Глава двенадцатая

   Но вернемся в тот светлый июльский день, когда Максим Чудаков, гордо неся шрам на виске и толстый «Зарубежный детектив» под мышкой, покинул гостеприимные стены московской городской больницы номер… номер… А, собственно, не все ли равно, какая именно больница удостоилась столь высокой чести — латать непревзойденного сыщика Максима Чудакова? Не будем оспаривать это право ни у одной из них — пусть это решает Минздрав.
   Была среда. Посетив участкового врача и продлив больничный еще на несколько дней, Чудаков с чувством выполненного долга решил отбыть на дачу, чтобы провести там время до конца недели. Максим предложил было Щеглову прокатиться на дачу вдвоем, но тот, оказывается, по уши увяз в новом деле, связанном с подпольным снабжением оружием каким-то кооперативом закавказских экстремистов, и поэтому от предложения отказался.
   По прибытии в Снегири Чудаков первым делом навестил вдову покойного профессора, которая в те дни наводила порядок на своей даче после смерти мужа. Максим мало был знаком с этой женщиной, редко появлявшейся на даче, но нанести визит вежливости и предложить посильную помощь счел необходимым. Анна Петровна была искренне рада соседу и от предложенной помощи отказываться не стала. Все заботы по дому она взвалила на свои хрупкие женские плечи, небольшим же огородом и цветочной клумбой Чудаков решил заняться сам. Он пообещал и впредь присматривать за приусадебным участком профессорской дачи, находя это занятие для себя не слишком обременительным, тем более, что копаться в земле доставляло Чудакову немалое удовольствие. Наш сыщик, помимо основной страсти, определившей его участие в деле профессора Красницкого, обладал еще одной, не менее сильной, — любовью к цветам. Может быть поэтому он почти весь свой участок засадил астрами, хризантемами и розами, а вдоль забора выстроил аккуратный ряд сиреневых кустов. А каким восторгом наполнялась его душа, какой заряд бодрости и хорошего настроения он получал на целый день, когда рано утром, с первыми лучами чистого, умытого росою солнца, он выглядывал в окно и видел три приветливо кивающие ему головки ярко-желтых подсолнухов! Все люди без исключения — это можно сказать со всей определенностью — любят цветы, но почему-то, получив приусадебный участок, с яростью и одержимостью засевают его укропом, луком и картошкой, в крайнем случае посадят анютины глазки — где-нибудь на узкой полоске ни на что больше не годной земли. Впрочем, их можно понять: всем хочется иметь на столе свежую ароматную зелень, молодой рассыпчатый картофель без единого намека на нитраты и пестициды и пахнущие еще солнцем, твердые, тугие, вот-вот готовые лопнуть в руках от распирающей их зрелости красные с прожилками помидоры. Кто знает, может быть и Максим был бы подвержен этой всеобщей, всенародной тяге к вкусной и здоровой пище, по которой так исстрадались наши желудки, если бы не его работа в овощном магазине. По крайней мере, немороженный картофель, в спекуляции которым обвинила его любезная чета Тютюнниковых, местами еще зеленая, хотя далеко уже не свежая зелень, длинные, похожие на гигантские запятые, безвкусные пресные огурцы и стандартных размеров восковые импортные помидоры были ему доступны — чего уж греха таить — практически круглый год. Возможно, именно поэтому он отдавал предпочтение цветам — пищи скорее для души и глаз, чем для желудка и рта. (Впрочем, разве может быть душа спокойна, когда желудок пуст?)
