– Когда нам, секретным агентам, приходится жить и работать в феодальном обществе, то мы должны делать все, чтобы ничем не выделяться. Я правильно говорю?
– Похоже, так.
Мэй Сун надменно улыбнулась:
– Тогда почему в должна сносить грубость от холопки?
– Эй, послушайте, – заявила мисс П.Уолш. – Я не намерена выслушивать такое от вас, или от кого другого. Если хотите, чтобы я упаковала ваш пиджачок, то будьте добры, ведите себя прилично. Меня в жизни так не оскорбляли!
Мэй Сун вся подобралась, напустив на себя вид самой настоящей императрицы, и процедила сквозь зубы:
– Ты служанка и должна служить.
– Послушай, малютка, – отпарировала мисс П. Уолш. – У нас есть профсоюз, и мы не потерпим таких выходок. Так что, будь добра, говори чуть повежливее, или этот пиджачок полетит тебе в рожу.
Мистер Пелфред в этот момент что-то растолковывал своему помощнику насчет наличных, и как с ними обращаться. Услышав пререкания, он, мелко семеня ногами, подбежал к стойке. Топ-топ-топ – простучали его сверкающие туфли по серому мраморному полу. Его круглое лицо лоснилось, дыхание было прерывисто, ручки беспомощно болтались.
– Прошу вас, не надо так нервничать, – обратился он к мисс П. Уолш.
– Пусть будет повежливее, – бушевала та. – У нас есть профсоюз! – Услышав этот вопль, появилась длинная и тощая, как жердь, суровая женщина в твидовом костюме – явно какой-то профсоюзный босс. Она протопала в направлении шумящей группы людей, сгрудившихся вокруг стойки, где шла упаковка кителя.
– Что тут происходит? – важно спросила она.
– Всего лишь небольшое недоразумение, – поспешил ответить мистер Пелфред.
– Эта покупательница меня оскорбила, – мисс П. Уолш ткнула пальцем в сторону Мэй Сун, а та стояла гордо и неприступно, как бы взирая на ссору между своими собственными служанками.
– Что случилось, дорогая? – переспросила суровая женщина. – Расскажи подробно, что произошло.
– Я заворачивала для нее этот чудной пиджачок, и тут она заявила, чтобы я прикусила язык, или еще что-то в этом роде. Изображала из себя аристократку, и просто наклала на меня. Просто взяла и наклала.
Суровая женщина с ненавистью посмотрела на мистера Пелфреда.
– Мы не собираемся мириться с этим, мистер Пелфред, – заявила она. – Она вовсе не обязана обслуживать этого клиента, а если вы ее заставите, то весь коллектив объявит забастовку. Мы не намерены идти ни на какие уступки.
Мистер Пелфред беспомощно всплеснул руками.
– Хорошо, хорошо. Я сам все упакую.
– Нет, нельзя, – заявила суровая женщина. – Вы не член профсоюза.
– Фашистская свинья, – холодно изрекла Мэй Сун. – Трудящиеся массы скоро поймут всю гнусность вашей эксплуатации и порвут сковывающие их цепи.
– А ты, цветочек лотоса, – обратилась к ней суровая женщина, – заткни свой гребаный ротик, забери свой гребаный пиджачок, и убирайся через гребаную дверь вместе со своим сексапильным дружочком, а не то вылетишь через гребаное окно. А если твоему дружочку это не по душе, то и он вылетит вместе с тобой.
Римо поднял руки:
– Я любовник, а не боец.
– Да уж, плейбойчик, это у тебя на лице написано, – сказала суровая женщина.
Мэй Сун с недоумением посмотрела на Римо.
– Ты что, собираешься позволить всем этим гадинам так меня оскорблять?
– Да, – коротко ответил Римо. Золотистое лицо Мэй Сун окрасилось розовой краской, и, с трудом взяв себя в руки, она сказала ледяным тоном:
– Ладно, пошли. Забери китель и платья.
– Возьми половину.
– Ты возьмешь китель, – приказала Мэй Сун.
– Ладно, – согласился Римо и скорбно взглянул на мисс П. Уолш. – У меня к вам большая просьба, не откажите в любезности. Нам далеко идти, и если бы вы могли положить этот пиджак в какую-нибудь коробку или что-то в этом роде, я был бы вам крайне признателен. Все что угодно – коробка, пакет, все сгодится, – Да-да, конечно, – с готовностью отозвалась мисс П. Уолш. – Ой, смотрите-ка, кажется, дождь собирается. Я заверну его в два слоя бумага. У нас на складе есть специальная бумага, пропитанная особым химическим составом. Так что ваш пиджак не промокнет.
Продавщица ушла за особой оберточной бумагой, мистер Пелфред мелко-мелко засеменил обратно на свое рабочее место, суровая женщина все с тем же важным видом вернулась в контору, и тогда Мэй Сун снова обратилась к Римо:
– Нечего было так пресмыкаться перед ней.
А по пути в гостиницу она добавила:
– В вашей стране совсем не осталось добродетели.
Но уже в вестибюле гостиницы она немного оттаяла, а когда они поднялись к себе в номер, где Чиун восседал верхом на своем сундуке, она уже вся просто булькала от восторга и с воодушевлением щебетала, как здорово, что наконец-то она увидит замечательную школу каратэ, о которой так много слышала, и как все это интересно!
Римо незаметно для нее подмигнул Чиуну и сказал ему:
– Пошли, мы снова отправляемся в китайский квартал. Полюбуемся на искусство каратэ.
А девушку он спросил:
– Хочешь поесть?
– Нет, – отказалась она. – Я поем после школы каратэ.
Она не сказала "мы", отметил Римо про себя. Вероятно, она думает, что к обеду избавится от его общества.
Глава 18
Глава 19
– Похоже, так.
Мэй Сун надменно улыбнулась:
– Тогда почему в должна сносить грубость от холопки?
– Эй, послушайте, – заявила мисс П.Уолш. – Я не намерена выслушивать такое от вас, или от кого другого. Если хотите, чтобы я упаковала ваш пиджачок, то будьте добры, ведите себя прилично. Меня в жизни так не оскорбляли!
Мэй Сун вся подобралась, напустив на себя вид самой настоящей императрицы, и процедила сквозь зубы:
– Ты служанка и должна служить.
– Послушай, малютка, – отпарировала мисс П. Уолш. – У нас есть профсоюз, и мы не потерпим таких выходок. Так что, будь добра, говори чуть повежливее, или этот пиджачок полетит тебе в рожу.
