— Австралия? К черту, я даже не знаю, где она находится на карте.
— Чертов ублюдок, ты ведь даже не знаешь, где находится твой вонючий зад, но все же можешь его временами вытирать.
— Да, иногда я вытираю свою прямую кишку, — отвечал Лестер, зная, что это его лучшая шутка.
Банковский увидел их еще за полквартала. Он тихо крался к ним сзади, держась в тени. Он едва понимал их абсурдный разговор. На плече того, кого звали Три, висела цепь. Она сразу привлекла внимание Дэниэла.
Три носил с собой цепь, нечто вроде мотоциклетной, здоровенную такую цепь, один конец которой спускался в карман его кожаного пиджака с тяжелыми ключами, а другой был прикреплен к поясу. Ему нравилось выхватывать ключи во время драки. Дэниэл заметил, что цепь серебряная.
Ему понравилась идея замочить этих двух панков своей собственной цепью, цепью от трактора, которой он всегда убивал. Он решил уничтожить этих орущих, ни на кого не обращающих внимания насекомых, как вы раздавили бы пару жужжащих москитов. Он любил убивать людей, но маленьких людей любил убивать особенно. Маленьких, бравирующих, с коком на голове панков, которые вопят в полный голос, которые носят все эти цепи-цепочки.
— Мы разгромим это дерьмо. У меня это не выходит из головы целый день. И когда мы раздавим это дерьмо, мы поедем в Австралию. — Три начал фантазировать об Австралии: как они отправятся туда и как изменят там все законы. Эта идея настолько глубоко внедрилась в него, что каждый день он надстраивал еще один этаж к своей шизоидной мечте об Австралии. В тот момент Три искренне верил, что сможет купить билеты на большой корабль и поплыть в богатый, с широко раскрытыми воротами рай, где не существует ни авторитетов, ни законов.
— У них, наверное, и больших банд нет. Мы сможем контролировать там рынок. И торговать. Можем зарабатывать по три, по четыре фунта в день. Будем королями...
Они почувствовали запах прежде, чем услышали или увидели Каторжника. Это нетрудно понять, если учитывать, что большую часть своего времени он проводил теперь внизу, в специально построенных помещениях, спрятанных в главной трассе чикагской канализационной системы. Три и Лестер сами тоже не были цветами, но этот смердящий запах они учуяли сразу. Он подходил к ним все ближе — тут и самый нечувствительный человек инстинктивно повернулся бы и увидел это парализующее видение, выходящее из ночи. Ин-стинк-тивно.
Три едва произнес первый слог названия его милой Австралии, как его настиг удар. Сильный удар цепью в тишине, раскроивший его до ствола мозга и забравший его мечту, потопив ее в мокрых огненно-красных всполохах ослепляющей боли в раскроенной ткани, позвонках, грудной клетке, нервах, мозге. А Банковский все бил и бил, держа цепь в своей толстой, как бревно, руке. Бесконечный, яростный свист приносящей смерть цепи, приводимой в движение невероятной силой, цепи, внезапно исчезнувшей.
Исчезнувшей! Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский не знал такого слова. Исчезновение было выше его разумения. Это слово было для него в новизну. Нужно было много ударов пульса, чтобы проглотить его осознать, что цепь, которой он обычно убивает, исчезла. ИСЧЕЗЛА в высаженном им боковом окне припаркованного “форда”, разбив стекло. В этот момент Попрыгунчик Лестер совершил только один небольшой поступок, одно доброе дело. Он убежал. Он бежал так, будто его несло ветром, а он был облаком.
И Каторжник, убийца пятисот человек, убийца-профессионал, убийца охотников за головами, убийца твердокаменных солдат, убийца убийц, стоял не двигаясь. Каторжник стоял над безжизненным телом погибшего завоевателя “Пламени”, маленького Три и наблюдал за убегающим счастливым панком по имени Лестер. И впервые этот монстр, этот Зверь, который не ведал никаких эмоций вроде страха или надежды, почувствовал глубоко внутри своего тучного тела нечто такое, что он мог бы назвать посторонним чувством. Потому что он дал осечку. Потому что его видели. Потому что он совершил еще одну ошибку.
Но Джек Эйхорд, полицейский, пока об этом не знал. Он сейчас был на собрании, где его отчитывали за плохую, непрофессиональную работу. Не только его одного, вы же понимаете. Шеф, сам получив взбучку, устроил выволочку всем, кто работал с делом Касикофф, хотя полицейские корпели над ним по шестнадцать часов в сутки.
Все началось с того, что в это утро пришла посылка. Посылка, на которой было аккуратно написано черными чернилами: “ДЖЕКУ АЙКОРДУ”, которая немало весила и которую Джек начал бояться еще до того, как раскрыл и увидел то, что ему прислали.
К этой теме опять вернулись утренние газеты. Заголовки об “Убийце Одиноких Сердец” переместились на первые полосы. Этот день Эйхорд запомнит на всю жизнь, день, который пронзал его льдинками страха, когда он начинал думать о посылке и о том, что она могла значить.
Этот день его опустошил, превратил в человека, еще более чувствительного ко злу, чем прежде; он почувствовал, что слегка тронулся от этого ужаса, стал похож на дерево, с которого ободрали кору.
Это был день, который газеты прозвали сенсационным днем в расследовании убийств.
Это надо знать
Под землей
— Чертов ублюдок, ты ведь даже не знаешь, где находится твой вонючий зад, но все же можешь его временами вытирать.
— Да, иногда я вытираю свою прямую кишку, — отвечал Лестер, зная, что это его лучшая шутка.
Банковский увидел их еще за полквартала. Он тихо крался к ним сзади, держась в тени. Он едва понимал их абсурдный разговор. На плече того, кого звали Три, висела цепь. Она сразу привлекла внимание Дэниэла.
Три носил с собой цепь, нечто вроде мотоциклетной, здоровенную такую цепь, один конец которой спускался в карман его кожаного пиджака с тяжелыми ключами, а другой был прикреплен к поясу. Ему нравилось выхватывать ключи во время драки. Дэниэл заметил, что цепь серебряная.
Ему понравилась идея замочить этих двух панков своей собственной цепью, цепью от трактора, которой он всегда убивал. Он решил уничтожить этих орущих, ни на кого не обращающих внимания насекомых, как вы раздавили бы пару жужжащих москитов. Он любил убивать людей, но маленьких людей любил убивать особенно. Маленьких, бравирующих, с коком на голове панков, которые вопят в полный голос, которые носят все эти цепи-цепочки.
