Мы двигались дальше, все спускаясь с горы среди леса, и наконец увидели нашу тюрьму. Вот и ворота. Мы сошли с подвод и встали у решетки, сквозь которую видно было одноэтажное деревянное здание, где помещались каторжане.
   В подворотне движение надзирателей и конвоя. Они перебегают в пристройку, стоящую слева от ворот. Бегают по двору и каторжане, заглядывая по направлению к нам. Наконец один из них подходит к нам.
   - Здравствуйте! Среди вас есть политические?
   - Да, человек 12, только политические.
   -Я - Бронислав Славинский, политический. Сейчас побегу предупрежу товарищей о вашем прибытии. Мы ведь ждали вас, вилюйцев.
   Но разговаривать уже было не время. Нас стали по одиночке вызывать в комнату, где- был склад одежды. Здесь нас раздевали до нага, отбирали всю одежду, в которой мы путешествовали, и давали новую, а из собственных вещей оставили одну лишь чашку и платки с полотенцем. Тут же проверяли нас по статейному списку и в сопровождении надзирателя отпускали в тюрьму.
   По внешнему виду двор произвел приятное впечатление. Слева небольшая чистенькая больничка, справа - кухня, пекарня и баня; впереди-одноэтажная деревянная тюрьма. Светлый яркий день. Двери отворены. Пожалуйте!
   Да! Опять под замок. Опять бесконечное сидение, чтение и разговоры...
   Поднявшись на невысокое крылечко, я на площадке был встречен товарищем Славинским, который взял из рук моих вещи и провел меня сейчас-же в дверь направо. Здесь оказалась небольшая комнатка, где помещалась переплетная мастерская, в которой работал Славинский.
   Первые минуты были обычными минутами тюремных встреч. Начались расспросы о новостях, а с моей стороны: о порядке тюремной жизни, об условиях, отношении к начальству и т. д.
   Подошли остальные товарищи. Начался общий разговор.
   Мы застали в Акатуе только трех политических каторжан-Бронислава Славинского, Петра Филипповича Якубовича (Мельшина) и Тищенко (Березнюка), которые были переведены сюда доканчивать сроки каторги, после закрытия тюрем на Карийских золотых рудниках. Славинский осужден был по делу польской партии "Пролетариат" на бессрочную каторгу, Якубович по делу Г. Лопатина, а Тищенко по делу о покушении на Александра 2-го на юге России.
   Настроение у них было тяжелое. Заброшенные в Акатуйскую тюрьму, в совершенно чуждую уголовную среду, в режим, имевший целью во что бы то ни стало сравнять их с убийцами, грабителями, бродягами, им было необычайно трудно защищаться от грубого начальника тюрьмы Архангельского, прозванного арестантами "Шестиглазым". А шестиглазый старался выполнять задачу смешения до тонкости. Мы это почувствовали в первый же вечер.
   В 5 часов вечера, когда арестанты вернулись с работ, нас из мастерской вывели и повели по камерам. Заперли на замок. Я оказался в камере номер 5.
   Одно окно против дверей. По бокам нары. У окна стол, перед ним длинная скамья. Справа у окна на гвозде маленькая жестяная лампочка. На нарах разбросаны халаты, которыми прикрыты измятые мешки, набитые соломой, такие же подушки. Моим товарищем по камере был Тищенко, все остальные, человек 20, уголовные.
   - Сейчас будет поверка. Я тебе скажу, Осип, эта самая поверка стоит нам дорого, обратился ко мне Тищенко. Нас хотели заставить на дворе во время поверки по команде "шапки долой" снимать их, а потом по команде "накройсь" надевать. Шестиглазый из этого сделал целый парад для нашего унижения. Вначале нас было больше, человек 12 политиков и мы решили этим командам не подчиняться. Последовали угрозы: "в карцерах заморю!". Не подействовало. На следующий же день он командует: "шапки долой", а мы их не снимаем! Раскричался, как сумасшедший, затопал ногами и закончил:
   - В карцер! на 7 суток - и показал пальцем надзирателю на Стоявшего с краю нашего товарища.
