Страница:
Розен (стоя у стола, читает по тетрадке). Поелику подобает нам первее всего обуздать деспотичество нашего правления…
Скарятин. Что он читает?
Татаринов. Пункты Конституции Российской.
Филатов. Виват конституция!
Скарятин. Круглые шляпы да фраки, виват!
Татаринов. Пукли, пудру долой!
Филатов. Долой цензуру! Вольтера будем читать!
Скарятин. Банчишко метать, фараончик с макашкою! [32]
Татаринов. На тройках, с бубенцами, с форейтором — катай, валяй, жги! Ура, свобода!
Волконский (сидя верхом на стуле и раскачиваясь, пьяный, поет).
Allons, enfants de la patrie!
Le jour de gloire est arriv?. [33]
Долгорукий (сидя перед кн. Волконским на полу, без мундира, с гитарой, пьяный, поет).
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Волконский (Долгорукому). Петенька, Петенька, пропляши казачка, утешь, родной!
Долгорукий. Отстань, черт!
Розен (продолжая читать). Тогда воприимет Россия новое бытие и совершенно во всех частях преобразится…
Депрерадович (указывая на Платона Зубова). Что такое с князем?
Яшвиль. Медвежья болезнь — расстройство желудка, от страха.
Талызин. Трус! Под Катькиными юбками обабился. Служба-то отечеству не то, знать, что служба постельная: по ночам, бывало, у дверей спальни мяукает котом, зовет императрицу на свидание; ему двадцать лет, а ей семьдесят — в морщинах вся, желтая, обрюзглая, зубы вставные, изо рта пахнет — брр… с тех пор его и тошнит!
Депрерадович. Зато чуть не самодержцем стал!
Талызин. А теперь стал Брутом. [34]
Яшвиль. Брут с расстройством желудка!
Депрерадович. Да ведь что, братцы, поделаешь? Революция в собственном брюхе важнее всех революций на свете!
Талызин (подходя к Зубову, который лежит на канапе). Не полегчало, князь?
Платон Зубов. Какое там!
Талызин. Гофманских капель бы приняли.
Платон Зубов. Ну их, капли! Домой бы в постель, да припарки… А я тут с вами возись, черт бы побрал этот заговор! Попадем в лапы Аракчееву, тем дело и кончится.
Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской…
Талызин. Всех-то пунктов сколько?
Розен. Сто девяносто девять.
Талызин. Батюшки! Этак, пожалуй, и к утру не кончите.
Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской собирается Парламент…
Скарятин. Это что за штука?
Татаринов. Парламент — штука немецкая…
Филатов. Немец обезьяну выдумал!
Скарятин. А знаете, господа, у княгини Голицыной три обезьянки: когда один самец да самочка амурятся, то другой смотрит на них, и представьте себе, тоже…
Говорит на ухо.
Титов. Удивительно!
Трое — у закусочного стола.
Первый. Последняя цена — полтораста.
Второй. Хочешь сто?
Первый. Что вы, сударь, Бога побойтесь! Хотя и крепостная, а все равно, что барышня. Шестнадцать лет, настоящий розанчик. Стирать и шить умеет.
Второй. Сто двадцать — и больше ни копейки.
Первый. Ну, черт с вами, — по рукам. Уж очень деньги нужны: в пух проигрался.
Третий. Так-то вот и у нас в полку штабс-капитан Раздиришин все, бывало, малолетних девок покупал и столько он их перепортил, страсть!
Трое — у печки.
Первый. Все люди из рук природы выходят совершенно равными, как сказал господин Мабли. [35]
Второй. В природе, сударь, нет равенства: и на дереве лист к листу не приходится.
Третий. Равенство есть чудовище, которое хочет быть королем.
Первый. Неужели вы, господа, не разумеете, что политическая вольность нации…
Второй. Вольность? Что такое вольность? Обманчивый есть шум и дым пустой.
Мансуров. Все прах, все тлен, все тень: умрем, и ничего не останется!
Третий. Vous avez le vin triste, monsieur! [36]
Шеншин. Ах ты, птенец, птенец! И как тебя сюда затащили?
Гарданов. Из трактира Демута, дяденька, за компанию. Пили там — все такие славные ребята. «Поедем, говорят, Вася, к Талызину». Вот я и поехал.
Шеншин. Ну, куда же тебе в этакое дело, мальчик ты маленький?
Гарданов. Какой же я маленький, помилуйте, мне скоро двадцать лет. Вчера предложение сделал — стишок сочинил, хотите, скажу? Только на ушко, чтоб никто не слышал.
Зачем в безумии стараться
Восток с полуднем съединить?
Чтоб вечно в радости смеяться,
Довольно Машеньку любить.
Ефимович. По исчислению господина Юнга Штиллинга, [37]кончина мира произойдет через тридцать пять лет.
Татаринов. Ого! Да вы, сударь, фармазон, что ли?
Ефимович. Мы — священники, перст Горусов [38]на устах держащие и книги таинств хранящие.
Татаринов (тихо). Просто — мошенники: в мутной воде рыбу ловят.
Ефимович. Наша наука в эдеме еще открылась.
Титов. Удивительно!
Ефимович. А известно ли вам, государи мои, что по системе Канта…
Скарятин. Это еще что за Кант?
Ефимович. Немецкий филоз?ф.
Филатов. Немец обезьяну выдумал!
Скарятин. А я вам говорю, братцы, у княгини Голицыной три обезьянки: когда самец и самочка…
Клокачев. Как же, знаю, знаю господина Канта — в Кенигсберге видел: старичок беленький да нежненький, точно пуховочка — все по одной аллее ходит взад и вперед, как маятник — говорит скоро и невразумительно.
Ефимович. Ну, так вот, государи мои, по системе Кантовой — Божество неприступно есть для человеческого разума…
Татаринов. А слышали, господа, намедни, в Гостином дворе, подпоручик Фомкин доказал публично, как дважды два четыре, что никакого Бога нет?
Титов. Удивительно!
Талызин. Господа, господа, нам нужно о деле, а мы черт не знает о чем!
