Страница:
Мой доклад был принят без всякого энтузиазма и его коментировали весьма критически, полагая саму возможность построения такой системы моделей и необходимого математического обеспечения весьма прорблематичным. Тем не менее я возвращался в Москву с новым пониманием проблемы и глубочайшим убеждением в том, что иного пути исследования глобальных проблем просто нет! Разумеется, одних моделей биосферного взаимодействия недостаточно для глубокого анализа перспектив развития рода человеческого. Но и обойтись без них нельзя – они необходимы. Рождается новое направление фундаментальной науки, бесконечно важное для людей и математические модели займут в нем важнейшее место.
В Москве, на семинаре в Вычмслительном Центре мой доклад собрал необычно большую аудиторию, однако особой поддержки я также не встретил. Особенно резко высказался Дородницин. У нас своих задач достаточно, зачем лезть в те области, где мы ничего не понимаем – таким был лейтмотив его коментариев.
Но неожиданную поддержку я получил в секции наук о Земле. После моего доклада очень активно выступил тогдашний вице-президент Сидоренко и для предлагаемой работы мне было выделено 6 ставок – немало, даже по тем временам, когда на науку ещё тратили деньги. Вместе с ресурсами Вычислительного Центра, это позволило мне организовать две новых лаборатории. Одна из них должна была заниматься проблемами моделирования процессов биотической природы, а другая – динамикой системы океан-атмосфера. Руководить первой было поручено Ю.М.Свирежеву, а второй – В.В.Александрову. Работать они должны были в тесном контакте, по единой программе.
И началась счастливая жизнь.
У Свирежева я честно учился тому что такое биота, ибо выяснилось, что знал я о ней чудовищно мало. Потом начал что-то понимать и мы с Юрием Михаиловичем даже написали несколько совместных статей. однако в конце 70-х годов эта кооперация начала давать трещины. Одной из причин нашего разрыва было то, что Свирежев стремился делать не то, что надо, а то, что он мог, что было относительно легко. А работа требовала концентрации усилий, поисков нового качества. В результате, он начал заниматься какими то своими задачами и я потерял одну из мной созданных лабораторий. Восполнить этот пробел я уже не смог. И он пагубно отразился на всей последующей деятельности.
Зато со второй лабораторией дела шли более чем успешно. И здесь мне было гораздо легче, поскольку я был профессором именно по гидродинамике, то есть понимал предмет, а не был только учеником, а Александров – человеком, лишенным тех амбиций Свирежева, которые помешали нашей совместной работе. Совместно мы трудились с ним вечерами, обсуждая множество деталей. Организовывали семинары, приглашая самых разных специалистов, в том числе и из за рубежа. Самым трудным для нас было обеспечение «равноточности» системы моделей: все её компоненты должны вычисляться с одинаковой точностью. А решить вопрос о том, какие детали следует отбросить, а какие сохратить – всегда очень непростой вопрос. Приходилось много считать.
Одним словом к конуц 70-х годов первый вариант системы моделей был разработан. Это был настоящий совместный труд и совместное обучение: Дородницын в одном был совершенно прав – учиться пришлось многому.
Дальше шел труднейший этап разработки математического обеспечения – выбор алгоритмов, разностных схем и реальное программирование – всё это сделал Александров сам! Мое участие здесь было минимальным. Я выступал скорее в роли критика. Но провести конкретные расчеты с использованием полной модели, мы тогда ещё не смогли. Вычислительный Центр располагал в то время только вычислительной машиной БЭСМ-6, а ей задача была явно не по зубам.
Выручили американцы. Руководитель американской климатологической программы профессор Бирли выделил средства для того, чтобы нашу систему моделей отладить в центре климатологических исследований в городе Боулдер и Александров уехал на восемь месяцев в Штаты. Он не просто отладил программу и провёл множество компьютерных экспериментов, но и снял с дисплея фильм, с которым и вернулся домой. Фильм запечатлел динамику изобар – линий равного давления, рассчитанных по начальным данным на 31 декабря 70 – го года.
Я взял фильм Александрова и полетел в Новосибирск, где Г. И.Марчук, который тогда был председателем Сибирского отделения Академии, собрал группу синоптиков. Когда на экране появился знаменитый сибирский антициклон, то его зразу же узнали и аудитория в один голос сказала: типичный январь! Это была высшая оценка качества модели, ибо стало ясно, что модель правильно отражает основные особенности динамики атмосферы и гидросферы. Ни на что, кроме качественного соответствия реальности расчитывать мы и не могли. Одобрение синоптиков было очень важно – тем самым была доказана возможность использования математического моделирования в этих сложнейших процессах взаимодействия таких биосферных процессов, как перемещение воздушных масс, образование облачности, движение океанических вод и т.д. и их взаимодействие, что было особенно важным.
