Чтобы показать, какое действие могут производить слова молитвы, я расскажу вам об одном случае, который пришлось пережить в нашем приходе. У нас в хоре пел пожилой человек. У него был чудный бас, но в какой-то момент он заболел, попал в больницу, и у него обнаружили рак. Я навещал его каждый день, и с каждым днем он угасал. Однажды, когда я пришел, сестра милосердия мне сказала: «Какой сегодня несчастный день: он без сознания, так что вы даже не сможете с ним помолиться, но что еще хуже – его жена и дочь, которые были в отъезде все это время и не могли приехать, наконец прибыли сегодня, и они не могут с ним проститься». Я пошел их повидать. Жена и дочь сидели вместе по одну сторону кровати. И я подумал: если все молитвы, которые он пел, проникли в его глубины, переплелись со всем его существом, то они должны его вернуть. Я встал на колени и начал петь (так несовершенно, так жалко!) песнопения Страстной и Пасхи. И пока я пел, можно было видеть, как в нем поднимается жизнь, и настал момент, когда он открыл глаза. Я сказал ему: «Ваша жена и дочь пришли проститься с вами, посмотрите налево». Он повернул голову, увидел их, они поцеловались, простились, и потом я ему сказал: «А теперь идите с миром», и он снова погрузился в бессознательное состояние и умер. Слова, которые он пел в течение всей своей жизни, слова, которые доходили до него разными путями и в разную меру, так переплелись с его душой и со всем его существом, что даже в моем несовершенном исполнении вернули его на землю.
   Этим я хочу сказать, что даже если мы не способны усвоить каждое слово молитвы, нам необходимо вчитываться, вчитываться внимательно, вдумчиво, всем сердцем и умом, стараясь понять. И время от времени в течение дня вспоминать ту или другую фразу и спрашивать себя: что она на самом деле означает? Какое это имеет ко мне отношение? Что я говорю Богу, когда повторяю вслед за святым слова, которые составляют его молитву? И постепенно через слова, через образы, сопереживая опыту, который ограниченным образом выражен в молитвах, быть может, нам удастся перерасти себя и углубить свое знание о Боге.
   И здесь я хочу повторить то, о чем говорил раньше: молитвы, которые мы читаем по-английски или на церковно-славянском, практически все изначально были написаны на другом языке, и наш перевод мог сузить их смысл. Поэтому нам нужно начинать с того, чтобы читать эти слова и позволить им, какие они есть, проникать в наш ум и сердце, а после этого задаться вопросом: что они означали для людей, которые составили эти молитвы? Что они означали на языке, на котором молитвы были написаны? Я дам вам пример. Мы молимся молитвой Иисусовой: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня, грешного». Это – совершенная молитва, но в оригинале она звучит не просто «меня, грешного», а «грешника – меня»[17].
   Я не знаю, заметите ли вы сразу разницу, но «меня, грешного» значит, что я, один из многих-многих-многих грешников, взываю к Тебе. Если я скажу «грешника – меня», это означает, что я – самый неверный, самый негодный из всех, потому что мне было так много дано, а я так мало на это отзываюсь. В каждой молитве есть слова, которые изначально имели иной смысл, иной оттенок, и поэтому мы не должны быть пленниками слов, которые употребляем. Если, произнося слова, принадлежащие тому или другому святому, мы ощущаем скованность, ощущаем, что за ними стоит нечто большее, то постараемся собрать весь наш бедный, но все-таки подлинный опыт и понять, чту именно за ними стоит.
   Думаю, на этом я закончу, и в следующий раз мне хотелось бы продолжить наш поиск смысла и истины и обратить ваше внимание на начало Книги Бытия и на другие отрывки из Священного Писания, потому что они порой сообщают нам нечто чрезвычайно важное через то разнообразие мнений, которое Отцы Церкви предлагают в своих комментариях.

4. Божья любовь[18]

   Я собираюсь провести одну или две беседы, которые могут показаться спорными, и мне хотелось бы предварить их тем, что я уже рассказывал некоторым из вас. Несколько месяцев назад я получил письмо из монастыря в России. В нем говорилось: «Нас предостерегают против богословия западных православных богословов. Трое из них представляют особую опасность для наших душ. Имена двоих мы знаем и знаем, кто они. Это отец Александр Шмеман и отец Иоанн Мейендорф[19]. Мы не знаем, кто третий. Не могли бы вы нас просветить: его имя Антоний Блум».
