Страница:
...О многом говорит то, как нам дают напиться воды, как нас накормят или предложат переночевать. Одни это делают с улыбкой, сопровождая слово красивым жестом руки, и ты чувствуешь, что тебе это "подносят" с душой. Другие протягивают стакан без видимой охоты, наспех, даже хмурясь, а иные чисто механически, равнодушно, будто выдают билет в кассе. Пожалуй, то, как это делается -- настоящий тест... Все сказано руками, что протягивают вам чашку или поддерживают вашу голову над водой.
Для многих принести воды усталому человеку -- так, пустяк, мелочь. Куда важнее, думают они, накормить послаще. Но если в часы сиесты, на пыльной дороге, под отвесным солнцем тебе вдруг подарят глоток воды, это, поверьте, дорогого стоит. Это порой не менее важно, чем стол покрытый белой скатертью и заставленный праздничной едой. Ведь жажда, она страшнее голода, не так ли?
Сколько же я всего наговорила, мои терпеливые друзья, прежде чем прочесть вам одно-единственное стихотворение. Один классик сказал, что
говорить больше, чем следует, -- чисто женская черта... Стихотворение -совсем короткое. А комментарий к нему -- чуть ли не километровый!
Сантьяго, 19 ноября 1947г.
Перевод Э.Брагинской
Памяти Айседоры Дункан
"Айседора погибла в тот момент, когда ее искусство стало терять свою живительную силу, оно уже было не в состоянии вызывать те ответные волны страсти, к которым она привыкла", -- отмечала французская пресса, демонстрируя равнодушное спокойствие перед лицом ее смерти.
Действительно, Айседора ушла из жизни вовремя [...].
Она и появилась вовремя -- из огромного зала, где танцуют чарльстон -- в то время весь мир уподобился огромному чарльстон-холлу -- появилась с непередаваемым изяществом благовоспитанного гостя, который незаметно уходит, увидев, что хозяева устали [...].
Айседора оставила нам целую вселенную линий, запечатленных ее движениями, жестами, и сейчас, когда она уже Там, мы вспоминаем о ней, и ее образ подобен застывшему абрису белого миндального дерева. Застывший абрис летящей, изменчивой, вечно ускользающей Айседоры!
Представим же ее теперь навсегда неподвижной, она теперь там, наверху, где-то в неизменном Сириусе, сохраним в памяти ее жесты, ее полет... Они продолжают существовать для нас в пространстве, подобно ритмическим строкам великих поэтов; там, вдали, они образуют хоровод изменчивых линий, посылая нам, жителям этого столетия, божественные импульсы.
И если попытаться представить стройную, пленительную Айседору в этой бескрайней, чистой вселенной, она, наверное, явится в образе сеятеля движений и ритмов на этой земле; линии, порожденные ею, теперь везде -- они окружают землю легким поясом. Движением руки она рассыпает маргаритки невиданных форм, с огромной шапкой цветка, упругие и сильные.
Наверное, именно застывший образ ушедшей Айседоры помогает понять смысл конечной инерции, предпочтения спокойным формам.
Да, возможно, необычная смерть, уготованная ей судьбой, и оказалась жестокой, но ведь иная смерть, процесс умирания, постепенного исчезновения тела -- будто погружение водяной лилии в глубину пруда, медленный переход гордой вертикальной линии в горизонтальную, -- такая кончина для подвижной, быстрой Айседоры была просто немыслима, и она ускользнула от нее, словно познавшая мудрость змея.
Перевод Т.Балашовой
Слово о Пабло Неруде
Пабло Неруда, которого мы в чилийском консульском штатном расписании именуем Рикардо Рейес, родился на земле Парраля, в центре Продольной Долины, в 1904 году, и этот год всегда будет для нас неким годом Рождества. Город Темуко присваивает Неруду себе, претендуя на то, что дал ему детство, которое вылепило характер поэтичного мальчика. Он изучал литературу в нашем Педагогическом институте в Сантьяго, но не утвердился на преподавательском поприще, столь обычном у чилийцев. Один из министров, вряд ли сознавая, какое творит благо, направил его в двадцать три года консулом на Восток, уповая на отвагу молодости. Там, между Голландской Индией и Цейлоном и в зоне Индийского океана, весьма специфической зоне тропиков, провел он пять лет своей молодости, и эти пять лет были для его восприимчивого таланта, как двадцать. Возможно, самое большое влияние на его творческий темперамент оказали эти океанические знойные края и английская литература, которую он знает и мастерски переводит.
Прежде чем он покинул Чили, его поэтический сборник "Собранье закатов" сделал его вождем своего поколения. Прибыв в столицу, Неруда встретился с группой молодых поэтов, жаждущих нового, стремящихся к освобождению стиха от рутинной патины, принявших столь дерзкую поэтическую реформу Висенте Уидобро, создателя "креасьонизма".
Произведения Неруды последующих лет недавно собраны с трогательной любовью и тщанием испанским издательством "Крус и Райя" в двух представительных томах под названием "Местожительство - Земля". Эта книга признанного лидера молодых уже с обложки говорит о незаурядном таланте в остроумно найденном названии.
"Местожительство -- Земля", бесспорно, доставит огромное удовольствие исследователям: здесь они найдут богатейший материал, по которому смогут, -звено за звеном, -- проследить развитие большого поэта. С величайшей честностью перед самим собой и с полным доверием к людям он, в тщательно продуманном порядке, предлагает читателям свои стихи, от ранних, еще аморфных, до вызревшей плоти любимых тем: "Древесина", "Вино" и "Сельдерей". Неспешно, от вехи к вехе, мы приходим к этим трем основополагающим стихотворениям. И награда велика: эти стихи можно считать не просто самобытным творением, они достойны представлять всю поэзию молодой нации.
Дух ярчайшей оригинальности прокладывает себе путь в поисках того, что мы называем "выразительностью", к обретению собственного поэтического языка. Неруда отвергает привычные, замшелые средства: стихи этой книги не связаны с традицией чилийской лирики. Он также отвергает и все чужестранное -- некоторые точки соприкосновения с Блейком, Уитменом, Чеславом Милошем обусловлены скорее просто близостью их поэтических темпераментов.