Мистер Пелфред в этот момент что-то растолковывал своему помощнику насчет наличных, и как с ними обращаться. Услышав пререкания, он, мелко семеня ногами, подбежал к стойке. Топ-топ-топ – простучали его сверкающие туфли по серому мраморному полу. Его круглое лицо лоснилось, дыхание было прерывисто, ручки беспомощно болтались.
– Прошу вас, не надо так нервничать, – обратился он к мисс П. Уолш.
– Пусть будет повежливее, – бушевала та. – У нас есть профсоюз! – Услышав этот вопль, появилась длинная и тощая, как жердь, суровая женщина в твидовом костюме – явно какой-то профсоюзный босс. Она протопала в направлении шумящей группы людей, сгрудившихся вокруг стойки, где шла упаковка кителя.
– Что тут происходит? – важно спросила она.
– Всего лишь небольшое недоразумение, – поспешил ответить мистер Пелфред.
– Эта покупательница меня оскорбила, – мисс П. Уолш ткнула пальцем в сторону Мэй Сун, а та стояла гордо и неприступно, как бы взирая на ссору между своими собственными служанками.
– Что случилось, дорогая? – переспросила суровая женщина. – Расскажи подробно, что произошло.
– Я заворачивала для нее этот чудной пиджачок, и тут она заявила, чтобы я прикусила язык, или еще что-то в этом роде. Изображала из себя аристократку, и просто наклала на меня. Просто взяла и наклала.
Суровая женщина с ненавистью посмотрела на мистера Пелфреда.
– Мы не собираемся мириться с этим, мистер Пелфред, – заявила она. – Она вовсе не обязана обслуживать этого клиента, а если вы ее заставите, то весь коллектив объявит забастовку. Мы не намерены идти ни на какие уступки.
Мистер Пелфред беспомощно всплеснул руками.
– Хорошо, хорошо. Я сам все упакую.
– Нет, нельзя, – заявила суровая женщина. – Вы не член профсоюза.
– Фашистская свинья, – холодно изрекла Мэй Сун. – Трудящиеся массы скоро поймут всю гнусность вашей эксплуатации и порвут сковывающие их цепи.
– А ты, цветочек лотоса, – обратилась к ней суровая женщина, – заткни свой гребаный ротик, забери свой гребаный пиджачок, и убирайся через гребаную дверь вместе со своим сексапильным дружочком, а не то вылетишь через гребаное окно. А если твоему дружочку это не по душе, то и он вылетит вместе с тобой.
Римо поднял руки:
– Я любовник, а не боец.
– Да уж, плейбойчик, это у тебя на лице написано, – сказала суровая женщина.
Мэй Сун с недоумением посмотрела на Римо.
– Ты что, собираешься позволить всем этим гадинам так меня оскорблять?
– Да, – коротко ответил Римо. Золотистое лицо Мэй Сун окрасилось розовой краской, и, с трудом взяв себя в руки, она сказала ледяным тоном:
– Ладно, пошли. Забери китель и платья.
– Возьми половину.
– Ты возьмешь китель, – приказала Мэй Сун.
– Ладно, – согласился Римо и скорбно взглянул на мисс П. Уолш. – У меня к вам большая просьба, не откажите в любезности. Нам далеко идти, и если бы вы могли положить этот пиджак в какую-нибудь коробку или что-то в этом роде, я был бы вам крайне признателен. Все что угодно – коробка, пакет, все сгодится, – Да-да, конечно, – с готовностью отозвалась мисс П. Уолш. – Ой, смотрите-ка, кажется, дождь собирается. Я заверну его в два слоя бумага. У нас на складе есть специальная бумага, пропитанная особым химическим составом. Так что ваш пиджак не промокнет.
Продавщица ушла за особой оберточной бумагой, мистер Пелфред мелко-мелко засеменил обратно на свое рабочее место, суровая женщина все с тем же важным видом вернулась в контору, и тогда Мэй Сун снова обратилась к Римо:
– Нечего было так пресмыкаться перед ней.
А по пути в гостиницу она добавила:
– В вашей стране совсем не осталось добродетели.
Но уже в вестибюле гостиницы она немного оттаяла, а когда они поднялись к себе в номер, где Чиун восседал верхом на своем сундуке, она уже вся просто булькала от восторга и с воодушевлением щебетала, как здорово, что наконец-то она увидит замечательную школу каратэ, о которой так много слышала, и как все это интересно!
Римо незаметно для нее подмигнул Чиуну и сказал ему:
– Пошли, мы снова отправляемся в китайский квартал. Полюбуемся на искусство каратэ.
А девушку он спросил:
– Хочешь поесть?
– Нет, – отказалась она. – Я поем после школы каратэ.
Она не сказала "мы", отметил Римо про себя. Вероятно, она думает, что к обеду избавится от его общества.
Глава 18
– Сэр, я вынужден предупредить вас, что, может быть, у вас больше не будет возможности полагаться на нас в этом деле.
Смит уже миновал стадию душевного напряжения, и теперь его голос был так же спокоен, как и залив Лонг-Айленд за его окнами – ровная поверхность воды, спокойная без обычных волн и даже ряби.
Все было кончено. Смит принял решение, продиктованное складом его характера – того самого характера, за который покойный президент когда-то избрал его для исполнения этого задания, хотя Смит и не хотел его на себя брать; того самого характера, который начал складываться в далекой юности, в незапамятные времена; того самого характера, который говорил Харолду В.
Смиту, что долг есть долг, и его надо исполнять, не думая о собственном благополучии.
И вот все это кончится его смертью. Римо позвонит. Смит через него передаст Чиуну приказ возвращаться в Фолкрофт. Чиун убьет Римо и вернется в родную деревню Синанджу, в чем ему поможет Центральное Разведывательное Управление.
– Вы должны продолжать усилия в том же направлении, – настаивал президент.
– Не могу, сэр. Эта троица собирает вокруг себя толпы. Наш телефонный разговор подслушали. К счастью, это были люди из ФБР. Но если бы они узнали, кто мы такие на самом деле, подумайте, в каком глупом положении они бы оказались. Мы будем действовать согласно заранее продуманному плану, пока еще не слишком поздно. Таково мое решение.
– А нет никакой возможности оставить того человека на службе? – голос президента слегка дрогнул.
– Нет.
– Возможно ли, что в ваших планах по расформированию организации что-то не сработает?
– Да.
– Насколько это вероятно?
– Очень мало.
– Что ж, если у вас что-то не получится, могу ли я впредь рассчитывать на вас? Это возможно?
– Да, сэр, но я очень в этом сомневаюсь, – Как президент Соединенных Штатов я приказываю вам не приводить в исполнение ваш план, доктор Смит.
– Прощайте, сэр, и удачи вам.