   Я не смог предоставить достаточно убедительные сведения этим людям, и то, о чем буду говорить сегодня, возможно, вызовет подобную реакцию, потому что я собираюсь поставить некоторые вещи под вопрос или, по крайней мере, показать, что к ним можно подходить по-разному В моей последней беседе (вы, может быть, ее не помните) я постарался показать, как опыт святых, выраженный в молитвах, которые мы унаследовали от них, ставит нас под вопрос. Каждая прочитанная молитва принуждает нас спросить: «Могу ли я произнести эти слова честно, то есть из глубины своего собственного опыта, правдиво и искренне? Могу ли я прочитать их с убеждением, потому что они сообщают о том, что мне уже известно, или потому что я им доверяю?» Относительно каких-то отрывков мы можем сказать: «Если святой так думал и таким образом выразил свой опыт Бога, это – правда. И хотя из собственного опыта я этого не знаю, я могу произнести эти слова из доверия к нему, стараясь найти в своем собственном духовном опыте, в своих мыслях нечто приближающееся по глубине и величию к тому, что он говорит».
   Но если мы будем честными, то обнаружим, что некоторые слова святых мы не можем повторить за ними со всей верой и убежденностью. Порой нам приходится признать, что – нет, я этому не верю, это превосходит меня. Больше того, во мне есть такой греховный опыт или такая незрелость, которые вынуждают меня сказать: «Я не могу поверить этим словам, я не могу их произнести, это будет все равно что лгать перед Богом». Я настаивал на этих вещах в моей последней беседе и хочу не возвращаться к ним сейчас, но подчеркнуть тот факт, что мы все, все без исключения, должны пользоваться молитвами святых честно и говорить о том, что нам достоверно известно из собственного опыта, с абсолютной уверенностью, о том, что нам представляется возможным, с осторожностью, а о чем-то сказать Богу: эти слова я никак не могу произнести искренне.
   Это, разумеется, относится не только к молитвам. Это относится к отрывкам из Евангелия, из Ветхого и Нового Заветов, в которых говорится о вещах несомненно истинных, потому что в них непоколебимо верила и верит вся Церковь, но которые для нас представляют проблему. И опять же есть слова и выражения, знакомые нам из повседневной жизни, но в контексте Священного Писания или опыта святых они не обязательно обозначают то, что мы привыкли ими обозначать. Одно из таких слов, которым мы небрежно пользуемся и над которым нам необходимо очень серьезно задуматься, слово «любить». Что мы подразумеваем, когда говорим, что Бог – это любовь? Простой ответ: это значит, что Бог любит каждого из нас так отзывчиво, так открыто, что, как бы мы ни поступали, если обратиться к Нему и сказать: «Я виноват, прости!» – Он обнимет и благословит нас. И до определенной степени это так, но при условии, что наше обращение к Богу будет заключаться в чем-то гораздо более серьезном, чем в мимолетном изменении поведения или настроения.
   Порой легко обмануть если не других, то себя, переиначивая смысл слов. Я помню разговор, который у меня состоялся много лет назад с одним священником – почему бы не назвать его имя? – с владыкой Виталием, который стал главой Зарубежной Церкви[20]. Мы говорили о Боге, о любви в частности, и он высказывался очень резко о всех, кто не разделял его взгляды и мнения. И я ему заметил: «Не призывает ли нас Бог в Евангелии не просто любить друг друга, но любить наших врагов?» Он оживился и сказал: «Безусловно, и я люблю своих врагов, но ненавижу врагов Божьих». Как видите, даже представление о любви можно извратить странным и ужасным образом.
