– Я не нуждаюсь в защитниках! Становись тогда к барьеру вместо мерзавца!
   – И это благодарность?!
   – Что ты ему сказал?
   – Сказал, что ты влюбился, вот и кипятишься…
   – Дурак! Он ничего бы мне не сделал. Император ценит моего отца. Помнит, что он был дружен с Вольтером.
   Теперь Люка сам пихнул меня в плечо.
   – Так что ж ты с ним развел эти турусы? Пошел бы сразу к императору и сказал, что Пикар хватает девушек просто так!
   Невинно вскинув брови, я смерил друга взглядом.
   – Я не стукач в отличие от некоторых. – И, оставив озадаченного Люка переваривать этот ответ, побежал устраиваться на постой.
   Эти тулузские тугодумы, вроде Люка, часто достигают двух целей сразу. Он спасал меня, а спас и эту патриотку.
   И почему ее лицо и голосок мне кажутся такими знакомыми?..
 
   Из журнала Таисии (в послушании Анны)
   Трубецкой-Ковровой
   Сентябрь 1812 года
   …Догадалась! Буду снова писать, прилежно вести этот «дамский» журнал, иначе я сойду с ума!
   Я не прикасалась к этим презренно-надушенным страничкам, прервала все записи с тех пор, как пришло сообщение о гибели Алеши под Смоленском. Потом, когда дала обет послушницы, эти записи, показалось, остались далеко – в погибшем для меня навеки низком светском мире…
   Но ведь писаное слово, как говаривала матушка-игуменья, может быть не только развлечением, а исповедью души. Или я ищу в этой мысли оправдание для себя, чтобы развлечься?.. Не знаю, но если не уйду, не отвлекусь от ужасов, охвативших все любимые места (если еще не всю Россию!) – как бы ум мой вдруг не помешался.
   Если раньше каялась в гордыне, в своем черном раздражении на вялость наших генералов, отдавших жестоким захватчикам столько земли и даже оставивших саму Москву, то теперь… Когда на улицах увидела, кроме французских, столько других европейских знамен – немецких, испанских, венгерских, италийских, польских, – услышала столько наречий (а я-то и не подозревала о столь изобильном составе нашествия), впервые меня поразил ледяной ужас – ужас ночного кошмара. Это как если бы Земля вдруг натолкнулась на Луну. Ведь это может быть и впрямь концом. Наша обширная, но малонаселенная страна может и не выстоять против орды древних западных племен, собравшихся вдруг воедино…
   А эти лошади в Успенском и Архангельском соборах?! Варварство времен Аттилы!.. Бессмысленные галльские петухи!
   И страшнее всего их, почти детский, смех…
* * *
   Сегодня перед Чудовым монастырем рядком лежали четверо убитых мужчин в городских сюртуках и кафтанах.
   Тут же выставлен был стол, за которым сидел офицер-дознаватель. А с ним – переводчик и писарь. Рядом стояли, опираясь на ружья, или сидели на травке человек двадцать французских солдат. Новая московская власть!..
   Мы, нынешние русские обитатели Кремля (точнее, все, кто здесь остался после великого отъезда) были выстроены в линию по правую руку от стола. В основном, монахи и монахини.
   Писарь вписывал в свою тетрадь имя, должность или звание каждого поочередно. Дознаватель в это время приглядывался к человеку и задавал свои внезапные и каверзные вопросы, которые в переводе на русский теряли изрядную долю своей каверзности и внезапности.
   Примерно это выглядело так:
   «Говорите ваше имя…»
   «Софья Алексеевна Толстая. Монахиня Новоспасского монастыря…»
   «Вы знаете этих людей? Есть среди них ваши родственники или знакомые?»
   «Нет. Никого не знаю…»
   Помалу дознаватель начинает закипать:
   «В двух шагах от ваших окон эти мерзавцы обстреляли авангард нашей гвардии, а вы их даже не знаете?! И никто не знает?!..»