   Не оправившийся еще после болезни, Чудаков в этот день больше отдыхал, нежели помогал Анне Петровне, но зато на следующее утро, в четверг, он принялся за дело с удвоенной энергией. Быстро разделавшись с небольшим огородом — прополка, полив, удаление больных и слабых побегов, — он с трепетом обратил свой взор к аккуратной клумбе, где росли простенькие, но от того не менее прекрасные оранжевые ноготки, пестрые анютины глазки и еще многие и многие другие, хорошо известные Максиму, представители декоративной флоры среднерусской полосы. Конечно, ни в какое сравнение с плантацией Чудакова эта миниатюрная клумба не шла, однако требовала к себе не меньшего внимания и заботы. За эти две недели буйные заросли лебеды и бурьяна заполонили крохотную клумбу, словно почувствовав отсутствие хозяина. И теперь Чудаков отчаянно боролся с мясистыми стеблями сорняков, крепко пустившими корни в хорошо удобренной земле. И только к полудню, когда последний сорняк полетел в кучу себе подобных, Максим смог разогнуться, и то лишь после того, как спина его уперлась в деревянный сруб профессорской дачи. Он выпрямился, и тут же черные мушки замелькали перед его глазами. Да, последствия болезни еще давали о себе знать. Он оглянулся. Перед ним было окно, занавешенное изнутри шторами. Максиму почему-то вспомнилась та ночь, когда прогремел роковой выстрел. Тогда свет из единственного освещенного окна профессорской дачи падал на цветочную клумбу. Значит, освещено было именно это окно. А сразу за окном, как отчетливо помнил Чудаков, располагался письменный стол профессора — тот самый, за которым его настигла смерть. Стол наверняка и сейчас там, но опущенные шторы мешали любопытному взору Максима проникнуть внутрь кабинета. Какое-то смутное чувство стало подниматься из глубин его души наружу, рождая пока еще неоформившиеся, совершенно фантастические мысли. Из страстного цветовода он моментально снова превратился в сыщика. Ему вдруг вспомнились слова-напутствие следователя Щеглова, еще там, в больнице, предлагавшего Чудакову найти причины загадочной смерти профессора. Испуг, остановка здорового сердца, потрясение… Да, здесь следовало поломать голову. Максим неожиданно ощутил небывалый энтузиазм, прилив сил и неожиданную уверенность в успехе своих поисков. Ведь всего лишь в двух шагах, за зашторенным окном, находится то страшное место — место совершения преступления. Или некие флюиды, витающие в воздухе, действуют на него здесь, где, может быть, стоял?.. Стоп! В его мозгу как будто что-то перевернулось. Сдерживая яростное сердцебиение, он попытался рассуждать спокойно.
   Остановиться может любое сердце, даже самое здоровое, но для остановки здорового сердца нужен внешний фактор. Медицинская экспертиза установила, что ни химическому, ни механическому воздействию сердце Красницкого не подвергалось. Никаких болезней, которые могли привести к внезапному летальному исходу, он тоже не имел. Значит, остается одно: стрессовая ситуация, потрясение, внезапный ужас — и все это привнесено извне. Откуда именно?
   Смерть, по всей видимости, настигла профессора в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое июня, когда он сидел за своим письменным столом и писал письмо в органы госбезопасности. Смерть была внезапной — это бесспорно. Но вот откуда она пришла, остается пока загадкой. Можно предположить следующее: профессор что-то увидел или услышал, и это что-то послужило причиной его внезапного испуга, вызвавшего смерть. Оно могло находиться либо в комнате, либо за ее пределами. Если оно возникло сзади, то есть проникло в комнату через дверь, то вполне вероятной реакцией профессора на это был бы его поворот навстречу опасности. Но положение тела покойного недвусмысленно говорило о том, что профессор либо не успел повернуться, либо вовсе не собирался этого делать. Если предположить последний вариант, то это нечто должно было возникнуть прямо перед ним, то есть в окне. Возможно, кто-то незаметно подкрался в темноте к окну и — умышленно или случайно — напугал профессора. Но если бы страх повсеместно вызывал исключительно только смерть, то на земле давно бы уже никого не осталось, так как это чувство знакомо каждому. Нет, не простой страх, а животный, фантастический, всепоглощающий, разрушительный, ирреальный ужас, парализовавший волю и разум, убил Красницкого. Но вот источник — источник его пока совершенно не ясен. Впрочем, это только догадки… И тем не менее необходимо осмотреть прилегающий к окну участок земли — чем черт не шутит? Вполне возможно, что на этом самом месте, где сейчас стоит Чудаков, совсем еще недавно стояло (лежало? висело? летало?) нечто , убившее профессора.
   Он тщательно, с завидной скрупулезностью исследовал каждый квадратный миллиметр цветочной клумбы, но ничего такого, что могло бы заинтересовать его, не обнаружил. За эти две недели прошло уже несколько дождей, которые, даже если и были здесь какие-нибудь следы, наверняка смыли их. Теперь стена. Максим стал внимательно осматривать ее, заглядывая в каждую щелочку. Дом совсем недавно был выкрашен в приятный небесно-голубой цвет и до сих пор еще пахнул свежей краской. Ничего необычного, подозрительного…
   Но что это?
