Михалкова Елена. Улыбка пересмешника

   – Этого я не знаю. Дело в том, что в те годы я была значительно моложе и глупее, чем сейчас, и не поняла, что произошло. Как и все, я считала, что Головлев пропал без вести. К тому же я беспрекословно верила мужу. Только много лет спустя, когда я поняла, что Кирилл – жесткое, беспринципное, изобретательное существо, воображаемая картина произошедшего стала заменяться реальной. Я вспомнила мелкие подробности, которые по одной ничего не значат, но все вместе складываются в убедительную картину.
   – Например?
   – Это невозможно рассказать. Знаете, я хорошо запомнила вот какой момент: утром накануне их отъезда я подкрашивалась перед зеркалом и сказала Кириллу, что по их возвращении приглашу Сеню на пироги. Он ответил: «Само собой! – и добавил: – Сенька любит с рыбой, порадуешь его». И улыбнулся. Я видела его отражение, хотя муж стоял ко мне спиной – напротив него была стеклянная дверь. Даже тогда мне стало не по себе от его улыбки. Это был оскал хищника. Сейчас я вспоминаю его улыбку и понимаю, что она лучше всего остального говорила о том, что мой муж собирается сделать. Но ведь это смешно называть доказательством, не так ли?
   – Смешно, – согласился Бабкин. – Что-нибудь еще?
   – Ничего, что было бы важнее той улыбки. Все остальное в том же роде.
   – Зачем вашему мужу понадобилось убивать приятеля? – повторил Бабкин.
   – Я не знаю. Это вам придется выяснить. Нет-нет! – Она подняла руку, видя, что Илюшин собирается что-то сказать. – Я отдаю себе отчет в том, что моя задача кажется невыполнимой. Сначала дослушайте до конца, потом принимайте решение. Хорошо?
   Макар кивнул.
   – Так вот, я ничего не знаю об отношениях моего мужа и Сени. Но зато знаю, где он спрятал тело.
   – Тогда зачем вам мы? – не удержался Бабкин.
   – Потому что я не собираюсь бегать с лопатой по лесу площадью полтора квадратных километра, – невозмутимо ответила женщина.
   – Значит, вы уверены, что тело в лесу?
   – Да. Дело в том, что еще до выхода Головлева из тюрьмы мой муж однажды взял меня с собой на рыбалку и показал место, где они с Сенькой устроили шалаш. Это в трехстах километрах от Москвы, возле крошечной деревушки, на одном из притоков Волги. Посреди него есть небольшой остров, добраться до которого можно только на лодке, да и то нелегко – река неширокая, но течение очень быстрое, и даже встречаются места, где лодку кружит, будто в водовороте. Сам остров густо зарос ивами и соснами, и там Сеня с Кириллом когда-то соорудили шалаш – настоящий, не подростковый. Это было их убежище. Думаю, муж пожалел, что отвез меня туда, потому что раньше о шалаше знали только они одни: жители из деревни вряд ли перебирались на остров, да там почти никто и не живет. Как бы то ни было, после он никогда не звал меня на рыбалку и не вспоминал о том, что мы приезжали туда, словно надеялся, что от его молчания и я все забуду.
   Мой бывший муж хитер и злобен. Они наверняка приехали на свое обычное место и даже, наверное, пару дней рыбачили. Но потом он убил Сеню и спрятал его тело, а раз они были на острове, значит, он его там закопал – других вариантов нет.
   – Утопил, – Бабкин пожал плечами.
   – Нет. Кирилл слишком осторожен. Тело могло всплыть, его могли увидеть случайные ныряльщики – ничего нельзя исключать. В конце концов, они могли оказаться не единственными рыбаками в тех местах. Нет, я уверена, что он его закопал.
   – Сколько лет назад все случилось?
   – Восемь.
   – За это время труп истлел до костей. Его съели черви.
   – Пускай. Пускай будут кости. Я сделаю все необходимые экспертизы и докажу, что мой муж виновен в Сениной гибели. После насильственной смерти на трупе должны остаться следы.