   Обведя наш строй ясным взглядом, в котором впрямь искрились проницательность и сама мудрость, как у лучшего актера в роли Цезаря, дознаватель выходит из-за стола. И вдруг начинает бесноваться, как оскорбленный в лучших чувствах король Лир.
   «Ведь это не солдаты! – Он даже сбивает ногой колпак с головы у одного из убитых. – Ваша армия оставила Москву! Это же ваши местные!.. Следующий!..»
   Когда двое солдат подводят бородатого монаха из Чудова, француз снова заинтересованно садится.
   «Имя?..»
   «Прохор Петров сын Игнатьев».
   «Вы знаете этих людей?»
   Монах с тяжелым чувством смотрит на трупы четырех мещан. Отвечает неторопливо и задумчиво.
   «Как не знать. Этот вот – Ондрейка Смирнов, с Никольской, в лавку к нам иконы с Палеха возил. Очень аккуратный и точный человек. Почему так мало ваших уложил – не понимаю…»
   Дознаватель аж привстает и впивается в монаха хищным взглядом.
   «Ты был с ним?»
   Но Прохор только вздохает:
   «Не ходил. Я же монах. Права нет у меня губить даже вас, быков бешеных. Нельзя, к сожалению…»
   Дознаватель буквально взвивается с места.
   «Взять подлеца! В подвал! Поговорим там с ним по-нашему! Еще не то расскажет!»
   Монаха подхватывают под руки и уводят. Уже на ходу он сокрушается:
   «Эх, сказал бы я вам! Да нельзя, к сожалению!..»
   Несколько сестер моей обители вступаются за Прохора, кричат на французов. Дознавателю это быстро надоедает, он рявкает короткую команду, и солдаты вскидывают на нас ружья. Сестрицы пугливо примолкают.
   «Следующий!..»
   Подходит моя очередь. Я знала одного из убитых и уже приготовила ответ не менее достойный и гордый, чем ответ инока Прохора. Сердце в предчувствии опасности (как знать, может, и смерти) бьется сильно и часто.
   «Имя?»
   «Анна… – мой голос от волнения предательски дрожит и прерывается. – Анна Яковлева дочь Коврова». – И сама тут же перевожу слово «дочь» на французский, чтобы не слышать ломаного перевода.
   Дознаватель вскидывает на меня удивленный взгляд. Вдруг глаза его еще более расширяются, губы тянутся в радостной улыбке.
   «А-а!.. Да это же невеста нашего Бекле! – Он даже смеется. – Отпустите. – И делает великодушный жест рукой. – Пусть гуляют, пока молодые! Следующий!..»
   Меня вывели из строя. Моё место заняла сестра, и вновь послышался вмиг ставший жестким голос дознавателя.
   Я была совершенно обескуражена… По какой-то инерции самосохранения отходила я все дальше от своей шеренги, и от французского чиновного стола, как вдруг перехватила изумленно-вопросительный единый и горький взгляд сестер, оставшихся на линии. Сказать «укор» и «осуждение», – значит не сказать ничего об этом взгляде.
 
   Из дневников Жана Бекле
   …Мы славно отдыхаем на Москве. Только маниакально-чистоплотные питомцы Парижа (вроде меня) в первую очередь привели себя в порядок (я имею в виду мытье, бритье и амуницию), большинство же в том же зачумленном виде, как вошли с предместья, ринулись искать столичную добычу, едва командиры ослабили постромки своего внимания. Впрочем, многие, так и не выйдя из строя, отправились за трофеями под руководством самих командиров. За примером далеко ходить не надо, Поль Кампана по всем залам и закромам таскал свое отделение за собой, как гужевую силу, а Люка предпочитал управляться сам.