   Прямо над его головой, в верхней перекладине наличника, торчала стрела. Голубая стрела… Стрела… Уж не в ней ли кроется тайна смерти профессора?
   Да нет, конечно, нет! Просто это детская шалость, ребячество, игра. Кто-то из детей, играя в индейцев, случайно выпустил не в ту сторону стрелу из игрушечного лука — вот и вся разгадка. Впрочем, лук действительно мог быть игрушечным, но вот стрела… И не слишком ли глубоко она впилась в дерево?
   Чудаков попытался вытащить стрелу из наличника, но она настолько крепко сидела в своем гнезде, что нашему сыщику пришлось изрядно потрудиться, прежде чем он добился успеха. Стрела была около метра длиной, голубого цвета и с голубым же оперением (вот почему Максим ее вначале не заметил на фоне голубого дома), в сечении имевшая квадрат со стороной миллиметров в восемь-десять. Вся она, вплоть до наконечника, была сделана из какой-то твердой породы древесины, металлический же наконечник был отшлифован до зеркального блеска. На одной из граней древка были четко выведены какие-то непонятные письмена. Нет, это не игрушка, и не детская забава. С такой силой ее могла послать рука только взрослого мужчины и только из настоящего, а не игрушечного, лука.
   На древко был нацеплен аккуратно обрезанный клочок бумаги. Чудаков снял его и… Нет, это была не бумага, а что-то тонкое, белое и шуршащее, очень напоминавшее пергамент. На клочке были начертаны совершенно незнакомые символы или буквы. Почти то же самое было выведено и на древке — по крайней мере, на том же языке. Но Максим смутно, где-то в подсознании, чувствовал, что нечто похожее он уже раньше видел. Но где? Когда?.. Он не помнил.
   Голубая стрела привела мысли Максима в совершеннейший беспорядок. Если раньше загадки, с которыми ему приходилось сталкиваться, были земного свойства, то есть вписывались в обычный уклад жизни окружающих его людей, то эта стрела и таинственное послание казались ему прилетевшими из глубины веков, из дикого средневековья с его колдунами, магами, чернокнижниками и инквизиторами. Что это — чья-то шутка или след истинного убийцы? Как увязать эту таинственную стрелу со смертью профессора Красницкого? Что за смысл кроется в странной клинописи на пергаменте? И действительно ли все это имеет какое-то отношение к смерти профессора?.. Вопросы… вопросы… И никакого ответа.
   Незаметно, чтобы не увидела хозяйка, Максим отнес свою находку к себе в дом, а затем вернулся обратно. Остаток дня прошел без происшествий. Без каких-либо изменений пролетела и вся неделя, а за ней и следующая. И лишь в конце июля, в один из выходных дней, произошло событие, сдвинувшее наконец это загадочное дело с мертвой точки. На даче профессора Красницкого появилось новое лицо.
   Это был немолодой уже человек, высокий, очень худой, с вечно смеющимися глазами и морщинистым лбом; его большие оттопыренные уши светились на солнце, словно глаза огромного хищника в темном лесу. Он казался бы смешным, если бы не его доброе, веселое, не знающее уныния лицо. Одет он был в старые, мешком сидевшие на нем, брюки и просторную клетчатую безрукавку.
   В первый же день Анна Петровна познакомила Чудакова с ним, представив незнакомца как старого товарища покойного профессора и его коллегу по работе в университете. Мужчина назвался профессором Колгановым, Олегом Александровичем. На дачу Красницких, по словам Анны Петровны, он прибыл в ответ на ее настоятельную просьбу помочь ей разобраться в бумагах покойного, касающихся его научной деятельности. При первом же рукопожатии Максим почувствовал подсознательный интерес к этому человеку. Но окончательно он был заинтригован лишь тогда, когда Колганов случайно обмолвился о своем участии в экспедиции к берегам Юго-Восточной Азии. Может быть, он что-нибудь знает или, по крайней мере, прояснит ситуацию случайно оброненным словом?