Мансуров. Какие дела! Умрем — и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.
Долгорукий (поет).
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Скарятин. А я тебе говорю, есть Бог!
Татаринов. А я тебе говорю, нет Бога!
Волконский. Петенька, Петенька, пропляши казачка, миленький!
Долгорукий. Отстань, черт!
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Талызин (читает). Отречение от престола императора Павла I. «Мы, Павел I-й, милостью Божьей, император и самодержец Всероссийский, и прочее, и прочее, беспристрастно и непринужденно объявляем, что от правления государства Российского навек отрицаемся, в чем клятву нашу пред Богом и всецелым светом приносим. Вручаем же престол сыну и законному наследнику нашему, Александру Павловичу».
Розен. А где же конституция?
Талызин. Александр — наша конституция!
Голоса. Виват Александр!
Талызин. Мы, господа, на совесть. Извольте и то рассудить, что государь самодержавный не имеет права законно власть свою ограничить, понеже Россия вручила предкам его самодержавие нераздельное…
Бибиков. Помилуйте, господа, из-за чего же мы стараемся? Из-за круглых шляп да фраков, что ли?
Голоса. Круглые шляпы да фраки, виват! Виват свобода!
Клокачев. Не угодно ли будет, государи мои, выслушать прожект о соединении областей Российской империи по образцу Северо-Американской республики?
Платон Зубов. А вот, погодите, задаст вам ужо Аракчеев республику!
Шум, крики.
Одни. Виват самодержавие!
Другие. Виват конституция!
Тучков. А мне что-то, ребятушки, боязно — уж не черт ли нас попутал?..
Талызин. Господа, господа! Дайте же слово сказать…
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Талызин. Российская империя столь велика…
Первый. Велика Федора да дура.
Второй. Ничего в России нет: по внешности есть все, а на деле — нет ничего.
Третий. Россия — метеор: блеснул и пропал.
Мансуров. Умрем — и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Талызин. Российская империя столь велика и обширна, что, кроме государя самодержавного, всякое иное правление неудобовозможно и пагубно…
Голоса. Верно! Верно! К черту конституцию! Это все немцы придумали, враги отечества, фармазоны проклятые!
Талызин. Ибо что, господа, зрим в Европе? Просвещеннейший из всех народов сбросил с себя златые цепи порядка гражданского, опрокинул алтари и троны и, как поток, надутый всеми мерзостями злочестия и разврата, выступил из берегов своих, угрожая затопить Европу…
Татаринов. Европа вскоре погрузится в варварство…
Талызин. Одна Россия, как некий колосс непоколебимый, стоит, и основание оного колосса — вера православная, власть самодержавная.
Голоса. Виват самодержавие! Виват Россия!
Скарятин. Россия спасет Европу!
Титов. Удивительно!
Мордвинов. Граждане российские…
Волконский. Петенька, Петенька, попляши казачка!
Долгорукий. Отстань, черт!
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Мордвинов. Граждане российские! Может ли быть вольность политическая там, где нет простой человеческой вольности и где миллионы рабов томятся под властью помещиков? Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы оставляем крестьянству? То, чего отнять не можем, — воздух. [39]Обратим же взоры наши на человечество и устыдимся, граждане! Низлагая тирана, да не будем сами тиранами — освободим рабов…
Татаринов. А Емельку Пугачева забыли?
Скарятин. Освободи их, отродие хамов, так они нам горло перервут.
Мордвинов. Граждане российские…
Один. Слушайте! Слушайте!
Другие. Довольно!
Мордвинов. Блюдитесь же, граждане! День мщения грядет — восстанут рабы и цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои обагрят. Плаха и петля, меч и огонь — вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен… Я зрю сквозь целое столетие… я зрю…
Голоса. Молчите! Молчите! Довольно!
Татаринов. Вы оскорбляете, сударь, честь дворянства российского! Мы не позволим…
Талызин. Господа, мы все не о том — нам нужно о деле, а мы черт знает о чем!
Голоса. В чем же дело, говорите!
Талызин. А дело в том, что если государь отреченья не подпишет, как нам быть?
Одни. Арестовать!
Другие. В Шлиссельбург!
Талызин. Легко сказать — Шлиссельбург. Войска ему преданы, освободят и что тогда?
Бенигсен. Messieurs, le vin est tir?, il faut le boire. [40]У государя самодержавного корону отнять и сохранить ему жизнь есть дело невозможное.
Все сразу умолкли; такая тишина, что слышится бой курантов за Невою, на Петропавловской крепости.
Тучков. О-хо-хо! Царя убить — страшное дело…
Депрерадович. Помазанник Божий…
Шеншин. Присяга — не шутка…
Ефимович. И в Писании сказано: Бога бойтеся, царя чтите.
Бибиков. Государи мои милостивые! Для всякого ума просвещенного невинность тираноубийцы есть математическая ясность: ежели, скажем, нападет на меня злодей и, вознесши над главою моею кинжал…
Яшвиль. Эх, господа, чего канитель-то тянуть? Намедни он меня по лицу ударил, а таковые обиды кровью смываются!
Голоса. Верно! Верно! Кровь за кровь. Смерть тирану!
Гарданов (вскочив на стул).
Ликуйте, склепанны народы,
Пылай, кровавая заря —
Се правосудие свободы
На плаху возвело царя! [41]
Голоса. Смерть тирану! Смерть тирану! Ура, свобода!
Валериан Зубов (с деревянной ногою). Нет, господа! Я, один на один, хоть с чертом биться готов, но сорок человек на одного — воля ваша, я не запятнаю шпаги моей таковою подлостью!
Бибиков. Лучше сорок на одного, чем один на сорок миллионов — тут, говорю, математика…
Одни. К черту математику! Не хотим! Не надо! Не надо!
Тучков. Жаль Павлушку…
Другие. А коли вам жаль, так ступайте, доносите!
Платон Зубов. Господа, разойдемся, а то арестуют — тем дело и кончится.
Талызин. Что вы, князь? Сами кашу заварили, а теперь на попятный?