   Но этим он не ограничился, продолжал Тищенко. Он заявил, что будет пороть всех, кто не будет подчиняться его приказанию.
   Ну, а мы решили, если он решится на такую гнусность - отравиться! Накось, выкуси! прибавил Тищенко; - нас не очень живых-то возьмешь!.. Стой, паря, звонок на поверку; слышь, пойдем, шапку-то не бери, выходи без нее. Потом договорю.
   Мы вышли на двор. Каждая камера выстраивалась в две шеренги. С боков всего ряда арестантов из шести камер надзиратели. Впереди старший.
   Ждем прихода на поверку начальника. Но вот он! Важно выступает вперед из калитки, в серой николаевской шинели и фуражке с большим нахлобученным козырьком.
   Он мрачно подходит к рядам, а старший в это время гаркнул:
   - Смирррно! Шапки долой!
   - Здорово!
   - Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
   Шестиглазый величественно махнул рукой по направлению к старшему. Он желал произнести "приветственную" речь.
   Эта речь, полная угроз и намеков на то, что он будет требовать безусловного подчинения, произвела гнусное впечатление, но не давала повода к непосредственному протесту; мы молчали.
   - На молитву! раздалась команда.
   Арестанты запели. На левом фланге стоял бородатый каторжный мордвин Уланов. Он задавал тон хору:
   - Оче наш! Иже реси на нереси! - запел он. Хором петь должны были все, но многие, конечно, не пели. В том числе и мы.
   После поверки нас развели по камерам, где надзиратель еще раз сосчитал нас, и заперли на замок. В коридоре затихло. Началась камерная жизнь. Кое у кого остался чаек. Стали закусывать, т. е. есть остатки черного хлеба с кирпичным чаем. Завязывались беседы.
   Мой сосед, красивый средних лет арестант, имел мрачный, задумчивый вид. Он молчал упорно. Мне как-то стало неловко, и я, забравшись на нары, решил заговорить с ним.
   - Сосед, вы давно уже в тюрьме?
   - Давно.
   - По какому же делу?
   - За убийство.
   - Т. е. как за убийство? Случайное?
   - Какое случайное! Убил, чтобы свидетель не пикал на суде. Я дом-то ограбил. Хозяин один был, знал меня в лицо, мог на суде доказать. Так я его и кончил. Я так завсегда делаю, потому что спокойнее.
   - Позвольте, сосед, но разве так легко убивать человека? Разве вы не чувствуете ужаса, отвращения от таких поступков?
   - Зачем? Какой ужас? Какой стыд? - удивился мой сосед, - для меня что курица, что человек, все одно, пожалуй, даже курицу-то жальче, потому она невинная, никому вреда не делает, она полезная - человеку яйца дает. А человек - он вредный, его не жалко... Убить его все одно, что курицу. Я никакой разницы не понимаю. И курица - тварь, и человек. Курицу режут. Все едят! Ничего! Почему же человека не душить: мне все одно...
   Я совершенно был уничтожен словами соседа. Как тут спать рядом с ним? Вздумается, возьмет и удушит. И зачем я рядом с ним, что между нами общего? Для чего понадобилось главному царскому тюремщику Галкину-Врасскому уравнять всех преступников, уголовных убийц, грабителей и политических борцов, социалистов!
   Неужели Галкин-Врасский думает так же, как мой сосед? И для них обоих "все люди равны" означает, что всех о д и н а к о в о можно душить, мучить, оскорблять, убивать, как курицу?
   Сосед замолчал, вскоре уснул. Я же долго не мог успокоиться и только под утро вздремнул. В 5 часов утра раздался звонок. Пора вставать. Начинался первый рабочий день в Акатуе.
   Надзиратели забегали по коридору, заглядывали в волчки, сухо стучали ключами в двери и покрикивали: "вставай! вставай! Нечего валяться! На работу пора!". Арестанты торопливо одевались, уходили в уборную, тут же рядом в камере, умывались и готовили чайники под кипяток. Через 15 минут все готовы. Раздается второй звонок и, надзиратель отворяет двери в камеры. "Смирно! Встать на поверку!".
