Страница:
– Будто не знаешь, – усмехнулся дворецкий.
– Надо собираться, что ли… – лениво протянула Дарья. – Поди, и нам скоро в дорогу?
– Нет, Дарьюшка, погоди собираться.
– Это почему же? – удивилась молодая женщина.
Толмачев повернулся, непроницаемо, прямо посмотрел на Дарью, и она под этим тяжелым взглядом опустила глаза.
– А вот почему… Приказ тебе от графа нашего: задержишься ты здесь на день-два… А встретимся мы в нашем яхт-клубе.
– Да чего мне тут-то сидеть?
Дворецкий легко, пружинисто поднялся из кресла, прошел к двери и плотно закрыл ее, оказался позади Дарьи, хотел обнять ее за плечи и еле сдержался…
– Слушай, Дарья, – хрипло сказал Толмачев. – Вот что исполнить приказал тебе Алексей Григорьевич. Ведь ты у нас актриса известная. Все, что потребуется, изобразить сможешь…
Прошло не более получаса. В телеге, запряженной караковой лошадью (она смирилась с долгим стоянием и дремала), лежал на соломе здоровенный лохматый мужик Семен, ни о чем не думая, – и ему было хорошо. Появился Никита Никитович Толмачев, теперь в коротком стеганом пальто и коричневой кожаной кепке с на ушниками. Был дворецкий собран, четок, от него пахло дорогой сигарой.
– Давай, Семен, – сказал Толмачев. – Живее! Семен встал с телеги, потянулся, проворчал:
– То не дождешься – теперь живее. – И зашагал за Никитой к черному ходу виллы.
В передней стояли друг на друге два длинных деревянных ящика, плотно, надежно обитых тонкой металлической лентой.
– Бери спереди, – приказал Никита. Ящик оказался тяжелым.
– Невелик, а пуп вылазит, – удивился Семен.
– Ладно, ладно, понесли. – Никита, прищурившись, усмехнулся: – Мал золотник…
Они перетаскали ящики на телегу, укрыли их соломой.
– Ну, с Богом! – Перекрестившись, Никита ловко запрыгнул в телегу.
Семен, тоже осенив себя крестным знамением, сел на передок, натянул вожжи.
– Пошла! Пошла, милая!
Обогнув виллу, лошадь рысцой устремилась по липовой аллее, усыпанной опавшими листьями, которая вела к воротам, распахнутым настежь. И тут в начале аллеи появился старик с лысой головой, похожей на оплывшую свечу, закричал отчаянно:
– Никита Никитович! А я?… Как же я? Мне теперь куда?
– А, черт!.. – зло выругался Толмачев. – Совсем про Свечку забыл. Стой! – толкнул он в спину Семена.
Семен натянул вожжи. Лошадь остановилась. Никита спрыгнул с телеги, подбежал к старику.
– Такие дела, Свечка, – сказал он запаленно, сдерживая дыхание. – Держи! – И Толмачев вынул из внутреннего кармана пальто толстую пачку денег, разделил ее пополам и половину протянул старику. Тот озадаченно, похоже, ничего не понимая, принял деньги. – Еще что-нибудь в доме собери, – продолжал Никита. – Что возьмешь, все – твое… И… Чтоб духу через час твоего здесь не было. Сколько лет в деревню свою собирался?
– Дык ведь… – попытался было что-то проговорить старик.
– Вернусь, – улыбаясь, перебил Толмачев, прямо глядя в выцветшие глаза Свечки, – и если ты еще будешь здесь – убью. – И вроде дружески хлопнув старика по плечу, Никита Никитович побежал к телеге.
Смотрел ему вслед Свечка и потерянно шептал:
– А ведь убьет… Как есть убьет…
Глава 11
– Здесь направо, – сказал Любин. Повернув лошадь, Михеич спросил:
– Скоро?
– С версту.
Мартин Сарканис – белобрысый, молчаливый, всегда сосредоточенный, высокий, спортивный, с накачанными мышцами. Вырос он на бедном хуторе под Ригой, в детстве познал батрачество в латифундии немецкого барона, ведшего свое хозяйство по стандартам крупного американского фермерства. Там не раз отведал Мартин беспощадного кнута управляющего, и в его душе зародилась ненависть к «эксплуататорам». За годы батрачества у барона овладел Мартин немецким языком, шпарил – как по-латышски. Окончил четыре класса в школе при католическом костеле, опять пришлось идти работать – семья была большая, а он старший среди детей. На этот раз оказался в Риге, на заводе, где изготавливались швейные машинки. Вот там попал Мартин в кружок социал-демократов, которым руководил большевик Ян Стасис. А тут война, призыв, рекрутский лагерь под Даугавпилсом, формирование дивизии латышских стрелков, а в этой дивизии – со временем – крепкая, законспирированная по законам средневекового ордена меченосцев большевистская организация, и в ней Мартин Сарканис – один из руководителей. Грянул октябрь 1917 года – и вот уже на страже молодого государства рабочих и крестьян (а Мартин был твердо убежден, что рождение именно такого государства ознаменовал холостой залп «Авроры») безупречные рыцари идеи – латышские стрелки. А когда была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и для нее потребовались идейные коммунисты, Мартин Сарканис пришел с заявлением в канцелярию Дзержинского.
Василий Белкин – личность совершенно противоположная: мешковатый, неуклюжий, с голубыми глазами, в которых, казалось, на всю дальнейшую жизнь застыло удивление от происходящего вокруг. Этот парень был родом из глухой смоленской деревни, вырос в многодетной («голоштанной») и безлошадной семье. Отец его, Иван Михайлович Белкин, был мужиком ленивым, шалопутным, охочим до спиртного и большим любителем выступать на всяческих сходках («Драть горло», – говаривала его супруга, баба крупная, не в пример муженьку рукастая, и супруг ее побаивался). Словом, родителю Василия Белкина революция большевистская приглянулась, и даже очень: поорать на митингах – это пожалуйста, барскую усадьбу разнести – милое дело, богатеям деревенским, кулакам-мироедам, морду набить, чтоб норов свой поумерили, – это сколько угодно, по первому сигналу новой власти. Да еще эта власть беднейшему крестьянству помещичью и кулацкую землю раздать обещает – задарма! Да мы за наши Советы!.. Правда, своей земли Белкин-старший не особо ждал, потому как работу по крестьянскому делу не обожал. И, надо сказать, если по внешнему виду удался Василий Белкин в маманю, то по душевному складу и характеру больше соответствовал родителю, притом соответствовал в главном – не любил работать.