   Иным удалось сочетать труд мародерства и отдых. В Архангельском храме было удивительно покойно и прохладно. Отдав Перену штопать свой мундир и развалившись на двух полураскатанных шинелях, я сквозь дрему наблюдал, как Пьер, взгромоздившись на садовую лестницу, отколупывает с помощью ножа и штыка золотое тиснение от иконостаса. Рядом его солдат снимал огромное серебряное паникадило с цепей…
   В действительности, я и не думал дремать. Время от времени скашивал взгляд в свою карту, полуприкрытую вместе со мной буркой, так как впредь решил оберегать свое нездоровое любопытство к местной архитектуре и топографии от любопытства товарищей…
   Именно в этот миг история с озлобленной монашкой получила продолжение.
   Она вновь влетела в храм на этот раз без крика, но на лице ее читались не менее сильные чувства, пригнавшие ее к нам во второй раз.
   Приметив девицу, Пьер вмиг перестал ковырять золотой узор и начал старательно протирать его от пыли рукавом.
   Но монашка на него и не взглянула. Через ряды спящих или штопающих свои портки солдат, через пирамиды ружей и груды военного скарба, она – о Боже! – пробиралась именно ко мне и даже не оглядывалась на соленые шуточки и смешки солдат.
   Наконец она достигла моей дислокации под решеткой стреловидного окна.
   – Послушайте, вы!.. – только и сумела вымолвить запыхавшаяся девушка. Ее переполняли чувства, в ней бурлила жизнь! Я поймал себя на мысли, что мне это вполне импонирует – мне, так уставшему от лицемерия и виртуозной лживости холодных дочек западной цивилизации.
   Под буркой я успел свернуть и сунуть карту в портупею. Монашка уже возвышалась надо мной:
   – Я требую, чтобы вы сообщили вашей жандармерии, что я никакая не ваша невеста!
   Франсуа, пришивавший мой эполет, хотел было заржать, но осекся под моим взглядом.
   Я встал перед девицей с самым серьезным видом.
   – И рад бы угодить. Но для развода нужны веские причины, а где ж их взять, если мы не успели даже узнать друг друга?
   Я почувствовал, как у нее перехватило дыхание от негодования. Девушка бросилась обратной дорогой под дружный хохот солдатни. Но мне почему-то не хотелось, чтобы она уходила. Буквально час назад я услышал от кого-то о ее конфузе у дознавателя – кстати, славного парня, с лицом балаганного актера прошлого столетия, хотя и абсолютно неотесанного в смысле политеса.
   – Удивительная страна! – провозгласил я ей вслед. – Человека отпускают, а он требует ареста!
   Девушка вдруг резко вернулась.
   – Какое ваше дело?! – крикнула мне в лицо. – Скажите им, что это не так!
   – Поздно. – Я был по-прежнему невозмутим. – Если людей поженили под сводами церкви, – я обвел пространство рукой, – это уже навсегда.
   Люка и Пьер, давно подкравшиеся к нам, беззвучно покатывались со смеху…
   Юная монашка, кажется, хотела плюнуть мне в лицо. Но какая же женщина плюнет в того, кто признает себя ее законным мужем (даже в шутку).
   Девушка вся зарделась, мгновение смотрела на меня округлившимися и синющими, оказывается, как андалузское небо, глазами, потом опрометью бросилась вон. Но так как сей решительный демарш повторялся уже не единожды, мои солдаты успели, даже не вставая, перегруппироваться в подобие лежачих боевых порядков и умело преградить ей путь. Они явно требовали «третьего акта».
   Монашка металась по кругу в поисках выхода, а я продолжал издеваться:
   – Куда вы так спешите? У меня масса достоинств!
   Наконец девица нашла брешь в плотных пластунских рядах, распинала и прорвала оборону моих дуболомов.
   Но я тут же принял трагический вид и метнул свой главный козырь – внезапно перешел на русский.
   – Ладно, иди. Насильно мил не будешь!
   Она замерла в дверях и удивленно обернулась.
   – Вы так хорошо знаете русский?! – вырвалось у нее явно помимо воли.
   Я весьма степенно (чтобы не вспугнуть!) подошел к ней.
   – Видите, я вас не обманул, у меня действительно масса достоинств, – произнес я, теперь уже на безупречном йоркширском диалекте.