Мы понимали, что сделан лишь первый и очень робкий шаг, что впереди предстоит еще понять как научится, в рамках создаваемой системы, описывать динамику биоты, как включить в нее описание активной деятельности человека и найти ответ на множество других труднейших вопросов. Но памятный семинар в Новосибирске, на котором специалисты-синоптики узнали январский климат, для меня был ответом на сомнения, которые меня мучили – не есть ли моя затея с моделированием биосферы, затея, в которую я вовлек уже значительное количество людей и средств результатом моего легкомыслия? Эти сомнения казались тем более основательными, что подобных прецедентов нигде, ни в Штатах, ни в Европе не было. Наша работа носила, действительно, пионерский характер.
Мы нащупали брод. Теперь надо было аккуратно по нему продвигаться. Предстояли годы тяжелой профессионально сложной работы. Несмотря на то, что Свирежев не захотел быть членом команды, работа шла и достаточно успешно.
Карл Саган и первые сценарии ядерной войны
Гибель Александрова и конец сказки
В Москве, на семинаре в Вычмслительном Центре мой доклад собрал необычно большую аудиторию, однако особой поддержки я также не встретил. Особенно резко высказался Дородницин. У нас своих задач достаточно, зачем лезть в те области, где мы ничего не понимаем – таким был лейтмотив его коментариев.
Но неожиданную поддержку я получил в секции наук о Земле. После моего доклада очень активно выступил тогдашний вице-президент Сидоренко и для предлагаемой работы мне было выделено 6 ставок – немало, даже по тем временам, когда на науку ещё тратили деньги. Вместе с ресурсами Вычислительного Центра, это позволило мне организовать две новых лаборатории. Одна из них должна была заниматься проблемами моделирования процессов биотической природы, а другая – динамикой системы океан-атмосфера. Руководить первой было поручено Ю.М.Свирежеву, а второй – В.В.Александрову. Работать они должны были в тесном контакте, по единой программе.
И началась счастливая жизнь.
У Свирежева я честно учился тому что такое биота, ибо выяснилось, что знал я о ней чудовищно мало. Потом начал что-то понимать и мы с Юрием Михаиловичем даже написали несколько совместных статей. однако в конце 70-х годов эта кооперация начала давать трещины. Одной из причин нашего разрыва было то, что Свирежев стремился делать не то, что надо, а то, что он мог, что было относительно легко. А работа требовала концентрации усилий, поисков нового качества. В результате, он начал заниматься какими то своими задачами и я потерял одну из мной созданных лабораторий. Восполнить этот пробел я уже не смог. И он пагубно отразился на всей последующей деятельности.
Зато со второй лабораторией дела шли более чем успешно. И здесь мне было гораздо легче, поскольку я был профессором именно по гидродинамике, то есть понимал предмет, а не был только учеником, а Александров – человеком, лишенным тех амбиций Свирежева, которые помешали нашей совместной работе. Совместно мы трудились с ним вечерами, обсуждая множество деталей. Организовывали семинары, приглашая самых разных специалистов, в том числе и из за рубежа. Самым трудным для нас было обеспечение «равноточности» системы моделей: все её компоненты должны вычисляться с одинаковой точностью. А решить вопрос о том, какие детали следует отбросить, а какие сохратить – всегда очень непростой вопрос. Приходилось много считать.
Одним словом к конуц 70-х годов первый вариант системы моделей был разработан. Это был настоящий совместный труд и совместное обучение: Дородницын в одном был совершенно прав – учиться пришлось многому.
Дальше шел труднейший этап разработки математического обеспечения – выбор алгоритмов, разностных схем и реальное программирование – всё это сделал Александров сам! Мое участие здесь было минимальным. Я выступал скорее в роли критика. Но провести конкретные расчеты с использованием полной модели, мы тогда ещё не смогли. Вычислительный Центр располагал в то время только вычислительной машиной БЭСМ-6, а ей задача была явно не по зубам.
Выручили американцы. Руководитель американской климатологической программы профессор Бирли выделил средства для того, чтобы нашу систему моделей отладить в центре климатологических исследований в городе Боулдер и Александров уехал на восемь месяцев в Штаты. Он не просто отладил программу и провёл множество компьютерных экспериментов, но и снял с дисплея фильм, с которым и вернулся домой. Фильм запечатлел динамику изобар – линий равного давления, рассчитанных по начальным данным на 31 декабря 70 – го года.
Я взял фильм Александрова и полетел в Новосибирск, где Г. И.Марчук, который тогда был председателем Сибирского отделения Академии, собрал группу синоптиков. Когда на экране появился знаменитый сибирский антициклон, то его зразу же узнали и аудитория в один голос сказала: типичный январь! Это была высшая оценка качества модели, ибо стало ясно, что модель правильно отражает основные особенности динамики атмосферы и гидросферы. Ни на что, кроме качественного соответствия реальности расчитывать мы и не могли. Одобрение синоптиков было очень важно – тем самым была доказана возможность использования математического моделирования в этих сложнейших процессах взаимодействия таких биосферных процессов, как перемещение воздушных масс, образование облачности, движение океанических вод и т.д. и их взаимодействие, что было особенно важным.