Смит повесил трубку специального телефона с белой кнопкой. Ах, обнять бы снова жену, попрощаться с дочерьми, сыграть еще хоть одну партию в гольф в Уэстчестерском клубе! А ведь он уже почти добился результата восемьдесят ударов на восемнадцать лунок. С какой это стати гольф именно сегодня вдруг приобрел такую важность? Странно. Но с другой стороны – а чем объяснить то значение, которое гольф играет в жизни во все остальные дни?
Может быть, уйти сейчас – это наилучший выход. В Библии сказано, что никто не знает своего часа. Но Смит знает это с точностью до секунды. Он опять посмотрел на часы. Еще минута. Он достал из жилетного кармана пакетик с одной ампулой – ей предстоит сделать свое дело.
Белая ампула была продолговатой формы, а концы ее были вроде как стесаны, что придавало ей форму гробика. Это чтобы люди знали – это яд, и не приняли ее по ошибке. Смит уяснил себе это правило, когда ему было шесть лет. Такого рода информация не исчезает бесследно, человек живет с ней, хотя, может быть, никогда в жизни она ему практически не понадобится.
Перед мысленным взором Смита проносились лица, слова и чувства, выплывшие из глубин сознания – а ему-то казалось, что все это давно забыто.
Вспоминая прожитую жизнь, Смит машинально катал пальцами ампулу по записке с распоряжением отправить алюминиевый ящик в Парсиппани, штат Нью-Джерси.
Зазвенел аппарат специальной связи. Смит поднял трубку и обратил внимание, что руки его дрожат. Трубка чуть не выскользнула из рук – так вспотели ладони.
– У меня для вас хорошие новости, – донесся голос Римо.
– Слушаю, – отозвался Смит.
– Я думаю, что сумею выйти на нашего друга. Я как раз направляюсь туда, где он сейчас находится.
– Очень хорошо, – сказал доктор Смит. – Попутного вам ветра. Кстати, вы можете сказать Чиуну, чтобы он возвращался в Фолкрофт.
– Не-а, – возразил Римо. – Он сделает свое дело в лучшем виде. Я знаю, как его можно использовать.
– Ну, – протянул Смит. – Он не очень-то вписывается в общую картину.
Отошлите его.
– Не пойдет, – заявил Римо. – Он мне нужен. Да не волнуйтесь вы так.
Все пройдет отлично.
– Ну хорошо, – голос Смита звучал совершенно спокойно. – Просто скажите ему, что я прошу его вернуться. О'кей?
– Ни-ни. Я знаю ваши штучки. Я ему скажу, и он вернется, что бы там я ему еще ни наплел. Он профессионал.
– Вот и вы тоже будьте профессионалом. Я хочу, чтобы он вернулся.
– Получите его завтра.
– Скажите ему сегодня.
– Не будем торговаться, дорогой.
– Римо, это приказ. Это очень важный приказ.
На другом конце провода замолчали. Часть телефонной линии до определенного пункта вполне могла быть прослушана. Доктор Смит не должен был говорить того, что он только что сказал, но надо было попытаться и власть употребить.
Не сработало.
– Черт вас побери, вечно вы беспокоитесь по пустякам. Я вам завтра позвоню. Днем больше, днем меньше – вам от этого хуже не станет.
– Вы отказываетесь выполнить приказ?
– Обратитесь в суд, – донеслись последние слова Римо. Потом – щелчок, и линия отключилась.
Доктор Смит вернул трубку на место, вернул ампулу в пакетик, пакетик вернул в жилетный карман и позвонил секретарше:
– Позвоните моей жене. Скажите ей, что я поздно вернусь сегодня. Потом позвоните в клуб и закажите для меня на вечер площадку для гольфа.
– Да, сэр. Кстати, насчет вашего распоряжения об отправке оборудования из подвала. Отправить?
– Не сегодня, – сказал доктор Смит.
До двенадцати часов завтрашнего дня никаких забот в обязанностей у Смита не было. Ему оставалось выполнить только одно дело – умереть и унести с собой в могилу всю организацию. Но он не мог сделать этого, пока не был сделан первый шаг – Римо еще был жив. А раз ему больше не предстояло принимать никаких решений, можно и сыграть в гольф. Конечно, за всеми этими заботами и тревогами ему не добиться восьмидесяти ударов. Если он сможет закончить игру хотя бы за девяносто, это уже будет достижением с учетом всех нынешних обстоятельств. Девяносто сегодня – это все равно что восемьдесят в любой другой день. А сегодня дело обстояло настолько серьезно, что Смит даже мог позволить себе "маллиган". Нет, даже два "маллигана".
Особенность характера доктора Харолда В. Смита заключалась в том, что вся честность и холодная решительность его – та, что не позволяла отступить ни на шаг от принятого решения, – таяла, как дым, как только он ставил белый мячик на зеленый газон поля.
Прежде чем поставить мячик на стартовую отметку на первом треке, доктору Смиту пришлось хорошенько разогреться. К этому его вынуждали: неотвратимость судьбы, низкая температура тела и неуверенность в том, что он сможет точно послать мяч в лунку с расстояния больше шести футов. К тому же не хотелось ударить в грязь лицом при своем последнем выступлении. Но уже после первой лунки Смит был уверен, что добьется своего.
Смит уже миновал стадию душевного напряжения, и теперь его голос был так же спокоен, как и залив Лонг-Айленд за его окнами – ровная поверхность воды, спокойная без обычных волн и даже ряби.
Все было кончено. Смит принял решение, продиктованное складом его характера – того самого характера, за который покойный президент когда-то избрал его для исполнения этого задания, хотя Смит и не хотел его на себя брать; того самого характера, который начал складываться в далекой юности, в незапамятные времена; того самого характера, который говорил Харолду В.
Смиту, что долг есть долг, и его надо исполнять, не думая о собственном благополучии.
И вот все это кончится его смертью. Римо позвонит. Смит через него передаст Чиуну приказ возвращаться в Фолкрофт. Чиун убьет Римо и вернется в родную деревню Синанджу, в чем ему поможет Центральное Разведывательное Управление.
– Вы должны продолжать усилия в том же направлении, – настаивал президент.
– Не могу, сэр. Эта троица собирает вокруг себя толпы. Наш телефонный разговор подслушали. К счастью, это были люди из ФБР. Но если бы они узнали, кто мы такие на самом деле, подумайте, в каком глупом положении они бы оказались. Мы будем действовать согласно заранее продуманному плану, пока еще не слишком поздно. Таково мое решение.
– А нет никакой возможности оставить того человека на службе? – голос президента слегка дрогнул.
– Нет.
– Возможно ли, что в ваших планах по расформированию организации что-то не сработает?