Непривычная лексика Неруды, его приверженность к слову грубому, резкому, соответствует, во-первых, натуре богатой, а потому неистощимо изобильной и открытой, и, во-вторых, его глубокому неприятию словесного изыска. Неруда часто говорит, что его поколение в Чили освободилось благодаря ему от модного тогда неогонгоризма. Не знаю, благом или злом была
эта воинствующая позиция, во всяком случае мы ее приветствуем, так как она сберегла для нас поэтическую мощь Неруды во всем ее великолепии. Легко представить себе, как должен возмущать поэтический язык Неруды тех, кто сочиняет стихи или критические статьи в духе "парикмахерской галантерейности".
Непричесанная, напористая экспрессивность Неруды -- черта исконного чилийского мировосприятия. Наш народ далек от своего великого поэта, однако и ему присуще такое же неприятие языка бесцветного, прилизанного. Тут нелишне вспомнить набивший оскомину набор: "соловьи", "опахала", "розы", которыми нас закормил модернизм, -- тогда мы поймем тот просоленный морской шквал, которым Пабло Неруда очищает атмосферу вблизи себя и хотел бы очистить ее везде.
Другая грань самобытности Неруды -- выбор тем. Он отбросил прочь надоевшие всем поэтические антуражи: сумерки, идиллии на балконах или в саду и т.п. Они также были препятствием, укоренившейся привычкой, то есть инерцией, и его натура творца сжигает на своем пути всю старую рухлядь, весь этот хлам. Его сюжеты наверняка покажутся малоприятными любителям проторенных дорожек: это современные города, с уродливыми гримасами, это повседневная жизнь в ее гротескном или жалком или трогательном облике чего-то застывшего и обыденного; это элегии, в которых смерть так необычна, словно мы ее никогда не видели; это старые сюжеты, которые трактуются совершенно по-новому и дают поразительные эффекты, -- и это кончина, распад всего одушевленного и неодушевленного. Смерть -- постоянный, почти навязчивый мотив творчества Неруды, и он открывает нам и изображает самые неожиданные формы распада, агонии, гниения.
В поэзии Неруды найдется не много испанских отзвуков, однако в ней есть сугубо кастильская болезненная одержимость смертью. Поверхностный читатель, пожалуй, назовет Неруду испанским антимистиком. Но будем осторожны со словом "мистика" -- слишком много мы его треплем, и оно нередко приводит к поверхностным суждениям. Неруду можно было бы определить как мистика материи. Хотя речь идет о самом телесном поэте, какой только возможен (не зря он чилиец), когда следишь за ним, шаг за шагом, то открываешь для себя то новое, чему мог бы возрадоваться Святой Иоанн от Креста: материя, в которую он добровольно погружается, быстро становится ему отвратительна, и отвращение это доходит до тошноты. Неруда вовсг не угодничает перед материей, хотя так много в ней копается; внезапно он наносит ей удар ножом и вскрывает ее как тушу, чтобы еще пуще ее возненавидеть... И тут обнаруживаются зерна кастильской мистики.
То, что поэт творит, -- подлинное чудо. Индийский монах, равно как Бергсон, утверждает, что, если хочешь познать объект, надо поместить себя внутрь него. Неруда, мастер немыслимых поэтических приемов, сумел в "Оде Древесине" достигнуть удивительного проникновения в скрытую от человека сущность материи.
Атмосферу, в которой поэт живет со своими фантазиями, можно бы назвать туманной и лихорадочной. Поэт, этот извечно низвергнутый ангел, жаждет волнений, чтобы окунуться в свою исконную стихию. Наверно, там существуют и духи-ангелы глубин, ангелы пещер или морских пучин, потому что поэтические пространства Неруды -- скорее подземные, а не воздушные, -- несмотря на неизбывную тягу поэта к океану.
Но пусть себе пребывает, где хочет, и шлет нам свое поэтическое послание, как хочет, -- главное, что следует видеть и ценить в Пабло Неруде, -- это его самого, как личность. Неруда воплощает нового человека Америки, он являет нам особый строй чувств, с помощью которого открывает новую, американскую, главу человеческих эмоций. Высокий уровень его мастерства порожден решительным отталкиванием от общепринятого.
Много различных образов вызывает у меня поэзия Неруды. Когда я прекращаю чтение, чтобы она улеглась во мне, я вижу, как она, покоясь, существует как нечто почти органическое. Вот один из таких образов: дерево, покрытое морщинами и мхами, неподвижное и в то же время вибрирующее жизненной силой внутри оболочки из облепивших его многих жизней. Некоторые стихи вызывают во мне клокотание чувств и блаженство нирваны, странным образом поддерживающее это кипение.
Противоречивые способности и контрастные стремления у американского ребенка всегда объясняют скрещением рас; в данном случае, как обычно, встает вопрос крови. Неруда считает себя чистокровным белым, подобно любому метису, который, усвоив европейскую культуру, удивительным образом забывает о своем двойном происхождении. Испанские друзья Неруды ласково улыбаются в ответ на его наивную убежденность. Хотя в его внешнем облике смешение рас проступает не слишком явно -- в глазах и во взгляде, в замедленности жестов и, особенно, речи, - его поэзия, полная восточных отзвуков, обнажает противостояние, на сей раз благотворное, разных кровей. Ибо смешение рас, имеющее разные трагические аспекты, возможно, лишь в искусстве дает преимущество и бесспорное обогащение. Это богатство, создающее эмоциональное и лингвистическое половодье Неруды, сочетание грубоватого сарказма с почти религиозной серьезностью и еще многое другое, мы рассматриваем как очевидное следствие смешения в нем испанской и индейской крови. На любого поэта Восток наложил бы свой отпечаток, однако западному человеку Восток полезен лишь наполовину и больше дезориентирует его, чем укрепляет. Зато индейская глина Неруды закипела при первом же контакте с Азией. "Местожительство -- Земля" скрыто повествует об этой глубоко волнующей встрече. И также выдает секрет, что, когда метис открывает свои шлюзы, на волю бурным потоком вырывается вся суть его своеобразия. Наше подражание американскому выглядит жалко, наше возвращение к самим себе -всегда удача.
И теперь произнесем хорошее слово "американизм". Неруда постоянно напоминает Уитмена -- не столько строем своего стиха с титаническими позвонками, сколько долгим дыханием и непринужденностью американца, не ведающего пут и преград. Американизм в этом поэтическом сборнике выражается в вольной силе, в счастливой отваге, в неуемной плодовитости.