Платон Зубов. Да ведь не я один, а вот и они…
Одни. Князь правду говорит — толку не быть — разойдемся.
Другие. Трусы! Шпионы! Предатели!
Один. Как вы, сударь, смеете?..
Кто-то в кого-то пускает бутылкою.
Голоса. Ваше превосходительство, тут дерутся!
Голоса. Тише, тише вы там, черти, анафемы!
Талызин. Господа, господа, как вам не стыдно? Отечество в опасности, а вы…
Крики, смятение. Платон Зубов пробирается к выходу.
Валериан Зубов. Куда ты, Платон?
Платон Зубов. Домой.
Валериан Зубов. Брат, а брат, да ты и вправду струсил, что ли?
Платон Зубов. А ты чего хорохоришься? На деревяшке-то своей не далеко ускачешь. И не сам ли сейчас говорил, что убивать не пойдешь?
Валериан Зубов. Не пойду убивать, но умирать пойду за отечество.
Платон Зубов. Ну, брат, знаем — Кузькина мать собиралась умирать… Да ну же, полно дурить, пусти!
Валериан Зубов. Не пущу!
Платон Зубов (толкает его). Пусти, черт!
Валериан Зубов (обнажая шпагу). Стой, подлец! Заколю!
Платон Зубов (кидаясь на него со шпагою). Ах ты, каракатица безногая! Я тебя!..
Бьются. Их разнимают.
Талызин. Платон Александрович! Валериан Александрович! Брат на брата!..
Стук в наружную дверь.
Платон Зубов (в ужасе, падая навзничь на стул). Аракчеев!..
Смятение.
Голоса. Аракчеев! Аракчеев! Бегите!
Талызин. Господа, что вы? Бог с вами, какой Аракчеев? Это Пален — мы Палена ждем!
Голоса. Пален, Пален! Эк перетрусили!
Талызин (у двери). Кто там?
Голос (из-за двери). Да я же, я, Николай Зубов. Отпирайте, черт побери, ошалели, что ли?
Талызин отпирает. Входит Николай Зубов.
Талызин. Ну, батюшка, напугали.
Николай Зубов. А что?
Талызин. Думали, Аракчеев…
Николай Зубов. Типун вам на язык — зачем его поминаете к ночи?
Талызин. А вы где же, сударь, пропадали?
Николай Зубов. Болел.
Талызин. Животик тоже, как у братца?
Николай Зубов. Не живот, а черт.
Талызин. Черт? В каком же виде?
Николай Зубов. В виде генерала Аракчеева.
Талызин. Тьфу, скверность!
Николай Зубов. Да, сперва по ночам душил, а потом и днем являться стал: куда ни обернусь, все эта рожа паскудная, — торчит, будто бы, под боком да шепчет на ухо: «Поди, донеси, а то арестую». И такая на меня тоска напала, такая, братцы, тоска — ну, просто смерть! Пойду-ка, думаю, к знахарке: с уголька не спрыснет ли? Поутру сегодня ранешенько иду мимо Летнего сада, по набережной; темень, слякоть, склизко; на мостике Лебяжьем споткнулся, упал, едва ногу не вывихнул; ну, думаю, шабаш, тут меня Аракчеев и сцапает. Гляжу, — а на снегу образок лежит малюсенький, вот этот самый, — видите? Николай Угодник Мценский.
Титов. Удивительно!
Николай Зубов. Подобрал, перебежал по мосткам на Петербургскую к Спасу, отслужил молебен, да как запели: «Отче, святителю Николаю! моли Бога о нас», — так меня словно что осенило: ах, батюшки, думаю, да ведь это он сам святитель-то, ангел мой, благословил меня иконкою! И все как рукой сняло — ничего я теперь не боюсь и вы, братцы, не бойтесь — Никола вывезет!
Талызин. Никола-то Николою, а мы тут, ваше сиятельство, чуть не перессорились…
Николай Зубов. Из-за чего?
Талызин. А если отреченья государь не подпишет, так что делать?
Николай Зубов. Что делать? Убить как собаку — и кончено!
Голоса. Убить! Убить! Собаке собачья смерть! Смерть тирану!
Бибиков (в исступлении). Не ему одному, а всем! Пока не перережем их всех, не истребим гнездо проклятое, — не будет в России свободы!
Одни. Всех! Всех! Бить так бить!
Другие. Что вы, что вы, братцы!.. Бога побойтесь!
Николай Зубов. Небойсь, ребята, небойсь, — Никола вывезет!
Стук в дверь. Опять, как давеча, смятение.
Голоса. Аракчеев! Вот когда Аракчеев… Бегите! Бегите!
Талызин (у двери). Кто там?
Голос (из-за двери). Граф Пален.
Талызин отпирает дверь. Входит Пален.
Пален. Ну, что, господа, как у вас тут? Все ли готово?
Талызин. Все, ваше сиятельство! Только вот никак сговориться не можем.
Пален. Не говорить, а делать надо. Одно, друзья, помните: не разбивши яиц, не состряпаешь яичницы.
Татаринов. Это что же значит? А?
Скарятин. Яйца — головы царские, а яичница — революция, что ли?
Пален. Ну, господа, времени терять нечего — идем!
Голоса. Идем! Идем!
Пален. На два отряда разделимся: одни со мною, другие с князем Платоном…
Платон Зубов. Нет, граф, на меня не рассчитывайте.
Пален. Что такое?
Платон Зубов. Не могу — болен.
Пален. Что вы, что вы, Платон Александрович, батюшка, помилуйте, в последнюю минуту, — прескверная штука, не угодно ли стакан лафита.
Бенигсен. Не извольте беспокоиться, граф! Князь, правда, болен. Но это пройдет — у меня для него отличное средство… (Платону Зубову.) Ваше сиятельство, на два слова. (Палену.) А вы, граф, пока разделяйте отряды.
Бенигсен отводит Платона Зубова в сторону.
Пален. Господа, кому угодно со мною, сюда пожалуйте, направо, а прочие, с князем, — налево.
Все стоят, не двигаясь.