   В тот же вечер Максим пригласил гостя к себе на участок, чтобы показать ему свою цветочную плантацию, а заодно порасспросить его о профессоре Красницком и их совместном плавании на «Академике Булкине». Олег Александрович, весь день провозившийся с архивом своего коллеги и порядком от этого уставший, охотно принял приглашение Чудакова. Но к цветам он отнесся прохладно и без должного интереса, а пояснения хозяина слушал рассеянно и невнимательно. Подобное отношение к предмету своей страсти и увлечения немало огорчило Максима, поэтому он прервал экскурсию по своей плантации чуть ли не на середине, чего, впрочем, гость так и не заметил. То ли он был равнодушен к красоте цветов, то ли трагедия, происшедшая с его другом, тяготила его — неизвестно, но только мысли его витали где-то далеко. И лишь внезапное изменение темы разговора, наконец предпринятое Максимом, вернуло его на землю и зажгло его взгляд осмысленностью и интересом.
   — Вы давно знаете профессора Красницкого? — задал вопрос Максим, приступая к самому главному.
   Олег Александрович долго и пристально вглядывался в глаза Чудакова, пытаясь проникнуть в мозг собеседника и о чем-то напряженно размышляя. Наконец он произнес:
   — А вы знаете, Максим Леонидович, я ведь не просто так сюда приехал. Я приехал к вам.
   — Ко мне? — удивился Чудаков.
   Они сидели на веранде за грубым деревянным столом и пили свежий ароматный чай, который Максим мастерски заваривал по ему одному известному рецепту. Багровое солнце висело над самым горизонтом, окутывая мир мягким предвечерним светом. Птицы умолкли, ветер стих, и лишь назойливые комары нарушали покой и тишину летнего вечера.
   — Именно к вам. Нет, разумеется, я приехал сюда по приглашению Анны Петровны — я просто не мог ей отказать. Это мой долг не только как ученого-соратника Петра Николаевича, но и как близкого друга их семьи. Я ведь гулял на их свадьбе — да, да, не удивляйтесь! — нам тогда было чуть больше двадцати. Петр заканчивал институт, а Анюта… Эх, как я ему тогда завидовал!.. Да-а, жаль человека. Ведь мог бы еще жить да жить, а главное — творить, но нет — нашлись подонки, которым он дорогу перешел. И ведь мало им его смерти — еще и грязью облили человека! И какого человека! Кристально чистого, наичестнейшего… Впрочем, вы все это знаете не хуже меня. Извините, я отвлекся. Так вот, по поводу моего приезда сюда. Меня, как близкого друга покойного и его коллегу по работе, привлекли к делу в качестве свидетеля. Следователь… забыл фамилию…
   — Щеглов, — подсказал Чудаков.
   — Щеглов? Да, кажется, Щеглов. Так вот, следователь Щеглов начал с того же вопроса, что и вы, Максим Леонидович: давно ли я знаю Петра? Знаю я его давно, но к тому делу, которое ведет Щеглов, это отношения не имеет. Как я понял, дело уже идет к концу — не без вашей помощи, дорогой Максим Леонидович, — и опрос подобных мне свидетелей осуществляется скорее из проформы, чем по необходимости. И тем не менее все, что я сообщил, было аккуратно запротоколировано. Уже в конце беседы, в неофициальной ее части, следователь вдруг упомянул ваше имя и посоветовал повторить для вас весь мой рассказ о профессоре Красницком. Меня этот совет весьма удивил, но, когда я узнал от Анны Петровны все подробности вашего участия в этом деле, я удивился еще больше. — Олег Александрович на мгновение запнулся и вдруг спросил, в упор глядя в глаза Чудакову: — Вы что, действительно надеетесь найти истинную причину смерти Петра Красницкого?
   Чудаков смутился.
   — Ну, это слишком громко сказано, — ответил он, потупив взор. — Но такую надежду не теряю. По крайней мере, буду искать, а уж найду ли — время решит.
   После минутного раздумья Олег Александрович решительно произнес:
   — Хорошо. Я расскажу вам все, что знаю. Вы мне внушаете уважение, Максим Леонидович, и смутную надежду в успехе вашего предприятия. А за то, что вы вступили в единоборство с убийцей моего друга, вот вам моя рука. — И он крепко пожал руку смущенному Максиму.
   Рассказ Колганова затянулся часа на два. Но и спустя два часа Максим Чудаков ни на йоту не продвинулся вперед на пути к истине. Загадка осталась неразгаданной. Не забыл Олег Александрович в своем повествовании упомянуть и о недавней экспедиции, но особенно подробно он остановился на незапланированном заходе судна в небольшой восточный порт. Эту же историю, правда, в весьма урезанном варианте, Чудаков уже слышал от самого Красницкого, но сейчас она ему представилась совершенно в другом свете.