   Мы выстраиваемся вдоль стены корридора по два в ряд и ждем. Появляется старший надзиратель Б. Быстро проходит и сосчитывает арестантов. Затем отходит обратно к выходу и командует:
   "На молитву!". Тот же самый арестантский хор ускоренно поет под руководством того же мордвина Уланова, плохо говорящего по- русски и совершенно не понимающего произносимых им слов молитвы :
   "Оче наш! Иже реси на нереси!".
   Ему подпевают человек 5-6 ближайших к нему соседей. Остальные ждут с нетерпением конца молитвы, чтобы броситься с чайниками за кипятком на кухню.
   Быстро напившись горячего кирпичного чаю с черным хлебом и солью, мы надеваем халаты, забираем котомки с хлебом, солью и чаем и бежим по крику:
   "На работу!" во двор. Здесь опять строимся по двое в ряд, и старший надзиратель читает "наряд", т. е. назначение каждого каторжанина на специальную работу.
   Политические с самого начала отказались ходить на домашние работы по бане, пекарне и кухне. Согласились ходить только на горные работы и по двум соображениям. Во-первых, эти работы ставили политических в более приятное положение, ибо горными работами заведывало не тюремное начальство, а горный штейгер, а во-вторых, горные работы давали нам возможность меньше сталкиваться с уголовными на почве мелких кухонных интересов, где проходила вся их жизнь. И наконец, при горных работах в шахтах горное начальство по закону требовало снятия кандалов, ввиду большой опасности, грозящей от них при спуске в шахты и при некоторых других работах.
   Итак, с утра я по наряду попал в среднюю шахту, т. е. ту, которая разрабатывалась на высоте половины горы.
   Я шел туда с некоторым трепетом. Оно и понятно: я ведь никогда не работал под землею, на глубине.
   Мы вышли из ворот, окруженные конвойными солдатами и двумя надзирателями. За воротами повернули налево, перешли через ручеек и, пройдя шагов 300-400, остановились около кузницы: здесь мы оставили кузнеца, уголовного арестанта Дмитриева, и молотобойца, известного поэта Петра Филипповича Якубовича, писавшего впоследствии под именем "П. Я." или Мельшина.
   Отдохнув минуты три, мы двинулись дальше и, дойдя до "вышки", т. е. маленького двухэтажного домика, где помещалась столярная мастерская, оставили там товарища Березнюка-Тищенко. Здесь же остались те товарищи, которые должны были работать в "штольне", т. е. в горизонтальном коридоре под землею. Отсюда мы двинулись по крутому подъему к средней вышке-навесу, под которым находилась первая шахта. Идти с непривычки было тяжело, так как, кроме одежды, пришлось из кузницы захватить инструменты - топор, кайлу, лопату, три бура, большой фунтовый молоток и 20-ти фунтовый молот-балду. По дороге приходилось останавливаться для того, чтобы отдохнуть. Конвойные этому не мешали. Им и самим с винтовками было не легко подниматься. Однако долго отдыхать не давали.
   Кругом был лесок, густой кустарник, и они боялись здесь побегов.
   - Ну, паря, неча стоять! Шага-а-ай! Шагай! - то и дело покрикивает сопровождающий нас разводящий-надзиратель.
   Но вот мы и дошли. Тяжело дышим. В воздухе холодно, а мы все вспотели, жарко.
   - Ты, брат, не вздумай снимать шубу, - сразу заболеешь, - предупредил меня Саша-ангел, мой товарищ по Москве, Гуревич, - погоди, сейчас давай сначала сходим соберем дровец, разложим огоньку, поставим кипятить воду, отдохнем, а потом уж и в яму, на работу.
   Когда мы разожгли костер и уселись вокруг него, Саша стал посвящать меня в подробности работы.
   - Ты взял из кузницы буры?
   -- Взял, вот они! Но для чего они?