Мы понимали, что сделан лишь первый и очень робкий шаг, что впереди предстоит еще понять как научится, в рамках создаваемой системы, описывать динамику биоты, как включить в нее описание активной деятельности человека и найти ответ на множество других труднейших вопросов. Но памятный семинар в Новосибирске, на котором специалисты-синоптики узнали январский климат, для меня был ответом на сомнения, которые меня мучили – не есть ли моя затея с моделированием биосферы, затея, в которую я вовлек уже значительное количество людей и средств результатом моего легкомыслия? Эти сомнения казались тем более основательными, что подобных прецедентов нигде, ни в Штатах, ни в Европе не было. Наша работа носила, действительно, пионерский характер.
Мы нащупали брод. Теперь надо было аккуратно по нему продвигаться. Предстояли годы тяжелой профессионально сложной работы. Несмотря на то, что Свирежев не захотел быть членом команды, работа шла и достаточно успешно.
Карл Саган и первые сценарии ядерной войны
«Проблема ядерной ночи» возникла неожиданно. До марта 83го года мы о ней не думали. Все наши усилия были направлены на создание инструмента для анализа характера возможных взаимоотношений человека и биосферы, не нового варианта форестеровской «Мировой динамики», годной для демонстрации потенциальных опасностей, на уровне студенческих семинаров, а настоящего инструмента научных исследований. О каком либо конкретном его использовании, до поры до времени, речь и не шла. Только А.М.Тарко, активный член нашей команды в конце 70-х годов сделал попытку оценить возможные изменения продуктивности планетарной биоты при удвоении концентрации углекислоты в атмосфере. Я думаю, что это была первая работа такого характера.
Но в марте 83-го года, известный американский астроном Карл Саган публикует ряд сценариев возможной ядерной войны, которая сопровождается обменом ядерными ударами мощностью в тысячи мегатонн. Такая ситуация не могла не иметь глубоких планетарных климатических последствий. Чисто умозрительно Саган и его коллеги создают представление о ядерной ночи, которая должна была бы наступить после грандиозных городских пожаров и той пелены сажи, которая окутала бы планету после ядерных ударов... Как следствие ядерной ночи должна была бы начаться ядерная зима, так как поверхность планеты стала бы недоступной для солнечного света и начала бы быстро остывать.
Когда мы получили эти материалы, то я сказал В.В.Александрову и сотруднику его лаборатории Г.Л.Стенчикову: «Вот шанс, который нельзя упустить. Сегодня только наша система способна проверить справедливость гипотезы астронома!» К этому времени усилиями Александрова и, главным образом, Стенчикова, сама вычислительная система и ее иатематическое обеспечение были доведены до такого уровня совершенства, что мы уже были способны проводить расчёты на нашей старушке БЭСМ – 6.
В июне – июле 83-го года все расчёты и вся иллюстративная графика были сделаны. Когда Стенчиков принес мне первые расчёты, то я не поверил своим глазам и заставил его несколько раз перепроверить вычисления, вариируя разные начальные условия. Но цифры неумолимо показывали одно и тоже. Даже в том случае, если обе враждующих стороны используют лишь 30-40% своих ядерных арсеналов для удара по городам, то в верхние слои атмосферы поднимется такое количество сажи, которое на много месяцев закроет Солнце. Температуры на всей поверхности Земли, за исключением небольших островов в океане – мировой океан окажется превосходным термосом, сделаются отрицательными. А в некоторых районах Земного шара, как например, в Саудовской Аравии температуры понизятся до 30 и более градусов ниже нуля. Лишь к концу года начнётся постепенное повышение температуры.
Но планета не вернется к первоначальному состоянию. Биота не выдержит такого удара. Тропические леса погибнут, а вместе с ними и всё то, что в них живёт. Судьба северных лесов будет зависеть от того в какое время года произойдет ядерная катастрофа. Если она случится зимой, то повидимому леса смогут выжить, а если летом, то и тайгу постигнет судьба тропических джунглей. Океанической биоте будет легче выдержать удар. Однако и ей предстоит катастрофическая перестройка.
Итак анализ сценариев возможной ядерной войны показывает, что произойдет полная перестройка всей биосферы. Она не исчезнет, но перейдет в новое состояне, качественно отличное от современного. И в этой новой биосфере места для человечества уже не будет. Даже если не учитывать смертельный уровень радиации, который установится на поверхности Земли!
31-го октября 83-го года в Вашингтоне состоялась грандиозная двухневная конференция, посвященная оценке последствий возможной ядерной войны. Первый день был для прессы – с блестящим докладом выступил К.Саган. Второй день был посвящен профессиональному анализу проблемы и основной доклад Вычмслительного Центра с изложением модели, техники её анализа и результатов расчетов делал Александров. Это был наш триумф.
Американцы смогли сделать анализ возможной динамики атмосферных изменений только для первого месяца после обмена ядерными ударами. Мы же смогли дать картину целого года. Я спрашивал руководителя американского центра, проводившего расчеты о причине того, почему они ограничились только одним месяцем. Американцы имели значительно более соверщенную модель динамики атмосферы. Но она не была состыкована с моделью динамики океана. У нас модели были достаточно примитивны, но они были объединены в целостную систему. А океан – это такой термостат, который, в конечном счете и определяет судьбу биосферы. Чисто атмосферные расчеты могут дать более или менее правильное представление о ходе событий, лишь на первом, самом начальном этапе, когда тепловой инерцией океана ещё можно пренебречь, когда она ещё не сказалась. Отсюда и месячный горизонт американских расчётов.