– Да.
– Насколько это вероятно?
– Очень мало.
– Что ж, если у вас что-то не получится, могу ли я впредь рассчитывать на вас? Это возможно?
– Да, сэр, но я очень в этом сомневаюсь, – Как президент Соединенных Штатов я приказываю вам не приводить в исполнение ваш план, доктор Смит.
– Прощайте, сэр, и удачи вам.
Смит повесил трубку специального телефона с белой кнопкой. Ах, обнять бы снова жену, попрощаться с дочерьми, сыграть еще хоть одну партию в гольф в Уэстчестерском клубе! А ведь он уже почти добился результата восемьдесят ударов на восемнадцать лунок. С какой это стати гольф именно сегодня вдруг приобрел такую важность? Странно. Но с другой стороны – а чем объяснить то значение, которое гольф играет в жизни во все остальные дни?
Может быть, уйти сейчас – это наилучший выход. В Библии сказано, что никто не знает своего часа. Но Смит знает это с точностью до секунды. Он опять посмотрел на часы. Еще минута. Он достал из жилетного кармана пакетик с одной ампулой – ей предстоит сделать свое дело.
Белая ампула была продолговатой формы, а концы ее были вроде как стесаны, что придавало ей форму гробика. Это чтобы люди знали – это яд, и не приняли ее по ошибке. Смит уяснил себе это правило, когда ему было шесть лет. Такого рода информация не исчезает бесследно, человек живет с ней, хотя, может быть, никогда в жизни она ему практически не понадобится.
Перед мысленным взором Смита проносились лица, слова и чувства, выплывшие из глубин сознания – а ему-то казалось, что все это давно забыто.
Вспоминая прожитую жизнь, Смит машинально катал пальцами ампулу по записке с распоряжением отправить алюминиевый ящик в Парсиппани, штат Нью-Джерси.
Зазвенел аппарат специальной связи. Смит поднял трубку и обратил внимание, что руки его дрожат. Трубка чуть не выскользнула из рук – так вспотели ладони.
– У меня для вас хорошие новости, – донесся голос Римо.
– Слушаю, – отозвался Смит.
– Я думаю, что сумею выйти на нашего друга. Я как раз направляюсь туда, где он сейчас находится.
– Очень хорошо, – сказал доктор Смит. – Попутного вам ветра. Кстати, вы можете сказать Чиуну, чтобы он возвращался в Фолкрофт.
– Не-а, – возразил Римо. – Он сделает свое дело в лучшем виде. Я знаю, как его можно использовать.
– Ну, – протянул Смит. – Он не очень-то вписывается в общую картину.
Отошлите его.
– Не пойдет, – заявил Римо. – Он мне нужен. Да не волнуйтесь вы так.
Все пройдет отлично.
– Ну хорошо, – голос Смита звучал совершенно спокойно. – Просто скажите ему, что я прошу его вернуться. О'кей?
– Ни-ни. Я знаю ваши штучки. Я ему скажу, и он вернется, что бы там я ему еще ни наплел. Он профессионал.
– Вот и вы тоже будьте профессионалом. Я хочу, чтобы он вернулся.
– Получите его завтра.
– Скажите ему сегодня.
– Не будем торговаться, дорогой.
– Римо, это приказ. Это очень важный приказ.
На другом конце провода замолчали. Часть телефонной линии до определенного пункта вполне могла быть прослушана. Доктор Смит не должен был говорить того, что он только что сказал, но надо было попытаться и власть употребить.
Не сработало.
– Черт вас побери, вечно вы беспокоитесь по пустякам. Я вам завтра позвоню. Днем больше, днем меньше – вам от этого хуже не станет.
– Вы отказываетесь выполнить приказ?
– Обратитесь в суд, – донеслись последние слова Римо. Потом – щелчок, и линия отключилась.
Доктор Смит вернул трубку на место, вернул ампулу в пакетик, пакетик вернул в жилетный карман и позвонил секретарше:
– Позвоните моей жене. Скажите ей, что я поздно вернусь сегодня. Потом позвоните в клуб и закажите для меня на вечер площадку для гольфа.
– Да, сэр. Кстати, насчет вашего распоряжения об отправке оборудования из подвала. Отправить?
– Не сегодня, – сказал доктор Смит.
До двенадцати часов завтрашнего дня никаких забот в обязанностей у Смита не было. Ему оставалось выполнить только одно дело – умереть и унести с собой в могилу всю организацию. Но он не мог сделать этого, пока не был сделан первый шаг – Римо еще был жив. А раз ему больше не предстояло принимать никаких решений, можно и сыграть в гольф. Конечно, за всеми этими заботами и тревогами ему не добиться восьмидесяти ударов. Если он сможет закончить игру хотя бы за девяносто, это уже будет достижением с учетом всех нынешних обстоятельств. Девяносто сегодня – это все равно что восемьдесят в любой другой день. А сегодня дело обстояло настолько серьезно, что Смит даже мог позволить себе "маллиган". Нет, даже два "маллигана".
Особенность характера доктора Харолда В. Смита заключалась в том, что вся честность и холодная решительность его – та, что не позволяла отступить ни на шаг от принятого решения, – таяла, как дым, как только он ставил белый мячик на зеленый газон поля.
Прежде чем поставить мячик на стартовую отметку на первом треке, доктору Смиту пришлось хорошенько разогреться. К этому его вынуждали: неотвратимость судьбы, низкая температура тела и неуверенность в том, что он сможет точно послать мяч в лунку с расстояния больше шести футов. К тому же не хотелось ударить в грязь лицом при своем последнем выступлении. Но уже после первой лунки Смит был уверен, что добьется своего.
Глава 19
Берной Джексон упаковал в "дипломат" свой "Магнум" 357-го калибра – револьвер, более известный под именем "пушка с ручкой". Он бы взял и настоящую пушку, но она не поместилась бы ни в "дипломате", ни на первом этаже школы каратэ "Бонг Ри". Он также не прочь был бы взять с собой человек пять крутых ребят из своей команды, а еще лучше – для усиления – и пару мальчиков из команд Бруклина и Бронкса.
Но чего он действительно хотел всю дорогу, пока выводил из гаража свой "Флитвуд", по пути чуть не сбив пожарный гидрант, – и точно знал, что хочет именно этого, – так это вообще не появляться возле школы каратэ.