Пален. Ну, что же? Разделяйтесь… (Молчание.) А, понимаю… (Сам расставляет всех по очереди). Со мной — с князем, со мной — с князем.
Платон Зубов и Бенигсен — в стороне.
Платон Зубов. Что вам, сударь, угодно?
Бенигсен. А то что если вы…
Платон Зубов. Оставьте меня в покое!
Бенигсен. Если вы…
Платон Зубов. Убирайтесь к черту!
Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте.
Вынимает пистолет.
Платон Зубов. Что за шутки!
Бенигсен. А вот увидите, как шучу.
Взводит курок.
Платон Зубов. Перестаньте, перестаньте же, Леонтий Леонтьевич…
Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз — идете?
Платон Зубов. Послушайте…
Бенигсен. Два — идете?
Платон Зубов. Э, черт…
Бенигсен. Три.
Платон Зубов. Иду, иду.
Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет — пилюли изрядно подействовали.
Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем — и с Богом.
Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?
Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет — ему все ходы известны.
Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.
Яшвиль. А если не опустят?
Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.
Депрерадович. А потом?
Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.
Яшвиль. Караула в передней много ли?
Аргамаков. Два камер-гусара.
Депрерадович. Из наших?
Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.
Денщики подают на подносах бокалы с шампанским.
Пален (подымая бокал). С новым государем императором Александром Павловичем. Ура!
Все. Ура! Ура!
Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?
Пален. Почему?
Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.
Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…
Бенигсен. Поздно, да, — или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tir?, il faut le boire. Идемте.
Пален. Идемте, господа!
Голоса. Идем! Идем! Ура!
Талызин. Ваше сиятельство, как же так? — ведь мы ничего не решили…
Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!
Все уходят. Два денщика, старый — Кузьмич и молодой — Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют.
Федя. Дяденька, а дяденька, грех-то какой — ведь они его убьют?
Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.
Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!
Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку, [42]убили Иванушку, [43]убили Петеньку, [44]убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.
Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?
Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, — кто ни поп, тот и батька.
Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.
Кузьмич.
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Я за то, про то калачницу убил,
Что не с солию калачики пекла,
Не поджаристые.
Павел и Анна.
Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, П?влушка, спи, родненький!
Павел. Какие у тебя глазки ясные — точно два зеркальца — вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…
Анна. Спи, маленький, спи, деточка!
Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?
Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез — пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…
Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?
Анна. Мачеха.
Павел. А меня мать родная… Ну, да не надо об этом… Зато, когда весело, так весело — расшалимся, бывало, с Борей Куракиным, [45]со стола учительского скатерть сдернем и ну кататься, валяться — пыль столбом. Из шкапов книжных полки повытаскаем, мосты военные строим. А лошадки, солдатики! А там уж и дела сердечные… Влюбляться-то чуть не с колыбели начал. В томах Энциклопедии Французской — книжищах преогромных, больше меня самого — все изъяснение к слову Amour ищу и с фрейлинами — против нас жили во флигеле — в окна переглядываемся. Не знал еще, что такое любовь, а уж дня не мог прожить без страсти. Подышу на зеркало и выведу пальцем имя возлюбленной, а услышу, идут — сотру поскорее. Раз на балу персик украл, спрятал в карман, чтоб любезной отдать, да забыл, сел, раздавил, по штанам потекло — срам! А красавицы-то, не шутя, на плутишку заглядывались: я ведь тогда — не то что теперь, курносый урод, — мальчик был прехорошенький. Портретик мой помнишь? Где он? Покажи-ка.
Анна снимает с шеи цепочку с медальоном и подает Павлу.
Павел (глядя на портрет). А-а! Я и забыл, что мы тут вдвоем: на одной половинке — я, на другой — он. Ровесники. Обоим лет по двенадцати. И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво — ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!
Ломает медальон и бросает в огонь.
Павел. Будь он проклят! проклят! проклят!
Анна. Что ты, Павлушка? Сына родного…
Павел. Отцеубийца!
Анна. Нет, нет, не верь, налгали тебе — Александр невинен…
Павел. Невинен? Он-то невинен? Да знаешь ли, что он со мною сделать хотел? Пусть бы просто убил — как разбойник, ночью пришел и зарезал… Так нет же, нет! Не тело, а душу мою умертвить он хотел — лишить меня разума… С ума-то свести можно всякого, только стой все кругом, да подмигивай: «Вот, мол, сходит, сходит с ума!» Хоть кого, говорю, возьми, не выдержит — взбесится… А сошел бы с ума, — посадили бы на цепь, пришли бы дразнить, как зверя в клетке, и я бы выл, выл, выл, как зверь, или как ветер — слышишь? — в трубе воет — у-у-у!..
Анна. Не надо, не надо, П?влушка миленький! А то ведь и вправду можно…
Павел. Можно! А ты что думала? Когда тяжесть России, тяжесть Европы, тяжесть мира, вся на одной голове — с ума сойти можно. Бог да я — больше никого, вот что тяжко, — человеку, пожалуй, и не вынести… Трон мой — крест мой, багряница — кровь, корона — терновый венец, иглы пронзили мне голову… За что, за что, Господи?.. Да будет воля Твоя… Но тяжко, тяжко, тяжко!..
Падает на колени.
Анна (обнимая и целуя голову Павла). П?влушка, бедный ты мой, бедненький!..
Павел. Да, — «Бедный Павел! Бедный Павел!» Знаешь, кто это сказал?
Анна. Кто?
Павел. Петр.
Анна. Кто?
Павел. Государь император Петр I, мой прадед.
Анна. Во сне?
Павел. Наяву.
Анна. Привидение?
Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет — гляжу — высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко — лица не видать. «Кто это?» — говорю. А он остановился, снял шляпу — и узнал я — государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»
Анна. И что же?
Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?
Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…
Павел. Да, страшно. Все страшно, — о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль [46]говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя — не надо об этом… Лучше опять так — головой на коленях твоих — тихо, тихо — баю-баюшки-баю…
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, П?влушка, спи, родненький.
Скарятин. Что он читает?
Татаринов. Пункты Конституции Российской.