   – Один вопрос... – протянул Макар. – Зачем? Допустим, вы действительно правы, и труп приятеля вашего мужа не уплыл по реке, а лежит в земле под ивами. Вы настолько тепло относились к Сене, что хотите покарать убийцу?
   Она негромко рассмеялась, откинув голову назад.
   – Полагаете, я собираюсь шантажировать бывшего мужа? Ошибаетесь, Макар Андреевич. Иначе я бы не заводила речь об экспертизе. Нет, я хочу...
   Клиентка вдруг замолчала и прикрыла глаза. Лицо ее приобрело спокойное, почти умиротворенное выражение. В ту секунду, когда Бабкин повернулся к Илюшину, она открыла глаза и сказала, словно и не замолкала:
   – ... уничтожить его. Поверьте, у меня на то есть свои причины. Я не собираюсь нарушать закон. Мой муж – убийца, и я хочу, чтобы он сидел в тюрьме. Это сокрушит его. От такого удара он не оправится.
   Илюшин внимательно смотрел на нее. Несмотря на некоторые странности, госпожа Венесборг не походила на сумасшедшую. Скорее наоборот – она походила на очень, очень здравомыслящего человека. Пожалуй, ему было бы приятнее с ней общаться, если бы в ней оказалось поменьше здравомыслия. Оно представлялось чем-то сродни программе, заложенной в робота.
   – Полтора квадратных километра? – хмуро произнес Бабкин, оценив молчание напарника как готовность согласиться. – Как вы себе это представляете?
   Она обернулась к нему. Серые глаза стали похожи на две льдинки.
   – А вот это уже ваши сложности. Проявите фантазию.

Кирилл

   По дороге на вокзал водитель Николай косился на меня – никак не мог взять в толк, зачем шеф решил лично встретить с поезда клиента. Но водители у меня мужики дрессированные, вопросов лишних не задают: сел Кирилл Андреевич в машину – значит, так и надо. Второй раз Николаша удивился, когда на Курском я велел ему идти к поезду, а сам направился в противоположном направлении: он-то решил, что клиент – мой знакомый, а тут выясняется, что я на вокзал приехал по собственной надобности. И на туповатом Николашином лице было написано: «Зачем? Можно было меня сгонять...»
   Можно, да не нужно. Никаких дел у меня на вокзале не было, а просто захотелось взглянуть на поезда. Детское желание, глупое. А может, не такое уж и глупое – как посмотреть.
   Вокзалы я ненавижу с детства, а особенно – станции на пути следования поездов. Чья-то неведомая жизнь пролетает мимо на всех парах, а ты стоишь в пыли и смотришь ей вслед. Если и повезет куда-нибудь поехать, так только в плацкартном вагоне, где вонь от тел и туалетов, любопытные глаза, сквозняки, желтоватое белье и ненавистные с детства колючие пледы. Попробуй запихай их в пододеяльники! Сволочь какая-то придумала эти пледы, точно.
   А станции? Кучи щебенки и песка между путями, серая от пыли крапива, заброшенные ржавые вагоны, лопухи – тоже серые... Одно слово – убожество. Как вся эта страна.
   Я родился и вырос в поселке, который называется Сортировочный. Понятно почему: через него много путей проходит, грузовые вагоны сортируют: одни на север, другие на юг, третьи на Москву или в Архангельск... Только никакой сортировкой мне в этом слове и не пахло, а пахло сортиром, вот чем! Вонью, мочой и нищетой. Правильное было название у нашего поселка, очень ему подходящее. А следующей, в десяти минутах езды на электричке от нас, была остановка под названием Четыреста пятьдесят третий километр. Ясно? Даже имени собственного не присвоили станции, лишь трехзначный номер.
   В нашем поселке, конечно, происходила сортировка, правда, немного не та, о которой все думали. Людей сортировали по сортам дерьма. Ведь в сортире-то что? Правильно. Оно самое. Что полегче – всплывает, что потяжелее – ложится на дно.