— Мы разгромим это дерьмо. У меня это не выходит из головы целый день. И когда мы раздавим это дерьмо, мы поедем в Австралию. — Три начал фантазировать об Австралии: как они отправятся туда и как изменят там все законы. Эта идея настолько глубоко внедрилась в него, что каждый день он надстраивал еще один этаж к своей шизоидной мечте об Австралии. В тот момент Три искренне верил, что сможет купить билеты на большой корабль и поплыть в богатый, с широко раскрытыми воротами рай, где не существует ни авторитетов, ни законов.
— У них, наверное, и больших банд нет. Мы сможем контролировать там рынок. И торговать. Можем зарабатывать по три, по четыре фунта в день. Будем королями...
Они почувствовали запах прежде, чем услышали или увидели Каторжника. Это нетрудно понять, если учитывать, что большую часть своего времени он проводил теперь внизу, в специально построенных помещениях, спрятанных в главной трассе чикагской канализационной системы. Три и Лестер сами тоже не были цветами, но этот смердящий запах они учуяли сразу. Он подходил к ним все ближе — тут и самый нечувствительный человек инстинктивно повернулся бы и увидел это парализующее видение, выходящее из ночи. Ин-стинк-тивно.
Три едва произнес первый слог названия его милой Австралии, как его настиг удар. Сильный удар цепью в тишине, раскроивший его до ствола мозга и забравший его мечту, потопив ее в мокрых огненно-красных всполохах ослепляющей боли в раскроенной ткани, позвонках, грудной клетке, нервах, мозге. А Банковский все бил и бил, держа цепь в своей толстой, как бревно, руке. Бесконечный, яростный свист приносящей смерть цепи, приводимой в движение невероятной силой, цепи, внезапно исчезнувшей.
Исчезнувшей! Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский не знал такого слова. Исчезновение было выше его разумения. Это слово было для него в новизну. Нужно было много ударов пульса, чтобы проглотить его осознать, что цепь, которой он обычно убивает, исчезла. ИСЧЕЗЛА в высаженном им боковом окне припаркованного “форда”, разбив стекло. В этот момент Попрыгунчик Лестер совершил только один небольшой поступок, одно доброе дело. Он убежал. Он бежал так, будто его несло ветром, а он был облаком.
И Каторжник, убийца пятисот человек, убийца-профессионал, убийца охотников за головами, убийца твердокаменных солдат, убийца убийц, стоял не двигаясь. Каторжник стоял над безжизненным телом погибшего завоевателя “Пламени”, маленького Три и наблюдал за убегающим счастливым панком по имени Лестер. И впервые этот монстр, этот Зверь, который не ведал никаких эмоций вроде страха или надежды, почувствовал глубоко внутри своего тучного тела нечто такое, что он мог бы назвать посторонним чувством. Потому что он дал осечку. Потому что его видели. Потому что он совершил еще одну ошибку.
Но Джек Эйхорд, полицейский, пока об этом не знал. Он сейчас был на собрании, где его отчитывали за плохую, непрофессиональную работу. Не только его одного, вы же понимаете. Шеф, сам получив взбучку, устроил выволочку всем, кто работал с делом Касикофф, хотя полицейские корпели над ним по шестнадцать часов в сутки.
Все началось с того, что в это утро пришла посылка. Посылка, на которой было аккуратно написано черными чернилами: “ДЖЕКУ АЙКОРДУ”, которая немало весила и которую Джек начал бояться еще до того, как раскрыл и увидел то, что ему прислали.
К этой теме опять вернулись утренние газеты. Заголовки об “Убийце Одиноких Сердец” переместились на первые полосы. Этот день Эйхорд запомнит на всю жизнь, день, который пронзал его льдинками страха, когда он начинал думать о посылке и о том, что она могла значить.
Этот день его опустошил, превратил в человека, еще более чувствительного ко злу, чем прежде; он почувствовал, что слегка тронулся от этого ужаса, стал похож на дерево, с которого ободрали кору.
Это был день, который газеты прозвали сенсационным днем в расследовании убийств.
Это надо знать
Что они могли сделать? То же, что делали обычно: сожгли бумаги, стерли память в компьютере, и дело просто перестало существовать. Они были первыми, кто использовал слово “каменная стена” как переходный глагол. Когда они выбирали для забвения что-то или кого-то, эта вещь или этот человек переставали существовать. Но из-за времени, давления, чувствительности и климата что-то все-таки напомнило о существовании Зверя. Он мог оставаться не более чем легендой, если бы не то кровавое пятно на бумаге.
— Добавочный 22-28, — сказал Эйхорд, ожидая у телефона связь с Вашингтоном.
Может быть, они просто прекратили бы расследование, как обычно поступали, чтобы закрыть дело, но какой-то супербюрократ решил классифицировать отпечатки пальцев и группу крови, а затем сличить их с отпечатками и группой крови того, кто участвовал когда-то в секретном военном эксперименте, и нашел их тождественными. Специальная секретная оперативная группа, являвшаяся отрядом убийц, в целях конспирации получила название “зубья пилы”. И поэтому на запрос вместо “Нет ответа” или “Неточные данные” и тому подобного, вместо нормального отсутствия данных компьютер выдал “Официально уничтожены”, высветив эти слова на дисплее, как неоновую вывеску.
Эйхорд висел на телефоне в течение двух часов. Его рука онемела, и он подумал, что его может хватить сердечный удар. Слово “сердечный удар” еще вертелось у него в голове, когда вдруг женский голос вернул его к реальности.
— 22-28.
— Сонни Шенбергена, пожалуйста, — сказал он.
— Минуточку, — ответила она, вежливо попросив не вешать трубку.
— Спасибо, — поблагодарил он, слушая гудки компании “Ма Белл”, автоматической телефонной. Западной электрической и Бог знает еще какой компании.
Наконец, после того как, казалось, прошел уже целый месяц ожидания, в трубке раздался другой голос, на этот раз мужской, не такой приветливый и вежливый:
— Чем я могу вам помочь?
— Сонни?
— Извините, но у нас нет никого с таким именем.
— Слушайте, я из правоохранительных органов, дело очень важное и срочное, так что кончайте говорить чепуху и соедините меня с Сонни Шенбергеном.
— Извините, но он занят, — произнес голос после некоторого колебания. — Кто звонит полковнику Шенбергену?
— Скажите Сонни, что это Джек Эйхорд, Эй-хо-р-д. Я хочу с ним переговорить кое о чем, но сделать это мне нужно сейчас же.
— Хорошо. — Еще колебание. — А вы откуда?
— Из министерства юстиции, — соврал он.