Филатов. Виват конституция!
Скарятин. Круглые шляпы да фраки, виват!
Татаринов. Пукли, пудру долой!
Филатов. Долой цензуру! Вольтера будем читать!
Скарятин. Банчишко метать, фараончик с макашкою! [32]
Татаринов. На тройках, с бубенцами, с форейтором — катай, валяй, жги! Ура, свобода!
Волконский (сидя верхом на стуле и раскачиваясь, пьяный, поет).
Allons, enfants de la patrie!
Le jour de gloire est arriv?. [33]
Долгорукий (сидя перед кн. Волконским на полу, без мундира, с гитарой, пьяный, поет).
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Волконский (Долгорукому). Петенька, Петенька, пропляши казачка, утешь, родной!
Долгорукий. Отстань, черт!
Розен (продолжая читать). Тогда воприимет Россия новое бытие и совершенно во всех частях преобразится…
Депрерадович (указывая на Платона Зубова). Что такое с князем?
Яшвиль. Медвежья болезнь — расстройство желудка, от страха.
Талызин. Трус! Под Катькиными юбками обабился. Служба-то отечеству не то, знать, что служба постельная: по ночам, бывало, у дверей спальни мяукает котом, зовет императрицу на свидание; ему двадцать лет, а ей семьдесят — в морщинах вся, желтая, обрюзглая, зубы вставные, изо рта пахнет — брр… с тех пор его и тошнит!
Депрерадович. Зато чуть не самодержцем стал!
Талызин. А теперь стал Брутом. [34]
Яшвиль. Брут с расстройством желудка!
Депрерадович. Да ведь что, братцы, поделаешь? Революция в собственном брюхе важнее всех революций на свете!
Талызин (подходя к Зубову, который лежит на канапе). Не полегчало, князь?
Платон Зубов. Какое там!
Талызин. Гофманских капель бы приняли.
Платон Зубов. Ну их, капли! Домой бы в постель, да припарки… А я тут с вами возись, черт бы побрал этот заговор! Попадем в лапы Аракчееву, тем дело и кончится.
Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской…
Талызин. Всех-то пунктов сколько?
Розен. Сто девяносто девять.
Талызин. Батюшки! Этак, пожалуй, и к утру не кончите.
Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской собирается Парламент…
Скарятин. Это что за штука?
Татаринов. Парламент — штука немецкая…
Филатов. Немец обезьяну выдумал!
Скарятин. А знаете, господа, у княгини Голицыной три обезьянки: когда один самец да самочка амурятся, то другой смотрит на них, и представьте себе, тоже…
Говорит на ухо.
Титов. Удивительно!
Трое — у закусочного стола.
Первый. Последняя цена — полтораста.
Второй. Хочешь сто?
Первый. Что вы, сударь, Бога побойтесь! Хотя и крепостная, а все равно, что барышня. Шестнадцать лет, настоящий розанчик. Стирать и шить умеет.
Второй. Сто двадцать — и больше ни копейки.
Первый. Ну, черт с вами, — по рукам. Уж очень деньги нужны: в пух проигрался.
Третий. Так-то вот и у нас в полку штабс-капитан Раздиришин все, бывало, малолетних девок покупал и столько он их перепортил, страсть!
Трое — у печки.
Первый. Все люди из рук природы выходят совершенно равными, как сказал господин Мабли. [35]
Второй. В природе, сударь, нет равенства: и на дереве лист к листу не приходится.
Третий. Равенство есть чудовище, которое хочет быть королем.
Первый. Неужели вы, господа, не разумеете, что политическая вольность нации…
Второй. Вольность? Что такое вольность? Обманчивый есть шум и дым пустой.
Мансуров. Все прах, все тлен, все тень: умрем, и ничего не останется!
Третий. Vous avez le vin triste, monsieur! [36]
Шеншин. Ах ты, птенец, птенец! И как тебя сюда затащили?
Гарданов. Из трактира Демута, дяденька, за компанию. Пили там — все такие славные ребята. «Поедем, говорят, Вася, к Талызину». Вот я и поехал.
Шеншин. Ну, куда же тебе в этакое дело, мальчик ты маленький?
Гарданов. Какой же я маленький, помилуйте, мне скоро двадцать лет. Вчера предложение сделал — стишок сочинил, хотите, скажу? Только на ушко, чтоб никто не слышал.
Зачем в безумии стараться
Восток с полуднем съединить?
Чтоб вечно в радости смеяться,
Довольно Машеньку любить.
Ефимович. По исчислению господина Юнга Штиллинга, [37]кончина мира произойдет через тридцать пять лет.
Татаринов. Ого! Да вы, сударь, фармазон, что ли?
Ефимович. Мы — священники, перст Горусов [38]на устах держащие и книги таинств хранящие.
Татаринов (тихо). Просто — мошенники: в мутной воде рыбу ловят.
Ефимович. Наша наука в эдеме еще открылась.
Титов. Удивительно!
Ефимович. А известно ли вам, государи мои, что по системе Канта…
Скарятин. Это еще что за Кант?
Ефимович. Немецкий филоз?ф.
Филатов. Немец обезьяну выдумал!
Скарятин. А я вам говорю, братцы, у княгини Голицыной три обезьянки: когда самец и самочка…
Клокачев. Как же, знаю, знаю господина Канта — в Кенигсберге видел: старичок беленький да нежненький, точно пуховочка — все по одной аллее ходит взад и вперед, как маятник — говорит скоро и невразумительно.
Ефимович. Ну, так вот, государи мои, по системе Кантовой — Божество неприступно есть для человеческого разума…
Татаринов. А слышали, господа, намедни, в Гостином дворе, подпоручик Фомкин доказал публично, как дважды два четыре, что никакого Бога нет?
Титов. Удивительно!
Талызин. Господа, господа, нам нужно о деле, а мы черт не знает о чем!
Мансуров. Какие дела! Умрем — и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.
Долгорукий (поет).
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Скарятин. А я тебе говорю, есть Бог!
Татаринов. А я тебе говорю, нет Бога!