В самый раз война, призыв, быстрое обучение – и на фронт… Мать честная! Ведь убьют… И ничего не поймешь, что происходит: то во вшивых казармах держат, то стоят войска в голом лесу под проливным дождем. То назад куда-то повезли в провонявших лошадьми теплушках, то слух пошел: «Завтра наступаем!» И отчего все так? Да потому что развал в Российской империи, нет порядка: поражения на фронтах, нет в достатке оружия, вместо харчей – молебны да иконки. А тут февраль семнадцатого: царь – Пресвятая Богородица! – от престола отрекся, в окопах, по колено водой залитых, листовки: «Долой Временное правительство! Солдаты! Штыки в землю!» И оказался Василий Белкин в дезертирах, начал пробираться домой. Не один он такой выискался – серыми стаями бежали с фронтов мужики в шинелях в свои деревни – к теплым бабам, к деткам, землю пахать. И – как судьба! – на какой-то разбитой немецким снарядом станции с разграбленным буфетом встретил Василий знакомого из соседней деревни Угаровки, Пашку Бузина. Парень – что надо, с головой (правда, поговаривали в их краях, что Пашка конокрад).
– Во дурень! – изумился Пашка, выслушав земляка. – Не знает, чё делать! Пошли в большевики – за ними теперя сила, двинем в Петроград – там определимся.
И объявились Пашка да Васька Белкин в Питере, разыскали Совет рабочих и солдатских депутатов, все как есть доложили без утайки: покинули фронт по идейным соображениям, желаем порадеть делу пролетарской революции. Через месяц – уже оба в партии большевиков, послужили немного в рабочей милиции, и скоро Пашка про Чека разведал: «Во где работка! И власть тебе, и уважение». Через новых знакомых по милицейской части и туда ход нашли. Так оказался Василий Белкин в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, был зачислен рядовым бойцом невидимого фронта.
По нраву пришлась новая работа Василию: не пыльная, горб ломать не требуется, зарплата и кормежка по нынешним временам – дай бог всякому. Дисциплина, правда, строгость. Ничего! Приноровимся. Ну и риск – жизни лишить враги революции могут. Однако ж Белкин Василий Иванович (тут не возразишь) не из робкого десятка. И скоро он по-новому стал ощущать себя: значительность свою почувствовал – сила за ним, власть рабоче-крестьянского государства, враги при одном слове «Чека» трепещут. А он, Василий Белкин, чекист, в его руках – карающий меч пролетарской революции. Словом, и не думал Вася, бывший деревенский паренек, о возвращении под родительский кров, к сохе, к тяжелой крестьянской работе. «Тут и женюсь, – рассуждал он про себя. – В Петрограде останусь. Может, по должности вверх пойду, квартиру отдельную дадут, у буржуев отобранную. Как у Дмитрия Наумовича Картузова».
– Приехали! – Кирилл Любин показал на чугунные ворота. Василий Белкин с детским удивлением загляделся на трех чугунных львов, охранявших въезд в загородное владение графов Оболиных.
– Теперь тихо! – приказал Михеич, привязывая лошадь к ограде. – За мной!
Все шестеро по липовой аллее побежали к вилле. Остановились у парадной двери, заколоченной крест-накрест. Михеич с недоумением и плохо скрытой угрозой посмотрел на Кирилла.
– Открыт черный ход, – тихо сообщил Любин.
– Мартин! – Михеич повернулся к латышу. – Останься здесь. Схоронись где-нибудь. Следи за окнами. Если что… шумни.
– Хорошо, – коротко отозвался Сарканис.
Остальные за Михеичем обогнули виллу, остановились перед черным ходом. Дверь была чуть-чуть приоткрыта… Однако Михеич, громко постучав, крикнул угрожающим и одновременно дурным голосом:
– Именем революции! Отворяй!
Ответа не последовало. Глеб Забродин, опередив Михеича, первым вошел в дом, все двинулись за ним. Разгром и хаос: разбросанные вещи, распахнутые двери комнат первого этажа, и все они оказались пустыми.
– Ерунда какая-то, – зло сказал Михеич.
И в это время в конце коридора послышались громкие удары в дверь и раздался женский крик:
– Помогите! Выпустите! Помогите!
Все – бегом – по коридору. Оказалась запертой последняя дверь с правой стороны. В нее изнутри комнаты яростно стучали:
– Помогите! Выпустите!..
Василий Белкин навалился на дверь всем телом – дверь не поддалась. Глеб Забродин отвел в сторону Любина.
– Вот что, Кирилл… Тебя тут видели. Побудь в соседней комнате. Мало ли…
Он не договорил. На дверь навалились Белкин и Саид Алмади, и она с треском распахнулась.
Все, кроме Любина, ворвались в графскую спальню. В правой руке Михеича был наган.
Перед чекистами стояла Дарья.
– Изверги! – говорила она сквозь слезы. – Душегубы!.. Заперли. Бросили как собаку!..
Михеич, спрятав оружие, подошел к Дарье вплотную, встряхнул ее за плечи, рявкнул:
– Где граф? Где все?
– Графушка… Ирод… Обманщик… – Дарья давилась рыданиями. – Уехали… Без меня…
– Когда это было? – спросил Глеб Забродин. – И успокойтесь, пожалуйста. Когда граф уехал?
Дарья вытерла слезы рукавом.
– Сегодня ночью, – сказала она уже спокойно. – Слышала, лошадей запрягали. Уехали, значит, а меня бросили… Уехали…
– Кто уехал? – перебил Забродин.
– Граф с дворецким Никитой. – По щекам Дарьи опять потекли слезы.
– А ты кто? – сурово спросил Михеич.
– Прислуга.
– Тогда так… – Михеич выдержал внушительную паузу. – Сиди тут и, пока мы здесь, не вылазь.
– Слушаюсь, – покорно кивнула Дарья.
– Обыскать весь дом! – приказал Михеич.
Обыск произвели самый тщательный, но он ничего не дал. Удрученные неудачей, молча шли по аллее к воротам, где их ждала застоявшаяся лошадь. И уже возле телеги на Кирилла Любина вдруг налетел Василий Белкин, схватил за грудки:
– Ты! Ты, паскуда, подстроил! И письмо ты написал! – Василий повернул к Михеичу лицо с безумными побелевшими глазами: – Ведь там число проставлено! Чтобы мы не успели. Гад! К стенке!..
