бы ни говорили в Ладоге, они далеко, а мы здесь. Я думаю, пора нам князю-батюшке все рассказать. Благо теперь есть что — у нас появились подозреваемые.
— Это разве подозреваемые? Ромейскую братию хлебом не корми, дай на славян потявкать. И это все, что можно сказать наверняка. К подозрениям такие выводы присовокуплять… Ладно, давай это после решим, а теперь нас уже внизу заждались.
Дружинники Ласа, разместившись кто где, дружно стучали ложками о тарелки и нахваливали своего кашевара. Готовил Неяда и впрямь хорошо, но, по скромному мнению Упряма, до Василисы ему было далековато. Там, где не хватало качества, Неяда брал количеством. Глядя, как молодцы наворачивают угощение, ни разу в жизни не замеченный в жадности Упрям невольно прикинул, во что обойдется хозяйству прокорм стражи.
— Да что их в детинце, голодом, что ли, морили?
— Мы уж думали, не дождемся вас, — встретил их десятник. — Вот, во главе стола садитесь, герои.
— Да, я сейчас, — Княжна, уже ни на кого не глядя, ринулась мимо обедающих к двери, ведущей в отхожее место, вызвав град шуток:
— Хор-рошие зелья здесь делают!
— Упрям, а для тещи моей такого не наваришь?
— Цыц! — не слишком грозно прикрикнул Лас. — Упрям, у меня две новости: одна скверная, другая — не ведаю, как посмотришь. С какой начинать?
— Давай со скверной, — вздохнул Упрям, уже взявшийся было за ложку.
— Вестник из кремля был. Оба пленных мертвы, и что погубило их — неясно. Хотя что я: неясно? Как пить дать — злое колдовство не позволило им рты раскрыть. На первом допросе они молчали, а как хотели к ним с пристрастием подступить — оба уже околели. Причем вестник сказал, что обоих на лицах изумление осталось. Следовало ожидать. Особенно после истории с Хапой Цепким, тоже очень вовремя скончавшимся в ромейских застенках.
— А вторая весть?
— Князь-батюшка тебя к себе требует. А зачем — не сказано.
— Что ж, хорошо. Поем и двинусь. Да и Невдогада заодно провожу — ему срочно нужно домой вернуться, и так уже лишние сутки сидит.
— Помогает, — важно подчеркнул десятник. — Хороший паренек. Давай я пару молодцев отряжу, они проводят.
— Не стоит, я сам.
Лас оглянулся в ту сторону, куда ушла княжна, и шепотом спросил:
— А что, не зелье ли и вправду так подействовало?
— Да, можно сказать и так, — согласился Упрям и занялся кашей.
— Так мне б мерочку зелья — для дяди…
— Ага, для дяди, — хмыкнул Неяда, подкладывая сослуживцу, кажется названному Карасем, добавки. — Ты, Лас, лучше перестань веревки глотать.
Десятник смерил его мрачным взглядом:
— Дождешься у меня… Да, еще, Упрям: тут мальчишка из города тебя дожидается, от кузнеца послан, речет.
— Так впустите, что же его держать-то?
— Ослух, кликни отрока.
Вошедший мальчишка двенадцати, не более, лет звался Тихоном и был учеником кузнеца Твердяты, к которому вчера заезжал Упрям. Подражая наставнику, он чинно поклонился сперва очагу, потом ученику чародея, потом десятнику и вроде бы собрался почтить каждого из присутствующих в отдельности, но Упрям прервал его:
— Здравствуй и ты, Тихон. Отчего же Твердята сам не пришел? Али неладно что?
— Неладно, — пробасил Тихон. — Твердята чародею Науму поклон шлет и пожелание поправиться скорее, а тебя Упрям, просит заехать к нему, порадовать старика мудрым советом.
— А что неладно-то? Зелье скисло али не настоялось?
— Про то не ведаю, а что велено, передал.
— Ну, спасибо за службу, обязательно заеду, как смогу. Садись, откушай наших харчей.
— Благодарствуй, велено мне вернуться сразу же. В другой раз. Прощай.
— Что ж «прощай»-то, сегодня, чай увидимся, — сказал Упрям, но Тихон уже скрылся.
Лас, почесав затылок, протянул:
— Неужто с твоими зельями что-то не так может быть? Я, пожалуй, для дяди не буду спешить, после возьму.
— Верно, — встрял Карась. — Нечего на зелья едины уповать. Ты лучше веревку, коли невтерпеж, кусочками помельче нарезай…
— Ох, дождетесь! — пригрозил Лас, перекрывая счастливое ржание своего десятка. — Ох, дождетесь у меня ночных тревог!.. Отольются вам мои веревки… тьфу, нечистая! — ругнулся, не постеснявшись гостеприимного крова, Лас, сообразив, что именно ляпнул предательский язык, но было уже поздно.
Башня сотряслась от нового взрыва хохота, перешедшего в истерическое всхлипывание, когда наконец-то явилась княжна — или, стоило сказать, Невдогад. Почему-то бледный и взопревший. Тут уже и Лас не удержался.
— Упрям, — не замечая творившегося вокруг, позвала Василиса. — Если не трудно, на пару слов наверх…
Неяда, растянувшись на лавке, засучил ногами, а Карась сполз под стол.
— Ну, будет вам! — поборов смех, рявкнул Лас. — Хороши охраннички — да приди сейчас ворог, взял бы вас голыми руками!
Надо отдать должное выучке болеславичей — это проняло.
Упрям поднялся вслед за Василисой в спальню чародея, его горло оказалось в цепком капкане пальцев, а пальцы у Невдогада оказались куда как сильны.