Новейшая поэзия Америки (ее уже не назовешь ни модернистской, ни ультраистской) многим обязана Неруде, который выступил в защиту ее дерзких вылазок. Вслед за этим первым накатом поэтических волн Неруда приходит как могучий прилив, выносящий на берег все, что таит в себе море, все его дары, которые прежними волнами выбрасывались лишь по горстке, скудными порциями.
Моя страна должна осыпать его благодарностями. Чили всегда была страной бурлящей и сильной. Однако наша литература, где многие годы правил некий ленивый сенат - классический при Бельо и ложноклассический в последующие времена, - лишь изредка, в том или ином тексте, позволяла прорваться огненному нутру расы, из-за чего чилийский дух предстает в антологиях сухим, неповоротливым, скучным. Неруда в "Местожительстве" дал возможность чилийским дрожжам вырваться на волю, и они обеспечили нам славное и плодоносное поэтическое будущее.
Перевод Е.Лысенко
Слово о Максиме Горьком
Имя "Горький" означает для людей нашего поколения всю нашу молодость и, пожалуй, самой достойное, что было в наших юных сердцах. Мы вправе называть его одним из созидателей наших душ, так как он отдал лучшее, что было в нем, чтобы питать лучшее, что было в нас.
Он передал нам из рук в руки выжженную солнцем, терзаемую морозом степь; он нам открыл головокружительную бездну русской души, расширив наши горизонты познания потрясающим "Фомой Гордеевым"; он рассказал нам легенду о "Хане и его сыне", которая еще не выветрилась из нашей памяти; он показал нам огромность русской революции в одном образе матери, женщины из народа, столь похожей на креольскую мать; он обнажил для нас невзгоды мира, чтобы мы всю жизнь их ненавидели. Он рассказал нам о детях из народа, вспоминая самого себя, чтобы нас до мозга костей проняла огненная струя, чтобы она жгла и терзала нас, заставляя выполнить наш долг по отношению к ним. В каждом из своих проникнутых лиризмом рассказов он питал нас поэзией земли, океана и воздуха. Никогда не слышанная речь, неискушенная рука, сумевшая столько поведать и столько предвидеть и столько доброго пыла вселить в сердца, когда наставало время накормить и напоить тех, у кого стол был пуст.
Потому-то его смерть потрясла нас, как смерть истинно родного человека, и его монгольское лицо на обложках иллюстрированных журналов привлекло наше внимание в киосках на португальской улице так же, как привлекла бы гравюра с портретом кубинца Марти или аргентинца Сармьенто.
15 ноября 1936 г.
Перевод Е.Лысенко
Десять заповедей учительницы
1. Люби. Если не умеешь любить всем сердцем, не учи детей.
2. Упрощай. Знать -- это упрощать, не растеряв сути.
3. Упорствуй. Повторяй, как природа повторяет сотворенное, пока не достигнет совершенства.
4. Учи, помня о красоте, ибо красота -- мать всему.
5. Учитель, будь ревностным. Чтобы зажечь светильники, ты должен носить огонь в сердце.
6. Оживляй урок. В каждом занятии должна быть жизнь, как в живом существе.
7. Заботься о духовном развитии. Чтобы давать, надо много иметь.
8. Помни, твоя профессия -- не ремесло, а служение Богу.
9. Прежде чем начать ежедневный урок, загляни в свое сердце и проверь, чисто ли оно.
10. Думай о том, что это Бог поставил тебя созидать завтрашний день.
Перевод Э.Брагинской
Поменьше о кондоре и больше про андского оленя
У нас, у чилийцев, на государственном гербе есть кондор и олень, и это на редкость выразительный символ, ибо сочетает в себе силу и грацию. Однако его двойственность затрудняет понимание сути, ибо она равнозначна тому, чем было солнце и луна в некоторых теогониях, или земля и море, то есть, таким противоположностям, что наделены бесспорными достоинствами и вместе образуют данность, сложную для Мысли.
На уроках в школе и пышных речах с трибун, не жалея слов, расписывают величие кондора! Но как мало сказано о его геральдическом соседе -- уэмуле, бедном олене, смутно означенном в географии!
Как хотите, но я не испытываю особой любви к кондору, ведь он, собственно, -- не более, чем гриф, пусть даже и великолепный. Не спорю, мне довелось увидеть его восхитительный полет над вершинами Кордильер. И все же у меня щемит сердце от того, что его великая парабола -- лишь труп, лежащий на дне ущелья. Мы, женщины, представьте, куда большие реалисты в жизни, чем кажется, так уж мы устроены.
Школьный учитель объясняет детям: "Кондор -- это символ господства великой нации, он воплощает справедливую гордость сил. Его полет -- одно из самых замечательных явлений на земле".
Геральдика так давно злоупотребляет хищными птицами, в ней столько орлов, столько грозных пернатых, что этот крючковатый клюв и железная лапа давно прискучили и мало что могут сказать.
Я выбираю андского оленя-уэмуля, у которого для "большей оригинальности" нет великолепных ветвистых рогов, оленя, напрасно обойденного вниманием наших педагогов, о котором мне бы хотелось сказать детям хоть что-то, к примеру: "Уэмуль -- это очень чуткое и маленькое животное, похожее на газель, а, стало быть, на само Совершенство".
Его сила в ловкости. Его защита -- все органы чувств: у него чуткий слух, око приметливой воды, и острый нюх. Он, как все олени, чаще спасается без боя, благодаря сообразительности, которая оборачивается неодолимой силой. У него заостренная и трепетная мордочка, зеленоватый взгляд, вобравший в себя лесные чащобы. Шея самого безупречного рисунка. И прочное, как серебро, копыто. В нем, вроде бы, нет зверя, скорее он похож на какой-то мотив животного орнамента. Уэмуль пронизан зеленым светом зарослей кустарника, и его стремительный бег, как стрела в полете, рассекает этот свет.
Андский олень, уэмуль, должен означать чуткую восприимчивость нашей нации: отточенные чувства, изящество, настороженный ум. А все вместе -- это защита, незримые, но надежные опоры Духа.
Между лобовой защитой кондора, который бьет клювом в спину коня, и непрямой обороной того, кто умеет избежать встречи с врагом, потому что учуял его за сто шагов, я предпочитаю -- последнюю. Куда лучше взволнованные глаза, что умеют сторожко наблюдать, укрывшись в тростниках, чем этот налившийся кровью взгляд, который властвует со своих высот.