Волконский. Петенька, Петенька, пропляши казачка, миленький!
Долгорукий. Отстань, черт!
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Талызин (читает). Отречение от престола императора Павла I. «Мы, Павел I-й, милостью Божьей, император и самодержец Всероссийский, и прочее, и прочее, беспристрастно и непринужденно объявляем, что от правления государства Российского навек отрицаемся, в чем клятву нашу пред Богом и всецелым светом приносим. Вручаем же престол сыну и законному наследнику нашему, Александру Павловичу».
Розен. А где же конституция?
Талызин. Александр — наша конституция!
Голоса. Виват Александр!
Талызин. Мы, господа, на совесть. Извольте и то рассудить, что государь самодержавный не имеет права законно власть свою ограничить, понеже Россия вручила предкам его самодержавие нераздельное…
Бибиков. Помилуйте, господа, из-за чего же мы стараемся? Из-за круглых шляп да фраков, что ли?
Голоса. Круглые шляпы да фраки, виват! Виват свобода!
Клокачев. Не угодно ли будет, государи мои, выслушать прожект о соединении областей Российской империи по образцу Северо-Американской республики?
Платон Зубов. А вот, погодите, задаст вам ужо Аракчеев республику!
Шум, крики.
Одни. Виват самодержавие!
Другие. Виват конституция!
Тучков. А мне что-то, ребятушки, боязно — уж не черт ли нас попутал?..
Талызин. Господа, господа! Дайте же слово сказать…
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Талызин. Российская империя столь велика…
Первый. Велика Федора да дура.
Второй. Ничего в России нет: по внешности есть все, а на деле — нет ничего.
Третий. Россия — метеор: блеснул и пропал.
Мансуров. Умрем — и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Талызин. Российская империя столь велика и обширна, что, кроме государя самодержавного, всякое иное правление неудобовозможно и пагубно…
Голоса. Верно! Верно! К черту конституцию! Это все немцы придумали, враги отечества, фармазоны проклятые!
Талызин. Ибо что, господа, зрим в Европе? Просвещеннейший из всех народов сбросил с себя златые цепи порядка гражданского, опрокинул алтари и троны и, как поток, надутый всеми мерзостями злочестия и разврата, выступил из берегов своих, угрожая затопить Европу…
Татаринов. Европа вскоре погрузится в варварство…
Талызин. Одна Россия, как некий колосс непоколебимый, стоит, и основание оного колосса — вера православная, власть самодержавная.
Голоса. Виват самодержавие! Виват Россия!
Скарятин. Россия спасет Европу!
Титов. Удивительно!
Мордвинов. Граждане российские…
Волконский. Петенька, Петенька, попляши казачка!
Долгорукий. Отстань, черт!
Голоса. Слушайте! Слушайте!
Мордвинов. Граждане российские! Может ли быть вольность политическая там, где нет простой человеческой вольности и где миллионы рабов томятся под властью помещиков? Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы оставляем крестьянству? То, чего отнять не можем, — воздух. [39]Обратим же взоры наши на человечество и устыдимся, граждане! Низлагая тирана, да не будем сами тиранами — освободим рабов…
Татаринов. А Емельку Пугачева забыли?
Скарятин. Освободи их, отродие хамов, так они нам горло перервут.
Мордвинов. Граждане российские…
Один. Слушайте! Слушайте!
Другие. Довольно!
Мордвинов. Блюдитесь же, граждане! День мщения грядет — восстанут рабы и цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои обагрят. Плаха и петля, меч и огонь — вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен… Я зрю сквозь целое столетие… я зрю…
Голоса. Молчите! Молчите! Довольно!
Татаринов. Вы оскорбляете, сударь, честь дворянства российского! Мы не позволим…
Талызин. Господа, мы все не о том — нам нужно о деле, а мы черт знает о чем!
Голоса. В чем же дело, говорите!
Талызин. А дело в том, что если государь отреченья не подпишет, как нам быть?
Одни. Арестовать!
Другие. В Шлиссельбург!
Талызин. Легко сказать — Шлиссельбург. Войска ему преданы, освободят и что тогда?
Бенигсен. Messieurs, le vin est tir?, il faut le boire. [40]У государя самодержавного корону отнять и сохранить ему жизнь есть дело невозможное.
Все сразу умолкли; такая тишина, что слышится бой курантов за Невою, на Петропавловской крепости.
Тучков. О-хо-хо! Царя убить — страшное дело…
Депрерадович. Помазанник Божий…
Шеншин. Присяга — не шутка…
Ефимович. И в Писании сказано: Бога бойтеся, царя чтите.
Бибиков. Государи мои милостивые! Для всякого ума просвещенного невинность тираноубийцы есть математическая ясность: ежели, скажем, нападет на меня злодей и, вознесши над главою моею кинжал…
Яшвиль. Эх, господа, чего канитель-то тянуть? Намедни он меня по лицу ударил, а таковые обиды кровью смываются!
Голоса. Верно! Верно! Кровь за кровь. Смерть тирану!
Гарданов (вскочив на стул).
Ликуйте, склепанны народы,
Пылай, кровавая заря —
Се правосудие свободы
На плаху возвело царя! [41]
Голоса. Смерть тирану! Смерть тирану! Ура, свобода!
Валериан Зубов (с деревянной ногою). Нет, господа! Я, один на один, хоть с чертом биться готов, но сорок человек на одного — воля ваша, я не запятнаю шпаги моей таковою подлостью!
Бибиков. Лучше сорок на одного, чем один на сорок миллионов — тут, говорю, математика…
Одни. К черту математику! Не хотим! Не надо! Не надо!
Тучков. Жаль Павлушку…
Другие. А коли вам жаль, так ступайте, доносите!
Платон Зубов. Господа, разойдемся, а то арестуют — тем дело и кончится.
Талызин. Что вы, князь? Сами кашу заварили, а теперь на попятный?
Платон Зубов. Да ведь не я один, а вот и они…
Одни. Князь правду говорит — толку не быть — разойдемся.
Другие. Трусы! Шпионы! Предатели!