— Ты… чего? — прохрипел ученик чародея.
— Я? Это ты — чего? Ты что со мной сделал, недоучка?
— Да что… такое?
Хватка вдруг ослабла, и Василиса, всхлипывая, даже не села, а упала на подвернувшуюся лавку.
— Что сотворил? Хоть бы… Да как же… Ты ж меня, дубина, совсем парнем сделал! Со всеми причитающимися!..
— Ф-фу, я уж думал, что-то страшное. А чего же ты ожидала? Заиметь лицо мало без бороды — и девичьими персями щеголять?
Василиса подняла на него блестящие глаза:
— Ну да… пожалуй, правда. Т-ты… предупредить не мог? Не мог, да?!
— А что такого? — развел руками Упрям. — Все в порядке вещей. Сейчас ты, пусть ненадолго, никакая не Василиса, а Невдогад. И уж такой Невдогад, что никто не догадается. Все честно.
— Да, ты прав. Это я, дура, просто… просто, понимаешь… Испугалась я. От неожиданности. Смотрю, понимаешь, и думаю: что ж я теперь делать-то буду с…
— А не надо думать, уж поверь, думать решительно не над чем.
Поднявшись и нетвердо стоя на ногах, княжна приблизила губы к уху Упряма и доверительно сообщила:
— Да я же просто не умею!
— Было бы из-за чего переживать, — утешил тот. — Дело, между нами говоря, нехитрое, наживное…
— Стоп! Вот только без намеков, не хочу я это дело себе наживать. Мне непривычно находиться в мужском теле. Непривычно, неприлично и, в конце концов, не очень приятно. Так что давай, говори, когда и как мне вновь девицей обернуться.
— Когда — сама решай, — ответил Упрям. — Я записал на бересточке заветные слова, они в чаровальне лежат. Только, прежде чем взять, пообещай, что не сделаешь этого немедленно. Мы все-таки не забавы ради, а пользы государственной для…
— Обещаю.
— Все просто, убедишься, что рядом никого нет, откроешь и прочитаешь вслух. Можно сначала про себя, чтобы потом не сбиться. Главное — в зеркале отражаться.
— Обязательно в стеклянном?
— Нет, сойдет и медное. Я, собственно, и без зеркал это делал, лужами обходился в свое время.
— Притопывать ногами, помахивать руками — надо?
— Ни в коем случае. Глянула на себя, прочитала, и все. Очень хорошо. Ну, неси, да идем вниз, к нашим хохотунам. Кстати, а из-за чего веселье?
— Да как сказать, в сущности, из-за меня. Но, думаю, если ты спросишь Ласа о веревках, то услышишь в подробностях, что он думает не только обо мне и моих зельях, но также о своих бойцах и об их чувстве смешного.
Отправиться в кремль сразу же не удалось. Едва покончили с обедом, объявился еще один посетитель. Желанный, но уже давно не ожидаемый.
Был это Буян, и ворвался он во двор, а после в башню с видом таким, будто выдержал битву со стаей волков, и теперь за ним гонится другая, вдвое больше против прежней. Обманувшиеся стражники даже за ворота выглянули — но нет, все было тихо.
На радость Упряма волкодав ответил без рвения, от приветственных объятий отказался, деловито цапнул за рукав и потянул в зельехранилище. Ученик чародея и не подумал противиться. Василиса и Лас подались следом, однако десятник на пороге остановился и почел за лучшее вернуться — настолько красноречивым был косой взгляд пса. Против присутствия княжны, однако, Буян возражать не стал.
В хранилище он подвел Упряма все к той же полке.
— Буянушка, здесь ли искать? Правее?.. Это?.. Вижу, что нет, это от радикулита. Ах, наверное, глубже? Тут ларчик какой-то…
Пес рьяно завилял хвостом и стал перебирать лапами.
— Хм, замка нет. Чую, словом Наума запечатан. Знаю ли я это слово?
Пес старательно закивал.
— Что же за слово-то?
— Может, то, которым ты книгу в читальне открывал? — предположила Василиса.
— Сомневаюсь, оно книжное. Буян, это не оно?
Пес отрицательно покачал головой
— Может, что Наум на замки накладывал? На засовы?.. На защелки?..
Нет, нет и еще раз нет.
— Какой-нибудь сундук в доме этим словом закрыт? Снова нет. Что же еще-то?
Тут с волкодавом случилось нечто странное: он встал вдруг на задние лапы, а передние сложил, будто… нес что-то?
— Ребенок? — спросила Василиса.
— Тяв!
Представление на этом не кончилось. Буян, снова подавшись на задние лапы, удержал переднюю правую на уровне груди.
— Уа-уа? — усомнился Упрям. — Мама? Дай?
— Малое дитя? Что-то, что даже ребенку известно? — догадалась Василиса.
Вот как сказывается любовь к загадкам — утвердительный кивок, и пес, еще не отдышавшийся толком от бега, стал (на задних же лапах!) изображать прогулку. Лесную, наверное — он то и дело пригибался, подпрыгивал и оглядывался. Потом прижался брюхом к полу, неотрывно глядя в угол, пополз задом наперед, отдаляясь, и, наконец, рванул в противоположную сторону, да так рьяно, что чуть не сломал сундук.
— Это слово, которое знают даже малые дети, и его говорят, когда пугаются? — подытожила княжна. — Чур?
— Тяв, тяв, тяв, — негромко, но внятно согласился Буян.
Ученик чародея приподнял ларчик и сказал на него:
— Чур!