Наш символ был бы, наверно, излишне женственным, останься там лишь олень-уэмуль, он стал бы односторонним и не смог выразить всю сущность чилийского народа. Но пора бы уэмулю выйти на первый план, дабы воплотить самую суть нашего духа, нашего естественного пульса жизни, а другой -пусть будет биением неотложной необходимости. Миролюбивые, как стойкий мир в добрые дни нашей страны, с приязнью в лице, слове и мысли... А кондоры, те для полета над пропастью великой опасности.
А может, и лучше, что в знаке нет преувеличения. Я вспомнила, вознося хвалу этому геральдическому оленю, о греческом лавре, о его листьях, одновременно упругих и мягких. Вот что решили сделать своим символом те, кто были великими мастерами символики!
Говоря о наших деяниях, мы слишком много похвалялись полетом кондора, и теперь я радею за то, чтобы мы гордились другими вещами, которые у нас есть, но пока оставлены без должного внимания. Хорошо бы заглянуть в историю Чили и увидеть там свидетельства нашей гостеприимности, а их много; поступки, основанные на чувстве братства, а ими полнятся страницы забытых хроник. Преимущество кондора над уэмулем, думаю, причинило нам большой вред. Легко сказать -- поменяй их местами! Но, верю, постепенно у нас это получится.
Некоторые из наших национальных героев принадлежат, скажем так, к Ордену Кондора. Параллельно есть и свои герои у трепетного уэмуля. И сегодня -- самая пора восславить их.
Учителя зоологии всегда говорят в конце урока об уэмуле: "это -исчезающий вид оленя".
Не суть важно исчезновение этого изысканного животного в такой-то географической среде. Да не исчезнет сам Орден Газели, да пребудет он вечно на чилийской земле.
Перевод Э.Брагинской
Речь на церемонии вручения Нобелевской премии по литературе
Я имею честь приветствовать вас, ваши Королевские Высочества наследные принцы, уважаемые члены дипломатического корпуса, представители Шведской Академии и Нобелевского фонда, высокие государственные и общественные деятели, присутствующие здесь.
Сегодня Швеция обращается к далекой Иберийской Америке, дабы восславить ее в лице одного из многих тружеников ее культуры. Открытый миру дух Альфреда Нобеля был бы доволен тем, что в сферу распространения его благого дела -- покровительства культурной жизни - включено южной полушарие Американского континента, все еще так мало и так плохо здесь известное.
Дочь чилийской демократии, я глубоко тронута тем, что соприкоснулась с еще одним проявлением демократической традиции Швеции, своеобразие которой заключается в постоянном процессе омоложения за счет самых значительных социальных достижений. Замечательная работа по очищению традиций от всего отжившего при умении сохранять их ценное ядро, открытость настоящему и готовность к грядущему -- все это называется Швецией, составляет гордость Европы и служит поучительным примером Американскому континенту.
Дочь молодого народа, я приветствую Швецию в лице ее духовных первопроходцев, от которых не однажды получала поддержку. Я хочу отдать дань уважения ее ученым, умножающим материальные и духовные богатства страны. Я вспоминаю многих и многих учителей, создавших воистину образцовые школы, я с искренней любовью обращаюсь к представителям других профессий: рабочим, мастеровым, земледельцам.
Мне выпало счастье быть в эту минуту в прямом смысле -- голосом поэтов моей расы и опосредованно - двух благороднейших языков: испанского и португальского. Оба рады приглашению на праздник северян, чья жизнь уже тысячу лет насыщена собственным фольклором и поэзией.
Да хранит Господь наследие вашего замечательного народа, его творения, его самоотверженную готовность беречь ценности прошлого и встречать настоящее с уверенностью всепобеждающих морских племен.
Моя Родина, представленная здесь нашим высокочтимым министром Гахардо, испытывает к Швеции уважение и любовь, а я здесь затем, чтобы поблагодарить за особое расположение, проявленное к нашей стране. Чили навсегда сохранит ваше великодушие как одно из самых светлых воспоминаний.
1945
Перевод В.Гинько
Примечания к прозе Габриэлы Мистраль
(Э.В.Брагинская)
Пабло Неруда, прославленный соотечественник Габриэлы Мистраль, сказал, что "проза Мистраль -- это ее лучшая поэзия". Но долгое время эта проза была рассыпана по страницам самых разных периодических изданий латиноамериканского континента, США и Испании. Меж тем Габриэла Мистраль на протяжении всей жизни писала журналистские статьи, эссе, публиковала свои выступления и лекции в наиболее престижных изданиях Америки и Европы. Тематический диапазон ее прозы поразительно широк, он охватывает историю, религию, искусство, литературу, проблемы педагогики, филологии и многое другое. "Моей прозе, -- говорит она, -- присуща самая характерная, самая органичная для меня тональность, близкая к миру деревенскому, с которым я не расставалась, и с которым буду жить до конца моих дней". Произведения Габриэлы Мистраль, написанные прозой, были изданы отдельными книгами лишь после ее смерти.
"Как я делаю свои стихи"
Фрагмент выступления в Университете города Монтевидео (1938 г.). Пленка с записью этого выступления была обнаружена в Мадриде и полностью оно было впервые опубликовано в журнале "Араукария де Чили" (1989, No 5), после военного переворота 1972 года издававшегося в Мадриде чилийскими эмигрантами.
Педро Прадо (1886--1952) -- поэт и прозаик, один из реформаторов поэтического языка в Чили. Наиболее известны сборники его стихов "Цветы чертополоха" и "Странствующие птицы".
Жорж Луи Леклерк де Бюффон (1707--1788) -- французский ученый и писатель. Автор многотомного труда "Естественная история".
"Поэмы матерей"
Посвящены донье Марии Луисе Фернандес, матери выдающегося чилийского поэта Висенте Уидобро. Вошли в первую книгу Г.Мистраль "Отчаяние". По поводу этих поэм в прозе Габриэла Мистраль писала издателю: "Боюсь, что они напугают наших святош, потому как эти поэмы, при всей их целомудренности, достаточно откровенны".
"Молитва учительницы"
"...с бледного полотна Веласкеса..." -- скорее всего, речь идет о работе испанского художника Веласкеса "Иисус, привязанный к колонне". Одна из неразгаданных мистических работ художника, представляющая аллегорическое изображение Христа, чей взгляд, полный сострадания, устремлен на ребенка.