— Да, сэр, один момент. — Линия опять зашуршала и завизжала. Этот один момент может длиться сколько угодно. Как-то он ждал один такой момент двадцать пять минут. Каково целых двадцать пять минут слушать эти обворожительные звуки? Один момент в Вашингтоне мог значить все что угодно. Но он набрался терпения и готов был ждать хоть целый день. Сначала у него онемела левая рука, потом правая, затем оба уха, а сейчас жужжание врезалось все глубже и глубже в мягкую кору мозга.
— Да? — услышал наконец Джек спокойный голос.
— Алло? — Он немного потряс телефон. Какое-то существо без сердца и скелета, подумал он. Телефон, как микроорганизм, в него нельзя хирургически внедриться. У этих ублюдков может случиться все. — Сонни, это Джек Эйхорд!
— А, это ты, кучка собачьего дерьма, не способная ни на что?
— Пока не способная. Я…
— Ты здесь?
— А?
— Ты в Вашингтоне?
— Нет. В Чикаго.
— О Господи, когда ты переехал в Чи?
— Я не насовсем. Меня послали расследовать серию убийств. По линии Главного управления. Я тут оказался в затруднительном положении. Хочу с тобой поговорить.
— Я не сомневаюсь, — засмеялся полковник.
— Мне нужен...
— Эй! С каких пор ты в министерстве юстиции?
— Сколько сейчас времени?
— Алло, алло! — Шенберген и Эйхорд долго друг друга не слышали.
— Сонни, черт! Мне нужна помощь.
— Что случилось? — спросил тот уже серьезно, — Ты опять начал пить?
— Ни капли за последние десять лет, — соврал он, зная, что если Шенберген узнает о том, что он попивает пиво, то прочитает ему пятнадцатиминутную лекцию, ибо никто не становится таким противником алкоголя, как бывший алкоголик. Это связывало их обоих. — Понимаешь, старик, мне нужно узнать, чьи отпечатки пальцев были стерты из компьютера и квалифицированы как официально уничтоженные.
— Ты имеешь в виду, что дело прекращено?
— Нет. Уничтожено. Во всяком случае, так нам сообщили: “Официально уничтожено”.
— Никогда не слышал о подобном. Должен же быть в этом какой-то смысл? Деклассифицировано. Или классифицировано так или иначе. Но мы не используем такую номенклатуру. У нас, правда, есть кое-что, не предназначенное для посторонних глаз. Но мы просто ограничиваем круг лиц, допущенных к этим делам, и, если нужно уничтожить такое дело, не афишируем и тем более не заносим в файл информацию об этом. Только помечаем, что в этот файл нельзя входить. Наверное, тут какая-нибудь ошибка.
— Ну а как насчет ваших бандитов, прежде чем их уничтожили?
— Я не понимаю, как это может касаться убийств, но...
— Думаю, ты слышал про “Убийцу Одиноких Сердец”, так мы его называем?
— Ерунда, я месяцами не смотрю телевизора и не читаю газет. С моей-то занятостью...
— Неважно. Слушай, этот парень убил Бог знает сколько народу. Он настоящий маньяк: вырезает сердца, уничтожает целые семьи. Это дело, одно из наиболее серьезных из всех, которыми я занимался. Нам нужно его раскрыть.
— О'кей. Но никто не помечает файл с отпечатками пальцев словами “Официально уничтожен”. У нас точно никто этого не мог сделать. Да и в компании и Бюро тоже. Я никогда не слышал, чтобы подобное делали агентства. Если ты видишь пометку, что документ уничтожен или деклассифицирован, это означает, что его положили в архив, чтобы потом к нему получили доступ по Акту о свободе информации все желающие. Такова обычная судьба материалов с ограниченным доступом. Так что ты ошибся. Какой-нибудь уставший клерк”.
— Нет. Послушай. Мы тоже сначала так думали. Но я попросил своего шефа проверить это в Бюро лично, и это оказалось не ошибкой клерка. Я думаю, что это дело совершенно секретное, и те, кто занимался этим, закрыли его для нас. Но они не должны были квалифицировать это как уничтоженное. Вот в чем их ошибка. Я хочу с этим разобраться, Сонни. Прошу тебя, помоги мне.
— Нужно действовать по официальным каналам. Я это сделаю не быстрее, чем Главное управление по расследованию преступлений. Дай срочный специальный запрос через своего шефа и...
— Ты слушаешь? Я уже пытался. И постоянно натыкался на разные преграды. Мы даже дошли до бывшего директора ЦРУ. Он так себя назвал. Но нам сказали, что это вне их сил и возможностей, поскольку интересующий нас документ был уничтожен в высших эшелонах власти. На уровне кого-то из твоих людей или секретаря кабинета министров, или кого-то, кто ошивается в президентском окружении. Я серьезно хочу, чтобы ты мне помог, Сонни. Думаю, не стоит напоминать, что ты мой должник, хотя ты действительно мой должник.
— Все, что я могу, это проверить, Джек. Как тебе звонить?
Спустя двадцать пять минут полковник Сонни Шенберген опять был на линии и говорил ту же ерунду, которую Джек уже знал:
— Джек, мы проверили. Документ уничтожен. Уничтожен официально, так что никто не сможет тебе помочь. Кто-то сверху закрыл это дело в связи с интересами национальной безопасности. Я могу, конечно, еще раз перепроверить, но это все, извини!
— Ты — бычье дерьмо, Сонни. Понимаешь, мне это крайне необходимо! Этот парень вырывает у людей сердца. Я хочу, чтобы ты им занялся. Ты должен мне помочь, твою мать! — заорал Эйхорд в трубку.
— Ладно, ко всем чертям! Что я могу сказать, Джек? — Помолчав, он выдавил: — Я это знаю. Но я не могу ничего обещать.
— Слушай, мне не хочется тебе об этом напоминать, но, когда ты нуждался в моей помощи, я все для тебя сделал, а теперь я хочу, чтобы ты так же помог мне. Я хочу знать, кто этот ублюдок, Сонни, и мне очень надо это знать, пожалуйста...
— Я перезвоню тебе, — ответил он, тяжело вздохнув.
— Когда?
— Как только смогу, хорошо? — пообещал Сонни. Тут что-то запищало, и он повесил трубку — прямо скажем, бросил трубку на рычаг.
Казалось, что минута тянется час. Эйхорду было неприятно, что разговор с полковником, которого он звал просто Сонни, принял такой оборот. Набрав номер, он узнал, что полковник Шенберген сейчас беседует по другому телефону. “Мистер Эйхорд будет ждать его?” — спросила секретарша. Почему бы и нет? Он подождал пять минут, потом психанул и повесил трубку. Нервно он обдумывал, что ему делать дальше.