   — Это произошло где-то у берегов Таиланда, — вспоминал Колганов. — С восходом солнца наше судно зашло в порт — не помню названия этого городка, — чтобы устранить незначительную поломку. Капитан сообщил нам, что весь день в нашем распоряжении, но к вечеру чтобы все были на борту, иначе судно уйдет, кого-то не досчитавшись. Но на берег спустились немногие: тропический зной и страшная духота портового городка, в котором совершенно негде было укрыться в поисках спасительной прохлады, не очень прельщали ученых мужей. На берег сошла только корабельная команда да несколько любопытных из числа участников экспедиции. Среди них был и Петр Николаевич Красницкий. Я же счел более разумным поплескаться в нашем бассейне. Надо заметить, что Петр в те дни был очень рассеян и одержим одной идеей. В этой части света ему удалось обнаружить некую бабочку, местом обитания которой до сих пор было принято считать исключительно сельву Южной Америки. Так вот, он выдвинул гипотезу… Впрочем, эта гипотеза не имеет к делу никакого отношения. Достаточно сказать, что я, как ученый, очень хорошо понимал и разделял его состояние. Его находка грозила переворотом в одном весьма важном направлении энтомологической науки. Не знаю, поймете ли вы меня… Одним словом, Петр — то ли по рассеянности, то ли по необходимости побыть одному — спустился на берег и… исчез на целый день. Появился он только около пяти — я видел его поднимающимся по трапу. Он прошел мимо, не заметив меня, и я понял, что его душа сейчас не иначе как в долине Амазонки порхает вместе со своей уникальной бабочкой. За ним подобное наблюдалось и раньше, поэтому я не очень-то и беспокоился за него. Однако где он был весь день, он мне так и не сказал. Правда, кто-то видел, как в то утро он брал напрокат в местном муниципалитете легковой автомобиль — Петр, кстати, великолепно водил машину, — но это, пожалуй, единственное свидетельство очевидца. Никто больше ничего не видел и не знает, а сам он, к великому моему сожалению, ничего сказать уже не может.
   На этом Колганов прервал свое повествование. Максим Чудаков поблагодарил его и выразил надежду, что эта информация послужит делу установления истинной причины смерти профессора Красницкого, но, к сожалению, пока она не дает возможности высказать даже предположение на этот счет. А про себя Максим отметил, что Олег Александрович не упомянул о футболке, купленной Красницким в том порту; впрочем, он мог этого и не знать или просто забыть. Но зато теперь Чудакову было ясно, почему Красницкий сделал тогда эту покупку, на первый взгляд совершенно ему не нужную. Да потому, видимо, что произошло это машинально, по рассеянности; подвернись ему тогда слон, он бы, наверное, купил и слона.
   И тут он вспомнил о голубой стреле. Может быть, показать ее Колганову? И стрелу, и тот пергамент с таинственными письменами?.. Что, если это наведет Олега Александровича на какую-нибудь мысль, догадку, поможет вспомнить выпавшую из общего рассказа незначительную, но важную деталь? Да, пожалуй, стоит рискнуть… Извинившись, Чудаков отлучился в соседнюю комнату, где не только взял свою недавнюю находку, но и переоделся в привезенную профессором Красницким футболку — так, на всякий случай. Маневр удался: Олег Александрович сразу заметил это и быстро проговорил:
   — Да, да, вы вправе упрекнуть меня за невнимательность, дорогой Максим Леонидович, я действительно забыл рассказать об этой футболке. Он купил ее в том порту у какого-то торговца.
   — Что вы, Олег Александрович, — возразил Чудаков, — у меня и в мыслях не было вас упрекать. А история этой футболки мне известна — от самого профессора Красницкого. Но это единственное, что он мне рассказал. Правда, он еще говорил об Алфреде Мартинесе, который купил такую же…
   — Да, я уже слышал эту историю, — печально кивнул профессор Колганов. — Надеюсь, мерзавец получит по заслугам.
   — Не сомневаюсь. Но я сейчас хотел бы обратить ваше внимание, Олег Александрович, на нечто иное, — продолжал Чудаков. — Вот что я нашел несколько дней назад на даче покойного профессора.