   – Йес, ит из! – поддержал меня Поль на своем чудовищном английском.
   Лучше бы он этого не делал! Девушка вдруг прыснула. В глазах ее метнулись такие хитрые и чудные чертята-обаяшки, что я малость обалдел…
   Но тут Пьер блеснул знанием итальянского, продекламировав нашу полковую «кричалку», переделанную из первых строк «Божественной комедии» бессмертного Данте.
 
Земную жизнь пройдя до половины,
мы получили половину света!
 
   И вдруг монашка ответила. И тоже на языке бессмертного Данте:
   – Значит, скоро получите от второй половины! – И совсем по-мальчишески выставила перед нами свой маленький кулачок.
   Мы все заорали «о-о-о!!!» (некоторые непроходимые провинциалы – «о-ля-ля!», хотя сей клич давно остался в прошлом веке) и зааплодировали. А наша монахиня с гордо поднятой головой проследовала по предоставленному ей «зеленому коридору».
   Все еще провожая девицу глазами, ко мне подошел Поль.
   – Бекле, тебе сдавались женщины всех стран Европы. Но с русскими явно не везет.
   – Ха!.. Да-а, мои землячки не столь доступны. Но для меня нет невозможного. Дайте три дня – она станет моей и позабудет о своем монашестве!
   – Пари? – гаркнул Поль, тут же выбросив в мою сторону руку. Видно, только этого и ждал, засранец. Его хлебом не корми, дай заключить пари.
   – Пари!..
   – На что? – тут же вылезли сбоку Люка с Пьером.
   – На этот ботискаф! – указал я на серебряную гору на цепях. – Гордо именуемый «па-ни-ка-ди-ло!» Кстати, средний род.
   – Оно и так мое! – самоуверенно заявил Поль.
   – А ты допрыгнешь? – ехидно прищурился я.
   – Ага?! – Поль радостно хлопнул себя ладонью по лбу. – Идет! Проигравший сиганет на это чудо с лестницы и вон там отцепит!.. А выигравший – забирает приз. Пьер! Люка! – свидетели?!
   Оба с садистским удовольствием разбили наши руки. Скрипнув зубами, я невольно потер запястье, – и на том спасибо, что в руках у них не было сабель.
   А ведь это дурацкое пари может оказаться вполне полезным в отцовском деле…
 
   Из журнала Таисии (в послушании Анны)
   Трубецкой-Ковровой
   …Я совсем уже не по-христиански разозлилась и просто обязана была исповедоваться матушке-игуменье.
   Принимая послушание, думала – просто отсекаю душу от всего, столь дорогого прежде мира, а оказывается, это тяжелый труд. Мир осиротел без моего любимого братишки Николая, взятого смоленской битвой, и стал больше не нужен. Чем сильнее убеждали маменька и папа, что я отдала уже сверх меры «дань слезам и горю» и пора «смириться», «пожалеть себя», тем более я убеждалась, что забыть Колю (истинного русского героя, с чьим обликом так мало вязалось само понятие «герой», в этом-то и ужас!) и зажить прежней жизнью с балами, выездами и охотами, с ухаживаньем кавалеров и сплетнями подруг, с прежней милой опекой родных, – уже совершенно немыслимо, потому что стало бы предательством…
   Отец, помогающий Ростопчину слагать его воззвания, вызывал во мне тихую ненависть. Вожди ополчения ежеминутно требовали у него оружия и выступления навстречу отступающей армии, а они с Ростопчиным только кивали покровительственно-одобрительно и отводили безотложное дело – назавтра, на послезавтра, на неделю! Писали государю и Кутузову, истово ждали ответной корреспонденции, когда каждый день и миг был дорог! Ведь отцу не было и пятидесяти, а среди московских ополченцев мелькали полностью седые бороды.