Для американцев и для нас было очень важно то, что качественные результаты расчетов развития событий первого месяца после катастрофы были практически идентичны. В последствие, они переправерялись многими, с помощью разных моделей, на разных машинах, с использованием разных вычислительных алгоритмов. И никаких, сколь нибудь серьезных исправлений, не потребовалось – наша очень упрощенная модель оказалась достаточной для выявления того фундаментального факта, что после ядерной войны биосфера изменится столь качественно, что она исключит возможность жизни на Земле человека.
Успех нашего доклада в значительно степени был определён личностью Володи Александрова. Он был талантлив – по настоящему и во всём, что он делал и даже в своем «шелопайстве».
Он и Юра Свирежев учились вместе в одной и той же группе на кафедре академика Лаврентьева на Физтехе и оба прошли через мои руки и как профессора и как декана. И оба были с ленцой и «шелопаисты». Но очень по-разному. Володя пропускал и лекции и семинарские занятия, но всегда умел в нужное время собраться. Он трижды сдавал мне экзамены по различным дисциплинам. И я, очень придирчиво к нему относяшийся, вынужден был поставить ему три пятерки! Что же касается уважаемого профессора Свирежева, то ни разу положительную оценку я ему поставить не смог, даже на кандидатском экзамене.
И все же в аспирантуру я его взял. И думаю, что не ошибся, ибо видел в Юрке Свирежеве ту изюминку, о которой говорят «Божий дар». Но было в нем этакое «ячество» – он очень любил чувствовать себя патроном. «Мои ребята» – он так привык говорить о своих сотрудниках – сколько я его пытался отучить от такого отношения к людям и делу! Именно это и помешало ему стать, по-настоящему, крупным ученым, каким он должен был, по моему представлениию, сделаться, если я правильно судил о его творческом потенциале. Теперь уже пришло время подводить итоги не только своей деятельности, но многим из своих учеников, которым уже давно за пятьдесят. И я могу это сказать не без грусти, ибо от Юрки Свирежева я ожидал большего.
Александров был совсем другим – он был прирожденным членом команды и без всяких нравоучений готов был помогать, просто потому что мог это делать! Он прекрасно овладевал языками, причём любыми, специально их не изучая. По английски он говорил на том техасском сленге, который так любят американцы. Он всегда был открыт для общения и вокруг него обычно очень быстро возникал кружёк друзей. В конечном итоге, может быть именно это и явилось причиной его гибели. Но об этом немного позже.
Успех на конгрессе нашего доклада в значительной степени был обязан Володе – его языку, темпераменту. Я бы сказал – обаянию докладчика. Впоследствие ему пришлось выступать и в Сенате США и даже перед Папой Римским и всюду ему сопутствовал успех.
После окончания конгресса в Вашингтоне наша небольшая группа оказалась в довольно сложном положении. Только что произошла трагедия с корейским боингом, который сбили наши истрибители и вся мировая общественность оскалила зубы на Советский Союз и его граждан. И ни одна авиационная компания никуда нам не хотела продавать билеты. А каждый день приходил к нам в гостинницу человек из Госдепа и с ехидной усмешкой констатировал сколько дней еще действует наша виза. Наконец остался один день. И тут нам продали билет в ... Мексику! Виза была оформлена мгновенно и на следующий день мы вылетели в в страну древних ацтеков.
Была посадка в Новом Орлеане, где из за плохой погоды мы провели несколько часов в городе абсолютно закрытом для советских граждан, а вечером уже пользовались гостепримством советского посла и других его сотрудников в Мексико-сити. Газеты много писали о нашем успехе на коференции в Вашингтоне, о наших билетных мытарствах и о каждом из нас в отдельности. После такого паблисити было грех не дать нам возможность провести несколько дней в Мексике, в ожидании советского самолета.
На следующий день мы поехали на плато в старый город ацттеков, где расположены знаменитые пирамиды. И я увидел, что значит город в стране, не имевшей понятия о колесе! Не только пирамиды, но весь город состоял из сплошных ступенек. Именно это меня больше всего поразило.
А еще через день была годовщина Октябрьской революции и нас всех пригласили на роскошный прием в советское посольство. Ни приеме были артисты, и речи, и жратва потрясающего качества, но запомнился мне один очень непростой разговор с американским военным аташе. Он был, кажется, в генеральских чинах. О всём том, что происходило в Вашингтоне, аташе был достаточно наслышан и относился к нашей деятельности крайне неодобрительно. Всё то, что мы делаем – вредно! Не только для Америки, но и для Советского Союза. «Вы еще увидите – вас там за это не погладят» – таков был лейтмотив его высказваний. Конечно, всё сказанное им надо было воспринимать с учетом доброго количества прекрасной водки под черную икру. Тем не менее в искренность его я поверил: мы наносим военным, их бюджету, их миропредставлению настоящий удар. Придёт время и это скажется.