Резким движением Глеб Забродин оторвал Василия от Кирилла, и тут же Белкин получил боксерский удар в живот, охнул, присел и не мог вздохнуть.
– Ты что? Совсем уже?… Мозги у тебя, тетеря деревенская, есть? Зачем Кирилл с нами поехал? Ты хоть чуть-чуть соображаешь?
Поздно вечером Михеич в присутствии всей группы доложил Дмитрию Наумовичу Картузову о провалившейся операции.
– Так… Весьма и весьма! – только и произнес комиссар Картузов. – Ладно. Ночь на размышления. Думайте. Предполагайте. Завтра в восемь утра – у меня. И вас убедительно прошу прийти, Кирилл Захарович.
– Извините, – сказал Любин, – мне до вас далеко, пришлось пешком: ни одного извозчика.
– Извиняем, – скупо улыбнулся Дмитрий Наумович. Помолчал. Добавил: – Пока вы не у нас.
Любин заметил: у всех собравшихся был озабоченный вид. Даже у Глеба. Дмитрий Наумович Картузов прохаживался по кабинету. На письменном столе лежала новенькая папка из коричневой кожи.
– Такие дела, товарищи, – начал Картузов, устраиваясь в своем троноподобном кресле. – Михеичу мы поручили другое дело. Там просто: белое – белое, черное – черное…
– А красное – красное, – продолжил Глеб Забродин. Картузов недовольно поморщился и объявил жестко:
– Короче говоря, так. Командиром группы назначается Забродин.
– Дмитрий Наумович!.. – Впервые за последние дни Кирилл Любин увидел растерянность на лице друга. – Я… Я не справлюсь!
– Приказы, товарищ Забродин, выполняются. Обсуждению они не подлежат. – Голос комиссара Картузова стал официальным. – Это, надеюсь, понятно?
– Понятно! – ответил Забродин уже четко и, показалось Любину, с азартом.
– Итак… – Дмитрий Наумович несколько мгновений помедлил. – Задача ставится перед группой следующая: найти сервиз «Золотая братина»…
– Легко сказать! – вырвалось у Забродина. – Тут и зацепиться не за что.
– Найти, – невозмутимо продолжал Картузов, – и вернуть государству. А зацепка, Глеб, есть. – Дмитрий Наумович достал из ящика стола почтовый конверт, вынул из него лист бумаги. – Письмо опущено в наш ящик ночью. Корреспондент тот же. – Он передал лист бумаги Забродину: – Прошу.
Глеб прочитал:
– Точно! – быстро согласился Василий Белкин. Мартин Сарканис, наморщив лоб, сосредоточенно думал.
– Ясно одно, – заявил Забродин, – с нами кто-то затеял игру. Автор этих строк определенно преследует свою цель…
– Безусловно! – согласился Дмитрий Наумович, торопливо раскуривая трубку.
– И его цель наверняка связана с сервизом.
– Может быть, автор этих писем пытается… – внезапное волнение – или догадка? – охватило Кирилла Любина, – предотвратить отправку сервиза за границу?
– Сомневаюсь! – перебил Картузов. – Что-то здесь не то.
– Во всяком случае, – сказал Забродин, – суть первого письма подтвердилась: сервиз похищен. С виллы Оболиных куда-то увезен.
– И он сейчас при графе, мать его! – выругался Василий Белкин.
– Не при графе, – заговорил молчавший до сих пор Сарканис. – Тот, у кого сервиз, выдает нам графа, чтобы от него избавиться. И вопрос: как автор письма узнал, что мы были на вилле в Ораниенбауме?
– Та женщина! – ахнул Глеб Забродин. – Больше сообщить о нашем визите автору письма некому – ему надо было удостовериться, что мы клюнули на первое письмо.
Сарканис не успел договорить – его перебил комиссар Картузов:
– Мартин! Быстро! Возьми группу Мажухина и – в Ораниенбаум. Если эта особа еще не скрылась – арестовать и немедленно сюда!
– Есть! – Мартин Сарканис стремительно вышел.
– А что касается графа… – Картузов глубоко затянулся ядовитым дымом.
– Может быть, сервиз все-таки при нем? – нетерпеливо продолжил Василий.
– Может быть… – согласился с Белкиным Дмитрий Наумович. – Во всяком случае, к сервизу ближе всего два человека: та женщина… Как ее зовут?
– Дарья, – подсказал Любин.
– Значит, Дарья… А второй человек – граф Оболин. Если действительно по указанному адресу остановился настоящий граф… В лицо его знаете только вы, Кирилл Захарович. Не откажетесь нам помочь?
– Да я, собственно… – растерялся Любин. – Конечно… Если необходимо.
– Граф тоже знаком с Кириллом! – Саид Алмади не смог усидеть на месте, пробежался бесшумными шагами к двери и обратно.
– Тут мы что-нибудь сообразим! – сказал Глеб Забродин. – Лишь бы Кирилл Захарович согласился.
– Я согласен, – без колебаний ответил Любин.
– И как контру опознаем – арестовать! – Василий Белкин крепко потер руки.
– Арестовать, – спокойно повторил Картузов. – Если «Золотая братина» при нем…
– Но позвольте! – перебил Любин.
– Потом отпустим, Кирилл Захарович, – продолжал Картузов. – Но что сервиз при графе, я сильно сомневаюсь. И тогда, удостоверившись, что граф настоящий, его надо отпустить…
– Зачем отпустить? – удивился Алмади.
– Потому что, если сервиз не при графе, он последует за ним за границу.
– Логично, – сказал Забродин.
– Теперь о «Золотой братине». – Дмитрий Наумович взял в руки кожаную папку и повернулся к Любину: – Ваши сведения о сервизе, Кирилл Захарович, подтвердились. Мы запросили Москву. Извольте! – Картузов открыл папку. – Вот несколько вырезок из газет, московских и петербургских, в которых описывается прием у графов Оболиных на праздновании нового, тысяча девятисотого года. – И комиссар, попыхивая трубкой, прочитал: – «Встреча двадцатого века. Высший свет Петербурга. Приглашено семьдесят персон». Идет перечисление титулованных особ, пропустим…
– Постойте! – перебил Любин. – Там Иван Карлович Кернстофф есть?
– Кернстофф? Сейчас… – Картузов углубился в чтение. – Да! Вот он: Иван Карлович фон Кернстофф. А что?
– Он был на том вечере у графа Оболина, двадцать третьего… – потрясенно произнес Кирилл. – Значит, все правда… Все подтверждается!..