Когда он вел свой серый лимузин с откидным верхом, стереомагнитофоном, баром, телефоном и цветным телевизором (в свое время он выложил за машину четырнадцать штук) по Сто двадцать пятой улице, направляясь в сторону Ист-Ривер-драйв, ему на мгновение пришла в голову мысль, что если свернуть на север, то можно будет и уехать подальше отсюда. Конечно, сначала ему пришлось бы вернуться к себе в берлогу и забрать все, что там есть в потайном сейфе. Сколько там? Тысяч сто двадцать. Это всего лишь малая часть того, что он стоит, но с этой суммой он останется жив. Тогда можно будет начать все сначала, и мало-помалу вернуть все. Он контролировал значительную часть операций по местной лотерее, которую называли просто игрой в "числа", и знал, как делать свое дело.
Руки его вспотели и плохо держали руль. Вот он проехал под железнодорожным мостом у вокзала Пенн-Сентрал. Ему было девять, когда он впервые осознал, что эта дорога ведет вовсе не в те далекие прекрасные края, а лишь за пределы города Нью-Йорка, где было множество других гнусных городишек, которые не больно-то привечали черных мальчишек вроде Берноя Джексона. Ах, как мудра была его бабушка: "Люди никогда не пожелают тебе добра, сынок".
И он верил в это. И в тот момент, когда ему надо было бы особенно поверить в это, восемь лет тому назад, он вдруг почему-то забыл про это. И вот теперь, в полном соответствии с законами жизни в Гарлеме, ему предстояло умереть за принятое однажды неверное решение.
Джексон врубил кондиционер на полную мощность, но нашел в этом мало утешения. Ему было и холодно и жарко одновременно. Он насухо вытер правую ладонь о мягкую ткань сиденья. В своем первом "Кадиллаке" он обтянул все сиденья белым мехом – ужасно глупо, но он всю жизнь мечтал об этом. Мех протерся моментально, а уже за первый месяц какие-то сволочи пять раз корежили его машину, даже когда она стояла в гараже.
Его нынешний "Флитвуд" был серого цвета, и все, что в нем есть хорошего, было надежно упрятано. Скоро он выедет на Ист-Ривер-драйв. А когда он повернет направо, на юг, к своему конечному месту назначения – к китайскому кварталу, к своей собственной смерти, пути назад уже не будет. В этом было основное отличие Гарлема от белой Америки.
В белой Америке люди совершали колоссальные ошибки, и это сходило им с рук. В Гарлеме первая большая ошибка становилась последней. А как все казалось легко и просто восемь лет тому назад – тогда, когда ему надо было вспомнить бабушкины наставления и довериться собственным убеждениям! Но и деньги были неплохие.
Он посасывал фирменный напиток бара "Большое яблоко" – три порции виски по цене всего двух, и тут еще один распространитель билетов лотереи – все они тогда перебивались по мелочам – шепнул ему на ухо, что какой-то тип хочет его видеть.
Он намеренно продолжал потягивать виски, чтобы не показать свою заинтересованность. Потом он, стараясь придать своему лицу самое равнодушное выражение, вышел из "Большого яблока" на Ленокс-авеню, где его поджидал черный мужчина в сером костюме и в сером автомобиле. Мужчина кивнул, подзывая Джексона к себе.
– Нежный Шив? – спросил он и открыл дверь машины.
– Ага, – Джексон не стал подходить ближе, а правую руку не стал вынимать из кармана куртки, где лежала изящная "Беретта" 25-го калибра.
– Я дам тебе числа и сто баксов, – сказал незнакомец. – На первое число ты поставишь завтра. Насчет второго позвонишь завтра вечером. Поставь только десятку, но не играй со своим боссом Дереллио.
Надо было тогда же спросить, почему именно ему подвалила фортуна. Ему надо было сразу задаться вопросом, откуда этот тип так хорошо знает его натуру, знает, что если Джексону велеть поставить все деньги, он не поставит ни цента. Знает, что если ему просто назвать число, он наплюет на это. Но если дать ему сотню и велеть сыграть на десятку, он рискнет такой мелочью, чтобы позвонить и узнать, что будет дальше.
Первой мыслью Джексона было: ему поручают сорвать банк. Но не на десятку же! Или этот тип в сером автомобиле хотел, чтобы Джексон сыграл на сотню, и сам добавил еще пятьсот?
Но при чем тут он, Нежный Шив? Нежный Шив вовсе не собирался ставить на то, что не поддавалось его контролю. Пусть этим занимаются тихие старушки с их мелкими монетками и большими мечтаниями. Ради этого в Гарлеме и играли в числа. Ради мечты. Те, кто действительно хотел сделать деньги, играли в мужские игры, шли на биржу, где вероятность выигрыша была больше. Но мужские игры – это что-то реальное, и скоро становилось ясно, что вам самим-то фактически поставить нечего, а из грязи деньги не сотворишь.
А игра в числа – это сладкая мечта, фантазия. За десятку можно было купить день мечтаний о том, что вы сделаете на пять тысяч четыреста. А всего за двадцать пять центов можно было получить сто тридцать пять долларов и купить себе на них продуктов, или расплатиться за квартиру, или купить новый костюм, иль накупить сладостей – все дело вкуса. Любые мыслимые наслаждения.
Ничто другое никогда не заменит в Гарлеме игру в числа. Никогда не угаснет этот вечный азарт, разве что явится кто-то с новой прекрасной мечтой, осуществления которой не надо ждать долго – сегодня поставил, а завтра вперед, до ближайшей кондитерской!
Джексон поставил и выиграл. А вечером позвонил, чтобы узнать второе число.
– Теперь, – сказал ему знакомый голос, – поставь на числа 851 и 857, но не играй по-крупному. Поставь у своего босса Дереллио и скажи друзьям, чтобы тоже поставили. И позвони опять завтра вечером.
Число 851 выиграло, но Дереллио потерял не слишком много, потому что друзья Джексона не послушались его. Нет, они не то чтобы не доверяли ему, но просто они тоже не хотели рисковать понапрасну.
Вечером он опять позвонил, и голос сказал ему:
– Завтрашнее число – 962. Скажи всем своим, что твое чутье сегодня сильно как никогда. И скажи им, что ты будешь ставить только за себя, а они пусть лично идут к Дереллио. И сами пусть ставят на это число.
На следующий день игра пошла по крупному. И когда на предпоследней странице "Дейли ньюс" в разделе объявлений напечатали число 962, с Дереллио было кончено. Он принял все ставки, и теперь ему предстояло выплатить четыреста восемьдесят тысяч.
На следующий вечер голос сказал:
– Встретимся через час на пароме, идущем на остров Стэйтен.
На пароме было жутко холодно, но тот тип из серой машины, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания. Он был упакован в теплое пальто на меху, и меховые сапоги, и меховую шапку. Он протянул Джексону "дипломат".
– Здесь полмиллиона. Расплатись со всеми, кто ставил у Дереллио. И позвони мне опять завтра вечером.
– Что за игру ты ведешь? – спросил его Джексон.
– Ты не поверишь, – отозвался тот, – но чем больше я узнаю, что я делаю, тем меньше понимаю, зачем я это делаю.
– Ты говоришь не как брат.
– Да, в этом проблема со всеми черными, которые выходят наверх. Всего хорошего.
– Подожди минутку, – сказал Джексон, не переставая прыгать по палубе парома с "дипломатом", зажатым между колен, в изо всех сил колотя себя руками, чтобы согреться. – А что если я просто возьму этот чемоданчик и смоюсь?
– Как тебе сказать, – устало отозвался незнакомец. – Мне все-таки кажется, ты парень неглупый, и не захочешь смываться, пока не узнаешь, от кого смываешься. А чем больше ты будешь знать, тем меньше тебе захочется смываться.
– Не понял, красавчик.
– Я и сам ничего не понимаю с тех самых пор, как взялся за это дело.
Тут требуется только точность. – Черный незнакомец еще раз попрощался и ушел. А Джексон расплатился с игроками и взял на себя все операции, которые раньше шли через Дереллио. Раз уж ему дали полмиллиона, чтобы выбросить на ветер, почему бы им не дать ему еще миллион на личные нужды. А тогда уже можно будет и смыться.
Но он не смылся. Он не смылся и тогда, когда получил причитающуюся ему сумму. Он не смылся даже тогда, когда однажды ночью ему приказали стоять на углу улицы и ждать, когда, спустя час, белый человек скажет ему: "Можешь идти". Еще через полчаса Дереллио и двух его сотоварищей нашли в соседнем магазине со сломанными шейными позвонками, а за Нежным Шивом внезапно закрепилась репутация человека, способного убить троих голыми руками, это невероятно повысило уровень честности в рядах распространителей, работающих на него. И в уплату за все это шли лишь мелкие услуги, которые ему время от времени приходилось оказывать чернокожему красавчику с усталым голосом.
Всего лишь мелкие услуги. Обычно – информация, а иногда его просили приладить вот эту штучку тут, а вон ту – там, или достать надежного свидетеля для какого-нибудь судебного процесса, или, наоборот, – проследить, чтобы у другого свидетеля оказалось достаточно денег, чтобы уехать из города. И в течение года его основной работой стал сбор информации в районе, простирающемся от стадиона для поло до Центрального парка.
Даже каникулы на Багамских островах принадлежали не ему. Он оказался в классной комнате, и белый старик с венгерским акцентом начал обсуждать с ним такие вещи, о которых, как полагал Джексон, знала только улица, но называл он их такими именами, которыми сам Джексон никогда не пользовался. Он узнал и про прикрытие, и про явки, и про пароли, и про степени надежности. Ему особенно понравились степени надежности. Попросту говоря, это когда надо сразу определить, свой человек или чужой, насколько ему можно доверять, и не заложит ли.
А потом, однажды осенью, в его службу информации начало поступать очень много запросов по поводу азиатов. Так, ничего особенного. Просто любая информация о любых азиатах, которая могла вдруг случайно всплыть.
И вот теперь красавчик появился снова и сказал Нежному Шиву, что пришла пора сполна расплатиться за все хорошее, что он имел. Ему предстояло убить человека, чей портрет находился в запечатанном конверте, и сделать это надо было у входа в школу каратэ "Бонг Ри". Красавчик особо подчеркнул, что Нежный Шив не должен вскрывать конверт, пока он не уйдет.
И вот Нежный Шив во второй раз в жизни увидел это лицо. Высокие скулы, глубоко посаженные карие глаза, тонкие губы. В первый раз он его видел тогда, когда стоял на углу, где ему было велено, и этот человек вышел из магазина, в котором чуть позднее нашли труп Дереллио, и сказал просто:
"Можешь идти".
Теперь ему предстояло снова встретиться с ним, и на этот раз, Нежный Шив должен был всадить в него пулю. И когда Нежный Шив сворачивал по Ист-Ривер-драйв на юг в сторону Манхеттена, он уже знал, что его приносят в жертву.
Что-то разладилось в огромной машине, частью которой он был. А хозяином машины был тот красавчик. И хозяин решил, что одно маленькое черненькое колесико пора выбросить и заменить новым. Ну что ж, заменим детальку, одним черномазым больше, одним меньше – какая, в конце концов, разница?
Нежный Шив свернул направо по Четырнадцатой улице, потом развернулся на сто восемьдесят градусов, доехал до шоссе Ист-Сайд, и направился на север.
В кармане у него было восемьсот долларов. Он не станет заезжать домой за деньгами, он даже не станет запирать машину, когда приедет в Рочестер. Он не оставит ни малейшей зацепки, и никто его не выследит.
Пусть забирают деньги. Пусть кто угодно забирает машину. Пусть берут все. Он хочет жить.
– Ну парень, – сказал он себе. – Они и вправду заставили тебя пошевеливаться.
Он почувствовал себя счастливым оттого, что ему предстояло прожить еще один день. И чувствовал себя так до тех пор, пока не доехал до проспекта майора Дигана – проспекта, ведущего на скоростную автостраду, а там уже – прочь из города. У дороги сидела негритянская семья. Рядом стоял заглохший "Шевроле" 57-го года выпуска – обшарпанные, побитые, покореженные останки автомобиля, явно испустившего дух. Но Джексон решил, что сумеет привести его в движение.
Он подъехал к этой семье, бесшумно притормозив и мягко прошелестев шинами, и остановился на маленьком островке травы, росшей у забора, отделявшего проспект майора Дигана от Бронкса – Бронкса негров и пуэрториканцев, где в умирающих домах жизнь била ключом.
Он открыл дверцу и вышел. Затхлые запахи волной нахлынули на него. Он разглядел эту негритянскую семью. Четверо мальчишек гоняли консервную банку.
Все они были одеты в такую рвань, какую не найдешь даже и у Армии Спасения.
Сам Нежный Шив Джексон лет пятнадцать назад вполне мог бы оказаться одним из этих мальчишек. Они прервали игру и уставились на него.
Отец семейства сидел на земле у левого переднего крыла автомобиля, спиной к спустившей, совершенно лысой шине. На лице его застыло выражение безропотной покорности судьбе. Женщина, старая, как род человеческий, и усталая, как мельничный жернов, храпела на переднем сиденье.
Но чего он действительно хотел всю дорогу, пока выводил из гаража свой "Флитвуд", по пути чуть не сбив пожарный гидрант, – и точно знал, что хочет именно этого, – так это вообще не появляться возле школы каратэ.