Надо сказать, что и дома нас тоже довольно многие встретили без особого восторга. В перерыве одного из заседаний в ВПК, где мне довелось присутствовать, тогдашний председатель Смирнов, в перерыве мне бросил: «Ну чего Вы вылезаете, занимались бы себе дома спокойно своей наукой, а то на весь мир растрезвонили. Без Вас астроному и не поверили бы». Эта была правда – наши расчёты, сделанные независимо были важнейшим аргументом противников ядерной войны. И в генштабе я слышал нечто подобное. И не только там. И даже на мои предложения о том, что надо начинать думать по иному и искать альтернативы старым принципам, сообразные современным знаниям, встречались с кривыми усмешками – а что можно ожидать от этих ничего не понимающих штатских.
Я всегда сторонился и не любил диссидентов. Но неожиданный удар я получил и со стороны их противников на круглом столе в журнале Наш Современник. Там я был обвинён в антипатриотизме. Как много всего скрывается за одним и тем же словом!
Наше прекрасное пребывание в Мексике завершил совершенно анекдотический эпизод.
Мы жили в очаровательной двухэтажной гостиннице с внутренним испанским двориком. Каждое утро в это дворик выносили компанию симпатичных попугаев – ночи там холодные и на ночь их уносили в дом. Они целый день трепались на своем , вероятнее всего, попугаечьем варианте испанского языка, хотя иногда произносили и нечто англосаксонское. Одному из этой компании я, вероятно, приглянулся и он решил со мной завести дружбу. Когда я выходил во дворик, то он начинал махать крыльями и произносить нечто похожее на русские ругательства. Меня такие ассоциации вполне устраивали и я всегда подходил к клетке, давал ему что то вкусненькое и произносил одну и ту же фразу:" Скотинка, хорошая зеленая скотинка". Попугай успокаивался и внимательно меня слушал, заглядывая в рот.
Через некоторое время после моего отъеда в Москву, в ту же гостинницу поселили какого то высокопоставленного советского чиновника или даже министра. Но облик гостя, вероятно, чемто напоминал мой. Во всяком случае, так показалось моему знакомому попугаю и он стал приветстввовать нашего чиновного гостя по своему, по попугаиному – стал махать крыльями и отчетливо произносить по русски:"Скотинка, хорошая зеленая скотинка". Увы, наша высокопоставленная персона не поняла прелести истинной симпатии, которую проявил мой знакомый попугай и даже пожаловался послу. Как мне сказали – пришлось менять гостинницу, переучивать попугая не всем дано!
Но в марте 83-го года, известный американский астроном Карл Саган публикует ряд сценариев возможной ядерной войны, которая сопровождается обменом ядерными ударами мощностью в тысячи мегатонн. Такая ситуация не могла не иметь глубоких планетарных климатических последствий. Чисто умозрительно Саган и его коллеги создают представление о ядерной ночи, которая должна была бы наступить после грандиозных городских пожаров и той пелены сажи, которая окутала бы планету после ядерных ударов... Как следствие ядерной ночи должна была бы начаться ядерная зима, так как поверхность планеты стала бы недоступной для солнечного света и начала бы быстро остывать.
Когда мы получили эти материалы, то я сказал В.В.Александрову и сотруднику его лаборатории Г.Л.Стенчикову: «Вот шанс, который нельзя упустить. Сегодня только наша система способна проверить справедливость гипотезы астронома!» К этому времени усилиями Александрова и, главным образом, Стенчикова, сама вычислительная система и ее иатематическое обеспечение были доведены до такого уровня совершенства, что мы уже были способны проводить расчёты на нашей старушке БЭСМ – 6.
В июне – июле 83-го года все расчёты и вся иллюстративная графика были сделаны. Когда Стенчиков принес мне первые расчёты, то я не поверил своим глазам и заставил его несколько раз перепроверить вычисления, вариируя разные начальные условия. Но цифры неумолимо показывали одно и тоже. Даже в том случае, если обе враждующих стороны используют лишь 30-40% своих ядерных арсеналов для удара по городам, то в верхние слои атмосферы поднимется такое количество сажи, которое на много месяцев закроет Солнце. Температуры на всей поверхности Земли, за исключением небольших островов в океане – мировой океан окажется превосходным термосом, сделаются отрицательными. А в некоторых районах Земного шара, как например, в Саудовской Аравии температуры понизятся до 30 и более градусов ниже нуля. Лишь к концу года начнётся постепенное повышение температуры.
Но планета не вернется к первоначальному состоянию. Биота не выдержит такого удара. Тропические леса погибнут, а вместе с ними и всё то, что в них живёт. Судьба северных лесов будет зависеть от того в какое время года произойдет ядерная катастрофа. Если она случится зимой, то повидимому леса смогут выжить, а если летом, то и тайгу постигнет судьба тропических джунглей. Океанической биоте будет легче выдержать удар. Однако и ей предстоит катастрофическая перестройка.