   Вот только мне не хотелось вливаться в эту струю. Я с восьми лет, стоя в пыли перед несущимися мимо, жаром обжигающими поездами и электричками, знал: уеду отсюда, уеду, выкарабкаюсь из этой выгребной ямы. Ни на кого рассчитывать, кроме себя, не приходилось: батя пил, мать и вовсе стала слаба на голову после того, как ее клиент приложил об косяк за то, что порезала его при стрижке... Да я их, честно говоря, плохо помню. Кормили, поили, одевали, сильно не били – и на том спасибо.
   У нас было так: кто сильнее, тот и выживет. Не можешь защититься – значит, не судьба тебе жить спокойно в поселке Сортировочный. В двенадцать лет я первый раз лег под электричку между рельсами – всех так проверяли, кто хотел доказать, что он настоящий пацан. Хорошо, старшие парни предупредили меня, чтобы рот держал открытым, а уши, наоборот, зажал, и еще сказали, чтобы по-маленькому сходил за пять минут до «свистульки» – так у нас электричку называли. Потому что если встал с мокрыми штанами после «свистульки» или, еще хуже, с обгаженными – все, считай, не прошел испытания: позор на всю жизнь и такие клички, от которых не отмоешься.
   Были у меня какие-то мысли в голове или нет, пока я на шпалах лежал, – этого я не запомнил. Только помню, что очень жарко было, а в нос мне набилась мелкая галька оттого, что я голову вжал в землю, когда надо мной понеслось – с визгом, грохотом, с такими звуками, которым и названия-то нет, как если бы дом уронили на рельсы и потащили с огромной скоростью, а все жители внутри заорали изо всех сил. И уши у меня лопнули, да. Это я тогда так решил, по незнанию. Думал – встану, а из ушных дырок у меня кровь хлещет, и больше я ничего никогда не услышу.
   Так оно и случилось, кстати. Когда утащили дом, я, не помню как, встал, камешки из носа отшмыгнул, покачнулся и сел прямо на землю. Ко мне Вовка-Чирей бежит, рот разевает, а я его не слышу – только гул в ушах и крики тех, кто в «доме» надо мной мчался. Потом выяснилось, что так у многих бывает, только об этом мало кто говорит.
   Когда в шестнадцать лет я выбрался из родной дыры, то поселился у своей двоюродной бабки в городе, где можно было уместить двести наших Сортировочных. Но для меня он почти ничем не отличался от родного поселка. И здесь нужно было доказывать, что ты сильнее всех.
   Одиночки не выживают нигде, и я не собирался противостоять всем – так поступают только дураки. В бабкином дворе была неплохая компания, к которой я примкнул, и летом мы решили подработать на заправке мойкой машин.
   Знаете, что это такое? Тупая работа – но работа на скорость, выдержку и смекалку. Так бывает, поверьте: поначалу вам нужно научиться разбираться во многом, зато потом вы действуете, словно идете по накатанной колее. Скорость нужна, когда вы подскакиваете к притормозившей возле заправки машине и выливаете воду на лобовое стекло. Выдержка – когда водитель начинает орать на вас (а орет каждый второй), а вы под его ор размазываете воду, макая тряпку в ведро со скоростью пулеметчика, перезаряжающего ленту. Смекалка – когда вы понимаете, что от этой машины стоит держаться подальше, а с этим водителем можно и пошутить – он даст больше остальных. Я научился всем премудростям за первый же день работы.
   А потом появились парни, которые держали место на этой заправке. Их было не больше нас, но они были старше. Я видел ухмылки на лицах рабочих заправки, видел, как мятые купюры переходили из рук в руки, и не сомневался в том, на кого они ставят. Мы для них были вроде бойцовых петухов. Даже, пожалуй, тараканов. Если бы могли, они бы сами стравили нас для своего развлечения, но мы прекрасно обошлись и без поддержки этих ублюдков.
   Идя на следующее утро к заправке, мы все знали, что нам предстоит. И лица у нас были тупые и сосредоточенные. Когда вам показывают по телевизору фильм, в котором гладиаторы идут сражаться, и выражение на лицах у них как у героев, которые собираются совершить подвиг, не верьте дуракам-актерам. И режиссеру не верьте. Он никогда не шел в пять утра на заправку, зная, что его будут бить кастетами, цепями, палками – всем, что подвернется под руку, и он будет делать то же самое, пока не упадет.