Один. Как вы, сударь, смеете?..
Кто-то в кого-то пускает бутылкою.
Голоса. Ваше превосходительство, тут дерутся!
Голоса. Тише, тише вы там, черти, анафемы!
Талызин. Господа, господа, как вам не стыдно? Отечество в опасности, а вы…
Крики, смятение. Платон Зубов пробирается к выходу.
Валериан Зубов. Куда ты, Платон?
Платон Зубов. Домой.
Валериан Зубов. Брат, а брат, да ты и вправду струсил, что ли?
Платон Зубов. А ты чего хорохоришься? На деревяшке-то своей не далеко ускачешь. И не сам ли сейчас говорил, что убивать не пойдешь?
Валериан Зубов. Не пойду убивать, но умирать пойду за отечество.
Платон Зубов. Ну, брат, знаем — Кузькина мать собиралась умирать… Да ну же, полно дурить, пусти!
Валериан Зубов. Не пущу!
Платон Зубов (толкает его). Пусти, черт!
Валериан Зубов (обнажая шпагу). Стой, подлец! Заколю!
Платон Зубов (кидаясь на него со шпагою). Ах ты, каракатица безногая! Я тебя!..
Бьются. Их разнимают.
Талызин. Платон Александрович! Валериан Александрович! Брат на брата!..
Стук в наружную дверь.
Платон Зубов (в ужасе, падая навзничь на стул). Аракчеев!..
Смятение.
Голоса. Аракчеев! Аракчеев! Бегите!
Талызин. Господа, что вы? Бог с вами, какой Аракчеев? Это Пален — мы Палена ждем!
Голоса. Пален, Пален! Эк перетрусили!
Талызин (у двери). Кто там?
Голос (из-за двери). Да я же, я, Николай Зубов. Отпирайте, черт побери, ошалели, что ли?
Талызин отпирает. Входит Николай Зубов.
Талызин. Ну, батюшка, напугали.
Николай Зубов. А что?
Талызин. Думали, Аракчеев…
Николай Зубов. Типун вам на язык — зачем его поминаете к ночи?
Талызин. А вы где же, сударь, пропадали?
Николай Зубов. Болел.
Талызин. Животик тоже, как у братца?
Николай Зубов. Не живот, а черт.
Талызин. Черт? В каком же виде?
Николай Зубов. В виде генерала Аракчеева.
Талызин. Тьфу, скверность!
Николай Зубов. Да, сперва по ночам душил, а потом и днем являться стал: куда ни обернусь, все эта рожа паскудная, — торчит, будто бы, под боком да шепчет на ухо: «Поди, донеси, а то арестую». И такая на меня тоска напала, такая, братцы, тоска — ну, просто смерть! Пойду-ка, думаю, к знахарке: с уголька не спрыснет ли? Поутру сегодня ранешенько иду мимо Летнего сада, по набережной; темень, слякоть, склизко; на мостике Лебяжьем споткнулся, упал, едва ногу не вывихнул; ну, думаю, шабаш, тут меня Аракчеев и сцапает. Гляжу, — а на снегу образок лежит малюсенький, вот этот самый, — видите? Николай Угодник Мценский.
Титов. Удивительно!
Николай Зубов. Подобрал, перебежал по мосткам на Петербургскую к Спасу, отслужил молебен, да как запели: «Отче, святителю Николаю! моли Бога о нас», — так меня словно что осенило: ах, батюшки, думаю, да ведь это он сам святитель-то, ангел мой, благословил меня иконкою! И все как рукой сняло — ничего я теперь не боюсь и вы, братцы, не бойтесь — Никола вывезет!
Талызин. Никола-то Николою, а мы тут, ваше сиятельство, чуть не перессорились…
Николай Зубов. Из-за чего?
Талызин. А если отреченья государь не подпишет, так что делать?
Николай Зубов. Что делать? Убить как собаку — и кончено!
Голоса. Убить! Убить! Собаке собачья смерть! Смерть тирану!
Бибиков (в исступлении). Не ему одному, а всем! Пока не перережем их всех, не истребим гнездо проклятое, — не будет в России свободы!
Одни. Всех! Всех! Бить так бить!
Другие. Что вы, что вы, братцы!.. Бога побойтесь!
Николай Зубов. Небойсь, ребята, небойсь, — Никола вывезет!
Стук в дверь. Опять, как давеча, смятение.
Голоса. Аракчеев! Вот когда Аракчеев… Бегите! Бегите!
Талызин (у двери). Кто там?
Голос (из-за двери). Граф Пален.
Талызин отпирает дверь. Входит Пален.
Пален. Ну, что, господа, как у вас тут? Все ли готово?
Талызин. Все, ваше сиятельство! Только вот никак сговориться не можем.
Пален. Не говорить, а делать надо. Одно, друзья, помните: не разбивши яиц, не состряпаешь яичницы.
Татаринов. Это что же значит? А?
Скарятин. Яйца — головы царские, а яичница — революция, что ли?
Пален. Ну, господа, времени терять нечего — идем!
Голоса. Идем! Идем!
Пален. На два отряда разделимся: одни со мною, другие с князем Платоном…
Платон Зубов. Нет, граф, на меня не рассчитывайте.
Пален. Что такое?
Платон Зубов. Не могу — болен.
Пален. Что вы, что вы, Платон Александрович, батюшка, помилуйте, в последнюю минуту, — прескверная штука, не угодно ли стакан лафита.
Бенигсен. Не извольте беспокоиться, граф! Князь, правда, болен. Но это пройдет — у меня для него отличное средство… (Платону Зубову.) Ваше сиятельство, на два слова. (Палену.) А вы, граф, пока разделяйте отряды.
Бенигсен отводит Платона Зубова в сторону.
Пален. Господа, кому угодно со мною, сюда пожалуйте, направо, а прочие, с князем, — налево.
Все стоят, не двигаясь.
Пален. Ну, что же? Разделяйтесь… (Молчание.) А, понимаю… (Сам расставляет всех по очереди). Со мной — с князем, со мной — с князем.
