Меттер Израиль Моисеевич. Мухтар

   Ларионов пожал ему руку и сказал:
   – Здорово тебе повезло, Глазычев! С тебя приходится.
   Самый пожилой проводник, Иван Тимофеевич, не стал ничего говорить, а только попросил:
   – Покажи-ка мне твоего Мухтара.
   После собрания Глазычева задержал Билибин.
   – Покуда у вас нет собаки, – сказал он, – займитесь хозяйственной работой в питомнике. А заодно будете помогать Трофиму Игнатьевичу в изоляторе.
   Недели две так и шла жизнь Глазычева. Он рубил конину для собачьей кухни, таскал в кладовую и из кладовой мешки с овсянкой, ящики с жиром, с овощами; убирал снег на территории, чинил забор.
   И по нескольку раз в день забегал в изолятор к Мухтару. Проводник кормил его, расчесывал шерсть, чтобы она не свалялась, прибирал за ним, совал в рот лекарства. Да и просто ему иногда хотелось сказать своей собаке, что он ее не забыл.
   Подметая как-то двор, Глазычев увидел, что у пустой Мухтаровой клетки Ларионов прилаживает стремянку. Взобравшись на нее, он отодрал дощечку, на которой была написана собачья кличка, и, вынув из кармана другую дощечку, собрался приколачивать ее.
   – Какого черта ты делаешь? – крикнул Глазычев издали.
   – Площадь освободилась, буду заселять, – весело ответил Ларионов.
   Подойдя к клетке, Глазычев поднял сорванную дощечку, лежавшую на снегу, и протянул ее Ларионову.
   – Приколоти на место.
   Он произнес это таким тоном, что Ларионов спросил:
   – Ты что, сдурел?
   – Я тебе сказал, приколоти!
   И, не дожидаясь, сам полез по стремянке с другой стороны, вырвал из рук Ларионова молоток и прибил старую дощечку с кличкой Мухтар на прежнее место.
   – Рано хороните моего пса, – сказал Глазычев.
   – Чудило! Работать-то он больше не будет…
   – Это откуда же тебе известно?
   – Да у него ж задета центральная нервная система…
   Глазычев посмотрел на Ларионова.
   – У тебя она задета с детства, однако ты работаешь?
   Вскоре Мухтар окончательно встал на ноги. Проводник подолгу гулял с ним по Крестовскому острову, сперва не беспокоя его никакими служебными командами, затем стал выводить его на тренировочную площадку в те часы, когда там никого не было.
   Глазычев тотчас же увидел, что из занятий ничего не получится.
   Мухтар понимал, что проводник чего-то хочет от него, но выполнить этого не мог. Он очень старался помочь проводнику, склонял свою большую, умную, простреленную голову набок, всматриваясь в губы, в руки, в глаза проводника и нетерпеливо переступая лапами. Иногда он опрометью, радостно бросался выполнять приказание – и делал не то, что велено было, а то, что случайно застряло в его раненой памяти.
   Глазычев подавал ему команду «апорт», а Мухтар вместо этого бросался к крутой лестнице, судорожно цепляясь еще не окрепшими лапами, взбирался на самый верх, спускался вниз, падал с последних ступеней и, прихрамывая, подбегал (ему казалось, что он мчится во весь опор) к проводнику и ждал поощрения.
   И, жалея его, Глазычев говорил:
   – Хорошо, Мухтар, хорошо!..
   Дуговец как-то спросил проводника:
   – Ты что, начал заниматься с Мухтаром?
   – Начал.
   – Ну и как?
   – Нормально.
   – На той неделе полугодовая проверка. Успеешь поставить его в строй?
   – Успею, – сказал Глазычев.
   И он продолжал выводить собаку на площадку, следя только за тем, чтобы при этом никого поблизости не было. Мухтар был счастлив, что с ним снова работают.
   Незадолго до прихода проверочной комиссии Глазычева вызвал начальник питомника. В кабинете, кроме Билибина, сидели Зырянов и Дуговец. Сперва они поговорили вчетвером о закупке новых собак – предполагалась для этого поездка Глазычева в город Киров, – а затем Билибин мимоходом сказал проводнику:
   – Старший инструктор подал мне рапорт. Вы до сих пор не приглашали его на занятия с вашей собакой. А когда однажды он все-таки явился сам, вы тотчас же увели Мухтара в клетку.
   – Было, – сказал Глазычев.
   Билибин подождал, не добавит ли проводник чего-нибудь еще в объяснение своего поступка, и, не дождавшись, спросил ветврача:
   – Трофим Игнатьевич, каково клиническое состояние пса?
   Зырянов не успел ответить, он еще только начал пыхтеть, когда Глазычев быстро сказал:
   – К служебно-розыскной работе непригоден.
   – Значит, будем выбраковывать? – спросил Билибин. – Тогда надо приглашать представителя Управления.
   – Товарищ начальник, – сказал Глазычев, – усыплять Мухтара я не дам.