— Тяв, тяв, тяв!
— Три раза, — «перевела» Василиса.
Сработало.
В ларчике обнаружились упакованные в войлок хрустальный пузырек и кусочек бересты. Буян смотрел на Упряма с непередаваемо ясной надеждой.
— Это не заклинание, — сообщил тот, изучив бересту. — Это только указания к исполнению заклинания, для меня непонятные — даже догадаться не могу, о чем тут речь. Извини, дружище.
Не дав договорить, пес ткнулся носом в пузырек. Вот это тебе дать? А как, каплями?
— Р-тяв! — От волнения могучий бас волкодава обернулся каким-то несерьезным фальцетом.
— И сколько капель нужно? Одна? Две, три…
Буян тявкнул на пяти. Упрям открыл пузырек и наклонил его.
— Подставляйся, я ведь не знаю, куда их нужно, на нос или на холку.
Пес высунул язык.
— Ясно.
Пять капель упали и одна за другой исчезли в пасти волкодава. Отступив на шаг, пес закатил глаза, словно прислушиваясь к себе.
— Если мало, тут еще осталось — почти столько же, — бескорыстно предложил Упрям.
— Не надо, — мотнул башкой волкодав.
— Что? — опешил ученик чародея. Пузырек он, по счастью, крепко зажал в кулаке, не уронил. Зато сам, как сидел на корточках, так и упал на пол. Пальцы Невдогада больно впились в плечо — он и не заметил.
А пес, осознав, что заговорил, подпрыгнул всеми четырьмя лапами и провозгласил человеческим голосом:
— Ура! Хвала всем богам этого мира, я снова владею даром речи! Наконец-то! Больше не нужно рычать, скулить и тявкать, отмахивать этим дурацким хвостом, умильно клонить голову… Можно просто подойти и сказать словами, можно позвать, крикнуть, шепнуть, сообщить, наболтать, наврать, набрехать… нет, брехать не надо, а зато можно петь, кричать, орать, ругать — только не рыкать и не рявкать! — но рассказать, поведать, изложить, огласить, потолкать, побеседовать, обсудить, посудачить, известить, объявить, поваракать, побалакать, потрепаться, рассудить… все что угодно! Все могу! Хвала богам! Избавитель! — Он прибился могучим прыжком и жарко дохнул в лицо отшатнувшемуся от неожиданности Упряму. Потом кинулся Невдогаду и облизал его. — Спасибо! — потом вернулся к Упряму. — Избавитель мой, доведи начатое дело до конца, верни мне человеческий облик.
— В-вернуть облик? — переспросил Упрям, втихую щипля себя за бедро.
— Да! Знай же, отважный отрок, что на самом деле я отнюдь не собака, устрашающая взоры. Я был рожден человеком благородных кровей. Это было в… м-нэ, далеко отсюда, и жил я счастливой жизнью в мире и покое, не чиня вреда близким и сродникам, пока однажды злой колдун положил конец моему благоденствию. — Речь пса лилась легко и непринужденно, точно он давно уже упражнялся в пересказе этой истории. Упрям и Василиса переглянулись и стали внимать. — Не по нраву пришлись его черной душе и молодость и красота, ибо был я, узнай это, вьюнош, в человеческом облике очень красив, и собою хорош, и норовом покладист. Была у меня и жена — трижды и трижды прекраснейшая из дев, когда-либо живших под солнцем. О, трисветлое Небо! Узрело ты позор богов и падение благочестия, когда злобный волшебник, воспылав самой черной кистью, пред мраком которой бледнеют чернила наместника на беленом пергаменте, опутал меня ужасными чарами и свершил беззаконное злодеяние, превратив из цветущего юноши в страшного пса. О, попрание воли богов! О, низвержение справедливости! — Еще немного, и волкодав хватил бы в отчаянии себя лапой по лбу. — Не смею утомлять тебя, о добрый вьюнош, перечислением всех бед и несчастий, какие встретил я в своих скитаниях от Сицилии до Арала, ибо, если сердцу твоему ведомы хоть крохи сострадания, разорвется оно от жалости, едва будет названа сотая доля этих напастей…
Упрям разжал пальцы Невдогада на плече и поудобнее устроился на полу, по-булгарски скрестив ноги. Он уж оправился от первого потрясения и понял, что пес не просто привирает, а вдохновенно брешет: уж он-то отлично помнил Буяна еще несмышленым щенком! Оставалось только удивляться, как это забыл сам пес.
— Годы и годы странствовал я в поисках помощи, и вот повстречался мне добрый чародей Наум, да продлятся его годы под луной! Выслушал он меня и поклялся помочь. И трудился, не покладая рук долгие годы над изготовлением этого чудодейственного эликсира, который…
Пес запнулся и замолчал. До него тоже дошло, что для своей душещипательной истории, сочиненной, должно быть, лунными ночами, взращенной и взлелеянной — и, в конце концов, самому полюбившейся, он выбрал самых неподходящих слушателей. Даже Василиса уже позволила себе недоверчивую улыбку.
— А дальше? — спросил Упрям.
Волкодав опустил голову и глухо зарычал.
— Не могу, — сдался он, наконец. — Пропасть и еще раз пропасть — не могу врать! Ты мой хозяин… И как бы мне ни надоела, как бы ни осточертела собачья шкура, природа пса, будь она неладна, берет свое: ты — мой любимый, забодай тебя комар, хозяин, и я не могу тебе врать, леший тебя побери. У-у, что за жизнь!
— Чеканка-то ромейская. И не просто ромейская, а самой Бургундии.
— И что с того?