Платон Зубов и Бенигсен — в стороне.
Платон Зубов. Что вам, сударь, угодно?
Бенигсен. А то что если вы…
Платон Зубов. Оставьте меня в покое!
Бенигсен. Если вы…
Платон Зубов. Убирайтесь к черту!
Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте.
Вынимает пистолет.
Платон Зубов. Что за шутки!
Бенигсен. А вот увидите, как шучу.
Взводит курок.
Платон Зубов. Перестаньте, перестаньте же, Леонтий Леонтьевич…
Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз — идете?
Платон Зубов. Послушайте…
Бенигсен. Два — идете?
Платон Зубов. Э, черт…
Бенигсен. Три.
Платон Зубов. Иду, иду.
Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет — пилюли изрядно подействовали.
Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем — и с Богом.
Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?
Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет — ему все ходы известны.
Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.
Яшвиль. А если не опустят?
Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.
Депрерадович. А потом?
Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.
Яшвиль. Караула в передней много ли?
Аргамаков. Два камер-гусара.
Депрерадович. Из наших?
Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.
Денщики подают на подносах бокалы с шампанским.
Пален (подымая бокал). С новым государем императором Александром Павловичем. Ура!
Все. Ура! Ура!
Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?
Пален. Почему?
Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.
Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…
Бенигсен. Поздно, да, — или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tir?, il faut le boire. Идемте.
Пален. Идемте, господа!
Голоса. Идем! Идем! Ура!
Талызин. Ваше сиятельство, как же так? — ведь мы ничего не решили…
Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!
Все уходят. Два денщика, старый — Кузьмич и молодой — Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют.
Федя. Дяденька, а дяденька, грех-то какой — ведь они его убьют?
Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.
Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!
Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку, [42]убили Иванушку, [43]убили Петеньку, [44]убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.
Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?
Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, — кто ни поп, тот и батька.
Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.
Кузьмич.
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Я за то, про то калачницу убил,
Что не с солию калачики пекла,
Не поджаристые.
ВТОРАЯ КАРТИНА
Комната княгини Анны Гагариной. Налево — дверь в спальню; в глубине — дверь на лестницу, ведущую в апартаменты государя. Направо — камин с огнем. В углу стенные часы. Ночь.Павел и Анна.
Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, П?влушка, спи, родненький!
Павел. Какие у тебя глазки ясные — точно два зеркальца — вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…
Анна. Спи, маленький, спи, деточка!
Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?
Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез — пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…
Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?
Анна. Мачеха.
Павел. А меня мать родная… Ну, да не надо об этом… Зато, когда весело, так весело — расшалимся, бывало, с Борей Куракиным, [45]со стола учительского скатерть сдернем и ну кататься, валяться — пыль столбом. Из шкапов книжных полки повытаскаем, мосты военные строим. А лошадки, солдатики! А там уж и дела сердечные… Влюбляться-то чуть не с колыбели начал. В томах Энциклопедии Французской — книжищах преогромных, больше меня самого — все изъяснение к слову Amour ищу и с фрейлинами — против нас жили во флигеле — в окна переглядываемся. Не знал еще, что такое любовь, а уж дня не мог прожить без страсти. Подышу на зеркало и выведу пальцем имя возлюбленной, а услышу, идут — сотру поскорее. Раз на балу персик украл, спрятал в карман, чтоб любезной отдать, да забыл, сел, раздавил, по штанам потекло — срам! А красавицы-то, не шутя, на плутишку заглядывались: я ведь тогда — не то что теперь, курносый урод, — мальчик был прехорошенький. Портретик мой помнишь? Где он? Покажи-ка.
Анна снимает с шеи цепочку с медальоном и подает Павлу.
Павел (глядя на портрет). А-а! Я и забыл, что мы тут вдвоем: на одной половинке — я, на другой — он. Ровесники. Обоим лет по двенадцати. И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво — ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!
Ломает медальон и бросает в огонь.
Павел. Будь он проклят! проклят! проклят!
Анна. Что ты, Павлушка? Сына родного…
Павел. Отцеубийца!
Анна. Нет, нет, не верь, налгали тебе — Александр невинен…
Павел. Невинен? Он-то невинен? Да знаешь ли, что он со мною сделать хотел? Пусть бы просто убил — как разбойник, ночью пришел и зарезал… Так нет же, нет! Не тело, а душу мою умертвить он хотел — лишить меня разума… С ума-то свести можно всякого, только стой все кругом, да подмигивай: «Вот, мол, сходит, сходит с ума!» Хоть кого, говорю, возьми, не выдержит — взбесится… А сошел бы с ума, — посадили бы на цепь, пришли бы дразнить, как зверя в клетке, и я бы выл, выл, выл, как зверь, или как ветер — слышишь? — в трубе воет — у-у-у!..
Анна. Не надо, не надо, П?влушка миленький! А то ведь и вправду можно…
Павел. Можно! А ты что думала? Когда тяжесть России, тяжесть Европы, тяжесть мира, вся на одной голове — с ума сойти можно. Бог да я — больше никого, вот что тяжко, — человеку, пожалуй, и не вынести… Трон мой — крест мой, багряница — кровь, корона — терновый венец, иглы пронзили мне голову… За что, за что, Господи?.. Да будет воля Твоя… Но тяжко, тяжко, тяжко!..
Падает на колени.
Анна (обнимая и целуя голову Павла). П?влушка, бедный ты мой, бедненький!..
Павел. Да, — «Бедный Павел! Бедный Павел!» Знаешь, кто это сказал?
Анна. Кто?
Павел. Петр.
Анна. Кто?
Павел. Государь император Петр I, мой прадед.
Анна. Во сне?
Павел. Наяву.
Анна. Привидение?
Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет — гляжу — высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко — лица не видать. «Кто это?» — говорю. А он остановился, снял шляпу — и узнал я — государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»
Анна. И что же?
Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?
Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…
Павел. Да, страшно. Все страшно, — о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль [46]говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя — не надо об этом… Лучше опять так — головой на коленях твоих — тихо, тихо — баю-баюшки-баю…
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, П?влушка, спи, родненький.