Через пару минут его телефон зазвонил.
— Эйхорд.
— О'кей, — сказал ему Сонни. — Я все разузнал, и теперь мы квиты, поэтому больше не надо напоминать мне об этом, никогда. Я имею в виду мой долг. Ты понял?
— Заметано. Ну что там у тебя? — спросил с нетерпением Эйхорд.
— Ты уже знаешь, что документ был уничтожен в интересах национальной безопасности высшими военными кругами. Вот что я смог разузнать: было какое-то соглашение между секретной службой и военными. Какая-то программа, которая действовала еще до программы “Сфинкс”. Она была разработана не для внутренних дел. Ты должен будешь позвонить по одному телефону. Теперь слушай меня, старик, — никаких слежек. Никаких. Я прилично заплатил из своего кармана, чтобы раскопать этого сукиного сына. Я объяснил ему это так: мол, позвонит парень, который расследует убийства, сходные по почерку с убийством Кеннеди. Остальное зависит от тебя. Он будет разговаривать с тобой не больше двух минут, потому не жди от него многого. И не перезванивай мне, на эту тему я больше не хочу с тобой разговаривать. Понял? Это ради меня, согласен?
— Заметано. Как зовут этого парня и кто он такой?
— Этого я тебе не скажу. Тебе нужно только набрать номер и спросить у него о том, что ты хочешь узнать. О нем самом ничего не спрашивай. Он просто повесит трубку. И меня не подводи. — Сонни назвал Эйхорду номер (номер оказался из Вирджинии), он пожелал удачи и прервал связь.
— Да, — рявкнул грубый голос после первого гудка.
— Меня зовут Джек...
— Я знаю, кто вы, мистер Эйхорд, я навел справки. — Человек говорил очень быстро, немного глотая окончания слов. — И я знаю также о деле Касикофф. Человек, которого вы ищите, — вам нужно записать, — я по буквам произнесу, Б-А-Н-К-О-В-С-К-И-Й. Банковский. Дэниэл Эдвард Флауэрс. Он убил очень много людей. И кажется, еще убивает, не так ли?
— Да, но кто он такой и почему его файл уничтожен?
— Этого я не могу вам сказать. Он был частью экспериментальной программы, которая осуществлялась в Юго-Восточной Азии. Это было в начале шестидесятых годов, еще до войны. Примерно в шестьдесят четвертом Банковского привлекли к участию в программе, которую потом вскоре аннулировали. Поэтому необходимо было убрать его файл. Было бы ошибкой закладывать в компьютер группу его крови и отпечатки пальцев. Я пошлю телексом его досье и все, что может помочь вам, а также фотографию Банковского. Больше мне не звоните и не пытайтесь связаться со мной через Сонни Шенбергена, потому что он просто не сможет меня найти. Все, этот мост уже сожжен.
— Одну минуту, мистер. Этот Банковский убил, видимо, десятки людей, и целый город трясет от ужаса перед этими убийствами. Помогите мне связаться со службой безопасности. Мне нужна вся информация об этом человеке. Я имею в виду... Что заставляет его убивать? Как он выбирает свои жертвы? Кто его научил так хорошо убивать? Как можно его выследить? Мне нужно знать, как...
— Что заставляет его убивать? Просто ему это нравится. Кто научил его убивать? Уверяю вас, никто. Он самоучка. Его слабое место? Хорошо, он весит около четырехсот пятидесяти фунтов, мистер Эйхорд, так что если вам немного подождать, то он скоро обожрется до смерти. Я посылаю вам его досье. До свидания, мистер Эйхорд.
Внутри телефакса зашумело, расставились сотни тысяч точек. Джек подождал, пока все это не прекратится. Потом вынул бумагу из прорези и впервые увидел лицо Зверя.
— Добавочный 22-28, — сказал Эйхорд, ожидая у телефона связь с Вашингтоном.
Может быть, они просто прекратили бы расследование, как обычно поступали, чтобы закрыть дело, но какой-то супербюрократ решил классифицировать отпечатки пальцев и группу крови, а затем сличить их с отпечатками и группой крови того, кто участвовал когда-то в секретном военном эксперименте, и нашел их тождественными. Специальная секретная оперативная группа, являвшаяся отрядом убийц, в целях конспирации получила название “зубья пилы”. И поэтому на запрос вместо “Нет ответа” или “Неточные данные” и тому подобного, вместо нормального отсутствия данных компьютер выдал “Официально уничтожены”, высветив эти слова на дисплее, как неоновую вывеску.
Эйхорд висел на телефоне в течение двух часов. Его рука онемела, и он подумал, что его может хватить сердечный удар. Слово “сердечный удар” еще вертелось у него в голове, когда вдруг женский голос вернул его к реальности.
— 22-28.
— Сонни Шенбергена, пожалуйста, — сказал он.
— Минуточку, — ответила она, вежливо попросив не вешать трубку.
— Спасибо, — поблагодарил он, слушая гудки компании “Ма Белл”, автоматической телефонной. Западной электрической и Бог знает еще какой компании.
Наконец, после того как, казалось, прошел уже целый месяц ожидания, в трубке раздался другой голос, на этот раз мужской, не такой приветливый и вежливый:
— Чем я могу вам помочь?
— Сонни?
— Извините, но у нас нет никого с таким именем.
— Слушайте, я из правоохранительных органов, дело очень важное и срочное, так что кончайте говорить чепуху и соедините меня с Сонни Шенбергеном.
— Извините, но он занят, — произнес голос после некоторого колебания. — Кто звонит полковнику Шенбергену?
— Скажите Сонни, что это Джек Эйхорд, Эй-хо-р-д. Я хочу с ним переговорить кое о чем, но сделать это мне нужно сейчас же.
— Хорошо. — Еще колебание. — А вы откуда?
— Из министерства юстиции, — соврал он.
— Да, сэр, один момент. — Линия опять зашуршала и завизжала. Этот один момент может длиться сколько угодно. Как-то он ждал один такой момент двадцать пять минут. Каково целых двадцать пять минут слушать эти обворожительные звуки? Один момент в Вашингтоне мог значить все что угодно. Но он набрался терпения и готов был ждать хоть целый день. Сначала у него онемела левая рука, потом правая, затем оба уха, а сейчас жужжание врезалось все глубже и глубже в мягкую кору мозга.
— Да? — услышал наконец Джек спокойный голос.
— Алло? — Он немного потряс телефон. Какое-то существо без сердца и скелета, подумал он. Телефон, как микроорганизм, в него нельзя хирургически внедриться. У этих ублюдков может случиться все. — Сонни, это Джек Эйхорд!