Когда он вел свой серый лимузин с откидным верхом, стереомагнитофоном, баром, телефоном и цветным телевизором (в свое время он выложил за машину четырнадцать штук) по Сто двадцать пятой улице, направляясь в сторону Ист-Ривер-драйв, ему на мгновение пришла в голову мысль, что если свернуть на север, то можно будет и уехать подальше отсюда. Конечно, сначала ему пришлось бы вернуться к себе в берлогу и забрать все, что там есть в потайном сейфе. Сколько там? Тысяч сто двадцать. Это всего лишь малая часть того, что он стоит, но с этой суммой он останется жив. Тогда можно будет начать все сначала, и мало-помалу вернуть все. Он контролировал значительную часть операций по местной лотерее, которую называли просто игрой в "числа", и знал, как делать свое дело.
Руки его вспотели и плохо держали руль. Вот он проехал под железнодорожным мостом у вокзала Пенн-Сентрал. Ему было девять, когда он впервые осознал, что эта дорога ведет вовсе не в те далекие прекрасные края, а лишь за пределы города Нью-Йорка, где было множество других гнусных городишек, которые не больно-то привечали черных мальчишек вроде Берноя Джексона. Ах, как мудра была его бабушка: "Люди никогда не пожелают тебе добра, сынок".
И он верил в это. И в тот момент, когда ему надо было бы особенно поверить в это, восемь лет тому назад, он вдруг почему-то забыл про это. И вот теперь, в полном соответствии с законами жизни в Гарлеме, ему предстояло умереть за принятое однажды неверное решение.
Джексон врубил кондиционер на полную мощность, но нашел в этом мало утешения. Ему было и холодно и жарко одновременно. Он насухо вытер правую ладонь о мягкую ткань сиденья. В своем первом "Кадиллаке" он обтянул все сиденья белым мехом – ужасно глупо, но он всю жизнь мечтал об этом. Мех протерся моментально, а уже за первый месяц какие-то сволочи пять раз корежили его машину, даже когда она стояла в гараже.
Его нынешний "Флитвуд" был серого цвета, и все, что в нем есть хорошего, было надежно упрятано. Скоро он выедет на Ист-Ривер-драйв. А когда он повернет направо, на юг, к своему конечному месту назначения – к китайскому кварталу, к своей собственной смерти, пути назад уже не будет. В этом было основное отличие Гарлема от белой Америки.
В белой Америке люди совершали колоссальные ошибки, и это сходило им с рук. В Гарлеме первая большая ошибка становилась последней. А как все казалось легко и просто восемь лет тому назад – тогда, когда ему надо было вспомнить бабушкины наставления и довериться собственным убеждениям! Но и деньги были неплохие.
Он посасывал фирменный напиток бара "Большое яблоко" – три порции виски по цене всего двух, и тут еще один распространитель билетов лотереи – все они тогда перебивались по мелочам – шепнул ему на ухо, что какой-то тип хочет его видеть.
Он намеренно продолжал потягивать виски, чтобы не показать свою заинтересованность. Потом он, стараясь придать своему лицу самое равнодушное выражение, вышел из "Большого яблока" на Ленокс-авеню, где его поджидал черный мужчина в сером костюме и в сером автомобиле. Мужчина кивнул, подзывая Джексона к себе.
– Нежный Шив? – спросил он и открыл дверь машины.
– Ага, – Джексон не стал подходить ближе, а правую руку не стал вынимать из кармана куртки, где лежала изящная "Беретта" 25-го калибра.
– Я дам тебе числа и сто баксов, – сказал незнакомец. – На первое число ты поставишь завтра. Насчет второго позвонишь завтра вечером. Поставь только десятку, но не играй со своим боссом Дереллио.
Надо было тогда же спросить, почему именно ему подвалила фортуна. Ему надо было сразу задаться вопросом, откуда этот тип так хорошо знает его натуру, знает, что если Джексону велеть поставить все деньги, он не поставит ни цента. Знает, что если ему просто назвать число, он наплюет на это. Но если дать ему сотню и велеть сыграть на десятку, он рискнет такой мелочью, чтобы позвонить и узнать, что будет дальше.
Первой мыслью Джексона было: ему поручают сорвать банк. Но не на десятку же! Или этот тип в сером автомобиле хотел, чтобы Джексон сыграл на сотню, и сам добавил еще пятьсот?
Но при чем тут он, Нежный Шив? Нежный Шив вовсе не собирался ставить на то, что не поддавалось его контролю. Пусть этим занимаются тихие старушки с их мелкими монетками и большими мечтаниями. Ради этого в Гарлеме и играли в числа. Ради мечты. Те, кто действительно хотел сделать деньги, играли в мужские игры, шли на биржу, где вероятность выигрыша была больше. Но мужские игры – это что-то реальное, и скоро становилось ясно, что вам самим-то фактически поставить нечего, а из грязи деньги не сотворишь.
А игра в числа – это сладкая мечта, фантазия. За десятку можно было купить день мечтаний о том, что вы сделаете на пять тысяч четыреста. А всего за двадцать пять центов можно было получить сто тридцать пять долларов и купить себе на них продуктов, или расплатиться за квартиру, или купить новый костюм, иль накупить сладостей – все дело вкуса. Любые мыслимые наслаждения.
Ничто другое никогда не заменит в Гарлеме игру в числа. Никогда не угаснет этот вечный азарт, разве что явится кто-то с новой прекрасной мечтой, осуществления которой не надо ждать долго – сегодня поставил, а завтра вперед, до ближайшей кондитерской!
Джексон поставил и выиграл. А вечером позвонил, чтобы узнать второе число.
– Теперь, – сказал ему знакомый голос, – поставь на числа 851 и 857, но не играй по-крупному. Поставь у своего босса Дереллио и скажи друзьям, чтобы тоже поставили. И позвони опять завтра вечером.
Число 851 выиграло, но Дереллио потерял не слишком много, потому что друзья Джексона не послушались его. Нет, они не то чтобы не доверяли ему, но просто они тоже не хотели рисковать понапрасну.
Вечером он опять позвонил, и голос сказал ему:
– Завтрашнее число – 962. Скажи всем своим, что твое чутье сегодня сильно как никогда. И скажи им, что ты будешь ставить только за себя, а они пусть лично идут к Дереллио. И сами пусть ставят на это число.
На следующий день игра пошла по крупному. И когда на предпоследней странице "Дейли ньюс" в разделе объявлений напечатали число 962, с Дереллио было кончено. Он принял все ставки, и теперь ему предстояло выплатить четыреста восемьдесят тысяч.
На следующий вечер голос сказал:
– Встретимся через час на пароме, идущем на остров Стэйтен.