"Майорка I"
Рамблас -- одна из наиболее известных и живописных улиц Барселоны, ведущая к морю. Излюбленное место прогулок барселонцев и туристов.
Вальдемоса -- знаменитый курортный городок в горах на острове Майорка.
Для многих принести воды усталому человеку -- так, пустяк, мелочь. Куда важнее, думают они, накормить послаще. Но если в часы сиесты, на пыльной дороге, под отвесным солнцем тебе вдруг подарят глоток воды, это, поверьте, дорогого стоит. Это порой не менее важно, чем стол покрытый белой скатертью и заставленный праздничной едой. Ведь жажда, она страшнее голода, не так ли?
Сколько же я всего наговорила, мои терпеливые друзья, прежде чем прочесть вам одно-единственное стихотворение. Один классик сказал, что
говорить больше, чем следует, -- чисто женская черта... Стихотворение -совсем короткое. А комментарий к нему -- чуть ли не километровый!
Сантьяго, 19 ноября 1947г.
Перевод Э.Брагинской
Памяти Айседоры Дункан
"Айседора погибла в тот момент, когда ее искусство стало терять свою живительную силу, оно уже было не в состоянии вызывать те ответные волны страсти, к которым она привыкла", -- отмечала французская пресса, демонстрируя равнодушное спокойствие перед лицом ее смерти.
Действительно, Айседора ушла из жизни вовремя [...].
Она и появилась вовремя -- из огромного зала, где танцуют чарльстон -- в то время весь мир уподобился огромному чарльстон-холлу -- появилась с непередаваемым изяществом благовоспитанного гостя, который незаметно уходит, увидев, что хозяева устали [...].
Айседора оставила нам целую вселенную линий, запечатленных ее движениями, жестами, и сейчас, когда она уже Там, мы вспоминаем о ней, и ее образ подобен застывшему абрису белого миндального дерева. Застывший абрис летящей, изменчивой, вечно ускользающей Айседоры!
Представим же ее теперь навсегда неподвижной, она теперь там, наверху, где-то в неизменном Сириусе, сохраним в памяти ее жесты, ее полет... Они продолжают существовать для нас в пространстве, подобно ритмическим строкам великих поэтов; там, вдали, они образуют хоровод изменчивых линий, посылая нам, жителям этого столетия, божественные импульсы.
И если попытаться представить стройную, пленительную Айседору в этой бескрайней, чистой вселенной, она, наверное, явится в образе сеятеля движений и ритмов на этой земле; линии, порожденные ею, теперь везде -- они окружают землю легким поясом. Движением руки она рассыпает маргаритки невиданных форм, с огромной шапкой цветка, упругие и сильные.
Наверное, именно застывший образ ушедшей Айседоры помогает понять смысл конечной инерции, предпочтения спокойным формам.
Да, возможно, необычная смерть, уготованная ей судьбой, и оказалась жестокой, но ведь иная смерть, процесс умирания, постепенного исчезновения тела -- будто погружение водяной лилии в глубину пруда, медленный переход гордой вертикальной линии в горизонтальную, -- такая кончина для подвижной, быстрой Айседоры была просто немыслима, и она ускользнула от нее, словно познавшая мудрость змея.
Перевод Т.Балашовой
Слово о Пабло Неруде
Пабло Неруда, которого мы в чилийском консульском штатном расписании именуем Рикардо Рейес, родился на земле Парраля, в центре Продольной Долины, в 1904 году, и этот год всегда будет для нас неким годом Рождества. Город Темуко присваивает Неруду себе, претендуя на то, что дал ему детство, которое вылепило характер поэтичного мальчика. Он изучал литературу в нашем Педагогическом институте в Сантьяго, но не утвердился на преподавательском поприще, столь обычном у чилийцев. Один из министров, вряд ли сознавая, какое творит благо, направил его в двадцать три года консулом на Восток, уповая на отвагу молодости. Там, между Голландской Индией и Цейлоном и в зоне Индийского океана, весьма специфической зоне тропиков, провел он пять лет своей молодости, и эти пять лет были для его восприимчивого таланта, как двадцать. Возможно, самое большое влияние на его творческий темперамент оказали эти океанические знойные края и английская литература, которую он знает и мастерски переводит.
Прежде чем он покинул Чили, его поэтический сборник "Собранье закатов" сделал его вождем своего поколения. Прибыв в столицу, Неруда встретился с группой молодых поэтов, жаждущих нового, стремящихся к освобождению стиха от рутинной патины, принявших столь дерзкую поэтическую реформу Висенте Уидобро, создателя "креасьонизма".
Произведения Неруды последующих лет недавно собраны с трогательной любовью и тщанием испанским издательством "Крус и Райя" в двух представительных томах под названием "Местожительство - Земля". Эта книга признанного лидера молодых уже с обложки говорит о незаурядном таланте в остроумно найденном названии.
"Местожительство -- Земля", бесспорно, доставит огромное удовольствие исследователям: здесь они найдут богатейший материал, по которому смогут, -звено за звеном, -- проследить развитие большого поэта. С величайшей честностью перед самим собой и с полным доверием к людям он, в тщательно продуманном порядке, предлагает читателям свои стихи, от ранних, еще аморфных, до вызревшей плоти любимых тем: "Древесина", "Вино" и "Сельдерей". Неспешно, от вехи к вехе, мы приходим к этим трем основополагающим стихотворениям. И награда велика: эти стихи можно считать не просто самобытным творением, они достойны представлять всю поэзию молодой нации.
Дух ярчайшей оригинальности прокладывает себе путь в поисках того, что мы называем "выразительностью", к обретению собственного поэтического языка. Неруда отвергает привычные, замшелые средства: стихи этой книги не связаны с традицией чилийской лирики. Он также отвергает и все чужестранное -- некоторые точки соприкосновения с Блейком, Уитменом, Чеславом Милошем обусловлены скорее просто близостью их поэтических темпераментов.
Непривычная лексика Неруды, его приверженность к слову грубому, резкому, соответствует, во-первых, натуре богатой, а потому неистощимо изобильной и открытой, и, во-вторых, его глубокому неприятию словесного изыска. Неруда часто говорит, что его поколение в Чили освободилось благодаря ему от модного тогда неогонгоризма. Не знаю, благом или злом была
эта воинствующая позиция, во всяком случае мы ее приветствуем, так как она сберегла для нас поэтическую мощь Неруды во всем ее великолепии. Легко представить себе, как должен возмущать поэтический язык Неруды тех, кто сочиняет стихи или критические статьи в духе "парикмахерской галантерейности".