   Когда мой духовник благословил меня на послушание, конечно же, в семье произошел переполох, но менее, чем я ждала. После поняла, что сравнительно с теми делами, которых опасались (от наложения на себя рук до побега в действующую армию для отмщения французам) эта мера показалась родным вполне либеральной. Признаться, я обдумывала и два первых варианта, но… «наложение рук» – с одной стороны, как-то по-книжному лживо, с другой – противно, да и совершенно против православия, на которое теперь наступает враг. К тому же, это совершенно бы убило маменьку и особенно бабку, на что я не имела никакого права… Что касается побега в армию в мужском платье «для мщения», это дело было не в пример заманчивее. Но, глянув на свою сформировавшуюся грудь и здраво оценив прочие бытовые трудности такого предприятия, которые влечет за собой совместное житье-бытье с мужчинами в казарме, я не без сожаления отвергла эту мысль.
   Монашество меня пугало своей какой-то безвозвратной темнотой, но с другой стороны – это было и славно, в этом была необходимая жертва. В одночасье расквитаться с миром, оставшимся без Коли, – вот, что было сладко… А переполох в семье вмиг погасил отец Кирилл, объяснивший papa и mama, что послушание – еще не постриг, оно дается на год, как подготовка души к долгому восхождению на небо. И в дальнейший, невозвратный путь душа пойдет, во-первых, ежели через полгода сама твердо скажет, что это – ее путь, а во-вторых, ежели ее наставница по обители увидит, что «сестрица уготована».
   Тут-то все мои и успокоились: мол, до срока эта блажь сто раз пройдет, и всполошились не на шутку только два дня назад, когда стало понятно, что Москва оставляется Наполеону, а монахи и монахини, любую напасть принимающие как Промысел Божий, (то есть, и я с ними) и не помышляют город покидать…
   Слава богу, все заполошные крики родных уже в прошлом. Матушка-игуменья их как-то вдруг успокоила. И она, и отец Кирилл, истинно верующие и пресветлые, все-таки, несмотря на всю их отстраненность от мира, обладают для смертных каким-то гипнозом…
   Но, видно, не для всех. Очевидно, существуют истинные бездари в духовной жизни. Вроде Анюты Ковровой. И сколько бы матушка Екатерина не вразумляла, не читала мне соответствующие отрывки из Евангелий и Жития святых, во мне буйным цветом цветет ярость на развеселых французов (особенно, на одного из них!) и на всю им подвластную Европу, притащившуюся за компанию, под знаменем корсиканского бандита.
   Тщетно я призываю себя к кротости, стыжу и корю за полоумную гордыню. Молюсь о даровании даров (смиренномудрия и как еще их там?..). По углам реву тихонько. Но это (нечего обманываться!) вовсе не те светлые слезы, омывающие душу, о которых говорила матушка Екатерина. Это слезы немощи и мятежа…
   В келье матушки-игуменьи не было. Но за окном, с улицы приближался ее голос…
   Я села в темный уголок на лавку, накапливая слезы, дабы наглядно их продемонстрировать наставнице, выслушать ее безошибочный вердикт и получить спасительное строгое задание: сколько вычитать молитв и каких, сколько дров и ведер натаскать и откуда, спать на коленях, стоя, али как еще… Тонкая жестокая наука построения души.
   Голос игуменьи за окном о чем-то спорил с голосом сестры Анастасии, пожилой монахини. Подвитая широкая решетка оконца пропускала в келью мало света. Мимо протопотали постылые французские кони…
   И я как-то вдруг устала и прилегла на лавочку, покамест уняв свои жалкие слезки и всхлипыванья.
   – Вон натащили сколько – и мундиров, и исподнего! Стирайте, бабы русские! – говорила сестра Анастасия. – Вот я швырну им все назад!
   – Они тебе швырнут, – ответила игуменья. – И так еле обитель отстояла от полка их.
   Сестра Анастасия явно была недовольна:
   – Так что, благословишь – стирать?
   Игуменья ответила совсем тихо. Я еле расслышала.
   – С молитвой стирайте. Чтоб не грела ворогов одежда, а леденила.
   – И чтоб вся изорвалась, – так же тихо сделала Анастасия дополнение к молитве.