   Но существует и другой подход к пониманию любви. Можно сказать, что любовь – это готовность, разумеется, не только теоретическая готовность, а готовность, воплощенная в действии, всей нашей жизнью послужить ближнему. И когда я говорю «ближнему», я не имею в виду человека вообще. Речь идет о готовности уважать конкретного ближнего, служить ему, посвятить ему свою жизнь и даже, если это необходимо, послужить ему своей смертью. Любить всех и каждого без разбору в некотором смысле просто, конкретный человек представляет собой проблему. Те из вас, кто читал Солженицына, возможно, помнят, как в одной из своих книг он рассказывает о персонаже, который любил человечество в целом и поэтому ненавидел каждого человека в отдельности за то, что тот уродливо искажал воображаемый идеал. Мы не придерживаемся таких крайних взглядов, не всегда так остро реагируем, но разве мы не разделяем, в большей или меньшей степени, подобного отношения к людям? Не поэтому ли даже такие понятия, как доброта, любовь к Богу, любовь к человеку, вынуждают нас к глубокому, серьезному и суровому пересмотру нашего душевного состояния и нашего поведения?
   Когда мы говорим, что Бог – это любовь, мы не имеем в виду, что Он – одна чувствительность и доброта. Мы ничего не знаем о той любви, которая есть Сам Бог. И все-таки на вопрос, в чем проявляется Божья любовь, ответ мы знаем: Он вызвал к существованию весь мир, и это поставило перед Ним серьезные и опасные проблемы. И самая опасная проблема связана с сотворением человека. Если бы Бог создал человека наподобие механизма, который, будучи приведен в действие, отлаженно работал, то в этом не было бы любви, а была бы изобретательность, возможно, гениальность. Но в сотворении человека и на самом деле во всем творении присутствует трагический момент: каждому человеку Бог дал свободу, право быть собой по собственному выбору, и последствия этого выбора пали на все остальные творения Божьи, повлияли на их ответ и выбор, а также трагически отозвались для Самого Бога. И право, данное человеку, принимать решения о себе, о своей судьбе, о своих отношениях с Богом, с самим собой и с ближним, неразрывно связано с Воплощением Сына Божьего. Воплощение Сына Божьего (я уже приводил это высказывание неоднократно) означает, что Бог принял на Себя плату за предательство человеком своего «я», за предательство им своего призвания, за предательство своего Создателя. И результат этого – Воплощение Сына Божьего, Который стал одним из нас ради нашего спасения.
   Любовь, понятая так, – нечто совершенно иное, нежели сентиментальная доброта или дружба. Она означает готовность Бога взять на Себя все последствия Своего творческого акта; но еще и последствия того, каким образом всякое творение Божие распорядится собственной жизнью. Такая любовь трагична[21]. Мы часто забываем то, о чем писал много лет тому назад отец Лев Жилле[22], французский православный священник: «В Боге присутствует трагедия. Жизнь Святой Троицы сияет славой, верно, но слава эта сияет изнутри трагедии, сквозь нее». Об этом мы забываем, в действительности мы об этом умалчиваем: в Боге присутствует трагедия. Нам зачастую кажется: если так сказать о Боге, то мы принизим Его, сделаем как бы уязвимым, а не великим, всемогущим Богом во славе. Но мы забываем, что слава Божья сияет бесконечно ярче в Его самопожертвовании, чем если бы Он пребывал в невозмутимости безмятежного бытия, наблюдая со стороны трагедию тварного мира. В Боге присутствует трагедия, потому что Он – Бог любви.
   Вы можете спросить: разве возможно, чтобы человек стал причиной трагедии для Бога? Разве возможно, чтобы человек оказал воздействие на Бога, ранил Его своим решением? Нет, не совсем так, и это делает ситуацию еще трагичнее, еще серьезнее, потому что трагедия присутствует в самом бытии Святой Троицы. В начале вечерней службы в субботу или под праздник священник становится перед святым престолом и произносит: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…» – и в момент, когда он говорит эти слова, он совершает кадилом крестное знамение, вписывая крест в провозглашение Святой Троицы. Мы можем поставить перед собой вопрос: как это может быть? И будем не первые: сотни лет тому назад этот вопрос ставил святитель Григорий Богослов[23], и у него был ответ. Его вопрос звучал несколько иначе: почему Бог не арифметическая единица, а Троица? И он говорит: если Бог – это любовь, то Он не может быть единицей, потому что тогда Ему некого любить, кроме Самого Себя. Если бы Бог был двоицей, то Двое любили бы друг друга, и ни для чего больше не было бы места. Они, как супружеская пара, держали бы друг друга в объятиях, смотрели друг другу в глаза, радовались друг на друга и старались исключить все, что может нарушить сокровенность этой единственной встречи. И святитель Григорий продолжает: Бог – Троица, потому что присутствие Третьего разрушает ложное единство, но не просто разрушает. Для того, чтобы один из троих мог безраздельно любить другого, третий должен согласиться отступить и оставаться, если можно так выразиться, в стороне, с тем чтобы двое могли любить друг друга без помехи, без чьего-либо вторжения созерцать друг друга и радоваться друг о друге. Третий должен быть готов отступить и оставаться в одиночестве.