   Мы победили тогда, хотя взрослые твари ставили не на нас. Может быть, именно потому и победили. Иногда нужно, чтобы все ополчились против тебя – тогда ты на что-то способен. Я оказался способен бить долго, с яростью, получая от драки удовольствие. Этого они в конце концов и испугались – мне нравилось делать с ними и с собой то, что я делал.
   После того как заправка закрепилась за нами, я продержался там всего две недели и свалил. Нужно было искать работу поумнее, чем полоскать тряпку возле чужих тачек. Но у меня появилась кое-какая репутация, и то, что не дали бы сделать новичку, только переехавшему в город, позволили Кириллу Кручинину, входившему в группу Толика Кубанского.
   Став постарше, я понял, что везде есть люди особенной категории, которых я придумал называть материалом – дурачков, лохов, на которых сам бог велел тренироваться. Я и тренировался. Но после одного дела, окончившегося для меня куда удачнее, чем можно было ожидать, я решил залечь на дно: прикинуться одним из дурачков, бегущих с утра на работу, а вечером к жене под юбку. Даже женился для пущей правдоподобности картины. Первая моя жена была из тех ленивых баб, которые притворяются, будто у них полно дел по дому, а сами лишь хотят сидеть на шее мужика, свесив ножки. Я бывало приду вечером домой, уставший как собака – даже в койку не хочется, – а она болтает, не переставая, какую-то чушь. И цеплялась за меня, как репейник. Я пару раз устраивал ей проверку – специально подкину то тюбик помады от какой-нибудь из своих любовниц, то волосы светлые вокруг расчески обмотаю... И подложу на видное место. Она увидит, дернется и тут же сделает вид, что не замечает, а сама косится на меня испуганным взглядом, как лошадь – вдруг я ее заставлю заметить? И что тогда ей делать? Ну, я человек не злой, не доводил до этого.
   Потом мы в столицу переехали, и, когда дела у меня пошли на лад, я стал задумываться: почему я должен кого-то на своем горбу везти в ту жизнь, которую для себя потом и кровью выбивал, для которой выцарапывал шансы у судьбы, хватался, как голодный пес, за любую брошенную кость? Жена моя каталась как сыр в масле, жизнь проживала в свое удовольствие – хорошо, что оказалась неприхотливой, – а я в это время из кожи вон лез, чтобы обратно в выгребную сортировочную яму не свалиться.
   Потому-то перед покупкой квартиры я все продумал и решил: заработана она мною, а значит, жена никаких прав на нее не имеет. Моральных. Но закон в нашей стране таков, что, вздумай она развестись со мной, получила бы половину имущества, в том числе и квартиры. Разве это справедливо? Нет. Совсем несправедливо.
   Обойти дурацкое правило оказалось не очень сложно: сначала мы развелись, затем я жену сплавил подальше, чтобы глаза не мозолила и вопросов лишних не задавала, а когда четыре месяца прошло, разрешил ей приехать обратно. И по тому, как загорелись у нее глаза, когда она в новую квартиру вошла, понял, что все сделал правильно. Люди алчные, за копейку удавят, а за десять на кусочки разрежут.
   Видели бы вы, какое у нее лицо стало, когда она поняла, что ничего ей от моего имущества не перепадет! Ей-богу, я бы посмеялся, да только, говорят, грех смеяться над убогими. И когда уходила, бормотала: «Кирюша, как же так... Кирюша, за что же?» Хотел я ей сказать: «Нет, дорогая, ты должна другие вопросы задавать: «За какие такие заслуги Кирюша должен мне половину московской квартиры отдать, которая для многих – целое состояние? Есть ли в этой квартире хоть плиточка, положенная на мои деньги, хоть дверная ручка?» Да не сказал. Все равно не поняла бы – что время зря тратить... Есть люди, которые считают, что им все по жизни должны – вот Вика как раз из таких.
   Дальнейшей ее судьбой я и не интересовался... Не маленькая, выкрутилась как-нибудь, а если не выкрутилась – сама виновата. Сильный выживает – таков закон.