   С этими словами Максим выложил на стол голубую стрелу и таинственное послание на непонятном языке, а затем подробно рассказал Колганову об обстоятельствах своей находки. Олег Александрович проявил необычный интерес как к рассказу Максима, так и к принесенным предметам. С дотошностью ученого он обнюхал сначала стрелу, потом клочок пергамента и наконец поднял глаза на Максима, но тут… Глаза его округлились, нижняя челюсть отвисла.
   — Что с вами? — испугался Чудаков.
   Колганов не мигая смотрел на Максима, вернее, на его грудь, потом вдруг впился взглядом в пергамент, затем вновь поднял глаза…
   — Это… не может быть… — бормотал он, тыча стрелой в грудь Чудакову, — поразительно! Те же буквы… Да поглядите же сами!
   Чудаков опустил голову. Футболка! Вот оно что! Только теперь он вдруг со всей ясностью понял, где уже видел прежде эти буквы. Да на футболке, черт возьми, на той самой роковой футболке, которая сначала принадлежала покойному профессору, потом помогла найти его убийцу, а теперь… Надписи на футболке, стреле и пергаменте были сделаны одними и теми же буквами . Вот так открытие!
   — Фантастика! — прошептал Колганов. — Да как же это объяснить? Ведь получается, что стрела прилетела оттуда!
   — Этого не может быть, — убежденно произнес Чудаков.
   — Не может, — столь же убежденно подтвердил Калганов, — но… Смотрите, Максим Леонидович, здесь не только буквы, здесь даже некоторые слова совпадают! Непостижимо!
   Мысль Чудакова лихорадочно заработала. Происхождение стрелы теперь ясно, хотя это и не укладывается в голове, но вот как она попала на дачу Красницкого? Разумнее всего предположить, что профессор сам ее туда воткнул. Зачем? Пока не понятно. Стрела торчала в наличнике, а наличники, как теперь вспомнил Максим, были прибиты на окна профессорской дачи за два дня до его смерти одним знакомым плотником, который согласился выполнить эту работу за вполне умеренную плату. Он еще и Максиму предлагал свои услуги, но Максим отказался — у него на окнах уже были наличники. Значит, стрела появилась либо за эти два дня, предшествовавшие смерти Красницкого, либо после нее. Либо ни до, ни после, а в момент… Нет, что-то здесь не вяжется. Да и зачем профессору втыкать стрелу в наличник?
   Видимо, те же мысли прокручивались и в голове Олега Александровича Колганова, так как он сказал:
   — Не ломайте голову, Максим Леонидович. Эта загадка ни вам, ни мне не по зубам. Пока мы не узнаем, что означают эти проклятые каракули, мы не узнаем ничего.
   — Да, вы правы, Олег Александрович, — согласился Чудаков, — здесь нужен специалист, обладающий необходимыми знаниями. Мы же бессильны.
   — Послушайте, — встрепенулся Колганов, — у меня есть один знакомый востоковед — большая умница, хороший лингвист, историк — одним словом, универсал. Если хотите, я могу показать ему, ну, вот хотя бы это послание, — и он указал на клочок пергамента. — А, Максим Леонидович? Может, стоит рискнуть?
   Чудаков сразу оживился. Действительно, а вдруг это шанс?
   — Конечно, стоит! — воскликнул он. — Вполне возможно, что в этих таинственных словах и кроется разгадка тайны — кто знает? Берите, Олег Александрович, берите все, что сочтете нужным, и несите это вашему знакомому. А если хотите, то можете взять и футболку — пусть он и ее «прочтет»!
   — Я думаю, — сказал Колганов, — что достаточно будет одного пергамента. Пусть сначала посмотрит его, а там уже видно будет. Может быть, из этой затеи еще ничего не выйдет… Итак, договорились? Я беру пергамент, а стрелу вы оставляете у себя.
   — Договорились, — кивнул Чудаков в знак согласия. — Только вы уж поторопитесь, Олег Александрович, очень вас прошу.
   Колганов улыбнулся.
   — Я отлично понимаю ваше нетерпение, Максим Леонидович, мне и самому интересно разгадать эту тайну. Приложу все усилия, от меня зависящие. Можете на меня положиться.
   — Спасибо вам, дорогой Олег Александрович! — воскликнул Чудаков и в порыве благодарности схватил руку Колганова. — От вас теперь зависит судьба… моя судьба!