   Но если Бог – это любовь, то же самое относится к каждому Лицу Святой Троицы, ко всем Трем Лицам одновременно. Двое пребывают в нераздельном единстве, но каждый из них в свою очередь обращается к третьему, к тому, кто принес в жертву их единству само свое существование, и новая двоица становится единой, в то время как третий готов отступить. Это – Бог, в Котором присутствует трагедия, Бог, в Котором любовь и смерть как бы одно и то же, в Котором взаимная любовь означает обоюдную предельную жертвенность. И поэтому, если мы верим в Бога, называемого Святой Троицей, Бога, являющего образ совершенной любви, то нам необходимо отдавать себе отчет, что в Нем присутствует трагедия, и мы должны сознавать, насколько величественна эта трагедия, насколько величественна жертвенность и единение. И я уверен: нам важно не представлять себе Бога, во славе восседающим на троне высоко на небесах, так далеко, что можно только смотреть на Него снизу вверх, воздевать к Нему руки, взывать к Нему, не надеясь когда-либо познать тайну любви и тайну Бога. Мы познаём эту тайну изнутри нашего собственного опыта, потому что в той малой мере, в которой способны любить друг друга, мы – икона Святой Троицы.
   Посмотрите на отношения матери, отца и ребенка: родители порой не только готовы пожертвовать, но на самом деле тем или другим образом жертвуют собой ради ребенка. Семейные отношения – всего лишь образ, им нельзя все объяснить, но даже в пределах нашего ограниченного опыта нам известно: если двое любят друг друга, то любовь объединяет их в одно, и в то же время двое размыкают свои объятия, чтобы любить третьего и служить ему И это – отражение тайны Троицы в человеческом роде, отражение несовершенное, потому что мы слишком далеки от Ее жертвенной, распятой и воскрешающей любви, но кое-что нам о ней известно из опыта отцовства, материнства или семейной жизни. Но также мы узнаём о ней из готовности принести в жертву то, что значительнее собственной жизни.
   Кажется, я уже приводил вам пример, как командир послал во время войны на опасное задание своего сына, который был младшим офицером в его отряде. Шансов вернуться живым практически не было, и один офицер спросил отца: «Как вы могли послать собственного сына на смерть?» Отец ответил: «Я мог послать своего сына, но я не мог бы послать чьего-то сына». В этом отражение жертвенной любви Святой Троицы и, одновременно, слава Господня и слава людей, которые оказываются способными так поступать. Бог и человеческий род странным, непостижимым образом подобны друг другу. Человеческий род находится в становлении, он еще не достиг зрелости, да, это верно, но в своей основе, по существу, не только Церковь, но и все человечество в совокупности – икона Бога Единого в Троице. В первую очередь это относится к святым, в меньшей степени к реальной ситуации в Церкви, не к тому, что Церковь представляет собой по сути (потому что Церковь – это область, где Бог и человек пребывают вместе, в единении, составляют одно целое), а ко всему человечеству и каждому из нас, находящемуся в становлении. В этом нам важно отдавать себе отчет. Если взглянуть на историю человеческого рода, то мы увидим в ней и свет, и тьму, потому что мы несовершенны, не стали еще чистым и совершенным образом Бога Единого в Троице, но в каждом человеке присутствует нечто от этого образа в той мере и в зависимости от того, как он относится к своему ближнему и ко всему человечеству в целом.
   В Ветхом и Новом Завете Бог обращается к нам на понятном нам языке, и это чрезвычайно важно сознавать, потому что Евангелие не просто сообщает истину, но выражает ее в доступной нашему пониманию форме. И здесь я хотел бы сделать отступление.