На пароме было жутко холодно, но тот тип из серой машины, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания. Он был упакован в теплое пальто на меху, и меховые сапоги, и меховую шапку. Он протянул Джексону "дипломат".
– Здесь полмиллиона. Расплатись со всеми, кто ставил у Дереллио. И позвони мне опять завтра вечером.
– Что за игру ты ведешь? – спросил его Джексон.
– Ты не поверишь, – отозвался тот, – но чем больше я узнаю, что я делаю, тем меньше понимаю, зачем я это делаю.
– Ты говоришь не как брат.
– Да, в этом проблема со всеми черными, которые выходят наверх. Всего хорошего.
– Подожди минутку, – сказал Джексон, не переставая прыгать по палубе парома с "дипломатом", зажатым между колен, в изо всех сил колотя себя руками, чтобы согреться. – А что если я просто возьму этот чемоданчик и смоюсь?
– Как тебе сказать, – устало отозвался незнакомец. – Мне все-таки кажется, ты парень неглупый, и не захочешь смываться, пока не узнаешь, от кого смываешься. А чем больше ты будешь знать, тем меньше тебе захочется смываться.
– Не понял, красавчик.
– Я и сам ничего не понимаю с тех самых пор, как взялся за это дело.
Тут требуется только точность. – Черный незнакомец еще раз попрощался и ушел. А Джексон расплатился с игроками и взял на себя все операции, которые раньше шли через Дереллио. Раз уж ему дали полмиллиона, чтобы выбросить на ветер, почему бы им не дать ему еще миллион на личные нужды. А тогда уже можно будет и смыться.
Но он не смылся. Он не смылся и тогда, когда получил причитающуюся ему сумму. Он не смылся даже тогда, когда однажды ночью ему приказали стоять на углу улицы и ждать, когда, спустя час, белый человек скажет ему: "Можешь идти". Еще через полчаса Дереллио и двух его сотоварищей нашли в соседнем магазине со сломанными шейными позвонками, а за Нежным Шивом внезапно закрепилась репутация человека, способного убить троих голыми руками, это невероятно повысило уровень честности в рядах распространителей, работающих на него. И в уплату за все это шли лишь мелкие услуги, которые ему время от времени приходилось оказывать чернокожему красавчику с усталым голосом.
Всего лишь мелкие услуги. Обычно – информация, а иногда его просили приладить вот эту штучку тут, а вон ту – там, или достать надежного свидетеля для какого-нибудь судебного процесса, или, наоборот, – проследить, чтобы у другого свидетеля оказалось достаточно денег, чтобы уехать из города. И в течение года его основной работой стал сбор информации в районе, простирающемся от стадиона для поло до Центрального парка.
Даже каникулы на Багамских островах принадлежали не ему. Он оказался в классной комнате, и белый старик с венгерским акцентом начал обсуждать с ним такие вещи, о которых, как полагал Джексон, знала только улица, но называл он их такими именами, которыми сам Джексон никогда не пользовался. Он узнал и про прикрытие, и про явки, и про пароли, и про степени надежности. Ему особенно понравились степени надежности. Попросту говоря, это когда надо сразу определить, свой человек или чужой, насколько ему можно доверять, и не заложит ли.
А потом, однажды осенью, в его службу информации начало поступать очень много запросов по поводу азиатов. Так, ничего особенного. Просто любая информация о любых азиатах, которая могла вдруг случайно всплыть.
И вот теперь красавчик появился снова и сказал Нежному Шиву, что пришла пора сполна расплатиться за все хорошее, что он имел. Ему предстояло убить человека, чей портрет находился в запечатанном конверте, и сделать это надо было у входа в школу каратэ "Бонг Ри". Красавчик особо подчеркнул, что Нежный Шив не должен вскрывать конверт, пока он не уйдет.
И вот Нежный Шив во второй раз в жизни увидел это лицо. Высокие скулы, глубоко посаженные карие глаза, тонкие губы. В первый раз он его видел тогда, когда стоял на углу, где ему было велено, и этот человек вышел из магазина, в котором чуть позднее нашли труп Дереллио, и сказал просто:
"Можешь идти".
Теперь ему предстояло снова встретиться с ним, и на этот раз, Нежный Шив должен был всадить в него пулю. И когда Нежный Шив сворачивал по Ист-Ривер-драйв на юг в сторону Манхеттена, он уже знал, что его приносят в жертву.
Что-то разладилось в огромной машине, частью которой он был. А хозяином машины был тот красавчик. И хозяин решил, что одно маленькое черненькое колесико пора выбросить и заменить новым. Ну что ж, заменим детальку, одним черномазым больше, одним меньше – какая, в конце концов, разница?
Нежный Шив свернул направо по Четырнадцатой улице, потом развернулся на сто восемьдесят градусов, доехал до шоссе Ист-Сайд, и направился на север.
В кармане у него было восемьсот долларов. Он не станет заезжать домой за деньгами, он даже не станет запирать машину, когда приедет в Рочестер. Он не оставит ни малейшей зацепки, и никто его не выследит.
Пусть забирают деньги. Пусть кто угодно забирает машину. Пусть берут все. Он хочет жить.
– Ну парень, – сказал он себе. – Они и вправду заставили тебя пошевеливаться.
Он почувствовал себя счастливым оттого, что ему предстояло прожить еще один день. И чувствовал себя так до тех пор, пока не доехал до проспекта майора Дигана – проспекта, ведущего на скоростную автостраду, а там уже – прочь из города. У дороги сидела негритянская семья. Рядом стоял заглохший "Шевроле" 57-го года выпуска – обшарпанные, побитые, покореженные останки автомобиля, явно испустившего дух. Но Джексон решил, что сумеет привести его в движение.
Он подъехал к этой семье, бесшумно притормозив и мягко прошелестев шинами, и остановился на маленьком островке травы, росшей у забора, отделявшего проспект майора Дигана от Бронкса – Бронкса негров и пуэрториканцев, где в умирающих домах жизнь била ключом.
Он открыл дверцу и вышел. Затхлые запахи волной нахлынули на него. Он разглядел эту негритянскую семью. Четверо мальчишек гоняли консервную банку.
Все они были одеты в такую рвань, какую не найдешь даже и у Армии Спасения.
Сам Нежный Шив Джексон лет пятнадцать назад вполне мог бы оказаться одним из этих мальчишек. Они прервали игру и уставились на него.
Отец семейства сидел на земле у левого переднего крыла автомобиля, спиной к спустившей, совершенно лысой шине. На лице его застыло выражение безропотной покорности судьбе. Женщина, старая, как род человеческий, и усталая, как мельничный жернов, храпела на переднем сиденье.