– Вы слушайте дальше. – И Картузов стал читать: – «Уникальный сервиз „Золотая братина“, который все присутствующие увидели впервые». А вот что особенно интересно… в «Петербургских биржевых ведомостях»: «По утверждению финансовых экспертов, товарная цена сервиза графского рода Оболиных „Золотая братина“ равняется ста двадцати тысячам золотых империалов». – Картузов обвел всех присутствующих воспаленным взглядом.
– Да как же это я?! Ведь просмотрел в газетах восемнадцатого века всю светскую хронику! И не догадался заглянуть дальше… – воскликнул Любин.
– Вплоть до двадцатого века? – с усмешкой перебил Глеб.
– Если бы хоть какой-нибудь намек в источниках! – не мог успокоиться Любин.
– Однако продолжим, – сказал Картузов. – В Москве наши товарищи обратились к главному эксперту Алмазного фонда Петру Спиридоновичу Дунайскому. Позвольте, я прочитаю. Кстати, для специалистов фонда «Золотая братина» реальность. – И, вынув из папки лист бумаги, Дмитрий Наумович прочитал: «…таким образом, следует констатировать, что фамильный сервиз графов Оболиных является достоянием культуры и истории России и финансового эквивалента не имеет. Сервиз бесценен. Он явление духовной и художественной жизни русскою народа и может быть приравнен к таким явлениям нашего искусства, как шапка Мономаха, Янтарная комната или иконы Андрея Рублева. Потерю „Золотой братины“ следует считать невосполнимой утратой для русской национальной культуры».
– Воистину так! – страстно воскликнул Кирилл. И все невольно повернулись к нему.
Шедевр, достойный царицы
Глава 12
Открылись застекленные двери, замерли по обе стороны лакеи с жезлами. И вот тихий шепот:
– Государыня наша.
– Повелительница…
– Красота райская!
А Екатерина Вторая, в бальном широком платье из голубого атласа, отделанном жемчугами, царственно шествовала по живому коридору, одаривая всех приветливым, веселым взором, милостиво принимая реверансы дам и поклоны мужчин. Медленно шла об руку с человеком лет сорока, высоким, могучего телосложения, с сильными и резкими чертами лица, которому мертвый левый глаз придавал что-то зловещее.
– Потемкин… Потемкин… – шелестело в праздничной толпе.
За Екатериной Второй и Потемкиным легкой, воздушной стайкой порхали фрейлины. Кругом подобострастные, счастливые лица: это же честь великая – на такой бал зваными оказаться! Лишь один человек в праздничном зале был мрачен и хмур. Граф Григорий Григорьевич Оболин, статный, худощавый, с нервным бледным лицом, стоял у мраморной колонны вместе с другом своим (еще с отроческих лет), графом Петром Ивановичем Паниным, несколько дней назад вернувшимся с Урала. Григорий Григорьевич, хоть и на расстоянии, в упор рассматривал Потемкина и яростно шептал в волосатое ухо Панина:
– Что она нашла в Потемкине? Страшен, толст, безобразен. Да к тому же одноглаз!
– Не скажи! – усмехнулся Петр Иванович. – Не скажи, Григорий Григорьевич! – И продолжал тихим голосом: – Матушка наша императрица в этом толк понимает. И не нам судить. А что тебе по второму разу выбор не вышел – смирись!
Одна придворная красавица наклонилась к розовому ушку другой:
– Графушка Григорий Григорьевич Оболин у матушки нашей отставку получил. До спаленки так и не доскребся, от ворот поворот!
И в это время музыканты на антресолях заиграли первый менуэт. Екатерина Вторая протянула руку Потемкину.
– Не откажи, Григорий Александрович!
– Государыня моя! – пробасил князь Потемкин. – Как можно! Солнце наше красное!
Императрица российская вместе с Григорием Александровичем Потемкиным начали танец. За ними выстроились другие пары… И проплыла Екатерина – сияющая, счастливая – со своим кавалером об руку, мимо колонны, у которой стояли два графа – Оболин и Панин. Окаменело лицо государыни, бросила она холодный, надменный взгляд на Григория Григорьевича, в котором можно было прочесть: «Пшел прочь!» Сжал граф Оболин своему другу руку, прошептал:
– Уйдем, Петр Иванович! Прошу тебя, уйдем! Не могу боле…
Оба графа решительно зашагали к лестнице, идущей вниз, к выходу. Волна тихих возгласов прошелестела по залу. Повернули головы в сторону графа Оболина и графа Панина иностранные гости, посмотрели на их спины. Только Екатерина ничего не видела – или не хотела видеть – плыла она в танце со своим новым избранником, и никого больше для них не существовало: только она и он.
Летела графская карета, запряженная тройкой сильных лошадей, через снежную круговерть и темень – к далеким редким огням Петербурга. За широкой спиной кучера через слюдяное переднее оконце кареты в свете двух боковых фонарей были видны только стремительные потоки мокрого снега да крупы лошадей, идущих стремительным наметом. Оба графа, закутанные в меховые накидки, некоторое время молчали. Первым заговорил Григорий Григорьевич – он все никак не мог успокоиться:
– Ну, Катька, кошка блудливая… За все отблагодарила! Не мы ли с графьями Орловыми заговор сподобили, чтобы эту ненасытную бабу – на русский престол! Не мы ли с князем Голицыным, с Орловыми же кровавый грех на душу взяли, когда Петра Третьего… Эх!
– Надо собираться, что ли… – лениво протянула Дарья. – Поди, и нам скоро в дорогу?
– Нет, Дарьюшка, погоди собираться.
– Это почему же? – удивилась молодая женщина.
Толмачев повернулся, непроницаемо, прямо посмотрел на Дарью, и она под этим тяжелым взглядом опустила глаза.
– А вот почему… Приказ тебе от графа нашего: задержишься ты здесь на день-два… А встретимся мы в нашем яхт-клубе.
– Да чего мне тут-то сидеть?
Дворецкий легко, пружинисто поднялся из кресла, прошел к двери и плотно закрыл ее, оказался позади Дарьи, хотел обнять ее за плечи и еле сдержался…
– Слушай, Дарья, – хрипло сказал Толмачев. – Вот что исполнить приказал тебе Алексей Григорьевич. Ведь ты у нас актриса известная. Все, что потребуется, изобразить сможешь…
Прошло не более получаса. В телеге, запряженной караковой лошадью (она смирилась с долгим стоянием и дремала), лежал на соломе здоровенный лохматый мужик Семен, ни о чем не думая, – и ему было хорошо. Появился Никита Никитович Толмачев, теперь в коротком стеганом пальто и коричневой кожаной кепке с на ушниками. Был дворецкий собран, четок, от него пахло дорогой сигарой.