Непричесанная, напористая экспрессивность Неруды -- черта исконного чилийского мировосприятия. Наш народ далек от своего великого поэта, однако и ему присуще такое же неприятие языка бесцветного, прилизанного. Тут нелишне вспомнить набивший оскомину набор: "соловьи", "опахала", "розы", которыми нас закормил модернизм, -- тогда мы поймем тот просоленный морской шквал, которым Пабло Неруда очищает атмосферу вблизи себя и хотел бы очистить ее везде.
Другая грань самобытности Неруды -- выбор тем. Он отбросил прочь надоевшие всем поэтические антуражи: сумерки, идиллии на балконах или в саду и т.п. Они также были препятствием, укоренившейся привычкой, то есть инерцией, и его натура творца сжигает на своем пути всю старую рухлядь, весь этот хлам. Его сюжеты наверняка покажутся малоприятными любителям проторенных дорожек: это современные города, с уродливыми гримасами, это повседневная жизнь в ее гротескном или жалком или трогательном облике чего-то застывшего и обыденного; это элегии, в которых смерть так необычна, словно мы ее никогда не видели; это старые сюжеты, которые трактуются совершенно по-новому и дают поразительные эффекты, -- и это кончина, распад всего одушевленного и неодушевленного. Смерть -- постоянный, почти навязчивый мотив творчества Неруды, и он открывает нам и изображает самые неожиданные формы распада, агонии, гниения.
В поэзии Неруды найдется не много испанских отзвуков, однако в ней есть сугубо кастильская болезненная одержимость смертью. Поверхностный читатель, пожалуй, назовет Неруду испанским антимистиком. Но будем осторожны со словом "мистика" -- слишком много мы его треплем, и оно нередко приводит к поверхностным суждениям. Неруду можно было бы определить как мистика материи. Хотя речь идет о самом телесном поэте, какой только возможен (не зря он чилиец), когда следишь за ним, шаг за шагом, то открываешь для себя то новое, чему мог бы возрадоваться Святой Иоанн от Креста: материя, в которую он добровольно погружается, быстро становится ему отвратительна, и отвращение это доходит до тошноты. Неруда вовсг не угодничает перед материей, хотя так много в ней копается; внезапно он наносит ей удар ножом и вскрывает ее как тушу, чтобы еще пуще ее возненавидеть... И тут обнаруживаются зерна кастильской мистики.
То, что поэт творит, -- подлинное чудо. Индийский монах, равно как Бергсон, утверждает, что, если хочешь познать объект, надо поместить себя внутрь него. Неруда, мастер немыслимых поэтических приемов, сумел в "Оде Древесине" достигнуть удивительного проникновения в скрытую от человека сущность материи.
Атмосферу, в которой поэт живет со своими фантазиями, можно бы назвать туманной и лихорадочной. Поэт, этот извечно низвергнутый ангел, жаждет волнений, чтобы окунуться в свою исконную стихию. Наверно, там существуют и духи-ангелы глубин, ангелы пещер или морских пучин, потому что поэтические пространства Неруды -- скорее подземные, а не воздушные, -- несмотря на неизбывную тягу поэта к океану.
Но пусть себе пребывает, где хочет, и шлет нам свое поэтическое послание, как хочет, -- главное, что следует видеть и ценить в Пабло Неруде, -- это его самого, как личность. Неруда воплощает нового человека Америки, он являет нам особый строй чувств, с помощью которого открывает новую, американскую, главу человеческих эмоций. Высокий уровень его мастерства порожден решительным отталкиванием от общепринятого.
Много различных образов вызывает у меня поэзия Неруды. Когда я прекращаю чтение, чтобы она улеглась во мне, я вижу, как она, покоясь, существует как нечто почти органическое. Вот один из таких образов: дерево, покрытое морщинами и мхами, неподвижное и в то же время вибрирующее жизненной силой внутри оболочки из облепивших его многих жизней. Некоторые стихи вызывают во мне клокотание чувств и блаженство нирваны, странным образом поддерживающее это кипение.
Противоречивые способности и контрастные стремления у американского ребенка всегда объясняют скрещением рас; в данном случае, как обычно, встает вопрос крови. Неруда считает себя чистокровным белым, подобно любому метису, который, усвоив европейскую культуру, удивительным образом забывает о своем двойном происхождении. Испанские друзья Неруды ласково улыбаются в ответ на его наивную убежденность. Хотя в его внешнем облике смешение рас проступает не слишком явно -- в глазах и во взгляде, в замедленности жестов и, особенно, речи, - его поэзия, полная восточных отзвуков, обнажает противостояние, на сей раз благотворное, разных кровей. Ибо смешение рас, имеющее разные трагические аспекты, возможно, лишь в искусстве дает преимущество и бесспорное обогащение. Это богатство, создающее эмоциональное и лингвистическое половодье Неруды, сочетание грубоватого сарказма с почти религиозной серьезностью и еще многое другое, мы рассматриваем как очевидное следствие смешения в нем испанской и индейской крови. На любого поэта Восток наложил бы свой отпечаток, однако западному человеку Восток полезен лишь наполовину и больше дезориентирует его, чем укрепляет. Зато индейская глина Неруды закипела при первом же контакте с Азией. "Местожительство -- Земля" скрыто повествует об этой глубоко волнующей встрече. И также выдает секрет, что, когда метис открывает свои шлюзы, на волю бурным потоком вырывается вся суть его своеобразия. Наше подражание американскому выглядит жалко, наше возвращение к самим себе -всегда удача.
И теперь произнесем хорошее слово "американизм". Неруда постоянно напоминает Уитмена -- не столько строем своего стиха с титаническими позвонками, сколько долгим дыханием и непринужденностью американца, не ведающего пут и преград. Американизм в этом поэтическом сборнике выражается в вольной силе, в счастливой отваге, в неуемной плодовитости.
Новейшая поэзия Америки (ее уже не назовешь ни модернистской, ни ультраистской) многим обязана Неруде, который выступил в защиту ее дерзких вылазок. Вслед за этим первым накатом поэтических волн Неруда приходит как могучий прилив, выносящий на берег все, что таит в себе море, все его дары, которые прежними волнами выбрасывались лишь по горстке, скудными порциями.