— А, это ты, кучка собачьего дерьма, не способная ни на что?
— Пока не способная. Я…
— Ты здесь?
— А?
— Ты в Вашингтоне?
— Нет. В Чикаго.
— О Господи, когда ты переехал в Чи?
— Я не насовсем. Меня послали расследовать серию убийств. По линии Главного управления. Я тут оказался в затруднительном положении. Хочу с тобой поговорить.
— Я не сомневаюсь, — засмеялся полковник.
— Мне нужен...
— Эй! С каких пор ты в министерстве юстиции?
— Сколько сейчас времени?
— Алло, алло! — Шенберген и Эйхорд долго друг друга не слышали.
— Сонни, черт! Мне нужна помощь.
— Что случилось? — спросил тот уже серьезно, — Ты опять начал пить?
— Ни капли за последние десять лет, — соврал он, зная, что если Шенберген узнает о том, что он попивает пиво, то прочитает ему пятнадцатиминутную лекцию, ибо никто не становится таким противником алкоголя, как бывший алкоголик. Это связывало их обоих. — Понимаешь, старик, мне нужно узнать, чьи отпечатки пальцев были стерты из компьютера и квалифицированы как официально уничтоженные.
— Ты имеешь в виду, что дело прекращено?
— Нет. Уничтожено. Во всяком случае, так нам сообщили: “Официально уничтожено”.
— Никогда не слышал о подобном. Должен же быть в этом какой-то смысл? Деклассифицировано. Или классифицировано так или иначе. Но мы не используем такую номенклатуру. У нас, правда, есть кое-что, не предназначенное для посторонних глаз. Но мы просто ограничиваем круг лиц, допущенных к этим делам, и, если нужно уничтожить такое дело, не афишируем и тем более не заносим в файл информацию об этом. Только помечаем, что в этот файл нельзя входить. Наверное, тут какая-нибудь ошибка.
— Ну а как насчет ваших бандитов, прежде чем их уничтожили?
— Я не понимаю, как это может касаться убийств, но...
— Думаю, ты слышал про “Убийцу Одиноких Сердец”, так мы его называем?
— Ерунда, я месяцами не смотрю телевизора и не читаю газет. С моей-то занятостью...
— Неважно. Слушай, этот парень убил Бог знает сколько народу. Он настоящий маньяк: вырезает сердца, уничтожает целые семьи. Это дело, одно из наиболее серьезных из всех, которыми я занимался. Нам нужно его раскрыть.
— О'кей. Но никто не помечает файл с отпечатками пальцев словами “Официально уничтожен”. У нас точно никто этого не мог сделать. Да и в компании и Бюро тоже. Я никогда не слышал, чтобы подобное делали агентства. Если ты видишь пометку, что документ уничтожен или деклассифицирован, это означает, что его положили в архив, чтобы потом к нему получили доступ по Акту о свободе информации все желающие. Такова обычная судьба материалов с ограниченным доступом. Так что ты ошибся. Какой-нибудь уставший клерк”.
— Нет. Послушай. Мы тоже сначала так думали. Но я попросил своего шефа проверить это в Бюро лично, и это оказалось не ошибкой клерка. Я думаю, что это дело совершенно секретное, и те, кто занимался этим, закрыли его для нас. Но они не должны были квалифицировать это как уничтоженное. Вот в чем их ошибка. Я хочу с этим разобраться, Сонни. Прошу тебя, помоги мне.
— Нужно действовать по официальным каналам. Я это сделаю не быстрее, чем Главное управление по расследованию преступлений. Дай срочный специальный запрос через своего шефа и...
— Ты слушаешь? Я уже пытался. И постоянно натыкался на разные преграды. Мы даже дошли до бывшего директора ЦРУ. Он так себя назвал. Но нам сказали, что это вне их сил и возможностей, поскольку интересующий нас документ был уничтожен в высших эшелонах власти. На уровне кого-то из твоих людей или секретаря кабинета министров, или кого-то, кто ошивается в президентском окружении. Я серьезно хочу, чтобы ты мне помог, Сонни. Думаю, не стоит напоминать, что ты мой должник, хотя ты действительно мой должник.
— Все, что я могу, это проверить, Джек. Как тебе звонить?
Спустя двадцать пять минут полковник Сонни Шенберген опять был на линии и говорил ту же ерунду, которую Джек уже знал:
— Джек, мы проверили. Документ уничтожен. Уничтожен официально, так что никто не сможет тебе помочь. Кто-то сверху закрыл это дело в связи с интересами национальной безопасности. Я могу, конечно, еще раз перепроверить, но это все, извини!
— Ты — бычье дерьмо, Сонни. Понимаешь, мне это крайне необходимо! Этот парень вырывает у людей сердца. Я хочу, чтобы ты им занялся. Ты должен мне помочь, твою мать! — заорал Эйхорд в трубку.
— Ладно, ко всем чертям! Что я могу сказать, Джек? — Помолчав, он выдавил: — Я это знаю. Но я не могу ничего обещать.
— Слушай, мне не хочется тебе об этом напоминать, но, когда ты нуждался в моей помощи, я все для тебя сделал, а теперь я хочу, чтобы ты так же помог мне. Я хочу знать, кто этот ублюдок, Сонни, и мне очень надо это знать, пожалуйста...
— Я перезвоню тебе, — ответил он, тяжело вздохнув.
— Когда?
— Как только смогу, хорошо? — пообещал Сонни. Тут что-то запищало, и он повесил трубку — прямо скажем, бросил трубку на рычаг.
Казалось, что минута тянется час. Эйхорду было неприятно, что разговор с полковником, которого он звал просто Сонни, принял такой оборот. Набрав номер, он узнал, что полковник Шенберген сейчас беседует по другому телефону. “Мистер Эйхорд будет ждать его?” — спросила секретарша. Почему бы и нет? Он подождал пять минут, потом психанул и повесил трубку. Нервно он обдумывал, что ему делать дальше.
Через пару минут его телефон зазвонил.
— Эйхорд.
— О'кей, — сказал ему Сонни. — Я все разузнал, и теперь мы квиты, поэтому больше не надо напоминать мне об этом, никогда. Я имею в виду мой долг. Ты понял?
— Заметано. Ну что там у тебя? — спросил с нетерпением Эйхорд.
— Ты уже знаешь, что документ был уничтожен в интересах национальной безопасности высшими военными кругами. Вот что я смог разузнать: было какое-то соглашение между секретной службой и военными. Какая-то программа, которая действовала еще до программы “Сфинкс”. Она была разработана не для внутренних дел. Ты должен будешь позвонить по одному телефону. Теперь слушай меня, старик, — никаких слежек. Никаких. Я прилично заплатил из своего кармана, чтобы раскопать этого сукиного сына. Я объяснил ему это так: мол, позвонит парень, который расследует убийства, сходные по почерку с убийством Кеннеди. Остальное зависит от тебя. Он будет разговаривать с тобой не больше двух минут, потому не жди от него многого. И не перезванивай мне, на эту тему я больше не хочу с тобой разговаривать. Понял? Это ради меня, согласен?
— Заметано. Как зовут этого парня и кто он такой?
— Этого я тебе не скажу. Тебе нужно только набрать номер и спросить у него о том, что ты хочешь узнать. О нем самом ничего не спрашивай. Он просто повесит трубку. И меня не подводи. — Сонни назвал Эйхорду номер (номер оказался из Вирджинии), он пожелал удачи и прервал связь.
— Да, — рявкнул грубый голос после первого гудка.
— Меня зовут Джек...
— Я знаю, кто вы, мистер Эйхорд, я навел справки. — Человек говорил очень быстро, немного глотая окончания слов. — И я знаю также о деле Касикофф. Человек, которого вы ищите, — вам нужно записать, — я по буквам произнесу, Б-А-Н-К-О-В-С-К-И-Й. Банковский. Дэниэл Эдвард Флауэрс. Он убил очень много людей. И кажется, еще убивает, не так ли?
— Да, но кто он такой и почему его файл уничтожен?
— Этого я не могу вам сказать. Он был частью экспериментальной программы, которая осуществлялась в Юго-Восточной Азии. Это было в начале шестидесятых годов, еще до войны. Примерно в шестьдесят четвертом Банковского привлекли к участию в программе, которую потом вскоре аннулировали. Поэтому необходимо было убрать его файл. Было бы ошибкой закладывать в компьютер группу его крови и отпечатки пальцев. Я пошлю телексом его досье и все, что может помочь вам, а также фотографию Банковского. Больше мне не звоните и не пытайтесь связаться со мной через Сонни Шенбергена, потому что он просто не сможет меня найти. Все, этот мост уже сожжен.
— Одну минуту, мистер. Этот Банковский убил, видимо, десятки людей, и целый город трясет от ужаса перед этими убийствами. Помогите мне связаться со службой безопасности. Мне нужна вся информация об этом человеке. Я имею в виду... Что заставляет его убивать? Как он выбирает свои жертвы? Кто его научил так хорошо убивать? Как можно его выследить? Мне нужно знать, как...
— Что заставляет его убивать? Просто ему это нравится. Кто научил его убивать? Уверяю вас, никто. Он самоучка. Его слабое место? Хорошо, он весит около четырехсот пятидесяти фунтов, мистер Эйхорд, так что если вам немного подождать, то он скоро обожрется до смерти. Я посылаю вам его досье. До свидания, мистер Эйхорд.
Внутри телефакса зашумело, расставились сотни тысяч точек. Джек подождал, пока все это не прекратится. Потом вынул бумагу из прорези и впервые увидел лицо Зверя.
Под землей
В комнатушке стоял запах экскрементов, усиленный во много раз. Во сколько? В миллион? В десять тысяч? Существует ли шкала, по которой можно измерить это зловоние? Вонь была чуть больше той, что он мог воспринять, а воспринять он кое-что мог. Он открыл бутылку “Бурбона”, набрал полный рот освежающей жидкости и проглотил ее, чтобы заглушить тошноту, подавить органы чувств и приглушить их нервные импульсы.
Какой-нибудь особенный звук, вид или запах чего-то пробуждали в нем воспоминания детства или более поздних лет. То, что вам или мне может показаться только неприятным, — запах сигарного дыма, скрип мела по доске, аромат больничной антисептики, — его могло подвигнуть на убийство. Волны ненависти и безумства могли нахлынуть на него в ослепительном яростном гневе, когда его охватывало возбуждение смерти, опаляя внезапным огнем. Вот когда ему требовалась вся его сосредоточенность, весь его опыт и самоконтроль, потому что именно тогда он творил свои мерзкие дела.
Малейшие, казалось бы, несвязанные вещи — указывающий жест, шум ветра, шуршащего среди листвы, звук металлических подков на подошвах или далекие голоса — опять бросали его в воспоминания о холодном страхе ожидания, когда он молился Богу, призывая, чтобы тот выслушал, пожалел его, помог ему. Он слышал в своем металлическом ящике, что шаги и грубые голоса приближаются. Он снова видел человека-змею, и малыш Дэнни чувствовал, что его опять будут бить, и опять, и опять (о-о-о, а-а-а-а-а, он немеет, — не надо мне делать больно! Мама!). Не разрешай ему меня бить! Мама, мама! Он описался от непроизвольных спазм нетренированных мышц и сидел мокрый в том ужасном чулане, глядя через маленькую щелочку в двери, держа на руках собаку и надеясь на то, что человек-змея не найдет их на этот раз.
Он не мог выкинуть из памяти эту сцену. Он вспоминал ее, услышав звук спускаемой воды в туалете, звук любой струящейся жидкости. Теперь в его памяти всплывает запах дерьма, которое несется, течет по трубам в море, вниз, вниз, к мальчику Дэнни. О, мальчик Дэнни! Трубы, трубы, по которым это дерьмо спускается вниз, вниз, в канализацию с глиной и бетоном, с химикалиями в трубах и со шлаками в туннелях, по боковым путям и наклонам к магистрали, которая проходит под ним. И он опять вспоминает себя, сидящего в чулане. Вспоминает свою ненависть, и горечь воспоминаний об ужасном человеке-змее опять отравляет его сознание.
Дэнни притаился в чулане, в то время как этот человек в ярости выкрикивает угрозы и пугает его ужасными змеями, и змеи, свившись кольцами, ужасным ударом сбивают маму со стула. Несет винным перегаром из разбитой бутылки, и он видит страшных голубых корчащихся змей, оружие, скорпионов, драконов и черепа, скарабеев, орлов, которые извиваются, летят, ползут, поднимаются, скользят, панически бегут и взрываются вокруг смердящего волосатого куска мяса с костями и чешуйчатой кожей, вокруг человека-змеи, которого он презирает. Он его ненавидит и боится со всей силой, какая может жить в маленьком, измученном, разрывающемся сердце ребенка. Человек-змея клянется, что убьет этого маленького пса и вышвырнет его из окна. Смеясь, он зачем-то направляется к чулану, где спрятались мальчик и собака, и когда начинает открывать его, мальчик каким-то образом останавливает его. Мысленно он говорил собаке, что обязательно спасется. Все это случилось где-то в глубинах сознания, куда вы и я в наших удобных креслах никогда не попадем, потому что мы живем так, что в наших воспоминаниях нет места ужасам детства, которые ежедневно испытывал маленький Дэниэл.
В подвале своей памяти он всегда находит воспоминания о двух бутылях, которые стояли внизу, на полке с пыльными химикалиями. Он помнит эти две бутылки. Они дымились, когда из них вытаскивали пробку, потому что из этих маленьких бутылок толстого стекла выходила чуть заметная, но опасная кислотная струйка дыма. И когда человек-змея засыпает в стельку пьяный и глаза его закатываются, Дэнни берет эти две бутылочки, берет своими маленькими руками, которые он обернул тряпкой, берет, и его мозг, ЕГО МОЗГ, о Господи, его мозг уже вычерчивает кривые, уничтожающие вид движущихся бликов чужих очей. Кислота несет заряд мистической энергии на недопустимом уровне желания — и вот курящаяся жидкость льется на глаза, на лицо спящего голубого человека, и мальчик даже в свои девять лет осознает, какая расплата ему положена за это. И спящий пьяный урод вскакивает и, просыпаясь, кричит, ослепленный, от безумного, невысказанного ужаса.
— НЕ-ЕЕ-ЕЕЕТ! АА-АА-ААА! КИСЛОТА!
Даже сейчас ему приятно слышать это ласкающее душу эхо от криков человека-змеи. А вот он опять в Максе, в тюрьме Марион, слышит разговор двух черных. Он опять вместе с неисправимыми преступниками. Опять в камере блока Д, где висит, белое изображение белого человека, на котором разбрызгали БААД, колдовское предостережение черных афро-американских защитников, которые контролируют блок Д. Двое из этих черных боссов уже прибежали, чтобы связать его, ярко сверкнул нож, и на каком-то уровне энергии, недоступном пониманию, он победил их.
Они были настолько самоуверенны, что решили, будто смогут запугать эту силу, это существо, которое обозначилось как источник власти без всякой привычной демонстрации огромных мускулов или военного склада ума, всепобеждающей, неукротимой энергии, неумолимой, как физический закон массы и движения, существо, которое будет выкручивать руки, рвать на части, раздирать, разрезать, уничтожать, избивать, калечить, уродовать, ломать хребты, как прутья, кости, как сухие сучья, бить цепью, круша их шеи, так похожие на карандаши.
— Умри! — кричит он.
— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! ААААААААААА!
Опять крик человека-змеи. Он слышит его, когда этот человеческий мусор с вонючим черным предсмертным криком падает с верхнего яруса в притихшую массу заключенных, доносчиков, убийц, маменькиных сынков, надзирателей, жуликов, тюремных юристов, фраеров, близоруких ублюдков. И он все еще помнит смрад того, кто умирал. Помнит, как сидел в камере, ожидая наказания, на хлебе, воде и гнилой пище. Помнит свое отвращение, тараканов и крыс.
Память опять возвращает его во Вьетнам, где он сидит в засаде совсем один на зеленом холме над переплетением дорог. Огромное “X” патронташа перекрещивается на его груди. Дерьмо с черными каменными глазами, выражающими твердость и неумолимость, с грубым лицом, стерегущее жертву со стаканом пива, в два с половиной раза разбавленным. Он не чувствует укусов насекомых, не страдает от палящего солнца, его не мучает жажда, он только предвкушает удовольствие. Вот он замечает движение внизу, но не с той стороны дороги, где его можно было бы ожидать. Он чувствует это движение, чувствует через интуитивное покалывание, как животное, осознает, что оно не под ним, лишь предполагает это, потому что “видит” это движение как физическое предзнаменование, на самом деле не видя и, естественно, только догадываясь, что враг вне поля его зрения, за его спиной. Он поворачивается и почти рядом видит солдат, которые уже поднимают свои АК-47. Но его оружие стреляет быстрее и без всяких колебаний. Их разрывает на куски и разбрасывает по траве со странным звуком, как будто из людей льется песнь смерти.
(ТВОК-КЛЛААКК-ТВОК-ККЛЛААКК.)
Он стреляет тщательно, как автомат, и вдруг чувствует жжение от случайной раны, но это только добавляет в вены адреналина, концентрирует его внимание до предела. Он убивает их сотнями, оружие изрыгает потоки смерти, пули внедряются в их тела, образуя аккуратные красные мокрые дырки, и раздаются эти же вопли: “ААА-АААА-ААААА!” Вопли человека-змеи, у которого глаза были выжжены кислотой. И ему это нравится, очень нравится. Он только хотел бы, чтобы у него не было глушителя, хотел бы слышать полную разрывную силу оружия, когда оно выстреливает когтями боли в этих гордых маленьких людей. Выхлоп газа, быстро-быстро превращающийся в сотню неразборчивых “КЛЛАААКК”, поражавших людей с металлическим клацаньем, двести с лишним ударов, выстреленных четырьмя-пятью очередями так быстро, что они звучат, подобно одному длинному выстрелу, эхом пронесшемуся над озером...
Какой-нибудь особенный звук, вид или запах чего-то пробуждали в нем воспоминания детства или более поздних лет. То, что вам или мне может показаться только неприятным, — запах сигарного дыма, скрип мела по доске, аромат больничной антисептики, — его могло подвигнуть на убийство. Волны ненависти и безумства могли нахлынуть на него в ослепительном яростном гневе, когда его охватывало возбуждение смерти, опаляя внезапным огнем. Вот когда ему требовалась вся его сосредоточенность, весь его опыт и самоконтроль, потому что именно тогда он творил свои мерзкие дела.
Малейшие, казалось бы, несвязанные вещи — указывающий жест, шум ветра, шуршащего среди листвы, звук металлических подков на подошвах или далекие голоса — опять бросали его в воспоминания о холодном страхе ожидания, когда он молился Богу, призывая, чтобы тот выслушал, пожалел его, помог ему. Он слышал в своем металлическом ящике, что шаги и грубые голоса приближаются. Он снова видел человека-змею, и малыш Дэнни чувствовал, что его опять будут бить, и опять, и опять (о-о-о, а-а-а-а-а, он немеет, — не надо мне делать больно! Мама!). Не разрешай ему меня бить! Мама, мама! Он описался от непроизвольных спазм нетренированных мышц и сидел мокрый в том ужасном чулане, глядя через маленькую щелочку в двери, держа на руках собаку и надеясь на то, что человек-змея не найдет их на этот раз.