   В словах сестер была некая абсолютная убежденность, и в эту секунду я не усомнилась, что все именно так с платьем неприятеля и произойдет.
   Тут левее от окна, осекаясь на необходимые по всей церковной деликатности поклоны, пошел мужской старческий голос. Это на чай к игуменье явился иеромонах Исидор из Чудова. Вскоре они и зашли в келью.
   Я же почему-то только тише затаилась в своем уголке. Ужасно не хотелось вставать, объяснять, показывать свои глупые детские слезы. Хотелось покойно лежать и слушать дальше… вслушаться в обыкновенную жизнь этих таинственных в своей простоте, сильных людей, отнюдь не павших духом (в отличие от некоторых).
   Но игуменья зажгла свечи, и меня все едино заметили.
   – Ой, гляди-ка! Спит, – охнула матушка. – Поди, ночь не спала…
   – Не буди княгинюшку, – поспешно отозвался Исидор.
   – Все горюет, – шепотом сказала игуменья. – Мало того, что у нее брат и жених под Смоленском погибли, так теперь и сюда их убийц принесло.
   – Да ты что?!
   Игуменья укрыла меня большой шалью и отошла в закуток к самовару.
   – А ты думал, с чего она у нас послушница? Княжна Коврова!.. – Наставница, почти не брякая, достала чашки, сахарницу.
   – Нет, знал я, что у нас худое градоначальство, – посетовал монах. – Но чтоб до такой степени!.. Отступили впопыхах в два дня. Все в городе, в храмах оставили французу! Сердце кровью обливается. Ничего у них не было готово к етой… к эвакуации.
   – Так надеялись же. Боялись и подумать, что Москву сдадут, – вздохнула матушка Екатерина.
   – А ты бойся, но дело делай, – страстно зашептал Исидор.
   Оказывается, у моих наставников сердце болело о том же…
   – Да полно. Сам знаешь, лошадей, повозки – все войску отдали. На чем город вывозить-то?
   Исидор повздыхал и, показалось, смирился:
   – Ой, да злато-серебро-то ладно, наживем. А вот святыни!
   – Намолим.
   Иеромонах добрел к образам над свечами, осенился печально крестом…
   – А вот что арсенал ему оставили – то смертный грех. Там же наш порох, ядра, пушки, хоть и старые – а на стены их поставят и по нашим же русским солдатикам станут палить.
   – Господи! – Матушка Екатерина выдохнула с ужасом и шумно закрестилась…
   – А я видал, как наши-то минировали арсенал! – вел дальше Исидор. – Все ждал – вот-вот взрыв будет, когда наши уходили. Так, видно, и забыли впопыхах. Или спутали приказы!.. Вон какая шла неразбериха!..
   – Да ты что?
   – Да, а теперь уж все – не подберешься. Французы часовых поставили. А как бы хорошо! Я все пазы знаю, где фитили протянуты в секрете. Так, чай, до сих пор там и лежат… Да теперь уж всё! – обреченно махнул рукой Исидор.
   А я, словно подброшенная неведомой силой, села на лавке. Я вдруг… Нет, хоть и время прошло уж, не знаю, можно ли дальше писать?..
 
   Из дневника Жана Бекле
   …Я по знакомству переселился в Грановитую палату, на второй этаж. В сентябре в Московии уже довольно холодные ночи, а в Палате явно теплее, чем на плитах храма.
   Из моего окна теперь видна почти вся площадь. Нет-нет, да пересечет ее мой соотечественник, нагруженный, как муравей. На одном из несунов высилось такое хитрое сооружение из канделябров, литых конских изваяний и кубков, что Пьер, сидевший на подоконнике, не выдержал:
   – Стоять! Куда?!
   Солдат вздрогнул и обронил на мостовую звонкий бронзовый кубок.
   – Туда! – обиженно выкрикнул он, задрав к нам голову. – Ваша рота взяла все и из того дворца и их этого! А нам что?
   – Будьте храбрее и окажетесь в следующий раз первыми.