   - Видишь, вот этот, который поменьше, называется "подбурник". - Он взял его в руки и, показав на заостренный конец круглого железного шестика в 41/2 вершка длиною и в 3/4 дюйма толщиной, начал объяснять, как им работать.
   Но я не слушал его. Мои мысли унеслись далеко-далеко, в Россию, в Москву, в неизвестное будущее...
   Вот она, настоящая каторга!.. Ходить ежедневно в гору, долбить без толку гранит, и так "вечно"... ибо я ведь "вечник", осужден на бессрочную каторгу... Там я должен всю жизнь свою искупать какую-то вину... Но в чем же я виновен?.. Нет, нет! я невиновен, ибо вся моя молодая жизнь была отдана на службу не себе, а родине. Это не наказание, это почетное дело! Ничего, правда восторжествует!.
   - Ну, чего расселись! Ишь, чаевничать вздумали! Пора спускаться! Ну! на работу!
   Мы медленно поднялись и стали сходить в сруб, спущенный в шахту, по ветхой, неудобной, узенькой лестнице с редкими ступеньками. Ступеньки мокрые, скользкие. Стены мокрые. Кое-где по ним струятся тонкие потоки воды. В руке восковая свеча, за поясом инструменты. Казалось, я спускался бесконечно долго, но на самом деле мы были на дне шахты через 5 минут, ибо всей то глубины в ней было сажен 10-12.
   Но, вот я и на дне шахты! Темно, всюду вода, поверхность шахты неровная, так что есть каменные бугры сухие, а между ними ящики, наполненные водой.
   - Клади доску поперек! - кричит мне Саша, - а то в воду по колено попадешь!
   Но куда тут! Чтобы положить доску на место, надо видеть эту доску, надо видеть дно, а я как слепой - ничего не вижу! Огарок свечки, как бы убивал последние слабые лучи солнца, еще кое-как проникавшие в глубину, и мне казалось, что кругом мрачная, полная темнота, на фоне которой сверкает мертвый, небольшой огненный язычок свечки, ничего не только не освещающий, но напротив, делающий темноту еще более полной.
   Я стоял в недоумении и жмурился. Но постепенно глаз стал приспособляться и начал различать предметы. Четырехугольная яма, дно и стены которой состоят из гранитных, базальтовых и других горных каменных пород. Холодно, сыро. Да, здесь надо сидеть до обеда и что-то работать!..
   - Ну, ты чего же стоишь? Выбирай место, да и начинай долбить, а то другим мешаешь, места здесь немного, - урезонивал меня Саша-ангел, а сам уже колотил своим молотом по торчавшим отовсюду камням.
   - Видишь ли, мы сначала все это обобьем кайлами и балдой, чтобы добраться опять до материка.
   И он показал, как это делается. Обстукивая небольшую площадь стены, потолка или пола молотком, он по звуку определял те места камня, где динамитный взрыв отделил его от основной каменной массы - материка. Удар молотка производил в этих местах звук, как по пустому месту, или дребезжание. В местах же, незатронутых взрывом, звук получался солидный, крепкий. Определив таким образом разрушенное место, Саша-ангел обратился ко мне:
   - Теперь вот что, брат, бери кайлу и старайся ее концом разобрать всю разбитую породу так, чтобы ее лопатой можно было набросать в бадью и вытащить наверх, на отвал. Не смущайся, скоро приспособишься! А я буду работать пока балдой в другом забое, видишь, камень здоровый навис над головой, как бы не свалился.
   К этому времени я уже успел присмотреться к обстановке. Взял кайлу в руки и смело замахнулся, Чтобы ударить по одному камню.
   - Да ты что же по камню то лупишь?! Норови в щель, а то ничего не выйдет.
   Но кайла вертелась у меня в руках и как нарочно попадала не туда, куда нужно. Я вспотел, запыхался, а около моих ног набралось породы на одну лопату.
   - Отдохни! Ничего! Завтра работа пойдет уже лучше, - подбадривал меня Саша.
   И Саша продолжал бить балдой, пока каменная глыба свалилась. Он ловко отскочил, чтобы дать ей упасть на свободное место. Я кайлил, третий товарищ, М. В. Брамсон, накладывал породу в бадью, большое ведро, прикрепленное к толстому канату. Наверху двое товарищей, один уголовный, другой политический, М. Брагинский, по нашему крику. "готово!" вытаскивали бадью при помощи вала, как воду из колодца.
   Мы уже устали все. Работа стала подвигаться медленнее. Часов в 10 мы поднялись наверх. Костер горел, чайник грелся. Хлеба еще осталось немного. Мы все пятеро уселись, закурили махорочную собачью ножку и принялись опять за кирпичный чай с хлебом и с сибирским сахаром, т. е. с солью, И чай, и хлеб, и соль казались необычайно вкусными. Чувствовалась большая усталость, но и бодрость.
   Минут через 20 мы вновь спустились вниз и проработали до обеденного свистка, который давался около 12-ти часов.
   - Пора идти! Забирай инструменты кверху!
   Вниз идти было легко. Мы в 10 минут добежали до тюрьмы. Нас ждал там первый каторжный обед.
   Нас пропустили в тюремные ворота без обыска, и мы бросились в камеры. Быстро разделись, умылись и улеглись на нары, чтобы передохнуть несколько минут.
   Вскоре нам камерный староста принес в бочке мясо. Нарезанное мелкими кусочками, оно состояло из осердья, кишек, губ, ушей, хвоста и т. д. Староста высыпал все это на стол, разделил самым аккуратным манером на 5 кучек, по числу бачков. Затем сморкнулся, вытер нос пальцами, а пальцы об халат и, забирая куски мяса в горсть, стал раскладывать его в бачки.
   Как же это есть? подумал я. А голод чувствовался сильно. Посмотрю, как другие... Но все молчали. Их интересовало только одно, чтобы во все бачки попало поровну мяса, да чтобы не попали в один только губы да сухожилья, а в другой жирок и печенка.
   Быстро поделив мясо, староста отправился с другими четырьмя арестантами за "баландой", т. е. супом.
   Все мы уселись кто за стол, кто на нары, группами по 5-ти человек и вооружились ложками. Каждая пятерка поделила мясо между собой и стала есть его с хлебом.
   С некоторым чувством гадливости принялся и я. Голод - не тетка. Первый кусочек было неприятно жевать, но когда я доел последний кусочек, я жалел, что больше нет!
   Принесли "баланду" - суп из плохо очищенной ячной крупы. Преобладала вода.
   Подсыпали основательно соли и стали поочередно, по- крестьянски, хлебать. Разговоры прекратились. Народ проголодался. Надо наесться до вечернего ужина часов в 51/2. Выхлебали все до дна. Все казалось хорошо, вкусно. С голоду.
   Быстро староста убрал посуду, подмел камеру, а мы уже укладывались на отдых. Лег и я и быстро уснул мертвым сном.
   В 2 часа опять свисток.
   - Выходи на работу!
   Повторилась утренняя процедура. Пришли в шахту. Прежде всего кончили подбирать породу, т. е. осколки скал, выволокли их при помощи ворота наверх, ссыпали в носилки и унесли на отвал. Потом, передохнув несколько минут, опять спустились вниз и принялись бурить в забое новые отверстия для динамитных патронов.
   - Ну, дружище, теперь я тебя начинаю учить настоящей работе.
   Саша-ангел подал мне три заостренных железных шеста разной длины.
   - Вот этот, который поменьше, подбурник, бери его левой рукой, приставь острым концом к камню, а правой рукой бей по нем молотком и в то же время поворачивай равномерно в правую сторону вокруг одного места. - Бей осторожно, а то руку разобьешь!