Моя страна должна осыпать его благодарностями. Чили всегда была страной бурлящей и сильной. Однако наша литература, где многие годы правил некий ленивый сенат - классический при Бельо и ложноклассический в последующие времена, - лишь изредка, в том или ином тексте, позволяла прорваться огненному нутру расы, из-за чего чилийский дух предстает в антологиях сухим, неповоротливым, скучным. Неруда в "Местожительстве" дал возможность чилийским дрожжам вырваться на волю, и они обеспечили нам славное и плодоносное поэтическое будущее.
Перевод Е.Лысенко
Слово о Максиме Горьком
Имя "Горький" означает для людей нашего поколения всю нашу молодость и, пожалуй, самой достойное, что было в наших юных сердцах. Мы вправе называть его одним из созидателей наших душ, так как он отдал лучшее, что было в нем, чтобы питать лучшее, что было в нас.
Он передал нам из рук в руки выжженную солнцем, терзаемую морозом степь; он нам открыл головокружительную бездну русской души, расширив наши горизонты познания потрясающим "Фомой Гордеевым"; он рассказал нам легенду о "Хане и его сыне", которая еще не выветрилась из нашей памяти; он показал нам огромность русской революции в одном образе матери, женщины из народа, столь похожей на креольскую мать; он обнажил для нас невзгоды мира, чтобы мы всю жизнь их ненавидели. Он рассказал нам о детях из народа, вспоминая самого себя, чтобы нас до мозга костей проняла огненная струя, чтобы она жгла и терзала нас, заставляя выполнить наш долг по отношению к ним. В каждом из своих проникнутых лиризмом рассказов он питал нас поэзией земли, океана и воздуха. Никогда не слышанная речь, неискушенная рука, сумевшая столько поведать и столько предвидеть и столько доброго пыла вселить в сердца, когда наставало время накормить и напоить тех, у кого стол был пуст.
Потому-то его смерть потрясла нас, как смерть истинно родного человека, и его монгольское лицо на обложках иллюстрированных журналов привлекло наше внимание в киосках на португальской улице так же, как привлекла бы гравюра с портретом кубинца Марти или аргентинца Сармьенто.
15 ноября 1936 г.
Перевод Е.Лысенко
Десять заповедей учительницы
1. Люби. Если не умеешь любить всем сердцем, не учи детей.
2. Упрощай. Знать -- это упрощать, не растеряв сути.
3. Упорствуй. Повторяй, как природа повторяет сотворенное, пока не достигнет совершенства.
4. Учи, помня о красоте, ибо красота -- мать всему.
5. Учитель, будь ревностным. Чтобы зажечь светильники, ты должен носить огонь в сердце.
6. Оживляй урок. В каждом занятии должна быть жизнь, как в живом существе.
7. Заботься о духовном развитии. Чтобы давать, надо много иметь.
8. Помни, твоя профессия -- не ремесло, а служение Богу.
9. Прежде чем начать ежедневный урок, загляни в свое сердце и проверь, чисто ли оно.
10. Думай о том, что это Бог поставил тебя созидать завтрашний день.
Перевод Э.Брагинской
Поменьше о кондоре и больше про андского оленя
У нас, у чилийцев, на государственном гербе есть кондор и олень, и это на редкость выразительный символ, ибо сочетает в себе силу и грацию. Однако его двойственность затрудняет понимание сути, ибо она равнозначна тому, чем было солнце и луна в некоторых теогониях, или земля и море, то есть, таким противоположностям, что наделены бесспорными достоинствами и вместе образуют данность, сложную для Мысли.
На уроках в школе и пышных речах с трибун, не жалея слов, расписывают величие кондора! Но как мало сказано о его геральдическом соседе -- уэмуле, бедном олене, смутно означенном в географии!
Как хотите, но я не испытываю особой любви к кондору, ведь он, собственно, -- не более, чем гриф, пусть даже и великолепный. Не спорю, мне довелось увидеть его восхитительный полет над вершинами Кордильер. И все же у меня щемит сердце от того, что его великая парабола -- лишь труп, лежащий на дне ущелья. Мы, женщины, представьте, куда большие реалисты в жизни, чем кажется, так уж мы устроены.
Школьный учитель объясняет детям: "Кондор -- это символ господства великой нации, он воплощает справедливую гордость сил. Его полет -- одно из самых замечательных явлений на земле".
Геральдика так давно злоупотребляет хищными птицами, в ней столько орлов, столько грозных пернатых, что этот крючковатый клюв и железная лапа давно прискучили и мало что могут сказать.
Я выбираю андского оленя-уэмуля, у которого для "большей оригинальности" нет великолепных ветвистых рогов, оленя, напрасно обойденного вниманием наших педагогов, о котором мне бы хотелось сказать детям хоть что-то, к примеру: "Уэмуль -- это очень чуткое и маленькое животное, похожее на газель, а, стало быть, на само Совершенство".
Его сила в ловкости. Его защита -- все органы чувств: у него чуткий слух, око приметливой воды, и острый нюх. Он, как все олени, чаще спасается без боя, благодаря сообразительности, которая оборачивается неодолимой силой. У него заостренная и трепетная мордочка, зеленоватый взгляд, вобравший в себя лесные чащобы. Шея самого безупречного рисунка. И прочное, как серебро, копыто. В нем, вроде бы, нет зверя, скорее он похож на какой-то мотив животного орнамента. Уэмуль пронизан зеленым светом зарослей кустарника, и его стремительный бег, как стрела в полете, рассекает этот свет.
Андский олень, уэмуль, должен означать чуткую восприимчивость нашей нации: отточенные чувства, изящество, настороженный ум. А все вместе -- это защита, незримые, но надежные опоры Духа.
Между лобовой защитой кондора, который бьет клювом в спину коня, и непрямой обороной того, кто умеет избежать встречи с врагом, потому что учуял его за сто шагов, я предпочитаю -- последнюю. Куда лучше взволнованные глаза, что умеют сторожко наблюдать, укрывшись в тростниках, чем этот налившийся кровью взгляд, который властвует со своих высот.
Наш символ был бы, наверно, излишне женственным, останься там лишь олень-уэмуль, он стал бы односторонним и не смог выразить всю сущность чилийского народа. Но пора бы уэмулю выйти на первый план, дабы воплотить самую суть нашего духа, нашего естественного пульса жизни, а другой -пусть будет биением неотложной необходимости. Миролюбивые, как стойкий мир в добрые дни нашей страны, с приязнью в лице, слове и мысли... А кондоры, те для полета над пропастью великой опасности.