Итак анализ сценариев возможной ядерной войны показывает, что произойдет полная перестройка всей биосферы. Она не исчезнет, но перейдет в новое состояне, качественно отличное от современного. И в этой новой биосфере места для человечества уже не будет. Даже если не учитывать смертельный уровень радиации, который установится на поверхности Земли!
31-го октября 83-го года в Вашингтоне состоялась грандиозная двухневная конференция, посвященная оценке последствий возможной ядерной войны. Первый день был для прессы – с блестящим докладом выступил К.Саган. Второй день был посвящен профессиональному анализу проблемы и основной доклад Вычмслительного Центра с изложением модели, техники её анализа и результатов расчетов делал Александров. Это был наш триумф.
Американцы смогли сделать анализ возможной динамики атмосферных изменений только для первого месяца после обмена ядерными ударами. Мы же смогли дать картину целого года. Я спрашивал руководителя американского центра, проводившего расчеты о причине того, почему они ограничились только одним месяцем. Американцы имели значительно более соверщенную модель динамики атмосферы. Но она не была состыкована с моделью динамики океана. У нас модели были достаточно примитивны, но они были объединены в целостную систему. А океан – это такой термостат, который, в конечном счете и определяет судьбу биосферы. Чисто атмосферные расчеты могут дать более или менее правильное представление о ходе событий, лишь на первом, самом начальном этапе, когда тепловой инерцией океана ещё можно пренебречь, когда она ещё не сказалась. Отсюда и месячный горизонт американских расчётов.
Для американцев и для нас было очень важно то, что качественные результаты расчетов развития событий первого месяца после катастрофы были практически идентичны. В последствие, они переправерялись многими, с помощью разных моделей, на разных машинах, с использованием разных вычислительных алгоритмов. И никаких, сколь нибудь серьезных исправлений, не потребовалось – наша очень упрощенная модель оказалась достаточной для выявления того фундаментального факта, что после ядерной войны биосфера изменится столь качественно, что она исключит возможность жизни на Земле человека.
Успех нашего доклада в значительно степени был определён личностью Володи Александрова. Он был талантлив – по настоящему и во всём, что он делал и даже в своем «шелопайстве».
Он и Юра Свирежев учились вместе в одной и той же группе на кафедре академика Лаврентьева на Физтехе и оба прошли через мои руки и как профессора и как декана. И оба были с ленцой и «шелопаисты». Но очень по-разному. Володя пропускал и лекции и семинарские занятия, но всегда умел в нужное время собраться. Он трижды сдавал мне экзамены по различным дисциплинам. И я, очень придирчиво к нему относяшийся, вынужден был поставить ему три пятерки! Что же касается уважаемого профессора Свирежева, то ни разу положительную оценку я ему поставить не смог, даже на кандидатском экзамене.
И все же в аспирантуру я его взял. И думаю, что не ошибся, ибо видел в Юрке Свирежеве ту изюминку, о которой говорят «Божий дар». Но было в нем этакое «ячество» – он очень любил чувствовать себя патроном. «Мои ребята» – он так привык говорить о своих сотрудниках – сколько я его пытался отучить от такого отношения к людям и делу! Именно это и помешало ему стать, по-настоящему, крупным ученым, каким он должен был, по моему представлениию, сделаться, если я правильно судил о его творческом потенциале. Теперь уже пришло время подводить итоги не только своей деятельности, но многим из своих учеников, которым уже давно за пятьдесят. И я могу это сказать не без грусти, ибо от Юрки Свирежева я ожидал большего.
Александров был совсем другим – он был прирожденным членом команды и без всяких нравоучений готов был помогать, просто потому что мог это делать! Он прекрасно овладевал языками, причём любыми, специально их не изучая. По английски он говорил на том техасском сленге, который так любят американцы. Он всегда был открыт для общения и вокруг него обычно очень быстро возникал кружёк друзей. В конечном итоге, может быть именно это и явилось причиной его гибели. Но об этом немного позже.
Успех на конгрессе нашего доклада в значительной степени был обязан Володе – его языку, темпераменту. Я бы сказал – обаянию докладчика. Впоследствие ему пришлось выступать и в Сенате США и даже перед Папой Римским и всюду ему сопутствовал успех.
После окончания конгресса в Вашингтоне наша небольшая группа оказалась в довольно сложном положении. Только что произошла трагедия с корейским боингом, который сбили наши истрибители и вся мировая общественность оскалила зубы на Советский Союз и его граждан. И ни одна авиационная компания никуда нам не хотела продавать билеты. А каждый день приходил к нам в гостинницу человек из Госдепа и с ехидной усмешкой констатировал сколько дней еще действует наша виза. Наконец остался один день. И тут нам продали билет в ... Мексику! Виза была оформлена мгновенно и на следующий день мы вылетели в в страну древних ацтеков.
Была посадка в Новом Орлеане, где из за плохой погоды мы провели несколько часов в городе абсолютно закрытом для советских граждан, а вечером уже пользовались гостепримством советского посла и других его сотрудников в Мексико-сити. Газеты много писали о нашем успехе на коференции в Вашингтоне, о наших билетных мытарствах и о каждом из нас в отдельности. После такого паблисити было грех не дать нам возможность провести несколько дней в Мексике, в ожидании советского самолета.