– Давай, Семен, – сказал Толмачев. – Живее! Семен встал с телеги, потянулся, проворчал:
– То не дождешься – теперь живее. – И зашагал за Никитой к черному ходу виллы.
В передней стояли друг на друге два длинных деревянных ящика, плотно, надежно обитых тонкой металлической лентой.
– Бери спереди, – приказал Никита. Ящик оказался тяжелым.
– Невелик, а пуп вылазит, – удивился Семен.
– Ладно, ладно, понесли. – Никита, прищурившись, усмехнулся: – Мал золотник…
Они перетаскали ящики на телегу, укрыли их соломой.
– Ну, с Богом! – Перекрестившись, Никита ловко запрыгнул в телегу.
Семен, тоже осенив себя крестным знамением, сел на передок, натянул вожжи.
– Пошла! Пошла, милая!
Обогнув виллу, лошадь рысцой устремилась по липовой аллее, усыпанной опавшими листьями, которая вела к воротам, распахнутым настежь. И тут в начале аллеи появился старик с лысой головой, похожей на оплывшую свечу, закричал отчаянно:
– Никита Никитович! А я?… Как же я? Мне теперь куда?
– А, черт!.. – зло выругался Толмачев. – Совсем про Свечку забыл. Стой! – толкнул он в спину Семена.
Семен натянул вожжи. Лошадь остановилась. Никита спрыгнул с телеги, подбежал к старику.
– Такие дела, Свечка, – сказал он запаленно, сдерживая дыхание. – Держи! – И Толмачев вынул из внутреннего кармана пальто толстую пачку денег, разделил ее пополам и половину протянул старику. Тот озадаченно, похоже, ничего не понимая, принял деньги. – Еще что-нибудь в доме собери, – продолжал Никита. – Что возьмешь, все – твое… И… Чтоб духу через час твоего здесь не было. Сколько лет в деревню свою собирался?
– Дык ведь… – попытался было что-то проговорить старик.
– Вернусь, – улыбаясь, перебил Толмачев, прямо глядя в выцветшие глаза Свечки, – и если ты еще будешь здесь – убью. – И вроде дружески хлопнув старика по плечу, Никита Никитович побежал к телеге.
Смотрел ему вслед Свечка и потерянно шептал:
– А ведь убьет… Как есть убьет…
Глава 11
Чекисты
Ораниенбаум, 25 сентября 1918 года, 14 часов
Мимо пустых дач и вилл Ораниенбаума ехала, не шибко спеша, бричка, запряженная лохматенькой крестьянской лошадкой. В бричке размещалось шестеро: лошадью правил Михеич – он был командиром группы, – Любин расположился на самом задке, свесив ноги, а в центре сидели, спина к спине, четверо чекистов – Глеб Забродин в паре с Саидом Алмади и латыш Мартин Сарканис в паре с Василием Белкиным. Все ровесники, всех октябрьский вихрь застал в расцвете лет.– Здесь направо, – сказал Любин. Повернув лошадь, Михеич спросил:
– Скоро?
– С версту.
Мартин Сарканис – белобрысый, молчаливый, всегда сосредоточенный, высокий, спортивный, с накачанными мышцами. Вырос он на бедном хуторе под Ригой, в детстве познал батрачество в латифундии немецкого барона, ведшего свое хозяйство по стандартам крупного американского фермерства. Там не раз отведал Мартин беспощадного кнута управляющего, и в его душе зародилась ненависть к «эксплуататорам». За годы батрачества у барона овладел Мартин немецким языком, шпарил – как по-латышски. Окончил четыре класса в школе при католическом костеле, опять пришлось идти работать – семья была большая, а он старший среди детей. На этот раз оказался в Риге, на заводе, где изготавливались швейные машинки. Вот там попал Мартин в кружок социал-демократов, которым руководил большевик Ян Стасис. А тут война, призыв, рекрутский лагерь под Даугавпилсом, формирование дивизии латышских стрелков, а в этой дивизии – со временем – крепкая, законспирированная по законам средневекового ордена меченосцев большевистская организация, и в ней Мартин Сарканис – один из руководителей. Грянул октябрь 1917 года – и вот уже на страже молодого государства рабочих и крестьян (а Мартин был твердо убежден, что рождение именно такого государства ознаменовал холостой залп «Авроры») безупречные рыцари идеи – латышские стрелки. А когда была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и для нее потребовались идейные коммунисты, Мартин Сарканис пришел с заявлением в канцелярию Дзержинского.
Василий Белкин – личность совершенно противоположная: мешковатый, неуклюжий, с голубыми глазами, в которых, казалось, на всю дальнейшую жизнь застыло удивление от происходящего вокруг. Этот парень был родом из глухой смоленской деревни, вырос в многодетной («голоштанной») и безлошадной семье. Отец его, Иван Михайлович Белкин, был мужиком ленивым, шалопутным, охочим до спиртного и большим любителем выступать на всяческих сходках («Драть горло», – говаривала его супруга, баба крупная, не в пример муженьку рукастая, и супруг ее побаивался). Словом, родителю Василия Белкина революция большевистская приглянулась, и даже очень: поорать на митингах – это пожалуйста, барскую усадьбу разнести – милое дело, богатеям деревенским, кулакам-мироедам, морду набить, чтоб норов свой поумерили, – это сколько угодно, по первому сигналу новой власти. Да еще эта власть беднейшему крестьянству помещичью и кулацкую землю раздать обещает – задарма! Да мы за наши Советы!.. Правда, своей земли Белкин-старший не особо ждал, потому как работу по крестьянскому делу не обожал. И, надо сказать, если по внешнему виду удался Василий Белкин в маманю, то по душевному складу и характеру больше соответствовал родителю, притом соответствовал в главном – не любил работать.
В самый раз война, призыв, быстрое обучение – и на фронт… Мать честная! Ведь убьют… И ничего не поймешь, что происходит: то во вшивых казармах держат, то стоят войска в голом лесу под проливным дождем. То назад куда-то повезли в провонявших лошадьми теплушках, то слух пошел: «Завтра наступаем!» И отчего все так? Да потому что развал в Российской империи, нет порядка: поражения на фронтах, нет в достатке оружия, вместо харчей – молебны да иконки. А тут февраль семнадцатого: царь – Пресвятая Богородица! – от престола отрекся, в окопах, по колено водой залитых, листовки: «Долой Временное правительство! Солдаты! Штыки в землю!» И оказался Василий Белкин в дезертирах, начал пробираться домой. Не один он такой выискался – серыми стаями бежали с фронтов мужики в шинелях в свои деревни – к теплым бабам, к деткам, землю пахать. И – как судьба! – на какой-то разбитой немецким снарядом станции с разграбленным буфетом встретил Василий знакомого из соседней деревни Угаровки, Пашку Бузина. Парень – что надо, с головой (правда, поговаривали в их краях, что Пашка конокрад).