   Никому нельзя верить – вот что главное в этой жизни. Любой продаст тебя с потрохами, только дай ему кто-нибудь за это хорошую цену, а еще вернее – испугай его. За страх, за деньги, за жизнь, в конце концов, вы купите любого героя. Редко, очень редко встречается на пути человек, который за вас в огонь и в воду, жизнь за вас отдаст и денег за это не попросит. Если встретился вам такой, нужно его держаться, потому что это большая удача. Считайте, что выиграли в лотерею – один шанс на миллион. Такие люди не предают, они исключение из общего правила.
   Сразу скажу, что сам-то я не такой, и слава богу. Я – из удачливых, из тех, кому подфартило купить выигрышный лотерейный билет. Только потому я и женился во второй раз.
   Выигрышный мой билет – это моя вторая жена.
   Когда я Вику выгонял, то сказал ей, что собираюсь жениться, и, кажется, что-то наплел про любовницу... Но это все было пустое – жениться снова я не планировал, не на того напали. С бабой в койке покувыркаться – это одно, а в свою жизнь пускать – лишнее. Покушать вкусно можно и в ресторане, в квартире домработница приберется в десять раз чище жены, а рубашки погладить – на то химчистка имеется. Так что резона заводить новую жену не было никакого, хорошо, что от старой избавился.
   Но судьба распорядилась иначе.
   У меня тогда в собственности было два цеха... Этот тип работал на разделке в одном из них и, по словам управляющего, неплохо справлялся. Но мне было все равно. Он мне не понравился сразу, как только я его увидел: мелкий, в оспинах, руки трясущиеся, вместо носа – пористая слива. Урод, одним словом. Еще и пьющий. Правда, все в один голос твердили, что руки у него трясутся не от пьянства, а оттого, что болеет чем-то, и на результате это не сказывается... Но посудите сами: как же не сказывается, если клешни дрожат? Сейчас не сказывается, завтра скажется. И в глазах у него было что-то нездоровое, я такие вещи нутром чую. Позже выяснилось: именно я был прав, а не они.
   Уволить его просто так я не рискнул: по опыту знал, что в суде восстановят и мне же придется деньги за вынужденный прогул выплачивать. Поэтому дождался повода и все сделал честь по чести: провел медицинское освидетельствование и вручил ему трудовую. Не сам, конечно, – через юриста. Ничего личного, как говорится, – просто я считаю, что человеческому шлаку у меня делать нечего.
   И ведь на следующее утро чутье меня не подвело: орало во весь голос, что не нужно в офис ехать. А я его не послушался и поехал. До конца жизни мне тот день запомнится... Как на фотографии: секретарша Нинка, виляя пухлой задницей, идет к выходу и такие взгляды бросает на Лису, что смешно становится, Лиса стоит возле окна и браслетами позвякивает, и тут из дверей выпрыгивает этот придурок. А следующий кадр – длинные Нинкины ноги, на одной чулок порван, и брызги кофе на стене.
   Что самое противное-то? Не то, что мне предстояло очень быстро переселиться в мир иной, которого не существует. А что придется принять смерть от руки такого ничтожества, как то, что стояло передо мной, сжимая пушку в трясущихся руках. Вот о чем я думал, глядя на него и кляня себя за то, что не послушался внутреннего голоса.
   Я и не заметил, как Лиса успела выскочить вперед, и чуть не онемел от удивления. А она знай себе стоит передо мной и твердит этому козлу, как ребенку: «Не надо, не надо...» А потом добавила: «Лучше в меня стреляй».
   Вот тогда-то я и попал. Спать с ней было приятно, хотя девчушка совсем не в моем вкусе, разговаривать нам особо было не о чем – да о чем вообще с бабами можно говорить? – и встречался я с ней лишь для того, чтобы шлюх не снимать каждый раз, когда захочется, а хотелось мне часто. Никаких видов я на нее не имел, как и на десяток других таких же, как она. Я ей, само собой, нравился, и как-то раз мне даже пришло в голову, что она в меня не на шутку влюблена. Ну, влюблена и влюблена, черт бы с ней, хочет страдать – ради бога... Но чтобы свою жизнь за меня отдать – этого я от нее не ожидал, честно скажу.