Он не мог выкинуть из памяти эту сцену. Он вспоминал ее, услышав звук спускаемой воды в туалете, звук любой струящейся жидкости. Теперь в его памяти всплывает запах дерьма, которое несется, течет по трубам в море, вниз, вниз, к мальчику Дэнни. О, мальчик Дэнни! Трубы, трубы, по которым это дерьмо спускается вниз, вниз, в канализацию с глиной и бетоном, с химикалиями в трубах и со шлаками в туннелях, по боковым путям и наклонам к магистрали, которая проходит под ним. И он опять вспоминает себя, сидящего в чулане. Вспоминает свою ненависть, и горечь воспоминаний об ужасном человеке-змее опять отравляет его сознание.
Дэнни притаился в чулане, в то время как этот человек в ярости выкрикивает угрозы и пугает его ужасными змеями, и змеи, свившись кольцами, ужасным ударом сбивают маму со стула. Несет винным перегаром из разбитой бутылки, и он видит страшных голубых корчащихся змей, оружие, скорпионов, драконов и черепа, скарабеев, орлов, которые извиваются, летят, ползут, поднимаются, скользят, панически бегут и взрываются вокруг смердящего волосатого куска мяса с костями и чешуйчатой кожей, вокруг человека-змеи, которого он презирает. Он его ненавидит и боится со всей силой, какая может жить в маленьком, измученном, разрывающемся сердце ребенка. Человек-змея клянется, что убьет этого маленького пса и вышвырнет его из окна. Смеясь, он зачем-то направляется к чулану, где спрятались мальчик и собака, и когда начинает открывать его, мальчик каким-то образом останавливает его. Мысленно он говорил собаке, что обязательно спасется. Все это случилось где-то в глубинах сознания, куда вы и я в наших удобных креслах никогда не попадем, потому что мы живем так, что в наших воспоминаниях нет места ужасам детства, которые ежедневно испытывал маленький Дэниэл.
В подвале своей памяти он всегда находит воспоминания о двух бутылях, которые стояли внизу, на полке с пыльными химикалиями. Он помнит эти две бутылки. Они дымились, когда из них вытаскивали пробку, потому что из этих маленьких бутылок толстого стекла выходила чуть заметная, но опасная кислотная струйка дыма. И когда человек-змея засыпает в стельку пьяный и глаза его закатываются, Дэнни берет эти две бутылочки, берет своими маленькими руками, которые он обернул тряпкой, берет, и его мозг, ЕГО МОЗГ, о Господи, его мозг уже вычерчивает кривые, уничтожающие вид движущихся бликов чужих очей. Кислота несет заряд мистической энергии на недопустимом уровне желания — и вот курящаяся жидкость льется на глаза, на лицо спящего голубого человека, и мальчик даже в свои девять лет осознает, какая расплата ему положена за это. И спящий пьяный урод вскакивает и, просыпаясь, кричит, ослепленный, от безумного, невысказанного ужаса.
— НЕ-ЕЕ-ЕЕЕТ! АА-АА-ААА! КИСЛОТА!
Даже сейчас ему приятно слышать это ласкающее душу эхо от криков человека-змеи. А вот он опять в Максе, в тюрьме Марион, слышит разговор двух черных. Он опять вместе с неисправимыми преступниками. Опять в камере блока Д, где висит, белое изображение белого человека, на котором разбрызгали БААД, колдовское предостережение черных афро-американских защитников, которые контролируют блок Д. Двое из этих черных боссов уже прибежали, чтобы связать его, ярко сверкнул нож, и на каком-то уровне энергии, недоступном пониманию, он победил их.
Они были настолько самоуверенны, что решили, будто смогут запугать эту силу, это существо, которое обозначилось как источник власти без всякой привычной демонстрации огромных мускулов или военного склада ума, всепобеждающей, неукротимой энергии, неумолимой, как физический закон массы и движения, существо, которое будет выкручивать руки, рвать на части, раздирать, разрезать, уничтожать, избивать, калечить, уродовать, ломать хребты, как прутья, кости, как сухие сучья, бить цепью, круша их шеи, так похожие на карандаши.
— Умри! — кричит он.
— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! ААААААААААА!
Опять крик человека-змеи. Он слышит его, когда этот человеческий мусор с вонючим черным предсмертным криком падает с верхнего яруса в притихшую массу заключенных, доносчиков, убийц, маменькиных сынков, надзирателей, жуликов, тюремных юристов, фраеров, близоруких ублюдков. И он все еще помнит смрад того, кто умирал. Помнит, как сидел в камере, ожидая наказания, на хлебе, воде и гнилой пище. Помнит свое отвращение, тараканов и крыс.
Память опять возвращает его во Вьетнам, где он сидит в засаде совсем один на зеленом холме над переплетением дорог. Огромное “X” патронташа перекрещивается на его груди. Дерьмо с черными каменными глазами, выражающими твердость и неумолимость, с грубым лицом, стерегущее жертву со стаканом пива, в два с половиной раза разбавленным. Он не чувствует укусов насекомых, не страдает от палящего солнца, его не мучает жажда, он только предвкушает удовольствие. Вот он замечает движение внизу, но не с той стороны дороги, где его можно было бы ожидать. Он чувствует это движение, чувствует через интуитивное покалывание, как животное, осознает, что оно не под ним, лишь предполагает это, потому что “видит” это движение как физическое предзнаменование, на самом деле не видя и, естественно, только догадываясь, что враг вне поля его зрения, за его спиной. Он поворачивается и почти рядом видит солдат, которые уже поднимают свои АК-47. Но его оружие стреляет быстрее и без всяких колебаний. Их разрывает на куски и разбрасывает по траве со странным звуком, как будто из людей льется песнь смерти.
(ТВОК-КЛЛААКК-ТВОК-ККЛЛААКК.)
Он стреляет тщательно, как автомат, и вдруг чувствует жжение от случайной раны, но это только добавляет в вены адреналина, концентрирует его внимание до предела. Он убивает их сотнями, оружие изрыгает потоки смерти, пули внедряются в их тела, образуя аккуратные красные мокрые дырки, и раздаются эти же вопли: “ААА-АААА-ААААА!” Вопли человека-змеи, у которого глаза были выжжены кислотой. И ему это нравится, очень нравится. Он только хотел бы, чтобы у него не было глушителя, хотел бы слышать полную разрывную силу оружия, когда оно выстреливает когтями боли в этих гордых маленьких людей. Выхлоп газа, быстро-быстро превращающийся в сотню неразборчивых “КЛЛАААКК”, поражавших людей с металлическим клацаньем, двести с лишним ударов, выстреленных четырьмя-пятью очередями так быстро, что они звучат, подобно одному длинному выстрелу, эхом пронесшемуся над озером...