– Во дурень! – изумился Пашка, выслушав земляка. – Не знает, чё делать! Пошли в большевики – за ними теперя сила, двинем в Петроград – там определимся.
И объявились Пашка да Васька Белкин в Питере, разыскали Совет рабочих и солдатских депутатов, все как есть доложили без утайки: покинули фронт по идейным соображениям, желаем порадеть делу пролетарской революции. Через месяц – уже оба в партии большевиков, послужили немного в рабочей милиции, и скоро Пашка про Чека разведал: «Во где работка! И власть тебе, и уважение». Через новых знакомых по милицейской части и туда ход нашли. Так оказался Василий Белкин в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, был зачислен рядовым бойцом невидимого фронта.
По нраву пришлась новая работа Василию: не пыльная, горб ломать не требуется, зарплата и кормежка по нынешним временам – дай бог всякому. Дисциплина, правда, строгость. Ничего! Приноровимся. Ну и риск – жизни лишить враги революции могут. Однако ж Белкин Василий Иванович (тут не возразишь) не из робкого десятка. И скоро он по-новому стал ощущать себя: значительность свою почувствовал – сила за ним, власть рабоче-крестьянского государства, враги при одном слове «Чека» трепещут. А он, Василий Белкин, чекист, в его руках – карающий меч пролетарской революции. Словом, и не думал Вася, бывший деревенский паренек, о возвращении под родительский кров, к сохе, к тяжелой крестьянской работе. «Тут и женюсь, – рассуждал он про себя. – В Петрограде останусь. Может, по должности вверх пойду, квартиру отдельную дадут, у буржуев отобранную. Как у Дмитрия Наумовича Картузова».
– Приехали! – Кирилл Любин показал на чугунные ворота. Василий Белкин с детским удивлением загляделся на трех чугунных львов, охранявших въезд в загородное владение графов Оболиных.
– Теперь тихо! – приказал Михеич, привязывая лошадь к ограде. – За мной!
Все шестеро по липовой аллее побежали к вилле. Остановились у парадной двери, заколоченной крест-накрест. Михеич с недоумением и плохо скрытой угрозой посмотрел на Кирилла.
– Открыт черный ход, – тихо сообщил Любин.
– Мартин! – Михеич повернулся к латышу. – Останься здесь. Схоронись где-нибудь. Следи за окнами. Если что… шумни.
– Хорошо, – коротко отозвался Сарканис.
Остальные за Михеичем обогнули виллу, остановились перед черным ходом. Дверь была чуть-чуть приоткрыта… Однако Михеич, громко постучав, крикнул угрожающим и одновременно дурным голосом:
– Именем революции! Отворяй!
Ответа не последовало. Глеб Забродин, опередив Михеича, первым вошел в дом, все двинулись за ним. Разгром и хаос: разбросанные вещи, распахнутые двери комнат первого этажа, и все они оказались пустыми.
– Ерунда какая-то, – зло сказал Михеич.
И в это время в конце коридора послышались громкие удары в дверь и раздался женский крик:
– Помогите! Выпустите! Помогите!
Все – бегом – по коридору. Оказалась запертой последняя дверь с правой стороны. В нее изнутри комнаты яростно стучали:
– Помогите! Выпустите!..
Василий Белкин навалился на дверь всем телом – дверь не поддалась. Глеб Забродин отвел в сторону Любина.
– Вот что, Кирилл… Тебя тут видели. Побудь в соседней комнате. Мало ли…
Он не договорил. На дверь навалились Белкин и Саид Алмади, и она с треском распахнулась.
Все, кроме Любина, ворвались в графскую спальню. В правой руке Михеича был наган.
Перед чекистами стояла Дарья.
– Изверги! – говорила она сквозь слезы. – Душегубы!.. Заперли. Бросили как собаку!..
Михеич, спрятав оружие, подошел к Дарье вплотную, встряхнул ее за плечи, рявкнул:
– Где граф? Где все?
– Графушка… Ирод… Обманщик… – Дарья давилась рыданиями. – Уехали… Без меня…
– Когда это было? – спросил Глеб Забродин. – И успокойтесь, пожалуйста. Когда граф уехал?
Дарья вытерла слезы рукавом.
– Сегодня ночью, – сказала она уже спокойно. – Слышала, лошадей запрягали. Уехали, значит, а меня бросили… Уехали…
– Кто уехал? – перебил Забродин.
– Граф с дворецким Никитой. – По щекам Дарьи опять потекли слезы.
– А ты кто? – сурово спросил Михеич.
– Прислуга.
– Тогда так… – Михеич выдержал внушительную паузу. – Сиди тут и, пока мы здесь, не вылазь.
– Слушаюсь, – покорно кивнула Дарья.
– Обыскать весь дом! – приказал Михеич.
Обыск произвели самый тщательный, но он ничего не дал. Удрученные неудачей, молча шли по аллее к воротам, где их ждала застоявшаяся лошадь. И уже возле телеги на Кирилла Любина вдруг налетел Василий Белкин, схватил за грудки:
– Ты! Ты, паскуда, подстроил! И письмо ты написал! – Василий повернул к Михеичу лицо с безумными побелевшими глазами: – Ведь там число проставлено! Чтобы мы не успели. Гад! К стенке!..
Резким движением Глеб Забродин оторвал Василия от Кирилла, и тут же Белкин получил боксерский удар в живот, охнул, присел и не мог вздохнуть.
– Ты что? Совсем уже?… Мозги у тебя, тетеря деревенская, есть? Зачем Кирилл с нами поехал? Ты хоть чуть-чуть соображаешь?
Поздно вечером Михеич в присутствии всей группы доложил Дмитрию Наумовичу Картузову о провалившейся операции.
– Так… Весьма и весьма! – только и произнес комиссар Картузов. – Ладно. Ночь на размышления. Думайте. Предполагайте. Завтра в восемь утра – у меня. И вас убедительно прошу прийти, Кирилл Захарович.