   Я стал действовать. Сначала руки не подчинялись. Я бил молотком по подбурнику, а он как то поворачивался у меня, уходя на глубину четверти сантиметра, застревал в дырке, и его уж с трудом приходилось вытаскивать. Бурить становилось труднее и труднее. То бур застревал, то дырка искривлялась. Мне казалось, что чем сильнее будешь бить молотком, тем скорее выбуришь положенные одиннадцать вершков вглубь. Но не тут-то было. Я уставал, а толку не было. Саша осмотрел мой подбурник. Острие обратилось в лепешку.
   - Эге! Острие забито! Вылезай наверх и пошли буроноса в кузницу: надо наварить стали.
   Буроносом был М. Брагинский. Он собрал шесть-семь защемленных буров и понес их вниз. А я остался наверху, разложил костер и начал варить чай.
   С полчаса проходил буронос, и когда он вернулся усталый, чай уже был готов. Мы все уселись отдыхать. Надо мною посмеивались.
   - Не идет у него бур! Надо сначала потерпеть, а потом он захочет и пойдет!
   После отдыха работа с острым буром пошла действительно продуктивнее. Но все-таки к концу работы у меня было выбурено не более двух вершков, между тем как Саша выбурил весь урок, а другие по 7-8 вершков.
   - Ты не беспокойся! Мы здесь еще до вашего прибытия установили, что никаких уроков не признаем: бурим как можем и сколько можем: попадется мягкая порода, так и 20 вершков сделаем, а в твоей гранитной, все равно больше 5-ти не сделаешь!
   Левая рука ныла. Я хватил раза два по ней молотком. Правая болела от непривычного махания тяжелым молотком в течение нескольких часов. Но я утешался: ничего, привыкну, научусь! Ведь не боги горшки обжигают.
   Но вот и вечер. Мы вернулись в тюрьму. Умылись, поужинали и до поверки вышли во двор погулять. Здесь я впервые сошелся со всеми товарищами и начал знакомиться со старожилами.
   Конечно, больше всего меня занимал уже известный тогда литератор Петр Филиппович Якубович. Необыкновенно чуткий, наивный и добрый, как ребенок, он всем и всеми интересовался. К нам он относился с особой любовью: ведь мы все, вновь прибывшие, привлекались к суду по одному делу с его женой, Розой Франк, которую он не видел с 1884 года, когда он был арестован по так называемому делу Лопатина. Взгляды Петра Филипповича в 1884 году сближались с тем, что в 1905 году называлось максимализмом. Известно, что начиная с 1881 года действовавшая тогда партия Народной Воли потерпела очень серьезную неудачу, почти крушение.
   К этому времени относится временный раскол, партии Народной Воли на "молодую" (в которой крупную роль играл П. Ф. Якубович), проповедовавшую аграрный и фабричный террор, и на "старую" с Г. Лопатиным во главе, которая отрицала такой метод борьбы и отстаивала чисто политическую борьбу с самодержавием с целью заменить его свободным республиканским строем.
   Молодежь того времени резко раскололась; казалось, идеи Якубовича, Флерова (впоследствии ставшего большевиком) и др. увлекли ее; но появление Г. Лопатина из-за границы с вновь сформированным Исполнительным Комитетом Народной Воли, состоявшим из Неонилы Садовой, Вас. Ив. Сухомлина, Добрускиной, Лопатина и нескольких других, чрезвычайно быстро восстановило старую партию Народной Воли. Вскоре после этого, в октябре 1884 года, все они были арестованы и, по обвинению в целом ряде террористических актов (между прочим в убийстве Судейкина, бывшего начальника департамента полиции), были сосланы в каторжные работы. По этому делу и Якубович был отправлен на карийские золотые промыслы в каторгу, а его жена административным порядком в ссылку на 4 года в Якутскую область.
   Но я слишком отклонился от нашей тюремной жизни. Пора вернуться в тюрьму!
   После ужина во дворе мы несколько походили, а затем уселись на заваленке у входа. К нам подошли и кое-кто из уголовных, те, с которыми чаще всего беседовал П. Ф. Якубович. Тут были Шафаретданов, Вагайцев, Воронцов, Чирок. Они как-то особенно тепло относились к поэту.