   – Постановочка! – усмехнулся Дуговец.
   – Насколько я понимаю, – спокойно сказал Билибин, – младший лейтенант Глазычев не совсем верно выразил свою мысль.
   – Так точно, товарищ майор. Прошу прощенья.
   – Он, очевидно, имел в виду, – продолжал Билибин, обращаясь к Дуговцу, словно Глазычева здесь и не было, – имел в виду, – для чего-то повторил Билибин, – что ему жаль собаку.
   – А мне своего Дона не жаль было?
   – Возможно. Вы ничего об этом не говорили, но вполне возможно. Есть же люди, которые умеют переживать свое горе молча. Я даже припоминаю, что вы как-то написали мне докладную, прося выбраковать свою старую собаку и прикрепить к вам новую, молодую.
   Дуговец ответил:
   – Я всегда стараюсь, Сергей Прокофьевич, по силе возможности для пользы дела.
   – Понятно, – кивнул Билибин. – Сейчас речь идет о том, не попытаться ли нам, списав Мухтара, оставить его на дожитие при питомнике, учитывая его заслуги.
   – На пенсии, что ли? – улыбнулся Дуговец. – Никто нам этого не позволит. Как только мы составим акт выбраковки, Хозу снимет его с довольствия.
   – Попробуем, – сказал Билибин.
   – Две кастрюли супа в день всегда можно сэкономить, – сказал Зырянов, до той поры молчавший. – Мухтар долго не проживет.
   Сомневаясь, Дуговец покачал головой:
   – Не получилась бы такая картина: если каждый проводник станет требовать…
   Билибин сердито перебил его:
   – Вот этой формулой – «если каждый станет требовать» – удивительно легко обороняться, когда не хочешь сделать что-нибудь хорошее. Дескать, я бы с удовольствием, но если каждый станет требовать… А насчет экономии супа, Трофим Игнатьевич, то давайте уж оформлять все на законном основании. Иногда экономия – хуже воровства. У вас, скажут, излишки две кастрюли супа? А только ли две? А может, сто две? Пишите, будьте любезны, объяснение… И – поехало! Напишешь одно объяснение в одну инстанцию, смотришь – уже и вторая требует, третья; накопилась папочка. А раз накопилась папочка, надо принимать меры. Зарплата-то ведь идет. Оправдать ее надо?..
   Поговорив еще немного, решили написать ходатайство в хозяйственное управление и приложить его к акту о непригодности собаки к милицейской службе.
   Дня через два была созвана комиссия. В нее входили: майор представитель угрозыска, ветврач Зырянов и старший инструктор Дуговец. Будучи в курсе дела, майор был склонен подписать акт без всякой проверки. Но Дуговец настаивал на соблюдении всех формальностей.
   – Я человек буквы закона, – сказал он, думая, что шутит.
   В этот день Мухтар работал последний раз в своей жизни. Это была его самая короткая работа. Единственное, что сохранилось в нем и сейчас, не тронутое пулей, это понимание душевного состояния своего проводника. Видя, что проводник чем-то взволнован, Мухтар хотел отличиться перед этими чужими людьми, чтобы успокоить его.
   Старательно, добросовестно и горячо он делал все невпопад. Задыхаясь от усердия, от ранения в грудь, он готов был околеть, но выполнить команду проводника. Мухтар ждал, что эти команды будут следовать одна за другой, и после каждой из них жесткая, сильная, ласковая рука Глазычева огладит его по голове, по спине, и голос проводника произнесет сперва что-то коротенькое, а потом одобрительно-длинное, из чего станет ясно, что Мухтар не зря выбивался из сил.
   Однако все было не так.
   Хриплым, злым голосом Глазычев подал всего три команды и увел Мухтара в клетку.
   Вернувшись, спросил Дуговца:
   – Насладились, товарищ старший инструктор?
   Акт выбраковки был подписан.
   Собрав необходимые документы, проводник стал посещать хозяйственное управление.
   Ходить пришлось долго, с каждым днем подымаясь по административным ступенькам все выше и выше, под самое небо – к начфину и начальнику Хозу.
   К тому времени Глазычев уже заучил наизусть все, что ему приходилось повторять в других комнатах. Мухтар – знаменитая собака. За свою шестилетнюю службу разыскал похищенного имущества на один миллион восемьсот тысяч пятьсот сорок семь рублей. Суточный рацион собаки обходится в четыре рубля тридцать копеек. В результате тяжелого ранения выбыл из строя. Администрация и общественные организации питомника просят…
   Все это было написано в ходатайстве, и Глазычев сперва ничего дополнительно не произносил, но, переходя от стола к столу, стал постепенно ровным голосом излагать суть дела.
   Начфин и начальник Хозу отнеслись к этому делу по-разному.
   Начфин выслушал проводника не перебивая, держа за щекой леденец, ибо с месяц назад бросил курить; затем, положив руку на принесенные Глазычевым бумаги, он произнес:
   – Оставьте, я разберусь.