На следующий день мы поехали на плато в старый город ацттеков, где расположены знаменитые пирамиды. И я увидел, что значит город в стране, не имевшей понятия о колесе! Не только пирамиды, но весь город состоял из сплошных ступенек. Именно это меня больше всего поразило.
А еще через день была годовщина Октябрьской революции и нас всех пригласили на роскошный прием в советское посольство. Ни приеме были артисты, и речи, и жратва потрясающего качества, но запомнился мне один очень непростой разговор с американским военным аташе. Он был, кажется, в генеральских чинах. О всём том, что происходило в Вашингтоне, аташе был достаточно наслышан и относился к нашей деятельности крайне неодобрительно. Всё то, что мы делаем – вредно! Не только для Америки, но и для Советского Союза. «Вы еще увидите – вас там за это не погладят» – таков был лейтмотив его высказваний. Конечно, всё сказанное им надо было воспринимать с учетом доброго количества прекрасной водки под черную икру. Тем не менее в искренность его я поверил: мы наносим военным, их бюджету, их миропредставлению настоящий удар. Придёт время и это скажется.
Надо сказать, что и дома нас тоже довольно многие встретили без особого восторга. В перерыве одного из заседаний в ВПК, где мне довелось присутствовать, тогдашний председатель Смирнов, в перерыве мне бросил: «Ну чего Вы вылезаете, занимались бы себе дома спокойно своей наукой, а то на весь мир растрезвонили. Без Вас астроному и не поверили бы». Эта была правда – наши расчёты, сделанные независимо были важнейшим аргументом противников ядерной войны. И в генштабе я слышал нечто подобное. И не только там. И даже на мои предложения о том, что надо начинать думать по иному и искать альтернативы старым принципам, сообразные современным знаниям, встречались с кривыми усмешками – а что можно ожидать от этих ничего не понимающих штатских.
Я всегда сторонился и не любил диссидентов. Но неожиданный удар я получил и со стороны их противников на круглом столе в журнале Наш Современник. Там я был обвинён в антипатриотизме. Как много всего скрывается за одним и тем же словом!
Наше прекрасное пребывание в Мексике завершил совершенно анекдотический эпизод.
Мы жили в очаровательной двухэтажной гостиннице с внутренним испанским двориком. Каждое утро в это дворик выносили компанию симпатичных попугаев – ночи там холодные и на ночь их уносили в дом. Они целый день трепались на своем , вероятнее всего, попугаечьем варианте испанского языка, хотя иногда произносили и нечто англосаксонское. Одному из этой компании я, вероятно, приглянулся и он решил со мной завести дружбу. Когда я выходил во дворик, то он начинал махать крыльями и произносить нечто похожее на русские ругательства. Меня такие ассоциации вполне устраивали и я всегда подходил к клетке, давал ему что то вкусненькое и произносил одну и ту же фразу:" Скотинка, хорошая зеленая скотинка". Попугай успокаивался и внимательно меня слушал, заглядывая в рот.
Через некоторое время после моего отъеда в Москву, в ту же гостинницу поселили какого то высокопоставленного советского чиновника или даже министра. Но облик гостя, вероятно, чемто напоминал мой. Во всяком случае, так показалось моему знакомому попугаю и он стал приветстввовать нашего чиновного гостя по своему, по попугаиному – стал махать крыльями и отчетливо произносить по русски:"Скотинка, хорошая зеленая скотинка". Увы, наша высокопоставленная персона не поняла прелести истинной симпатии, которую проявил мой знакомый попугай и даже пожаловался послу. Как мне сказали – пришлось менять гостинницу, переучивать попугая не всем дано!
Гибель Александрова и конец сказки
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульете».
Так и финал нашей многообещающей работы был омрачен целым рядом печальных и трагических обстоятельств.
Уже отказ Свирежева участвовать в работе существенно сужал наши возможности. Его заменил А.М. арко. При всем моём уважении и симпатии к Александру Михаиловичу и мою к нему благодарность, полной замены не произошло.
Но основной удар был нанесен извне. В 85-ом гоу погиб Володя Александров. Это трагичная и малопонятная история. Будучи на конференции в Испании, Володя вечером накануне своего отлета из Мадрида вышел из гостинницы прогуляться и... пропал. Вещи деньги, которых у него оказалось немало, все осталось в номере гостинницы. В его поисках участвовало много разных организаций. Судя по всему весьма активно действовала и испанская служба. Через год испанцами было официальнео заявлено, что границы Испании Александров не пересекал. И всё – на этом расследование закончилось! Занимались делом Александрова и журналисты Бельгии, США... Определенные усилия приложили и наши американские коллеги, но тайна исчезновения Володи остается тайной и поныне. У меня на этот счет есть и своя версия. Вот она.