Петроград, 26 сентября 1918 года
Любин опоздал минут на пять. В кабинете Картузова были все, кроме Михеича.– Извините, – сказал Любин, – мне до вас далеко, пришлось пешком: ни одного извозчика.
– Извиняем, – скупо улыбнулся Дмитрий Наумович. Помолчал. Добавил: – Пока вы не у нас.
Любин заметил: у всех собравшихся был озабоченный вид. Даже у Глеба. Дмитрий Наумович Картузов прохаживался по кабинету. На письменном столе лежала новенькая папка из коричневой кожи.
– Такие дела, товарищи, – начал Картузов, устраиваясь в своем троноподобном кресле. – Михеичу мы поручили другое дело. Там просто: белое – белое, черное – черное…
– А красное – красное, – продолжил Глеб Забродин. Картузов недовольно поморщился и объявил жестко:
– Короче говоря, так. Командиром группы назначается Забродин.
– Дмитрий Наумович!.. – Впервые за последние дни Кирилл Любин увидел растерянность на лице друга. – Я… Я не справлюсь!
– Приказы, товарищ Забродин, выполняются. Обсуждению они не подлежат. – Голос комиссара Картузова стал официальным. – Это, надеюсь, понятно?
– Понятно! – ответил Забродин уже четко и, показалось Любину, с азартом.
– Итак… – Дмитрий Наумович несколько мгновений помедлил. – Задача ставится перед группой следующая: найти сервиз «Золотая братина»…
– Легко сказать! – вырвалось у Забродина. – Тут и зацепиться не за что.
– Найти, – невозмутимо продолжал Картузов, – и вернуть государству. А зацепка, Глеб, есть. – Дмитрий Наумович достал из ящика стола почтовый конверт, вынул из него лист бумаги. – Письмо опущено в наш ящик ночью. Корреспондент тот же. – Он передал лист бумаги Забродину: – Прошу.
Глеб прочитал:
«Как истинный гражданин и сторонник новой власти, весьма огорчен вашей неудачей в Ораниенбауме и считаю своим долгом довести до вашего сведения, что нынешней ночью во Владимирском переулке, дом двадцать, квартира сорок четыре, остановился у бывшего купца первой гильдии Машкова господин с паспортом на имя Сутейкина А. Г. Этот господин представляет для вас известный интерес, так как это не кто иной, как граф Алексей Григорьевич Оболин собственной персоной. Завтра, то есть двадцать седьмого сентября, сей господин намерен оставить пределы России.– Будем арестовать! – Саид Алмади в короткой улыбке хищно сверкнул зубами.
Ваш товарищ».
– Точно! – быстро согласился Василий Белкин. Мартин Сарканис, наморщив лоб, сосредоточенно думал.
– Ясно одно, – заявил Забродин, – с нами кто-то затеял игру. Автор этих строк определенно преследует свою цель…
– Безусловно! – согласился Дмитрий Наумович, торопливо раскуривая трубку.
– И его цель наверняка связана с сервизом.
– Может быть, автор этих писем пытается… – внезапное волнение – или догадка? – охватило Кирилла Любина, – предотвратить отправку сервиза за границу?
– Сомневаюсь! – перебил Картузов. – Что-то здесь не то.
– Во всяком случае, – сказал Забродин, – суть первого письма подтвердилась: сервиз похищен. С виллы Оболиных куда-то увезен.
– И он сейчас при графе, мать его! – выругался Василий Белкин.
– Не при графе, – заговорил молчавший до сих пор Сарканис. – Тот, у кого сервиз, выдает нам графа, чтобы от него избавиться. И вопрос: как автор письма узнал, что мы были на вилле в Ораниенбауме?
– Та женщина! – ахнул Глеб Забродин. – Больше сообщить о нашем визите автору письма некому – ему надо было удостовериться, что мы клюнули на первое письмо.
Сарканис не успел договорить – его перебил комиссар Картузов:
– Мартин! Быстро! Возьми группу Мажухина и – в Ораниенбаум. Если эта особа еще не скрылась – арестовать и немедленно сюда!
– Есть! – Мартин Сарканис стремительно вышел.
– А что касается графа… – Картузов глубоко затянулся ядовитым дымом.
– Может быть, сервиз все-таки при нем? – нетерпеливо продолжил Василий.
– Может быть… – согласился с Белкиным Дмитрий Наумович. – Во всяком случае, к сервизу ближе всего два человека: та женщина… Как ее зовут?
– Дарья, – подсказал Любин.
– Значит, Дарья… А второй человек – граф Оболин. Если действительно по указанному адресу остановился настоящий граф… В лицо его знаете только вы, Кирилл Захарович. Не откажетесь нам помочь?
– Да я, собственно… – растерялся Любин. – Конечно… Если необходимо.
– Граф тоже знаком с Кириллом! – Саид Алмади не смог усидеть на месте, пробежался бесшумными шагами к двери и обратно.
– Тут мы что-нибудь сообразим! – сказал Глеб Забродин. – Лишь бы Кирилл Захарович согласился.
– Я согласен, – без колебаний ответил Любин.
– И как контру опознаем – арестовать! – Василий Белкин крепко потер руки.
– Арестовать, – спокойно повторил Картузов. – Если «Золотая братина» при нем…
– Но позвольте! – перебил Любин.
– Потом отпустим, Кирилл Захарович, – продолжал Картузов. – Но что сервиз при графе, я сильно сомневаюсь. И тогда, удостоверившись, что граф настоящий, его надо отпустить…
– Зачем отпустить? – удивился Алмади.
– Потому что, если сервиз не при графе, он последует за ним за границу.
– Логично, – сказал Забродин.
– Теперь о «Золотой братине». – Дмитрий Наумович взял в руки кожаную папку и повернулся к Любину: – Ваши сведения о сервизе, Кирилл Захарович, подтвердились. Мы запросили Москву. Извольте! – Картузов открыл папку. – Вот несколько вырезок из газет, московских и петербургских, в которых описывается прием у графов Оболиных на праздновании нового, тысяча девятисотого года. – И комиссар, попыхивая трубкой, прочитал: – «Встреча двадцатого века. Высший свет Петербурга. Приглашено семьдесят персон». Идет перечисление титулованных особ, пропустим…
– Постойте! – перебил Любин. – Там Иван Карлович Кернстофф есть?
– Кернстофф? Сейчас… – Картузов углубился в чтение. – Да! Вот он: Иван Карлович фон Кернстофф. А что?