   Глазычеву показалось, что все будет в порядке, и он только попросил начфина позвонить в питомник Билибину и, хотя бы временно, разрешить необходимый расход продуктов.
   – Это можно, – сказал начфин.
   Взявшись за телефонную трубку, он спросил Глазычева:
   – Как, вы сказали, фамилия сотрудника, о котором ходатайствуете?
   – Кличка собаки Мухтар, – сказал Глазычев.
   – Какой собаки?
   И тут начфин искренне обиделся.
   Он обиделся не за себя, не за то, что его беспокоят по таким пустякам; это еще куда ни шло. Начфин обиделся за финансовую дисциплину. Расход четырех рублей тридцати копеек в сутки на какую-то больную собаку постепенно в устах начфина превратился в полупреступную махинацию, в корне подрывающую финансовую мощь органов милиции.
   Глазычев вышел из его кабинета подавленный, но, покурив на лестнице, упрямо пошел к начальнику Хозу.
   Начальник Хозу мгновенно понял, о чем идет речь, и тотчас, не дочитав, вернул Глазычеву бумаги.
   – Делать вашему Билибину нечего. Если мы о каждом бракованном псе станем проявлять такую заботу, то скоро на улицах будет не протолкаться от кобелей… У меня люди без площади сидят…
   Последнюю фразу он произнес таким гордым тоном, словно сидение людей без площади есть его личная заслуга.
   Передавать Билибину слова начальника Хозу Глазычев не стал. Он только доложил, что в ходатайстве окончательно отказано.
   Мухтар жил уже на птичьих правах. Проходя мимо его клетки, Ларионов обзывал его дармоедом. Или, остановившись, подмигивал ему:
   – Эх и куртка богатая из тебя получится, Мухтар!
   Глазычеву надо было уезжать в Киров; боясь, что в его отсутствие собаку могут усыпить, проводник решил напоследок сходить к комиссару.
 

 
   В огромном кабинете, покуда проводник шел от дверей к письменному столу, все загодя наструганные слова рассыпались по натертому паркету, и Глазычев только молча протянул комиссару Мухтаровы документы.
   Надев очки, комиссар стал листать поданные бумаги.
   Потом спросил:
   – Это какой же Мухтар? Который бандита Фролова схватил за глотку?
   И начал расспрашивать, в каких еще известных делах применялся этот пес.
   В самый разгар сбивчивых и косноязычных пояснений проводника комиссар перебил его:
   – Ну а что ты ему со своей премии купил?
   – Так ведь что, товарищ комиссар, собаке купишь? – серьезно и даже с сожалением ответил Глазычев. – Ничего такого особенного собаке не купишь. «Старт» я ему, конфеты, полкило взял. Ну и, конечно, так, на словах, по-хорошему поговорил с ним. Он любит, когда с ним уважительно беседуют…
   – Это все любят, – сказал комиссар, глядя в широкое доброе лицо проводника. – Даже люди, говорят, любят.
   И, полистав еще немного принесенные Глазычевым бумаги, спросил, не подымая головы:
   – К Хозу обращались?
   – Обращались, товарищ комиссар.
   – Отказали?
   – Отказали, товарищ комиссар.
   – Ай Билибин, Билибин! – укоризненно покачал головой комиссар. – Старый работник, а такую промашку дал. Разве ж это мыслимо: с таким мелким вопросом – и прямо к начальнику Хозу! Ведь он же полковник, это же надо понимать. Кто ходил к нему? Вы, товарищ Глазычев?
   – Я, товарищ комиссар.
   – Говорил он вам: «А вы попробуйте посидеть на моем месте»?
   Глазычев ответил, что этого ему начальник Хозу не говорил.
   – Значит, стареет, – сказал комиссар. – Раньше всем говорил…
   Он снял очки и положил их на стол.
   – Поступим мы, товарищ проводник, следующим образом. Такие вещи надо делать научно. Напишем-ка мы в министерство, в Москву. Авось и поддержат…
   До сих пор комиссар говорил не очень серьезным тоном – и вдруг, насупившись, пробормотал:
   – Сегодня, знаете ли, наплевать на заслуженного пса, а завтра, глядишь…
   Не договорив, он отпустил проводника, оставив у себя документы.
   Недели через три судьба Мухтара была решена. Наконец-то он ел свой суп на совершенно законном основании.
   Глазычев съездил в Киров, закупил там трех новых собак, привез их в питомник.
   Сквозь проволочную сетку Мухтар видел, как выводили их на тренировочную площадку. Он смотрел на них сурово: они были еще совсем глупые, неопытные, необученные.
   А молодые собаки тоже видели Мухтара, когда его два раза в день вели мимо них выгуливать на задний двор, поросший лебедой.
   Они презрительно глядели на старого, хворого, колченогого пса, не зная его жизни и не понимая, зачем он еще ковыляет на этом прекрасном белом свете.