   В Евангелии, как и в Ветхом Завете, есть много притч. Для нас притча – сравнение, образ, но значение этого слова гораздо богаче. В английском языке для обозначения притчи используется слово «парабола»[24]. Те из вас, кто немного знаком с математикой, знают: парабола – своеобразная геометрическая фигура. С ее помощью можно попытаться разобраться в том, что представляют собой словесные притчи-параболы. Я постараюсь напомнить, что такое парабола в геометрии. Возьмем окружность. У нее есть центр. Если надавить на окружность с двух сторон, она превратится в эллипс, у которого вместо одного центра будет два, потому что каждая из двух половинок, образующих эллипс, имеет свой центр. Если продолжать давить на стороны эллипса, он лопнет, и линия в месте разрыва разойдется влево и вправо. И тогда один центр останется внутри фигуры, а второй переместится в бесконечность. В притчах-параболах древних сказаний, Евангелия, Ветхого Завета меня поражает то, что нам дается образ, вписанный в центр небольшого полукруга, в котором мы живем, и по мере того как мы растем духовно, набираемся опыта и ума, мы можем двигаться все дальше и дальше как бы в поиске второго центра, который переместился в бесконечность. Любая притча Евангелия или Ветхого Завета, а также притчи, передаваемые сквозь века, имеют понятные и простые сюжеты. Но, по мере того как мы врастаем в них, по мере того как духовно созреваем, по мере того как все больше и больше приобщаемся мудрости, которая создала этот образ, мы начинаем выходить за пределы самого образа. При этом образ не теряет своей достоверности, но истина, заключенная в нем, предстает в необычайной красоте.
   Я хотел бы закончить беседу тем, что свяжет ее со следующей. В дополнение к сказанному о притчах вспомним замечательную мысль о. Сергия Булгакова о том, что начало Книги Бытия – это не история, а метаистория[25]. Оно рассказывает нам языком падшего мира, нашим языком, о тайнах мира, существовавшего до падения. И поэтому то, что написано в начале Книги Бытия, – правда, но, помимо подлинных фактов, о которых нам сообщается, в нем есть иное измерение. Об этом мне хотелось бы поговорить в следующей беседе, потому что мы привыкли читать начало Книги Бытия, ее первые 4–5 глав, как будто они – простое историческое описание, набор фактов, тогда как за ними стоит нечто большее, и на них существует бесконечное число толкований, которые не всегда совпадают друг с другом. Обычно в катехизисе и в книгах для детей и взрослых преобладает одна общепринятая точка зрения. Нужно ли нам рассматривать другие точки зрения, не отвергая основную, но принимая во внимание, что возможны разные подходы? Я к этому вернусь в следующей беседе.
   Простите, что я говорил так медленно и утомил вас больше, чем обычно, но я не уверен, что смог бы провести эту беседу по-другому. В последующих беседах я продолжу говорить о понятии метаистории применительно к началу, к первым четырем главам Книги Бытия, и введу несколько новых положений, о которых никогда не говорил раньше.

5. Метаистория [26]

   Как вы знаете, главной темой этой серии бесед является вопрошание, а вопрошание включает и сомнение, и преодоление сомнений и недоумений, которое порой достигается только актом веры. В таких случаях мы говорим: «Сейчас у меня нет ответа на вопрос, но, зная Бога в свою малую меру, я могу Ему доверять и поэтому буду строить свои действия на доверии, пока не созрею, не вырасту духовно, не наберусь жизненного опыта и знания настолько, чтобы понять то, что сейчас находится за пределами моего понимания». И это естественный подход, он по праву применяется во всех областях человеческого знания. С его помощью мы узнаем об обычной человеческой жизни, получаем образование в школе и университете, решаем житейские проблемы. И когда мы оказываемся лицом к лицу с Богом, от нас требуется тот же подход – готовность, порой героическая, доверять Ему вопреки очевидности. Эти слова – «вопреки очевидности» – звучат почти кощунственно, но порой окружающая нас действительность настолько ужасна, настолько страшна, что у нас может родиться вопрос: «Как Бог допускает подобное? Какова Его ответственность в этом?» – потому что допустить в некотором смысле равносильно тому, чтобы согласиться с происходящим. И этот вопрос я хочу поднять сегодня. Возможно, моя беседа покажется неясной, потому что я буду говорить о том, что старался понять, но пока не понял в достаточной мере.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента