Страница:
Шёффер поднял брови. Франсуа, вытащив из кармана страничку с буквами и рисунками своей работы, передал ее печатнику. Тот долго рассматривал листок, поднеся к самым глазам, затем перевел взгляд на молодого человека.
– Да ведь этот юноша настоящий художник! – воскликнул печатник. – Он понял дух каждой буквы! Рисунки отчетливые, с очень изящными завитками! Новичок сделал бы букву N похожей на больную V, а буква L превратилась бы у него в отощавшую I. Но Франсуа удалось передать характер каждой буквы! Кто учил тебя, сынок?
– Никто, – ответил Франсуа.
– Изумительно! – сказал Шёффер. – Действительно, гравер у нас есть… Остается только научить его пользоваться резцом.
– Сколько времени понадобится, чтобы печатня была готова к работе? – спросила Жанна.
– С Божьего благословения мы смогли бы начать вскоре после сбора винограда.
В садах налились яблоки.
Плавильная печь была построена и установлена в мастерской. Она еще и обогревала помещение. В ней даже камни могли бы расплавиться!
Франсуа научился вырезать свинцовые литеры. Следуя указаниям Шёффера, он обжигал и закалял их на огне, смазывал жидким воском и вливал кипящий сплав, состоявший из восьмидесяти частей свинца, десяти – олова, четырех – сурьмы и шести – меди.
Он привык также к возгласу ночного стража:
– Sehen Sie zu Feuer und Taglicht![52]
Карл Смелый вновь вступил в борьбу с Людовиком XI.
Жанна и Жозеф уехали в Анжер, взяв с собой Деодата и кормилицу. Они спасались от летней жары, которая в Страсбурге была невыносимой.
Наступило время сбора винограда.
Франсуа учился говорить по-немецки, а Арминий – по-французски. Они получили два больших пресса, заказанных лучшему городскому мастеру. Франсуа выложил за них двенадцать экю из собственных средств: вступив в наследство, доставшееся ему от Бартелеми де Бовуа, он пожелал стать равноправным владельцем печатни.
В Эльзасе, как и в Нормандии, из поспевших яблок и груш сделали первый сидр. Затем наступила очередь первого вина, и виноградари объявили, что год будет хорошим. В тавернах на берегах Рейна девушки и юноши распевали песни.
В конце октября Франсуа вырезал и отлил одиннадцать алфавитов. Руки у него огрубели, лицо задубело от жара печи, но на сердце было так легко, как никогда прежде. Шёффер, проводивший в Страсбурге больше времени, чем в Майнце, очень хвалил юношу за усердие, и тот старался еще больше: проверял каждую буковку, обтачивал их напильником и резцом.
Войска Карла Смелого угрожали Льежу. Город, враждебный Бургундцу, злился на короля, который советовал избегать столкновений с мятежным герцогом.
На рынках Страсбурга появилась дичь, и Франсуа впервые в жизни отведал пирог с мясом косули.
Итье обосновался в замке Ла-Дульсад, уступленном Жанной: он платил ей по частям, и процентов она с него не брала.
Прево торговцев, мэтр Людвиг Хейлштраль, посетил "Мастерскую Труа-Кле" – ибо теперь именно так называли печатню – с целью выяснить, что здесь производят. Он с изумлением осмотрел совершенно незнакомое ему оборудование: плавильную печь, прессы, ящики с литерами, наборные формы, разложенные на столе. Ему дали все необходимые объяснения. Напрасный труд.
Во второй понедельник ноября, в праздник святого Виллиброда, Арминий под руководством Шёффера и внимательным взглядом Франсуа сделал свой первый набор: первую страницу Евангелия от Матфея, где излагается родословная Иисуса. Затем он выровнял набор деревянными рейками, соединив их углы небольшими винтами. Шёффер с помощью линейки проверил горизонтальный и вертикальный уровень литер, потом взял в руки плоскую кисточку и смазал их чернилами из флакона, найденного в ящиках Фуста. Набор на широкой дубовой доске был помещен под пресс, а сверху Шеффер положил большой лист бумаги. Кокельман и Арминий опустили крышку на фетровой прокладке и стали поворачивать штангу, пока Шеффер не крикнул:
– Genug![53]
Когда штангу повернули в другую сторону, крышка поднялась, и Шёффер с осторожностью акушера извлек бумажный лист.
Это было почти священнодействие. Трое юношей и famulus окружили его, чтобы взглянуть на результат.
– Vollendet![54] – воскликнул Шёффер.
Действительно, печать была превосходной: литеры, с такой любовью вырезанные Франсуа, предстали на бумаге во всей своей красоте. Лист повесили на стенку, и Шёффер решил, что такое событие нужно отпраздновать. Они отправились в таверну, выпили много пива, заедая его сосисками, и Франсуа, которого здесь называли Франц, чувствовал себя бесконечно счастливым. Шёффер сказал, что молодой де л'Эстуаль, невзирая на свой семнадцатилетний возраст, завершил обучение в качестве подмастерья и отныне в его отсутствие будет мастером; тем самым он давал ему преимущество перед собственным сыном Арминием, которому предстояло унаследовать мастерскую в Майнце. Гильдии печатников еще, разумеется, не существовало, и возникли некоторые сложности с прево торговцев, который не мог понять, к какому цеху Франсуа приписать. Наконец было решено включить его в корпорацию ювелиров.
На следующий день Франсуа, изучив первый оттиск, обнаружил несколько едва заметных заусениц на контурах отпечатанных букв и обратил на это внимание Шёффера.
– У тебя глаз зорче, чем у меня, мой мальчик. Все так. Как же я не заметил? Слишком жидкие или недостаточно тщательно размешанные чернила.
Флаконы с чернилами стояли на подоконнике, в той части мастерской, куда не доходил жар печи.
– А из чего они сделаны? – спросил Франсуа.
Шёффер бросил на него иронический взгляд.
– Хочешь узнать? Еще бы, это один из величайших секретов нашего искусства!
Все же он доверил Франсуа тайну: чернила представляли собой смесь, включавшую шесть с половиной частей сажи, из которых одна часть была жирной, полторы части танина, полчасти окиси железа, треть части винного спирта, часть и две трети части дистиллированной воды. Одну часть сажи можно было заменить чернилами каракатицы, если таковые имелись в наличии.
– Одно из необходимых условий – это тонкость измельченной крошки, которая должна быть легче самой тонкой пыли и подниматься от дыхания, пока не добавишь винный спирт и воду.
Через десять дней Карл Смелый вступил в Льеж, который в принципе – но только в принципе – находился в его владении. Город дорого заплатил за союз с Людовиком.
На улице Труа-Кле с королевским пренебрежением отнеслись к военным новостям. Шёффер приступил к первому в этой мастерской большому изданию – печатанию Библии на латыни, объемом в тысячу двести восемьдесят страниц инкварто, по 42 строки на каждой, с буквицами работы Франсуа де л'Эстуаля. Жанна с Жозефом примчались из Парижа, а Феррандо явился из Лиона с запасом сукна, которое намеревался продать на ярмарке в Страсбурге.
Именно в этот день асессор князя-архиепископа Александра Люксембургского решил выяснить, чем все-таки занимаются в мастерской на улице Труа-Кле, ибо прево торговцев поделился с ним своими опасениями. Асессора приняли с величайшим почтением и с бутылкой кирша. Шёффер показал ему первые напечатанные страницы из Книги Бытия. Тот едва не задохнулся. Конечно, он слышал о печатне, но… но…
– И все это сделано механически?
– Нет, монсеньер, – ответил Шёффер, – это создано руками и разумом человека по божественному внушению.
Первые отпечатанные листы дрожали в руках асессора: внезапно он опомнился и покачал головой. С трудом сдерживая волнение, он пробормотал, что должен – да, и незамедлительно, сегодня же – известить о великом чуде князя-архиепископа. Жанна, Жозеф, Феррандо, Франсуа и все остальные едва не расхохотались. Асессор отбыл в полном восторге.
Его преосвященство князь-архиепископ не нашел свободного времени, чтобы прийти сразу, как советовал ему асессор: история с князем-епископом Карлом Бурбонским, которого жители Льежа выставили вон, чтобы насолить Карлу Смелому, привела к тому, что папа прислал своего легата, Онофрио ди Санте-Кроче, с поручением восстановить авторитет Святейшего престола при посредничестве Александра Люксембургского. И дело это отнимало у князя-архиепископа много сил.
Сверх того, очевидные притязания Карла Смелого на Верхний Эльзас крайне тревожили как обитателей Страсбурга, так и швейцарцев: ведь если бы Бургундцу и в самом деле удалось завладеть этими землями, он воссоздал бы древнюю Лотарингию, что означало конец свободной торговле, которая обеспечивала благосостояние города и других поселений по обоим берегам Рейна.
До сих пор Страсбург был в своем роде независимой республикой, где светская и духовная власть, то есть бальи с одной стороны и архиепископ с другой, превосходно уживались, радея о процветании населения. Внезапно Бургундец назначил своего бальи, Петера Хагельбаха. Жители Страсбурга сразу возненавидели его за грубость и явные намерения втянуть город в чрезвычайно невыгодный конфликт между французским королем и мятежными принцами.
Александр Люксембургский быстро стал поборником и даже оплотом независимости города. В конечном счете, он представлял папу, а Павел II больше благоволил Людовику, чем Карлу. Таким образом, князь-архиепископ превратился в защитника свободы Страсбурга.
Он появился на улице Труа-Кле лишь за неделю до Рождества 1467 года, естественно, в сопровождении своего асессора и секретаря. Библия была уже отпечатана и даже переплетена в рыжеватую кожу с клеймом Труа-Кле, выдавленным под воздействием высокой температуры на прекрасном золоченом корешке с восемью прожилками.
Александр Люксембургский был мал ростом, он компенсировал это высокомерным тоном и высокими каблуками. Прелат пришел в восторг от книги, положенной на высокую подставку. Франсуа медленно переворачивал перед ним страницы.
– Изумительно! – прошептал он. – Изумительно! Мне не подобает говорить такое, но это красивее, чем Библия нашего дорогого Ментелина, которая, однако же, замечательно издана. Кто рисовал эти миниатюры?
– Я, ваше преосвященство.
– Они показывают, что ручная работа намного лучше. Но боюсь, это будет слабым утешением для монахов-переписчиков, которых вы с Ментелином оставите без работы.
– Ручную работу всегда будут ценить, ваше преосвященство.
– И сколько экземпляров этого шедевра вы напечатаете?
– Сколько пожелает ваше преосвященство.
– И все они будут украшены этими буквицами?
– По желанию покупателя, ваше преосвященство.
– И какую цену назначите вы за украшенный экземпляр?
– Пятьдесят экю, если угодно будет вашему преосвященству.
Прелат кивнул.
– Угодно, – сказал он. – Мне нужно десять таких книг. Я забираю с собой эту, которую подарю его святейшеству папе Павлу Второму. Второй экземпляр пойдет его высочеству императору Максимилиану, третий…
Купленный экземпляр завернули в тонкую ткань, и асессор принял его в руки так, словно нес Младенца Христа.
Пятьсот экю, шестьсот восемьдесят семь с половиной ливров! Франсуа почувствовал, что у него вырастают крылья.
Арминий и Кокельман подмигнули ему.
– Как объяснить, мэтр Франсуа, – спросил князь-архиепископ, – что вы, парижанин, приехали в Страсбург и начали создавать подобные шедевры, тогда как в Париже, сколько мне известно, печатни пока еще нет, хотя талантами этот город не обделен?
Франсуа на мгновение задумался.
– Не знаю, ваше преосвященство. Мне кажется, что искусством, подобным моему, можно заниматься только в спокойствии душевном, а в Париже такого спокойствия редко удается достичь.
Князь-архиепископ усмехнулся:
– Для своего возраста вы проницательны! Борьба за власть смущает душу, как омуты тревожат гладь пруда.
С этим он ушел.
Поскольку бальи Хагельбах был слишком занят политикой, чтобы проявить интерес к новой печатне, "Мастерскую Труа-Кле" посетил бургомистр города. Узнав, что князь-архиепископ приобрел для себя экземпляр, он пожелал купить такой же. Но торговался жестоко, и Франсуа в конце концов уступил: отдал книгу за сорок семь экю вместо пятидесяти, подчеркнув, что делает это в знак уважения к высокому рангу покупателя, и попросив никому об этом не рассказывать.
Франсуа решил печатать свои буквицы в красном цвете, что вынудило его искать устойчивые карминовые чернила. Они же были необходимы и для его миниатюр.
Соборные монахи-переписчики, не слишком обрадованные приобретениями князя-архиепископа, отправили делегацию на улицу Труа-Кле.
– Как будто недостаточно Ментелина! Вы похитили у нас работу двадцати лет! – пожаловался их предводитель, оглядывая все вокруг с таким видом, словно оказался в логове дьявола.
– Нет, отцы мои, – сказал Франсуа, – просто мы делаем за год то, что вы сделали бы за двадцать лет. Но в мире хватит текстов, чтобы обеспечить вас работой на долгие времена.