А может, и лучше, что в знаке нет преувеличения. Я вспомнила, вознося хвалу этому геральдическому оленю, о греческом лавре, о его листьях, одновременно упругих и мягких. Вот что решили сделать своим символом те, кто были великими мастерами символики!
Говоря о наших деяниях, мы слишком много похвалялись полетом кондора, и теперь я радею за то, чтобы мы гордились другими вещами, которые у нас есть, но пока оставлены без должного внимания. Хорошо бы заглянуть в историю Чили и увидеть там свидетельства нашей гостеприимности, а их много; поступки, основанные на чувстве братства, а ими полнятся страницы забытых хроник. Преимущество кондора над уэмулем, думаю, причинило нам большой вред. Легко сказать -- поменяй их местами! Но, верю, постепенно у нас это получится.
Некоторые из наших национальных героев принадлежат, скажем так, к Ордену Кондора. Параллельно есть и свои герои у трепетного уэмуля. И сегодня -- самая пора восславить их.
Учителя зоологии всегда говорят в конце урока об уэмуле: "это -исчезающий вид оленя".
Не суть важно исчезновение этого изысканного животного в такой-то географической среде. Да не исчезнет сам Орден Газели, да пребудет он вечно на чилийской земле.
Перевод Э.Брагинской
Речь на церемонии вручения Нобелевской премии по литературе
Я имею честь приветствовать вас, ваши Королевские Высочества наследные принцы, уважаемые члены дипломатического корпуса, представители Шведской Академии и Нобелевского фонда, высокие государственные и общественные деятели, присутствующие здесь.
Сегодня Швеция обращается к далекой Иберийской Америке, дабы восславить ее в лице одного из многих тружеников ее культуры. Открытый миру дух Альфреда Нобеля был бы доволен тем, что в сферу распространения его благого дела -- покровительства культурной жизни - включено южной полушарие Американского континента, все еще так мало и так плохо здесь известное.
Дочь чилийской демократии, я глубоко тронута тем, что соприкоснулась с еще одним проявлением демократической традиции Швеции, своеобразие которой заключается в постоянном процессе омоложения за счет самых значительных социальных достижений. Замечательная работа по очищению традиций от всего отжившего при умении сохранять их ценное ядро, открытость настоящему и готовность к грядущему -- все это называется Швецией, составляет гордость Европы и служит поучительным примером Американскому континенту.
Дочь молодого народа, я приветствую Швецию в лице ее духовных первопроходцев, от которых не однажды получала поддержку. Я хочу отдать дань уважения ее ученым, умножающим материальные и духовные богатства страны. Я вспоминаю многих и многих учителей, создавших воистину образцовые школы, я с искренней любовью обращаюсь к представителям других профессий: рабочим, мастеровым, земледельцам.
Мне выпало счастье быть в эту минуту в прямом смысле -- голосом поэтов моей расы и опосредованно - двух благороднейших языков: испанского и португальского. Оба рады приглашению на праздник северян, чья жизнь уже тысячу лет насыщена собственным фольклором и поэзией.
Да хранит Господь наследие вашего замечательного народа, его творения, его самоотверженную готовность беречь ценности прошлого и встречать настоящее с уверенностью всепобеждающих морских племен.
Моя Родина, представленная здесь нашим высокочтимым министром Гахардо, испытывает к Швеции уважение и любовь, а я здесь затем, чтобы поблагодарить за особое расположение, проявленное к нашей стране. Чили навсегда сохранит ваше великодушие как одно из самых светлых воспоминаний.
1945
Перевод В.Гинько
Примечания к прозе Габриэлы Мистраль
(Э.В.Брагинская)
Пабло Неруда, прославленный соотечественник Габриэлы Мистраль, сказал, что "проза Мистраль -- это ее лучшая поэзия". Но долгое время эта проза была рассыпана по страницам самых разных периодических изданий латиноамериканского континента, США и Испании. Меж тем Габриэла Мистраль на протяжении всей жизни писала журналистские статьи, эссе, публиковала свои выступления и лекции в наиболее престижных изданиях Америки и Европы. Тематический диапазон ее прозы поразительно широк, он охватывает историю, религию, искусство, литературу, проблемы педагогики, филологии и многое другое. "Моей прозе, -- говорит она, -- присуща самая характерная, самая органичная для меня тональность, близкая к миру деревенскому, с которым я не расставалась, и с которым буду жить до конца моих дней". Произведения Габриэлы Мистраль, написанные прозой, были изданы отдельными книгами лишь после ее смерти.
"Как я делаю свои стихи"
Фрагмент выступления в Университете города Монтевидео (1938 г.). Пленка с записью этого выступления была обнаружена в Мадриде и полностью оно было впервые опубликовано в журнале "Араукария де Чили" (1989, No 5), после военного переворота 1972 года издававшегося в Мадриде чилийскими эмигрантами.
Педро Прадо (1886--1952) -- поэт и прозаик, один из реформаторов поэтического языка в Чили. Наиболее известны сборники его стихов "Цветы чертополоха" и "Странствующие птицы".
Жорж Луи Леклерк де Бюффон (1707--1788) -- французский ученый и писатель. Автор многотомного труда "Естественная история".
"Поэмы матерей"
Посвящены донье Марии Луисе Фернандес, матери выдающегося чилийского поэта Висенте Уидобро. Вошли в первую книгу Г.Мистраль "Отчаяние". По поводу этих поэм в прозе Габриэла Мистраль писала издателю: "Боюсь, что они напугают наших святош, потому как эти поэмы, при всей их целомудренности, достаточно откровенны".
"Молитва учительницы"
"...с бледного полотна Веласкеса..." -- скорее всего, речь идет о работе испанского художника Веласкеса "Иисус, привязанный к колонне". Одна из неразгаданных мистических работ художника, представляющая аллегорическое изображение Христа, чей взгляд, полный сострадания, устремлен на ребенка.
"Майорка I"
Рамблас -- одна из наиболее известных и живописных улиц Барселоны, ведущая к морю. Излюбленное место прогулок барселонцев и туристов.
Вальдемоса -- знаменитый курортный городок в горах на острове Майорка.