– Он был на том вечере у графа Оболина, двадцать третьего… – потрясенно произнес Кирилл. – Значит, все правда… Все подтверждается!..
– Вы слушайте дальше. – И Картузов стал читать: – «Уникальный сервиз „Золотая братина“, который все присутствующие увидели впервые». А вот что особенно интересно… в «Петербургских биржевых ведомостях»: «По утверждению финансовых экспертов, товарная цена сервиза графского рода Оболиных „Золотая братина“ равняется ста двадцати тысячам золотых империалов». – Картузов обвел всех присутствующих воспаленным взглядом.
– Да как же это я?! Ведь просмотрел в газетах восемнадцатого века всю светскую хронику! И не догадался заглянуть дальше… – воскликнул Любин.
– Вплоть до двадцатого века? – с усмешкой перебил Глеб.
– Если бы хоть какой-нибудь намек в источниках! – не мог успокоиться Любин.
– Однако продолжим, – сказал Картузов. – В Москве наши товарищи обратились к главному эксперту Алмазного фонда Петру Спиридоновичу Дунайскому. Позвольте, я прочитаю. Кстати, для специалистов фонда «Золотая братина» реальность. – И, вынув из папки лист бумаги, Дмитрий Наумович прочитал: «…таким образом, следует констатировать, что фамильный сервиз графов Оболиных является достоянием культуры и истории России и финансового эквивалента не имеет. Сервиз бесценен. Он явление духовной и художественной жизни русскою народа и может быть приравнен к таким явлениям нашего искусства, как шапка Мономаха, Янтарная комната или иконы Андрея Рублева. Потерю „Золотой братины“ следует считать невосполнимой утратой для русской национальной культуры».
– Воистину так! – страстно воскликнул Кирилл. И все невольно повернулись к нему.
Шедевр, достойный царицы
Глава 12
Бал Великой императрицы
Петродворец, 12 января 1775 года
Был поздний зимний вечер, в беспросветной тьме лепил густой мокрый снег, несомый порывами сильного ветра. Не приведи Господи в такую погоду оказаться на улице или в голом поле… Окна тронного зала Петродворца были ярко освещены вереницей люстр со множеством горящих свечей, топились печи, огонь пылал в огромном камине. На антресолях музыканты настраивали инструменты. Зал постепенно заполнялся гостями, приглашенными сюда от праздничных столов: белые парики, военные парадные мундиры, роскошные туалеты дам – соревнование драгоценных украшений со всего света. Возбужденные голоса, смех. Несколько в стороне от собравшихся стояли иностранные гости – дипломаты, торговцы, военные, – наблюдали, тихо, сдержанно переговаривались. И все ждали: сейчас должна появиться Екатерина Вторая, могущественная императрица Российская, которая учинила сегодня пир по случаю победы над антихристом Емелькой Пугачевым.Открылись застекленные двери, замерли по обе стороны лакеи с жезлами. И вот тихий шепот:
– Государыня наша.
– Повелительница…
– Красота райская!
А Екатерина Вторая, в бальном широком платье из голубого атласа, отделанном жемчугами, царственно шествовала по живому коридору, одаривая всех приветливым, веселым взором, милостиво принимая реверансы дам и поклоны мужчин. Медленно шла об руку с человеком лет сорока, высоким, могучего телосложения, с сильными и резкими чертами лица, которому мертвый левый глаз придавал что-то зловещее.
– Потемкин… Потемкин… – шелестело в праздничной толпе.
За Екатериной Второй и Потемкиным легкой, воздушной стайкой порхали фрейлины. Кругом подобострастные, счастливые лица: это же честь великая – на такой бал зваными оказаться! Лишь один человек в праздничном зале был мрачен и хмур. Граф Григорий Григорьевич Оболин, статный, худощавый, с нервным бледным лицом, стоял у мраморной колонны вместе с другом своим (еще с отроческих лет), графом Петром Ивановичем Паниным, несколько дней назад вернувшимся с Урала. Григорий Григорьевич, хоть и на расстоянии, в упор рассматривал Потемкина и яростно шептал в волосатое ухо Панина:
– Что она нашла в Потемкине? Страшен, толст, безобразен. Да к тому же одноглаз!
– Не скажи! – усмехнулся Петр Иванович. – Не скажи, Григорий Григорьевич! – И продолжал тихим голосом: – Матушка наша императрица в этом толк понимает. И не нам судить. А что тебе по второму разу выбор не вышел – смирись!
Одна придворная красавица наклонилась к розовому ушку другой:
– Графушка Григорий Григорьевич Оболин у матушки нашей отставку получил. До спаленки так и не доскребся, от ворот поворот!
И в это время музыканты на антресолях заиграли первый менуэт. Екатерина Вторая протянула руку Потемкину.
– Не откажи, Григорий Александрович!
– Государыня моя! – пробасил князь Потемкин. – Как можно! Солнце наше красное!
Императрица российская вместе с Григорием Александровичем Потемкиным начали танец. За ними выстроились другие пары… И проплыла Екатерина – сияющая, счастливая – со своим кавалером об руку, мимо колонны, у которой стояли два графа – Оболин и Панин. Окаменело лицо государыни, бросила она холодный, надменный взгляд на Григория Григорьевича, в котором можно было прочесть: «Пшел прочь!» Сжал граф Оболин своему другу руку, прошептал:
– Уйдем, Петр Иванович! Прошу тебя, уйдем! Не могу боле…
Оба графа решительно зашагали к лестнице, идущей вниз, к выходу. Волна тихих возгласов прошелестела по залу. Повернули головы в сторону графа Оболина и графа Панина иностранные гости, посмотрели на их спины. Только Екатерина ничего не видела – или не хотела видеть – плыла она в танце со своим новым избранником, и никого больше для них не существовало: только она и он.
Летела графская карета, запряженная тройкой сильных лошадей, через снежную круговерть и темень – к далеким редким огням Петербурга. За широкой спиной кучера через слюдяное переднее оконце кареты в свете двух боковых фонарей были видны только стремительные потоки мокрого снега да крупы лошадей, идущих стремительным наметом. Оба графа, закутанные в меховые накидки, некоторое время молчали. Первым заговорил Григорий Григорьевич – он все никак не мог успокоиться:
– Ну, Катька, кошка блудливая… За все отблагодарила! Не мы ли с графьями Орловыми заговор сподобили, чтобы эту ненасытную бабу – на русский престол! Не мы ли с князем Голицыным, с Орловыми же кровавый грех на душу взяли, когда Петра Третьего… Эх!