– Вы уверены, что Враг не приложил к этому свою руку? – спросил монах, подозрительно уставившись на прессы и махнув в их сторону рукой.
– Если бы это было так, – с улыбкой ответил Франсуа, – уже давно печатня наша сгинула бы, ведь мы распространяем слово Божие. Именно поэтому князь-архиепископ удостоил нас своим благословением.
Это служило напоминанием, что в жалобах своих монахи не должны преступать определенных границ. Они удалились, вздыхая.
Наконец новых своих коллег посетил сам Ментелин. Франсуа был польщен, что человек, опередивший их на этом поприще и снискавший заслуженную известность своими изданиями, оказал им такую честь. Однако Арминий Шёффер во время этого недолгого визита не сводил с печатника подозрительного взора: для него это был соперник, явившийся вынюхивать чужие секреты. Франсуа заметил, как он рассердился, когда бывший ученик Генсфлейша словно невзначай вынул литеру из ящика и стал внимательно ее разглядывать. Ведь всем было известно, что литеры "Мастерской Труа-Кле" давали более четкую печать, чем у Ментелина, и меньше изнашивались при многократном использовании набора. Арминия не смягчили даже комплименты, щедро расточаемые Ментелином.
К счастью, тот не задал ни одного вопроса о новой смеси, которую Шёффер-отец рекомендовал применять при отливке литер: было очевидно, что Ментелин не знает, в какой пропорции следует добавлять к свинцу сурьму.
Весной 1468 года Феррандо, гордый как павлин, привез наконец обещанный заказ на тысячу триста папских индульгенций по одному экю за штуку.
Жанна посмотрела, послушала и сказала себе, что счастлива: дело становилось выгодным. Она нашла сыну ремесло. И какое!
Она мечтательно подумала, что для полного счастья ей не хватает внуков.
Сама она была беременна.
23 Розовое снадобье
– Да ведь этот юноша настоящий художник! – воскликнул печатник. – Он понял дух каждой буквы! Рисунки отчетливые, с очень изящными завитками! Новичок сделал бы букву N похожей на больную V, а буква L превратилась бы у него в отощавшую I. Но Франсуа удалось передать характер каждой буквы! Кто учил тебя, сынок?
– Никто, – ответил Франсуа.
– Изумительно! – сказал Шёффер. – Действительно, гравер у нас есть… Остается только научить его пользоваться резцом.
– Сколько времени понадобится, чтобы печатня была готова к работе? – спросила Жанна.
– С Божьего благословения мы смогли бы начать вскоре после сбора винограда.
В садах налились яблоки.
Плавильная печь была построена и установлена в мастерской. Она еще и обогревала помещение. В ней даже камни могли бы расплавиться!
Франсуа научился вырезать свинцовые литеры. Следуя указаниям Шёффера, он обжигал и закалял их на огне, смазывал жидким воском и вливал кипящий сплав, состоявший из восьмидесяти частей свинца, десяти – олова, четырех – сурьмы и шести – меди.
Он привык также к возгласу ночного стража:
– Sehen Sie zu Feuer und Taglicht![52]
Карл Смелый вновь вступил в борьбу с Людовиком XI.
Жанна и Жозеф уехали в Анжер, взяв с собой Деодата и кормилицу. Они спасались от летней жары, которая в Страсбурге была невыносимой.
Наступило время сбора винограда.
Франсуа учился говорить по-немецки, а Арминий – по-французски. Они получили два больших пресса, заказанных лучшему городскому мастеру. Франсуа выложил за них двенадцать экю из собственных средств: вступив в наследство, доставшееся ему от Бартелеми де Бовуа, он пожелал стать равноправным владельцем печатни.
В Эльзасе, как и в Нормандии, из поспевших яблок и груш сделали первый сидр. Затем наступила очередь первого вина, и виноградари объявили, что год будет хорошим. В тавернах на берегах Рейна девушки и юноши распевали песни.
В конце октября Франсуа вырезал и отлил одиннадцать алфавитов. Руки у него огрубели, лицо задубело от жара печи, но на сердце было так легко, как никогда прежде. Шёффер, проводивший в Страсбурге больше времени, чем в Майнце, очень хвалил юношу за усердие, и тот старался еще больше: проверял каждую буковку, обтачивал их напильником и резцом.
Войска Карла Смелого угрожали Льежу. Город, враждебный Бургундцу, злился на короля, который советовал избегать столкновений с мятежным герцогом.
На рынках Страсбурга появилась дичь, и Франсуа впервые в жизни отведал пирог с мясом косули.
Итье обосновался в замке Ла-Дульсад, уступленном Жанной: он платил ей по частям, и процентов она с него не брала.
Прево торговцев, мэтр Людвиг Хейлштраль, посетил "Мастерскую Труа-Кле" – ибо теперь именно так называли печатню – с целью выяснить, что здесь производят. Он с изумлением осмотрел совершенно незнакомое ему оборудование: плавильную печь, прессы, ящики с литерами, наборные формы, разложенные на столе. Ему дали все необходимые объяснения. Напрасный труд.
Во второй понедельник ноября, в праздник святого Виллиброда, Арминий под руководством Шёффера и внимательным взглядом Франсуа сделал свой первый набор: первую страницу Евангелия от Матфея, где излагается родословная Иисуса. Затем он выровнял набор деревянными рейками, соединив их углы небольшими винтами. Шёффер с помощью линейки проверил горизонтальный и вертикальный уровень литер, потом взял в руки плоскую кисточку и смазал их чернилами из флакона, найденного в ящиках Фуста. Набор на широкой дубовой доске был помещен под пресс, а сверху Шеффер положил большой лист бумаги. Кокельман и Арминий опустили крышку на фетровой прокладке и стали поворачивать штангу, пока Шеффер не крикнул:
– Genug![53]
Когда штангу повернули в другую сторону, крышка поднялась, и Шёффер с осторожностью акушера извлек бумажный лист.
Это было почти священнодействие. Трое юношей и famulus окружили его, чтобы взглянуть на результат.
– Vollendet![54] – воскликнул Шёффер.
Действительно, печать была превосходной: литеры, с такой любовью вырезанные Франсуа, предстали на бумаге во всей своей красоте. Лист повесили на стенку, и Шёффер решил, что такое событие нужно отпраздновать. Они отправились в таверну, выпили много пива, заедая его сосисками, и Франсуа, которого здесь называли Франц, чувствовал себя бесконечно счастливым. Шёффер сказал, что молодой де л'Эстуаль, невзирая на свой семнадцатилетний возраст, завершил обучение в качестве подмастерья и отныне в его отсутствие будет мастером; тем самым он давал ему преимущество перед собственным сыном Арминием, которому предстояло унаследовать мастерскую в Майнце. Гильдии печатников еще, разумеется, не существовало, и возникли некоторые сложности с прево торговцев, который не мог понять, к какому цеху Франсуа приписать. Наконец было решено включить его в корпорацию ювелиров.