— А то, что бургундскую чеканку даже в Славянском Угорье не часто встретишь. У нас же, в Тверди, такой деньгой расплачивается только одно посольство на Иноземном подворье. Посольство Вендии.
Глаза Упряма округлились. Вот и цепочка, звенья одно к одному ложатся!
— Постой, а с кем расплачиваются венды и за что?
— Да на прожитье тратятся, — торжествующе объявила Василиса. — Чуешь, какое дело получается? Баклу-бей терзает Вендию, венды платят оркам…
— А вендский принц едет к тебе женихаться, — добавил обвинение Упрям, вызвав на лице княжны самое кислое выражение. — Звено к звену!
— Эх! — с досадой щелкнула пальцами Василиса. — Не все складно: не было двенадцать лет назад у нас вендского посольства.
— И что с того? Сами-то венды, поди, были.
— Были, точно. Нет, все равно, чувствую какие-то сомнения.
— Слушай, а что, у них своей монеты не имеется? Если я верно карты помню, между Вендией и Бургундией кого только нету.
Княжна в задумчивости прошлась от окна к окну
— Своя чеканка у них есть. Но тут дело темное: они прежде с нашими угорцами торговали, а потом вдруг перестали. Весь товар везли валахам и в Готию, через баронов стали продавать. Говорили, мол, хотели поддержать своих соплеменников. Тогда на несколько лет в Готии даже резня прекратилась, ромейские царства великий торг учинили, ни на франков, ни на славян, ни на вязантов со Старым Римом уже не оглядываясь. Да, три года ровно затишье было. Угорцы наши, крепичи и дулебы много убытков понесли от того разрыва.
— А потом?
— А потом бароны, не сговариваясь, проворовались, да так крепко, что чуть не разорили свои страны. И опять резня пошла в Готии. Вот за тот промежуток и наполнилась Вендия бургундской деньгой. Не знаю в точности, успешно ли они наторговали в Готии, да только собственные их монеты совсем цениться перестали.
— Разве так бывает? Монета по своему весу стоит.
— Золотая. А венды золотом пользовались мало. У них медь в ходу была, а то и просто расписки. Денежная мера у них — конь, как у многих. А в коня не только золото оценить можно. Вендский товар упал в цене, потому как на Западе они прежде славянским товаром торговали, а как его лишились, так и пришлось последние пожитки за бесценок продавать.
— И продавать бургундам, — заметил Упрям. — Тем самым бургундам, которые теперь, по словам князя-батюшки, первыми орут об угрозе и Словень обвиняют. Хотя от Угорья дальше прочих лежат.
— Вот и сомнения, — согласилась княжна. — Может, оттуда, а не из Вендии, вражьи уши торчат?
— Но в любом случае, чьи бы это ни были уши, есть и руки — здесь, в Дивном! Если навет на Наума — только часть большой игры чужеземцев…
— …то провернуть это дело они могли, только имея здесь мощного союзника.
— И подозрения на вендов все равно падают.
Василиса тяжко вздохнула:
— А это значит, что княжне пора возвращаться под отчий кров. И внимательно смотреть вокруг себя.
— И Лоуха прощупать, — добавил Упрям и замялся:
— Я… в дипломатическом смысле.
— Да уж поняла! Ладно, оставим это. Готово зелье-то?
Упрям обмакнул в чугунок палец, осмотрел, обнюхал и даже лизнул.
— Еще лучше прежнего.
— То есть как лучше прежнего? А в прошлый раз что, хуже было? — насторожилась Василиса. — Это кабы я его не разлила…
— Да все в порядке! — бодро заверил ее Упрям. — Я это дело знаю, не впервой.
— Смотри у меня, чародей-недоучка…
Сходя на среднее жилье, Василиса глянула вниз и собралась было спуститься, но тотчас вернулась.
— Лас… Побыстрее бы колдануть. Мне, как бы сказать, зело вниз нужно, а там десятник околачивается, — тихо пояснила она. — Мимо других я бы прошла, а вот его опасаюсь — ну как признает.
— Ничего, дело нехитрое, — успокоил Упрям.
Встали перед зеркалом.
— Ты говоришь, не впервой… а раньше кому личину делал?
— Не отвлекай меня, — орудуя угольком, велел ученик чародея. — Ну, себе.
— Извини, не буду. А для каких же, любопытно, целей?
— Да так, — смутился Упрям. — Ежели, скажем, надо с кем-нибудь повидаться, а родня, положим, не одобряет.
Василиса смерила Упряма пристальным взглядом.
— До девок, поди, бегал? Что ж, не зря про тебя говорят, что охоч…
— Охоч, не охоч, тебе-то что? — Упрям смутился отчего-то еще больше. — И потом, кто говорит-то? И… вообще, я просил не отвлекать.
— Ну, извини, больше не буду.
Слово княжна сдержала, но большего уже и не требовалось. Ученик чародея почувствовал, как наливаются жаром уши, и каким-то образом от этого взор княжны стал особенно, почти телесно ощутимым. Он разозлился. Велел себе успокоиться, но не преуспел. «Что-нибудь напутаю», — подумал он, хотя заклинанием и, правда, владел в совершенстве.
— Чнрик-чик-чик!
— Ух! — радостно воскликнула княжна, снова вздрогнувшая, но чашу на сей раз удержавшая.
— Да что ты будешь делать, совершенно невозможно чародействовать! — Напряжение Упряма выплеснулось на ни в чем не повинную птичку. — Ты это что, нарочно устраиваешь?! Вредительствуешь? Или так, забавляешься?
— Очумел? — возмутилась птичка. — Какие забавы, я дело делаю — и полезное, кстати сказать. Ничего себе, тружусь в поте лица, а меня же и попрекают! Злой ты…
— Зачем ты так с ней? — заступилась Василиса.
Краска от ушей поползла по щекам.
— Ну… не сердись. Прости пожалуйста, я не хотел обидеть.
— Не хотел… — насупилась деревянная птичка. — Думаешь, очень приятно, одним только боком тесанной, сидеть тут дни и ночи напролет, вызова ждать? Все же ради вас, чародеев, стараюсь.
— Обещаю, я больше никогда не скажу тебе грубого слова.
— А удобно, думаешь, деревянным клювом шевелить?.. Ладно, забыли, не красней больше — загоришься. Если сейчас некогда разговаривать, прикоснись к моей лапке. Да, вот так.
Упрям выполнил требование, и резной глаз птички осветился глубоко сидящей красной искрой.
— Вот. Теперь тот, кто вызов шлет, просто скажет, что нужно, а я тебе потом, как снова лапку тронешь, видением и представлю.
— Спасибо тебе, добрая труженица, — сказал Упрям. — Спасибо, что зла не держишь. А хочешь, я тебя из рамы вырежу и второе крыло приделаю?
— Да ну тебя, — смутилась птичка. — Занятная мысль, конечно. Работать я уже не смогу, а летать, может, и получится… Славный ты мальчик, Упрям. Не надо мне второго крыла. И ничего не надо. На самом деле мне тут совсем не скучно, это я уж так, для красного словца. Наоборот интересно — я ведь свою работу люблю. Ну, поболтали и будет — у тебя зелье стынет.
Упрям повернулся к Василисе:
— Правильно птичка говорит, продолжим. А весело вы тут с Наумом живете, — заметила княжна
Заклинание прошло как по маслу. Ученик чародея испытал глубокое удовольствие, знакомое, быть может, только песнопевцам. Слова лились свободно, легко, живо, ни на волос не отступая от задуманного ни в длительности, ни в высоте звука. Василиса прикоснулась губами к краю чаши, стала пить, запрокидывая голову, а когда осушила все до последней капли и взглянула на себя в зеркало — восхищенно охнула. Было отчего! Вместо девушки смотрел на нее невысокий, но стройный парень, жилистый, проворный — ощущались в нем и сила, и сноровка, и ум. Сечка на боку и Василисе шла, но теперь, казалось, стала частью тела.
Черты лица не утратили общности с Василисиными, и князя получившийся добрый молодец напоминал изрядно, но сходство было такого рода, что ничего существеннее пересудов досужих кумушек вызвать не могло.
— Здорово! — признала княжна.
— Эй, отроки, обедать идете? — донеслось снизу.
— Идем! — крикнул Упрям в дверь и вернулся к зеркалу. Василиса уже переминалась с ноги на ногу, но осталась — ей хотелось узнать, кто вызывает башню Наума, и она встала на прежнее место, хотя теперь это не требовалось.
После прикосновения к резной лапке искра в глазу птички погасла, а далекое отражение в зеркале пришло мгновенно, явив одетого в белое чародея преклонных лет, но крепкого — от него исходило ощущение глубокой мощи. Серые глаза были подобны грозовым тучам над бескрайними лесными просторами. Упрям узнал его: чародей Светорад несколько раз гостил в Дивном. Наум почитал его вернейшим другом.
— Наум, если можешь, ответь мне скорее, — сказал он и протянул руку вверх — должно быть, к птичке, вырезанной в раме его зеркала. На стеклянной поверхности заплясали радужные блики.
— А как это сделать? — спросил Упрям у птички.
— Ну, без подготовки сложно, — отозвалась та. — Но ты не волнуйся, я последний вызов хорошо запоминаю, могу сама ответить. Подожди немного. Вот сейчас… ага, чирик!
Светорад со своей стороны так быстро шагнул навстречу, что, казалось, готов был ворваться в дивнинскую башню.
— Упрям? Вот вымахал-то как… Здравствуй, позови-ка мне учителя, да поскорее.
— И тебе поздорову. Наум… не может подойти.
— Вот как, — опечалился Светорад. — Я слышал о нападении, малый. Наум жив?
— Враги не добрались до него, — сказал Упрям, помедлив.
Ладожский чародей по-своему истолковал его заминку:
— Не, доверяешь зеркалу? Разумно. Тот, кто решился злоумыслить против Наума, должен быть сильным магом. Послушай, вот что я тебе скажу: мне надо с ним поговорить как можно скорее. Понимаешь меня? И еще передай Науму, коли сможешь: я верю ему, как самому себе, но не все в стольной Ладоге со мной согласны. Все ли понял? Передашь?
Чего ж не понять? Плохо дело в стольной Ладоге. Быть может, Светорад один там остался, кто не допускает мысли предательстве Наума.
— Если смогу, обязательно, — сказал Упрям.
Светорад кивнул, прикидывая, какой скрытый смысл может содержать этот простой ответ, данный в опаске быть услышанным чужими ушами. И догадка ему явно не понравилась.
— Что ж, бывай здоров, Упрям.
— И ты тоже, Светорад. Спасибо, птичка добрая, — добавил ученик чародея, когда блики в зеркале сменились его собственным отражением.
— Не за что, — ответила та и замерла.
— Кто это был? — спросила княжна. — Голос такой грозный…
— Скорее взволнованный. Это сам Светорад, чародей ладожский и Совета Славянских Старцев Разумных головы помощник. Друг Наума.
— Ты не попросил его о помощи.
— Не сообразил. Да и чем он поможет? Что бы ни говорили в Ладоге, они далеко, а мы здесь. Я думаю, пора нам князю-батюшке все рассказать. Благо теперь есть что — у нас появились подозреваемые.
— Это разве подозреваемые? Ромейскую братию хлебом не корми, дай на славян потявкать. И это все, что можно сказать наверняка. К подозрениям такие выводы присовокуплять… Ладно, давай это после решим, а теперь нас уже внизу заждались.
* * *
Дружинники Ласа, разместившись кто где, дружно стучали ложками о тарелки и нахваливали своего кашевара. Готовил Неяда и впрямь хорошо, но, по скромному мнению Упряма, до Василисы ему было далековато. Там, где не хватало качества, Неяда брал количеством. Глядя, как молодцы наворачивают угощение, ни разу в жизни не замеченный в жадности Упрям невольно прикинул, во что обойдется хозяйству прокорм стражи.
— Да что их в детинце, голодом, что ли, морили?
— Мы уж думали, не дождемся вас, — встретил их десятник. — Вот, во главе стола садитесь, герои.
— Да, я сейчас, — Княжна, уже ни на кого не глядя, ринулась мимо обедающих к двери, ведущей в отхожее место, вызвав град шуток:
— Хор-рошие зелья здесь делают!
— Упрям, а для тещи моей такого не наваришь?
— Цыц! — не слишком грозно прикрикнул Лас. — Упрям, у меня две новости: одна скверная, другая — не ведаю, как посмотришь. С какой начинать?
— Давай со скверной, — вздохнул Упрям, уже взявшийся было за ложку.
— Вестник из кремля был. Оба пленных мертвы, и что погубило их — неясно. Хотя что я: неясно? Как пить дать — злое колдовство не позволило им рты раскрыть. На первом допросе они молчали, а как хотели к ним с пристрастием подступить — оба уже околели. Причем вестник сказал, что обоих на лицах изумление осталось. Следовало ожидать. Особенно после истории с Хапой Цепким, тоже очень вовремя скончавшимся в ромейских застенках.
— А вторая весть?
— Князь-батюшка тебя к себе требует. А зачем — не сказано.
— Что ж, хорошо. Поем и двинусь. Да и Невдогада заодно провожу — ему срочно нужно домой вернуться, и так уже лишние сутки сидит.
— Помогает, — важно подчеркнул десятник. — Хороший паренек. Давай я пару молодцев отряжу, они проводят.
— Не стоит, я сам.
Лас оглянулся в ту сторону, куда ушла княжна, и шепотом спросил:
— А что, не зелье ли и вправду так подействовало?
— Да, можно сказать и так, — согласился Упрям и занялся кашей.
— Так мне б мерочку зелья — для дяди…
— Ага, для дяди, — хмыкнул Неяда, подкладывая сослуживцу, кажется названному Карасем, добавки. — Ты, Лас, лучше перестань веревки глотать.
Десятник смерил его мрачным взглядом:
— Дождешься у меня… Да, еще, Упрям: тут мальчишка из города тебя дожидается, от кузнеца послан, речет.
— Так впустите, что же его держать-то?
— Ослух, кликни отрока.
Вошедший мальчишка двенадцати, не более, лет звался Тихоном и был учеником кузнеца Твердяты, к которому вчера заезжал Упрям. Подражая наставнику, он чинно поклонился сперва очагу, потом ученику чародея, потом десятнику и вроде бы собрался почтить каждого из присутствующих в отдельности, но Упрям прервал его:
— Здравствуй и ты, Тихон. Отчего же Твердята сам не пришел? Али неладно что?
— Неладно, — пробасил Тихон. — Твердята чародею Науму поклон шлет и пожелание поправиться скорее, а тебя Упрям, просит заехать к нему, порадовать старика мудрым советом.
— А что неладно-то? Зелье скисло али не настоялось?
— Про то не ведаю, а что велено, передал.
— Ну, спасибо за службу, обязательно заеду, как смогу. Садись, откушай наших харчей.
— Благодарствуй, велено мне вернуться сразу же. В другой раз. Прощай.
— Что ж «прощай»-то, сегодня, чай увидимся, — сказал Упрям, но Тихон уже скрылся.
Лас, почесав затылок, протянул:
— Неужто с твоими зельями что-то не так может быть? Я, пожалуй, для дяди не буду спешить, после возьму.
— Верно, — встрял Карась. — Нечего на зелья едины уповать. Ты лучше веревку, коли невтерпеж, кусочками помельче нарезай…
— Ох, дождетесь! — пригрозил Лас, перекрывая счастливое ржание своего десятка. — Ох, дождетесь у меня ночных тревог!.. Отольются вам мои веревки… тьфу, нечистая! — ругнулся, не постеснявшись гостеприимного крова, Лас, сообразив, что именно ляпнул предательский язык, но было уже поздно.
Башня сотряслась от нового взрыва хохота, перешедшего в истерическое всхлипывание, когда наконец-то явилась княжна — или, стоило сказать, Невдогад. Почему-то бледный и взопревший. Тут уже и Лас не удержался.
— Упрям, — не замечая творившегося вокруг, позвала Василиса. — Если не трудно, на пару слов наверх…
Неяда, растянувшись на лавке, засучил ногами, а Карась сполз под стол.
— Ну, будет вам! — поборов смех, рявкнул Лас. — Хороши охраннички — да приди сейчас ворог, взял бы вас голыми руками!
Надо отдать должное выучке болеславичей — это проняло.