   - А ты, Петр Филиппович, нонче свободен от рассказа, вишь сколько прибыло новеньких! Сегодня, как камеры то запрут, так и пойдет рассказ! Такой уж у нас обычай!
   Якубович был рад. В нем кипели воспоминания, и ему вовсе не хотелось в этот вечер заниматься своей обычной просветительной работой в камере.
   Но вот и свисток. Поверка. Молитва. "По камерам!". И через 5 минут мы уже под замком до утра.
   В камере разрешалось после закрытия двигаться и разговаривать только до 9 часов вечера, когда всем полагалось - хочешь не хочешь, все равно - спать. От 61/2 до 9 времени много, и только в этот промежуток каждый из нас имел возможность заняться своим делом - чтением, обдумыванием, беседой.
   Надо сказать, что при каждой камере было устроено особое отделение для арестантских нужд. Чистота соблюдалась там довольно основательно, форточка; всегда открыта. Тепло. Это было место уединения особенно приятное, ибо только простенок, сложенный из бревен, отделял эту каморку от такой же каморки соседней камеры.
   Пакля между бревнами во многих местах была удалена, образовались щели, сквозь которые можно было говорить и просовывать записки. Хотя днем на работе и до вечерней поверки можно было вдоволь наговориться, но, когда тюрьма успокаивалась, арестанты засыпали, всегда находилась какая-нибудь нужда побеседовать, и тогда мы сходились в каморку: один с одной стороны стены, другой по другую сторону, и нередко часы проводились в самых разнообразных беседах.
   Но вот мы в камере. Разбалакались. Народу много. Сразу становится душно. Из под подушек и тюфяков вытаскиваются чайники. Народ усаживается опять кто к столу, кто на наре, и начинается медленное, чинное чаепитие с разговорцем.
   Мой товарищ Березнюк-Тищенко, огромного роста, пожилой, но крепкий матрос, тоже готовит чай и все время напевает как-то особенно упорно-однообразно где-то подловленные им слова неизвестной ему французской песни:
   - Je suis proprietaire, je suis proprietaire! - при чем он каждый слог тянет без конца.
   Я упорно слушал: что же дальше будет? Но дальше слышится все то же самое, без конца.
   - Осип, а Осип! Садись чай пить, а то мне не хватит и одному! - шутит Березнюк, держа блюдце на пяти пальцах левой руки и со смаком причмокивая чаек.
   - Да я ведь, ты знаешь, старый матрос! Был рулевым на черноморской яхте Александра 2-го. Во как! И даже от него самого 5 рублей на чай получил! Ну и время! Небось, теперь не дал бы! А дело было так. Стоял я на рулю. Глядел на компас и правил, а тут вдруг к самому компасу и подходит Александр 2-ой, а у него в руке стальная палка. Я и сообразил, что стрелка в компасе может уклон сделать и, не глядя на него то, говорю:
   - К компасу не положено подходить со стальными вещами! - Сказал, а сам думаю: ну и влетит же мне! Все таки вижу, берет палку к сторонке и ушел. А после приказ по команде: матросу Тищенко за правильное исполнение службы и устава даруется пять целковых. Во как! Ну, а через 6 месяцев после этого я уже успел познакомиться с морскими офицерами, с Лизогубом, Давиденко, вошел в партию Народной Воли и вскоре был арестован и сослан навечно в каторжные работы.
   Тищенко говорил размеренно, спокойно, отхлебывая глотками чай. Видно было, что он вновь все это переживал, вспоминал подробности своей неусыпной революционной работы.
   - Погоди, поживешь, расскажу, все... Я ведь мужик, с малолетства пас гусей, потом свинушек, потом до 21-го года был чабаном, с овцами жил. Эх, хорошо в степи! Ляжешь вечером на спину в поле и глядишь на небо! На душе тихо, радостно... Он резко прервал рассказ и закурил махорку. Достал очки, взял книгу, сел поближе к лампочке и погрузился в чтение. Но читал ли он? Его мысль была далеко, далеко...