На следующий день Франсуа, изучив первый оттиск, обнаружил несколько едва заметных заусениц на контурах отпечатанных букв и обратил на это внимание Шёффера.
– У тебя глаз зорче, чем у меня, мой мальчик. Все так. Как же я не заметил? Слишком жидкие или недостаточно тщательно размешанные чернила.
Флаконы с чернилами стояли на подоконнике, в той части мастерской, куда не доходил жар печи.
– А из чего они сделаны? – спросил Франсуа.
Шёффер бросил на него иронический взгляд.
– Хочешь узнать? Еще бы, это один из величайших секретов нашего искусства!
Все же он доверил Франсуа тайну: чернила представляли собой смесь, включавшую шесть с половиной частей сажи, из которых одна часть была жирной, полторы части танина, полчасти окиси железа, треть части винного спирта, часть и две трети части дистиллированной воды. Одну часть сажи можно было заменить чернилами каракатицы, если таковые имелись в наличии.
– Одно из необходимых условий – это тонкость измельченной крошки, которая должна быть легче самой тонкой пыли и подниматься от дыхания, пока не добавишь винный спирт и воду.
Через десять дней Карл Смелый вступил в Льеж, который в принципе – но только в принципе – находился в его владении. Город дорого заплатил за союз с Людовиком.
На улице Труа-Кле с королевским пренебрежением отнеслись к военным новостям. Шёффер приступил к первому в этой мастерской большому изданию – печатанию Библии на латыни, объемом в тысячу двести восемьдесят страниц инкварто, по 42 строки на каждой, с буквицами работы Франсуа де л'Эстуаля. Жанна с Жозефом примчались из Парижа, а Феррандо явился из Лиона с запасом сукна, которое намеревался продать на ярмарке в Страсбурге.
Именно в этот день асессор князя-архиепископа Александра Люксембургского решил выяснить, чем все-таки занимаются в мастерской на улице Труа-Кле, ибо прево торговцев поделился с ним своими опасениями. Асессора приняли с величайшим почтением и с бутылкой кирша. Шёффер показал ему первые напечатанные страницы из Книги Бытия. Тот едва не задохнулся. Конечно, он слышал о печатне, но… но…
– И все это сделано механически?
– Нет, монсеньер, – ответил Шёффер, – это создано руками и разумом человека по божественному внушению.
Первые отпечатанные листы дрожали в руках асессора: внезапно он опомнился и покачал головой. С трудом сдерживая волнение, он пробормотал, что должен – да, и незамедлительно, сегодня же – известить о великом чуде князя-архиепископа. Жанна, Жозеф, Феррандо, Франсуа и все остальные едва не расхохотались. Асессор отбыл в полном восторге.
Его преосвященство князь-архиепископ не нашел свободного времени, чтобы прийти сразу, как советовал ему асессор: история с князем-епископом Карлом Бурбонским, которого жители Льежа выставили вон, чтобы насолить Карлу Смелому, привела к тому, что папа прислал своего легата, Онофрио ди Санте-Кроче, с поручением восстановить авторитет Святейшего престола при посредничестве Александра Люксембургского. И дело это отнимало у князя-архиепископа много сил.
Сверх того, очевидные притязания Карла Смелого на Верхний Эльзас крайне тревожили как обитателей Страсбурга, так и швейцарцев: ведь если бы Бургундцу и в самом деле удалось завладеть этими землями, он воссоздал бы древнюю Лотарингию, что означало конец свободной торговле, которая обеспечивала благосостояние города и других поселений по обоим берегам Рейна.
До сих пор Страсбург был в своем роде независимой республикой, где светская и духовная власть, то есть бальи с одной стороны и архиепископ с другой, превосходно уживались, радея о процветании населения. Внезапно Бургундец назначил своего бальи, Петера Хагельбаха. Жители Страсбурга сразу возненавидели его за грубость и явные намерения втянуть город в чрезвычайно невыгодный конфликт между французским королем и мятежными принцами.
Александр Люксембургский быстро стал поборником и даже оплотом независимости города. В конечном счете, он представлял папу, а Павел II больше благоволил Людовику, чем Карлу. Таким образом, князь-архиепископ превратился в защитника свободы Страсбурга.
Он появился на улице Труа-Кле лишь за неделю до Рождества 1467 года, естественно, в сопровождении своего асессора и секретаря. Библия была уже отпечатана и даже переплетена в рыжеватую кожу с клеймом Труа-Кле, выдавленным под воздействием высокой температуры на прекрасном золоченом корешке с восемью прожилками.
Александр Люксембургский был мал ростом, он компенсировал это высокомерным тоном и высокими каблуками. Прелат пришел в восторг от книги, положенной на высокую подставку. Франсуа медленно переворачивал перед ним страницы.
– Изумительно! – прошептал он. – Изумительно! Мне не подобает говорить такое, но это красивее, чем Библия нашего дорогого Ментелина, которая, однако же, замечательно издана. Кто рисовал эти миниатюры?
– Я, ваше преосвященство.
– Они показывают, что ручная работа намного лучше. Но боюсь, это будет слабым утешением для монахов-переписчиков, которых вы с Ментелином оставите без работы.
– Ручную работу всегда будут ценить, ваше преосвященство.
– И сколько экземпляров этого шедевра вы напечатаете?
– Сколько пожелает ваше преосвященство.
– И все они будут украшены этими буквицами?
– По желанию покупателя, ваше преосвященство.
– И какую цену назначите вы за украшенный экземпляр?
– Пятьдесят экю, если угодно будет вашему преосвященству.
Прелат кивнул.
– Угодно, – сказал он. – Мне нужно десять таких книг. Я забираю с собой эту, которую подарю его святейшеству папе Павлу Второму. Второй экземпляр пойдет его высочеству императору Максимилиану, третий…
Купленный экземпляр завернули в тонкую ткань, и асессор принял его в руки так, словно нес Младенца Христа.
Пятьсот экю, шестьсот восемьдесят семь с половиной ливров! Франсуа почувствовал, что у него вырастают крылья.
Арминий и Кокельман подмигнули ему.
– Как объяснить, мэтр Франсуа, – спросил князь-архиепископ, – что вы, парижанин, приехали в Страсбург и начали создавать подобные шедевры, тогда как в Париже, сколько мне известно, печатни пока еще нет, хотя талантами этот город не обделен?
Франсуа на мгновение задумался.
– Не знаю, ваше преосвященство. Мне кажется, что искусством, подобным моему, можно заниматься только в спокойствии душевном, а в Париже такого спокойствия редко удается достичь.
Князь-архиепископ усмехнулся:
– Для своего возраста вы проницательны! Борьба за власть смущает душу, как омуты тревожат гладь пруда.
С этим он ушел.
Поскольку бальи Хагельбах был слишком занят политикой, чтобы проявить интерес к новой печатне, "Мастерскую Труа-Кле" посетил бургомистр города. Узнав, что князь-архиепископ приобрел для себя экземпляр, он пожелал купить такой же. Но торговался жестоко, и Франсуа в конце концов уступил: отдал книгу за сорок семь экю вместо пятидесяти, подчеркнув, что делает это в знак уважения к высокому рангу покупателя, и попросив никому об этом не рассказывать.
Франсуа решил печатать свои буквицы в красном цвете, что вынудило его искать устойчивые карминовые чернила. Они же были необходимы и для его миниатюр.
Соборные монахи-переписчики, не слишком обрадованные приобретениями князя-архиепископа, отправили делегацию на улицу Труа-Кле.
– Как будто недостаточно Ментелина! Вы похитили у нас работу двадцати лет! – пожаловался их предводитель, оглядывая все вокруг с таким видом, словно оказался в логове дьявола.
– Нет, отцы мои, – сказал Франсуа, – просто мы делаем за год то, что вы сделали бы за двадцать лет. Но в мире хватит текстов, чтобы обеспечить вас работой на долгие времена.
– Вы уверены, что Враг не приложил к этому свою руку? – спросил монах, подозрительно уставившись на прессы и махнув в их сторону рукой.
– Если бы это было так, – с улыбкой ответил Франсуа, – уже давно печатня наша сгинула бы, ведь мы распространяем слово Божие. Именно поэтому князь-архиепископ удостоил нас своим благословением.
Это служило напоминанием, что в жалобах своих монахи не должны преступать определенных границ. Они удалились, вздыхая.
Наконец новых своих коллег посетил сам Ментелин. Франсуа был польщен, что человек, опередивший их на этом поприще и снискавший заслуженную известность своими изданиями, оказал им такую честь. Однако Арминий Шёффер во время этого недолгого визита не сводил с печатника подозрительного взора: для него это был соперник, явившийся вынюхивать чужие секреты. Франсуа заметил, как он рассердился, когда бывший ученик Генсфлейша словно невзначай вынул литеру из ящика и стал внимательно ее разглядывать. Ведь всем было известно, что литеры "Мастерской Труа-Кле" давали более четкую печать, чем у Ментелина, и меньше изнашивались при многократном использовании набора. Арминия не смягчили даже комплименты, щедро расточаемые Ментелином.
К счастью, тот не задал ни одного вопроса о новой смеси, которую Шёффер-отец рекомендовал применять при отливке литер: было очевидно, что Ментелин не знает, в какой пропорции следует добавлять к свинцу сурьму.
Весной 1468 года Феррандо, гордый как павлин, привез наконец обещанный заказ на тысячу триста папских индульгенций по одному экю за штуку.
Жанна посмотрела, послушала и сказала себе, что счастлива: дело становилось выгодным. Она нашла сыну ремесло. И какое!
Она мечтательно подумала, что для полного счастья ей не хватает внуков.
Сама она была беременна.
23 Розовое снадобье
Давай поженимся, – сказала она. Жак исчез три года назад. Никаких вестей о нем так и не было. Феррандо под присягой засвидетельствовал в городской управе, что барон Жак де л'Эстуаль пропал во время морского путешествия на Восток, когда его корабль захватили алжирские корсары.
Баронесса де л'Эстуаль была объявлена вдовой. Уведомление о ее свадьбе со сьером Жозефом де л'Эстуалем вывесили на дверях церкви Сен-Северен за три недели до церемонии. Венчание произошло в июне 1468 года. Оно стало третьим в жизни Жанны.
Приглашены были только самые близкие ей люди: сын Франсуа, Феррандо, Анжела, Гийоме, Сидони, Сибуле и кормилица. Деодат выделялся своим нарядом из лазурного шелка. Все сошлись во мнении, что он все больше и больше походит на Жака.
– Боже, сделай так, чтобы это была моя последняя свадьба! – взмолилась Жанна.
А в сердце своем сказала: Жак, ты знаешь, что это за тебя я снова выхожу замуж.
Слезы подступили к горлу; она проглотила их вместе с облаткой. Жозеф смотрел на нее; она повернула голову и улыбнулась ему.
Не будь его, мысленно добавила она, я бы превратилась в жалкую развалину.
Во время праздничного застолья в особняке Дюмонслен Анжела обняла Жанну. Неужели она угадала, какие противоречивые чувства испытывает ее невестка?
– Эти мужчины! – сказала Анжела. – Без них свеча тухнет, но все же свеча – это мы!
Вот так и случилось, что именно она рассмешила Жанну, которая впервые за этот день улыбнулась.
Вернувшись в Анжер, Жанна и Жозеф нанесли визит королю и выразили ему свое почтение. Они увидели тех же придворных, что до отъезда, включая Иеромонтана и двух теологов, но к ним присоединился еще один астролог по имени Крестьен Ле Сонье, называемый также Кристиан Базельский, один миниатюрист и один поэт. Жозеф объявил королю, что вскоре закончит посвященный ему сборник максим.
– Я ждал трактат о мудрости, – сказал Рене Анжуйский.
– Сир, вы преувеличиваете мою ученость, – возразил Жозеф. – Вы и так слишком добры, соглашаясь принять максимы безумца! Я распоряжусь напечатать их, чтобы преподнести вашему величеству.
Король улыбнулся.
– Как это – напечатать? – возмутился один из придворных теологов, которого звали Жюст де Бастер. – Неужели вы осмелитесь издать мирские максимы, тогда как печатня предназначена лишь для вещей божественных?
– Откуда вы взяли это предписание, мессир? – спросил Жозеф.
Озадаченный теолог не сумел ответить. В разговор вмешался король:
– В Евангелии нигде не сказано, мессир, что печатня предназначена для вещей божественных. В конце концов, это всего лишь иной способ письма.
– Да, но благодаря ему дурные мысли распространяются гораздо быстрее! – возразил Бастер.
– Я не знаю, какие дурные мысли распространяли печатни, – спокойно произнес Жозеф, – зато мне известно, что добро они распространяют очень быстро. Можно напечатать двадцать Библий за то время, которое необходимо целой армии переписчиков, чтобы справиться лишь с четвертью одной из них.
– В любом случае это вам обойдется в кругленькую сумму! – воскликнул Бастер. – Я уверен, что это ужасно дорого. Следовательно, вы либо очень богаты, либо очень тщеславны.
– Я не богат и не тщеславен, мессир, – ответил Жозеф, не теряя хладнокровия, – но случилось так, что мне принадлежит доля в одной печатне, так что я могу напечатать эти максимы по сходной цене.
Жанна бдительно следила за спором между Жозефом и Бастером: враждебность теолога укрепляла ее в опасениях, что Сорбонна и духовенство в конце концов открыто выступят против печатни.
– У вас есть разрешение университета? – злобно вскричал Бастер.
– Я не знал, что нуждаюсь в разрешении, которого никто не требовал, – сказал Жозеф.
– Где же находится эта печатня?
– В Страсбурге, с согласия и благословения князя-архиепископа города, – терпеливо объяснил Жозеф, не сводя глаз с Бастера.
– Вы считаете справедливым, что у вас есть печатня, тогда как наш прославленный университет ее не имеет? – закричал Бастер.
– Ничто не мешает университету приобрести печатню, если он этого желает, – сказал Жозеф. – У него гораздо больше средств, чем у меня. Ему нужно только найти оборудование и мастеров, которые умеют ими пользоваться.
– Достаточно, мессир Бастер, – заявил король, явно раздраженный нападками теолога. – Ваши страхи представляются мне чрезмерными. Итак, мэтр де л'Эстуаль напечатает свои максимы.
Оба теолога прикусили язык. Тем временем астролог и поэт принялись обхаживать Жозефа: один желал издать свои гороскопы и предсказания, другой – стихи. Кристиан Базельский особенно упирал на то, что владыкам и принцам необходимо познакомиться с расчетами, которые могли бы предупредить их о грозящей им опасности.
Бастер следил за этими переговорами злобным взором. Не было сомнений, что он люто возненавидел Жозефа.
Последствия его вражды не заставили себя ждать. Через два дня двое приставов из городской управы явились в дом де л'Эстуалей, чтобы произвести следствие по жалобе, поданной на сьера Жозефа де л'Эстуаля, путешествующего с сочинениями подстрекательского характера, противными христианской вере и нравственности. Они обыскали весь дом и, обнаружив листочки, на которых Жозеф записывал чернилами свои максимы, конфисковали их с явным удовольствием, как это свойственно служителям неправедной власти.
Жозеф немедленно отправился к Рене Анжуйскому. Рассерженный король вызвал к себе прево с целью урезонить теологов и отобрать бумаги Жозефа. Выяснилось, что конфискованные тексты были переданы доносчику, который, считая себя исполнителем церковной и божественной миссии, отказался возвращать их и заявил, что не зависит от светской власти: действительно, как клирик он подчинялся только университету. В общем, дело грозило затянуться, на что, несомненно, и рассчитывал Бастер.
Жозеф расстроился, но Жанна еще больше – оттого что во время беременности расстраиваться нельзя. Она опасалась, что ребенок родится горбатым: считалось, что дети во чреве страдают от любого недомогания матери. В максимах не было никакого подстрекательства, они свидетельствовали о некотором свободомыслии, не более того. Но Жанна догадывалась, что Бастер намеревается подвергнуть дело о печатне суждению религиозных властей Анжера, а потом Парижа.
Она обдумывала план мести три дня. На третий она и Жозеф должны были ужинать у короля – таким способом Рене Анжуйский хотел продемонстрировать Жозефу свою поддержку. Она была уверена, что будет там и Бастер. Взяв склянку с молоком, пустую склянку и лопату, она пошла в тот уголок сада, где видела раньше змеиное гнездо. Она поставила молоко перед гнездом и, когда гадюка выползла, убила ее ударом лопаты. Ни жаркое с пряностями, ни дорогие вина ничуть не изменили природу нормандской крестьянки. В детстве Жанна часто наблюдала, как добывает яд жена кузнеца Гийометта, слывшая колдуньей: убедившись, что змея мертва, она взяла ее за голову и, нажав на челюсти, выдавила несколько капель в пустую склянку.
Потом она срезала розу, выбрав ту, у которой были самые острые шипы, пропитала стебель ядом и дала ему просохнуть.
Тщательно обернутый в бумагу цветок она принесла на ужин спрятав его под плащом.
Рене Анжуйский встретил их с особой теплотой. Он угостил их недавно доставленным ему аквитанским вином, тогда как Бастеру, который, разумеется, присутствовал, выпить не предложил.
Теолог метал на всех яростные взгляды.
Поэт и астролог, прознав о неприятностях Жозефа, уже не стремились завязать с ним дружеские отношения. Для образованных людей было опасно ссориться с университетом.
Настал час ужина. Жанна знала, где всегда сидит Бастер: вторым справа от короля. Слуги были заняты на кухне. Она незаметно вытряхнула розу из бумаги на сиденье теолога.
Чтобы сильнее уязвить Бастера, король оказал Жанне честь, отведя ей место слева от себя, тогда как справа, то есть между ним и теологом, должна была сидеть более пожилая дама. Рене Анжуйский сел, и все последовали его примеру.
Едва заняв свое место, Бастер слегка вскрикнул. Пожилая дама с удивлением повернулась к нему. Теолог поднес руку к сердцу, открыл рот и взмахнул руками, затем попытался встать, ухватил себя за ягодицы самым неподобающим образом и толкнул локтями соседей. В зале послышался ропот. Бастер пошатнулся и сполз на пол. Слуги оттащили злополучного теолога от стола, положили его на спину и стали ощупывать ему шею. Он был жив, но дышал с трудом. Никто не обратил внимания на розу, которая, уцепившись на мгновение за рясу жертвы, упала и была тут же растоптана сотрапезниками, которые ринулись на помощь умирающему.
Вокруг него образовалась толпа, и Рене Анжуйский приказал позвать цирюльника. Когда тот явился, лицо Бастера уже приобрело пурпурный цвет.
– Сердце не выдержало, – сказал цирюльник.
– А у него было сердце? – пробормотал король.
Не прошло и часа, как Бастер скончался.
Жозеф вопросительно взглянул на Жанну. Она отвела глаза. Это и был ответ.
Защита книгопечатания привела к смерти трех человек. И это еще было немного в сравнении с последующими временами, когда из-за него погибла масса людей, включая несчастного Этьена Доле, сожженного заживо в 1546 году по распоряжению Сорбонны за то, что он был независим в вопросах веры и издал один из диалогов Платона.
Естественно, к ужину приступили очень поздно, лишь после того, как стражники доставили останки Жюста де Бастера к нему домой. Второй теолог тоже сопровождал тело. На сотрапезников короля он смотрел страшным и одновременно испуганным взором.
– Похоже, божественное провидение ревностно оберегает вас, – сказал Рене Анжуйский, пристально глядя на Жанну.
– Слишком много чести, сир, ибо в этом случае мои враги были бы и врагами Господа нашего, – с улыбкой ответила она. – Я же лишь служанка Его.
– О, если бы вы были и моей! – прошептал он с легкой усмешкой. – Я чувствовал бы себя в большей безопасности.
Жанна не испытала никаких угрызений. И сама была этим потрясена.
– Это ты убила его? – спросил Жозеф, когда они вернулись к себе. – Но каким образом?
Когда она объяснила, он сначала застыл в изумлении, а затем расхохотался.
– Я кое-что поняла, – сказала она. – Есть два сорта разбойников, но и те другие и другие – разбойники несомненные. Первые орудуют на улицах и больших дорогах: используя обычное оружие, они вас грабят. Вторые пользуются оружием власти, чтобы разорить или погубить. И в конечном счете первые вызывают у меня больше уважения, поскольку сами рискуют и проявляют смелость. Вторые же – злобные трусы и лицемеры, которые прячутся за щитом власти, чтобы нанести смертельный удар. Это все те, кто ссылается на общественное благо, волю Господа и короля. Как Дени, который замыслил избавиться от Франсуа, ограбить меня и услужить дофину. Как Докье, который потащил меня в суд, обвинив в колдовстве, чтобы завладеть нашими землями. Отныне я знаю: любой человек, прикрывающийся именем Господа и короля, дабы напасть на более слабых, есть существо презренное, и мне не хватит яда всех гадюк Франции, чтобы истребить подобных людей!
Баронесса де л'Эстуаль была объявлена вдовой. Уведомление о ее свадьбе со сьером Жозефом де л'Эстуалем вывесили на дверях церкви Сен-Северен за три недели до церемонии. Венчание произошло в июне 1468 года. Оно стало третьим в жизни Жанны.
Приглашены были только самые близкие ей люди: сын Франсуа, Феррандо, Анжела, Гийоме, Сидони, Сибуле и кормилица. Деодат выделялся своим нарядом из лазурного шелка. Все сошлись во мнении, что он все больше и больше походит на Жака.
– Боже, сделай так, чтобы это была моя последняя свадьба! – взмолилась Жанна.
А в сердце своем сказала: Жак, ты знаешь, что это за тебя я снова выхожу замуж.
Слезы подступили к горлу; она проглотила их вместе с облаткой. Жозеф смотрел на нее; она повернула голову и улыбнулась ему.
Не будь его, мысленно добавила она, я бы превратилась в жалкую развалину.
Во время праздничного застолья в особняке Дюмонслен Анжела обняла Жанну. Неужели она угадала, какие противоречивые чувства испытывает ее невестка?
– Эти мужчины! – сказала Анжела. – Без них свеча тухнет, но все же свеча – это мы!
Вот так и случилось, что именно она рассмешила Жанну, которая впервые за этот день улыбнулась.
Вернувшись в Анжер, Жанна и Жозеф нанесли визит королю и выразили ему свое почтение. Они увидели тех же придворных, что до отъезда, включая Иеромонтана и двух теологов, но к ним присоединился еще один астролог по имени Крестьен Ле Сонье, называемый также Кристиан Базельский, один миниатюрист и один поэт. Жозеф объявил королю, что вскоре закончит посвященный ему сборник максим.
– Я ждал трактат о мудрости, – сказал Рене Анжуйский.
– Сир, вы преувеличиваете мою ученость, – возразил Жозеф. – Вы и так слишком добры, соглашаясь принять максимы безумца! Я распоряжусь напечатать их, чтобы преподнести вашему величеству.
Король улыбнулся.
– Как это – напечатать? – возмутился один из придворных теологов, которого звали Жюст де Бастер. – Неужели вы осмелитесь издать мирские максимы, тогда как печатня предназначена лишь для вещей божественных?
– Откуда вы взяли это предписание, мессир? – спросил Жозеф.
Озадаченный теолог не сумел ответить. В разговор вмешался король:
– В Евангелии нигде не сказано, мессир, что печатня предназначена для вещей божественных. В конце концов, это всего лишь иной способ письма.
– Да, но благодаря ему дурные мысли распространяются гораздо быстрее! – возразил Бастер.
– Я не знаю, какие дурные мысли распространяли печатни, – спокойно произнес Жозеф, – зато мне известно, что добро они распространяют очень быстро. Можно напечатать двадцать Библий за то время, которое необходимо целой армии переписчиков, чтобы справиться лишь с четвертью одной из них.
– В любом случае это вам обойдется в кругленькую сумму! – воскликнул Бастер. – Я уверен, что это ужасно дорого. Следовательно, вы либо очень богаты, либо очень тщеславны.
– Я не богат и не тщеславен, мессир, – ответил Жозеф, не теряя хладнокровия, – но случилось так, что мне принадлежит доля в одной печатне, так что я могу напечатать эти максимы по сходной цене.
Жанна бдительно следила за спором между Жозефом и Бастером: враждебность теолога укрепляла ее в опасениях, что Сорбонна и духовенство в конце концов открыто выступят против печатни.
– У вас есть разрешение университета? – злобно вскричал Бастер.
– Я не знал, что нуждаюсь в разрешении, которого никто не требовал, – сказал Жозеф.
– Где же находится эта печатня?
– В Страсбурге, с согласия и благословения князя-архиепископа города, – терпеливо объяснил Жозеф, не сводя глаз с Бастера.
– Вы считаете справедливым, что у вас есть печатня, тогда как наш прославленный университет ее не имеет? – закричал Бастер.
– Ничто не мешает университету приобрести печатню, если он этого желает, – сказал Жозеф. – У него гораздо больше средств, чем у меня. Ему нужно только найти оборудование и мастеров, которые умеют ими пользоваться.
– Достаточно, мессир Бастер, – заявил король, явно раздраженный нападками теолога. – Ваши страхи представляются мне чрезмерными. Итак, мэтр де л'Эстуаль напечатает свои максимы.
Оба теолога прикусили язык. Тем временем астролог и поэт принялись обхаживать Жозефа: один желал издать свои гороскопы и предсказания, другой – стихи. Кристиан Базельский особенно упирал на то, что владыкам и принцам необходимо познакомиться с расчетами, которые могли бы предупредить их о грозящей им опасности.
Бастер следил за этими переговорами злобным взором. Не было сомнений, что он люто возненавидел Жозефа.
Последствия его вражды не заставили себя ждать. Через два дня двое приставов из городской управы явились в дом де л'Эстуалей, чтобы произвести следствие по жалобе, поданной на сьера Жозефа де л'Эстуаля, путешествующего с сочинениями подстрекательского характера, противными христианской вере и нравственности. Они обыскали весь дом и, обнаружив листочки, на которых Жозеф записывал чернилами свои максимы, конфисковали их с явным удовольствием, как это свойственно служителям неправедной власти.
Жозеф немедленно отправился к Рене Анжуйскому. Рассерженный король вызвал к себе прево с целью урезонить теологов и отобрать бумаги Жозефа. Выяснилось, что конфискованные тексты были переданы доносчику, который, считая себя исполнителем церковной и божественной миссии, отказался возвращать их и заявил, что не зависит от светской власти: действительно, как клирик он подчинялся только университету. В общем, дело грозило затянуться, на что, несомненно, и рассчитывал Бастер.
Жозеф расстроился, но Жанна еще больше – оттого что во время беременности расстраиваться нельзя. Она опасалась, что ребенок родится горбатым: считалось, что дети во чреве страдают от любого недомогания матери. В максимах не было никакого подстрекательства, они свидетельствовали о некотором свободомыслии, не более того. Но Жанна догадывалась, что Бастер намеревается подвергнуть дело о печатне суждению религиозных властей Анжера, а потом Парижа.
Она обдумывала план мести три дня. На третий она и Жозеф должны были ужинать у короля – таким способом Рене Анжуйский хотел продемонстрировать Жозефу свою поддержку. Она была уверена, что будет там и Бастер. Взяв склянку с молоком, пустую склянку и лопату, она пошла в тот уголок сада, где видела раньше змеиное гнездо. Она поставила молоко перед гнездом и, когда гадюка выползла, убила ее ударом лопаты. Ни жаркое с пряностями, ни дорогие вина ничуть не изменили природу нормандской крестьянки. В детстве Жанна часто наблюдала, как добывает яд жена кузнеца Гийометта, слывшая колдуньей: убедившись, что змея мертва, она взяла ее за голову и, нажав на челюсти, выдавила несколько капель в пустую склянку.
Потом она срезала розу, выбрав ту, у которой были самые острые шипы, пропитала стебель ядом и дала ему просохнуть.
Тщательно обернутый в бумагу цветок она принесла на ужин спрятав его под плащом.
Рене Анжуйский встретил их с особой теплотой. Он угостил их недавно доставленным ему аквитанским вином, тогда как Бастеру, который, разумеется, присутствовал, выпить не предложил.
Теолог метал на всех яростные взгляды.
Поэт и астролог, прознав о неприятностях Жозефа, уже не стремились завязать с ним дружеские отношения. Для образованных людей было опасно ссориться с университетом.
Настал час ужина. Жанна знала, где всегда сидит Бастер: вторым справа от короля. Слуги были заняты на кухне. Она незаметно вытряхнула розу из бумаги на сиденье теолога.
Чтобы сильнее уязвить Бастера, король оказал Жанне честь, отведя ей место слева от себя, тогда как справа, то есть между ним и теологом, должна была сидеть более пожилая дама. Рене Анжуйский сел, и все последовали его примеру.
Едва заняв свое место, Бастер слегка вскрикнул. Пожилая дама с удивлением повернулась к нему. Теолог поднес руку к сердцу, открыл рот и взмахнул руками, затем попытался встать, ухватил себя за ягодицы самым неподобающим образом и толкнул локтями соседей. В зале послышался ропот. Бастер пошатнулся и сполз на пол. Слуги оттащили злополучного теолога от стола, положили его на спину и стали ощупывать ему шею. Он был жив, но дышал с трудом. Никто не обратил внимания на розу, которая, уцепившись на мгновение за рясу жертвы, упала и была тут же растоптана сотрапезниками, которые ринулись на помощь умирающему.
Вокруг него образовалась толпа, и Рене Анжуйский приказал позвать цирюльника. Когда тот явился, лицо Бастера уже приобрело пурпурный цвет.
– Сердце не выдержало, – сказал цирюльник.
– А у него было сердце? – пробормотал король.
Не прошло и часа, как Бастер скончался.
Жозеф вопросительно взглянул на Жанну. Она отвела глаза. Это и был ответ.
Защита книгопечатания привела к смерти трех человек. И это еще было немного в сравнении с последующими временами, когда из-за него погибла масса людей, включая несчастного Этьена Доле, сожженного заживо в 1546 году по распоряжению Сорбонны за то, что он был независим в вопросах веры и издал один из диалогов Платона.
Естественно, к ужину приступили очень поздно, лишь после того, как стражники доставили останки Жюста де Бастера к нему домой. Второй теолог тоже сопровождал тело. На сотрапезников короля он смотрел страшным и одновременно испуганным взором.
– Похоже, божественное провидение ревностно оберегает вас, – сказал Рене Анжуйский, пристально глядя на Жанну.
– Слишком много чести, сир, ибо в этом случае мои враги были бы и врагами Господа нашего, – с улыбкой ответила она. – Я же лишь служанка Его.
– О, если бы вы были и моей! – прошептал он с легкой усмешкой. – Я чувствовал бы себя в большей безопасности.
Жанна не испытала никаких угрызений. И сама была этим потрясена.
– Это ты убила его? – спросил Жозеф, когда они вернулись к себе. – Но каким образом?
Когда она объяснила, он сначала застыл в изумлении, а затем расхохотался.
– Я кое-что поняла, – сказала она. – Есть два сорта разбойников, но и те другие и другие – разбойники несомненные. Первые орудуют на улицах и больших дорогах: используя обычное оружие, они вас грабят. Вторые пользуются оружием власти, чтобы разорить или погубить. И в конечном счете первые вызывают у меня больше уважения, поскольку сами рискуют и проявляют смелость. Вторые же – злобные трусы и лицемеры, которые прячутся за щитом власти, чтобы нанести смертельный удар. Это все те, кто ссылается на общественное благо, волю Господа и короля. Как Дени, который замыслил избавиться от Франсуа, ограбить меня и услужить дофину. Как Докье, который потащил меня в суд, обвинив в колдовстве, чтобы завладеть нашими землями. Отныне я знаю: любой человек, прикрывающийся именем Господа и короля, дабы напасть на более слабых, есть существо презренное, и мне не хватит яда всех гадюк Франции, чтобы истребить подобных людей!