Упрям поднялся вслед за Василисой в спальню чародея, его горло оказалось в цепком капкане пальцев, а пальцы у Невдогада оказались куда как сильны.
— Ты… чего? — прохрипел ученик чародея.
— Я? Это ты — чего? Ты что со мной сделал, недоучка?
— Да что… такое?
Хватка вдруг ослабла, и Василиса, всхлипывая, даже не села, а упала на подвернувшуюся лавку.
— Что сотворил? Хоть бы… Да как же… Ты ж меня, дубина, совсем парнем сделал! Со всеми причитающимися!..
— Ф-фу, я уж думал, что-то страшное. А чего же ты ожидала? Заиметь лицо мало без бороды — и девичьими персями щеголять?
Василиса подняла на него блестящие глаза:
— Ну да… пожалуй, правда. Т-ты… предупредить не мог? Не мог, да?!
— А что такого? — развел руками Упрям. — Все в порядке вещей. Сейчас ты, пусть ненадолго, никакая не Василиса, а Невдогад. И уж такой Невдогад, что никто не догадается. Все честно.
— Да, ты прав. Это я, дура, просто… просто, понимаешь… Испугалась я. От неожиданности. Смотрю, понимаешь, и думаю: что ж я теперь делать-то буду с…
— А не надо думать, уж поверь, думать решительно не над чем.
Поднявшись и нетвердо стоя на ногах, княжна приблизила губы к уху Упряма и доверительно сообщила:
— Да я же просто не умею!
— Было бы из-за чего переживать, — утешил тот. — Дело, между нами говоря, нехитрое, наживное…
— Стоп! Вот только без намеков, не хочу я это дело себе наживать. Мне непривычно находиться в мужском теле. Непривычно, неприлично и, в конце концов, не очень приятно. Так что давай, говори, когда и как мне вновь девицей обернуться.
— Когда — сама решай, — ответил Упрям. — Я записал на бересточке заветные слова, они в чаровальне лежат. Только, прежде чем взять, пообещай, что не сделаешь этого немедленно. Мы все-таки не забавы ради, а пользы государственной для…
— Обещаю.
— Все просто, убедишься, что рядом никого нет, откроешь и прочитаешь вслух. Можно сначала про себя, чтобы потом не сбиться. Главное — в зеркале отражаться.
— Обязательно в стеклянном?
— Нет, сойдет и медное. Я, собственно, и без зеркал это делал, лужами обходился в свое время.
— Притопывать ногами, помахивать руками — надо?
— Ни в коем случае. Глянула на себя, прочитала, и все. Очень хорошо. Ну, неси, да идем вниз, к нашим хохотунам. Кстати, а из-за чего веселье?
— Да как сказать, в сущности, из-за меня. Но, думаю, если ты спросишь Ласа о веревках, то услышишь в подробностях, что он думает не только обо мне и моих зельях, но также о своих бойцах и об их чувстве смешного.
* * *
Отправиться в кремль сразу же не удалось. Едва покончили с обедом, объявился еще один посетитель. Желанный, но уже давно не ожидаемый.
Был это Буян, и ворвался он во двор, а после в башню с видом таким, будто выдержал битву со стаей волков, и теперь за ним гонится другая, вдвое больше против прежней. Обманувшиеся стражники даже за ворота выглянули — но нет, все было тихо.
На радость Упряма волкодав ответил без рвения, от приветственных объятий отказался, деловито цапнул за рукав и потянул в зельехранилище. Ученик чародея и не подумал противиться. Василиса и Лас подались следом, однако десятник на пороге остановился и почел за лучшее вернуться — настолько красноречивым был косой взгляд пса. Против присутствия княжны, однако, Буян возражать не стал.
В хранилище он подвел Упряма все к той же полке.
— Буянушка, здесь ли искать? Правее?.. Это?.. Вижу, что нет, это от радикулита. Ах, наверное, глубже? Тут ларчик какой-то…
Пес рьяно завилял хвостом и стал перебирать лапами.
— Хм, замка нет. Чую, словом Наума запечатан. Знаю ли я это слово?
Пес старательно закивал.
— Что же за слово-то?
— Может, то, которым ты книгу в читальне открывал? — предположила Василиса.
— Сомневаюсь, оно книжное. Буян, это не оно?
Пес отрицательно покачал головой
— Может, что Наум на замки накладывал? На засовы?.. На защелки?..
Нет, нет и еще раз нет.
— Какой-нибудь сундук в доме этим словом закрыт? Снова нет. Что же еще-то?
Тут с волкодавом случилось нечто странное: он встал вдруг на задние лапы, а передние сложил, будто… нес что-то?
— Ребенок? — спросила Василиса.
— Тяв!
Представление на этом не кончилось. Буян, снова подавшись на задние лапы, удержал переднюю правую на уровне груди.
— Уа-уа? — усомнился Упрям. — Мама? Дай?
— Малое дитя? Что-то, что даже ребенку известно? — догадалась Василиса.
Вот как сказывается любовь к загадкам — утвердительный кивок, и пес, еще не отдышавшийся толком от бега, стал (на задних же лапах!) изображать прогулку. Лесную, наверное — он то и дело пригибался, подпрыгивал и оглядывался. Потом прижался брюхом к полу, неотрывно глядя в угол, пополз задом наперед, отдаляясь, и, наконец, рванул в противоположную сторону, да так рьяно, что чуть не сломал сундук.
— Это слово, которое знают даже малые дети, и его говорят, когда пугаются? — подытожила княжна. — Чур?
— Тяв, тяв, тяв, — негромко, но внятно согласился Буян.