   – Ха! Вы же знаете, что мы входим в город согласно приказам. Так что делитесь!
   – Мне что? Спрашивай разрешения у Бекле, – кивнул Пьер на меня. – Это он – русский боярин. У него все это отобрал сто лет назад русский царь. Так что он теперь хозяин.
   – О-ля-ля! – присвистнул солдат.
   – Да, да, – поддержал Пьера Поль, высунувшись в свое окно. – Мы сами берем всё с его разрешения.
   Солдат, нагруженный трофеями, протиснулся в двери и, тяжело пыхтя, поднялся к нам по лестнице. Войдя в царскую Приемную палату – наверное, самую шикарную казарму на всем белом свете, он прямиком устремился ко мне.
   – О, господин лейтенант, – заговорил он просительно, но весьма напористо, – не позволите ли взять это?.. Как законный трофей героя страшных битв за вашу родину?
   Я старательно принимал вальяжный вид и даже бросил зашивать седло, держа важную паузу. Солдат не дышал. И я великодушно сжалился:
   – Забирай. Но пришли взамен хорошего вина и табаку. Я знаю, в вашей роте он водится.
   – Точно! – рявкнул Поль. – Они же заняли погреба в…
   – Есть, господин лейтенант! – весело козырнул наш «муравей в мундире», и каким-то чудом даже побежал прочь, согнувшись под своим баулом.
   Вскоре послышались восхищенные голоса с площади.
   – Эй, Люсьен, где взял?
   – Там!
   – В том дворце?!.. А для нас что-нибудь осталось?!
   – Если Бекле разрешит! Здесь теперь везде его наследство!..
   Так с легкой руки Пьера ко мне началось настоящее паломничество. А мои друзья теперь, не прикладывая никаких усилий, катались, как сыр в масле.
   Впрочем, все это могло закончиться весьма плачевно.
   Буквально на другой день, полковник Пикар уже прогуливался передо мной по своему кабинету, а я в полной амуниции стоял навытяжку как круглый идиот (увы, друзья у меня вырвали клятву стоять именно так!).
   – Лейтенант Бекле, что это значит? Солдаты от вашего имени набивают свои рюкзаки и баулы кремлевским убранством!
   Невольно я ослабил стойку.
   – Думаете, они не набивали бы и без моего разрешения?
   – Откройте ваш ранец!
   – Пожалуйста.
   Я бухнул на пол ранец, распустил ремни и откинул крышку – там были одни безупречно-уставные вещи.
   – Где вы прячете трофеи? – Полковник впился в меня взглядом.
   – Я вполне доволен жалованьем императора.
   Помощник Пикара сделал к шефу кроткий шажок и зашептал на ухо:
   – Совершенно верно, господин Пикар. Я все проверил. Бекле раздает кремлевское имущество, но себе ничего не взял. Это свидетельствуют все его однополчане.
   – Вы такой бессребреник, Бекле? – подозрительно прищурился Пикар.
   – Просто иногда включаю голову, – сухо ответил я. – Не надо быть провидцем, дабы понять, что все кремлевское убранство будет объявлено собственностью французского государства. И что вы лично, господин полковник, осуществите ревизию по солдатским мешкам.
   Брови Пикара пошли вверх:
   – И вы, понимая это, все раздавали?
   Я мило улыбнулся:
   – Ну, это же такая шутка. Впрочем, весьма для вас полезная. Теперь вам не нужно рыться по закуткам, чтобы реквизировать в казну взятое солдатами. Они все хранят открыто.
   Пикар недобро усмехнулся:
   – Так вы еще и дальновидный государственный деятель?
   Я снова вытянулся и, остекленив глаза, отрапортовал:
   – Только в свободное от караульной службы время!
* * *
   В тот же вечер мне передали, что Пикар после нашей аудиенции был очень зол и бормотал, кружками глуша русский сбитень: «Нет, Бекле, со мной так нельзя. Хоть ты и потомок фараонов, моя паутина тебя удавит!».