Ученик чародея приподнял ларчик и сказал на него:
— Чур!
— Тяв, тяв, тяв!
— Три раза, — «перевела» Василиса.
Сработало.
В ларчике обнаружились упакованные в войлок хрустальный пузырек и кусочек бересты. Буян смотрел на Упряма с непередаваемо ясной надеждой.
— Это не заклинание, — сообщил тот, изучив бересту. — Это только указания к исполнению заклинания, для меня непонятные — даже догадаться не могу, о чем тут речь. Извини, дружище.
Не дав договорить, пес ткнулся носом в пузырек. Вот это тебе дать? А как, каплями?
— Р-тяв! — От волнения могучий бас волкодава обернулся каким-то несерьезным фальцетом.
— И сколько капель нужно? Одна? Две, три…
Буян тявкнул на пяти. Упрям открыл пузырек и наклонил его.
— Подставляйся, я ведь не знаю, куда их нужно, на нос или на холку.
Пес высунул язык.
— Ясно.
Пять капель упали и одна за другой исчезли в пасти волкодава. Отступив на шаг, пес закатил глаза, словно прислушиваясь к себе.
— Если мало, тут еще осталось — почти столько же, — бескорыстно предложил Упрям.
— Не надо, — мотнул башкой волкодав.
— Что? — опешил ученик чародея. Пузырек он, по счастью, крепко зажал в кулаке, не уронил. Зато сам, как сидел на корточках, так и упал на пол. Пальцы Невдогада больно впились в плечо — он и не заметил.
А пес, осознав, что заговорил, подпрыгнул всеми четырьмя лапами и провозгласил человеческим голосом:
— Ура! Хвала всем богам этого мира, я снова владею даром речи! Наконец-то! Больше не нужно рычать, скулить и тявкать, отмахивать этим дурацким хвостом, умильно клонить голову… Можно просто подойти и сказать словами, можно позвать, крикнуть, шепнуть, сообщить, наболтать, наврать, набрехать… нет, брехать не надо, а зато можно петь, кричать, орать, ругать — только не рыкать и не рявкать! — но рассказать, поведать, изложить, огласить, потолкать, побеседовать, обсудить, посудачить, известить, объявить, поваракать, побалакать, потрепаться, рассудить… все что угодно! Все могу! Хвала богам! Избавитель! — Он прибился могучим прыжком и жарко дохнул в лицо отшатнувшемуся от неожиданности Упряму. Потом кинулся Невдогаду и облизал его. — Спасибо! — потом вернулся к Упряму. — Избавитель мой, доведи начатое дело до конца, верни мне человеческий облик.
— В-вернуть облик? — переспросил Упрям, втихую щипля себя за бедро.
— Да! Знай же, отважный отрок, что на самом деле я отнюдь не собака, устрашающая взоры. Я был рожден человеком благородных кровей. Это было в… м-нэ, далеко отсюда, и жил я счастливой жизнью в мире и покое, не чиня вреда близким и сродникам, пока однажды злой колдун положил конец моему благоденствию. — Речь пса лилась легко и непринужденно, точно он давно уже упражнялся в пересказе этой истории. Упрям и Василиса переглянулись и стали внимать. — Не по нраву пришлись его черной душе и молодость и красота, ибо был я, узнай это, вьюнош, в человеческом облике очень красив, и собою хорош, и норовом покладист. Была у меня и жена — трижды и трижды прекраснейшая из дев, когда-либо живших под солнцем. О, трисветлое Небо! Узрело ты позор богов и падение благочестия, когда злобный волшебник, воспылав самой черной кистью, пред мраком которой бледнеют чернила наместника на беленом пергаменте, опутал меня ужасными чарами и свершил беззаконное злодеяние, превратив из цветущего юноши в страшного пса. О, попрание воли богов! О, низвержение справедливости! — Еще немного, и волкодав хватил бы в отчаянии себя лапой по лбу. — Не смею утомлять тебя, о добрый вьюнош, перечислением всех бед и несчастий, какие встретил я в своих скитаниях от Сицилии до Арала, ибо, если сердцу твоему ведомы хоть крохи сострадания, разорвется оно от жалости, едва будет названа сотая доля этих напастей…
Упрям разжал пальцы Невдогада на плече и поудобнее устроился на полу, по-булгарски скрестив ноги. Он уж оправился от первого потрясения и понял, что пес не просто привирает, а вдохновенно брешет: уж он-то отлично помнил Буяна еще несмышленым щенком! Оставалось только удивляться, как это забыл сам пес.
— Годы и годы странствовал я в поисках помощи, и вот повстречался мне добрый чародей Наум, да продлятся его годы под луной! Выслушал он меня и поклялся помочь. И трудился, не покладая рук долгие годы над изготовлением этого чудодейственного эликсира, который…
Пес запнулся и замолчал. До него тоже дошло, что для своей душещипательной истории, сочиненной, должно быть, лунными ночами, взращенной и взлелеянной — и, в конце концов, самому полюбившейся, он выбрал самых неподходящих слушателей. Даже Василиса уже позволила себе недоверчивую улыбку.
— А дальше? — спросил Упрям.
Волкодав опустил голову и глухо зарычал.
— Не могу, — сдался он, наконец. — Пропасть и еще раз пропасть — не могу врать! Ты мой хозяин… И как бы мне ни надоела, как бы ни осточертела собачья шкура, природа пса, будь она неладна, берет свое: ты — мой любимый, забодай тебя комар, хозяин, и я не могу тебе врать, леший тебя побери. У-у, что за жизнь!