Я думаю, почти уверен, что во всей этой трагедии основная роль принадлежит спецслужбам. Но кто здесь сыграл финальную роль, КГБ или ЦРУ – на этот вопрос ответа у меня нет.
Я сам и люди, с которыми мне приходилось работать много ездили за границу и оказывались, порой в обществе персон и в местах, представлявших определенный интерес для наших спецслужб. И их представители не редко обращались к нам с теми или иными, как правило, пустяковыми просьбами. Тем не менее, я вседа избегал их выполнять, ибо за А следует, чаще всего Б. А после моей «дружбы» с полковым «особняком» я старался быть от этих служб подальше, хотя и понимал, что любому государству они необходимы. И не раз я предупреждал кое кого из моих коллег, чтобы они не брали на себя каких либо обязательств, выходящих за рамки официальных требований. Что касается Володи, то с ним на эту тему у меня был разговор особый. Он был нашим представителем в работах с американцами. А работали мы тогда вместе с Ливерморской лабораторией – организации достаточно закрытой. Семинары я старался проводить в Москве, но приходилось иногда ездить и туда, в Ливермор, в святая святых: там работал сам Теллер.
А Володя, благодаря своей раскованности, своему характеру, своему техасскому сленгу был со всеми нашими заокеанскими коллегами «в друзьях». Так, например, он никогда не останавливался в гостиннице, а жил, порой по несколько недель, у кого -нибудь из своих приятелей. Поэтому ему было доступнее многое из того, что было заведомо недоступно остальным визитёрам. И зная наши порядки, я был абсолютно убежден, что он не остался вне поля зрения наших органов разведки. Потому я и говорил с ним и предупреждал его. Но зная легкомысленность Володи и его уверенность в себе, я думаю, что он не отказал им в каких то просьбах.
Один американский профессор, очень доброжелательно ко мне расположенный, както сказал мне о том, что в Соединенных Штатах есть люди, которым очень не нравятся наши контакты с Ливермором. Нет, не сам факт сотрудничества, а характер личных взаимоотношений. Это было не задолго до трагедии и я рассказал Володе об этом разговоре, называя всё своими именами. Но, видимо, было уже поздно. Вскоре после исчезновения Александрова Е.П. Велихов спросил меня о том, как продолжаются наши контакты с Ливермором. Я сказал – все кончено. «надо продолжать и восстанавливать утерянные связи – не сошёлся же свет на Александрове». А он как раз и сошёлся. Контакты всегда очень персонафицированны. И ипосле трагедии с Александровым, они оказались раз и на всегда разрушенными. И тем не менее я не хочу обвинять ЦРУ, поскольку нетрудно придумать ситуации, в которых Александров мог стать лишней фигурой, мешавшей и нашей разведке. Одним словом убрали Володю совершенно профессионально, причем в центре города. Кто кроме спецслужб мог это сделать? И кому он ещё мог быть нужным?
После происшедшей трагедии лаборатория Александрова стала распадаться. Правда мы еще сумели сделать несколько хороших дел. Была международная конференция в Хельсинки, где мы с А.М. Тарко довольно удачно выступили, были и некоторые расчёты, которые получилим международный резонанс. Особенно удачным оказался расчёт, проделанный с помощию модифицированной системы, проведенный В. П.Пархоменко и А.А.Мочаловым. В начале 50-х годов американские генералы всерьёз продумывали уелесообразность превентивного ядерного удара по городам Союза. Предполагалось сбросить на 500 или 700 городов – было несколько сценариев, ядерные бомбы того типа, которые были сброшены на Хиросиму. Судьба наших городов была, более или мене очевидна. Но было интересно понять общепланетарные последствия. Эффекта настоящей ядерной зимы в таких ситуациях не возникло, хотя, конечно, определённые климатические сдвиги произошли бы. Самое интересное заключалось в другом. Когда было посчитано распределение выпавших радиоактивных осадков (йода и стронция), то оказалось, что на территорию США, т.е. страны-агрессора выпало бы не менее 20 чернобыльских доз этих радиоактивных материалов.
Несмотря на эти отдельные успехи работа в области глобальных проблем стала замирать, да и финансирование стало совсем иным. Тут еще сильно осложнились мои отношения с Дородницыным и я понял, что мне необходимо расстаться с институтом, в котором я проработал больше 30 лет. Вышедшее постановление об статусе советников, позволявшее членам Академии, при уходе в отставку, сохранять свою заработную плату, решало тогда все проблемы финансового плана: я мог, сидя дома и не думая о заработке заниматься теми научными вопросами, которые меня интересовали.
Я понимал, что вступаю в новый период свой жизни, организация которой будет совершенно непохожа ни на что предыдущее. И, честно говоря, я его побаивался, побаивался изменения своего служебного и общественного статуса – во всяком случае, не без волнения я передал Президенту Академии Г.И.Марчуку, мое заявление об отставке. Я очень благодарен моей жене, которая меня поддрержала в моем трудном решении. Теперь я понимю, что это был единственный выход из того тупика, в котором я очутился в 85-ом году.
Мне шёл шестьдесят восьмой год, но я себя чувствовал вполне работоспособным. Более того, у меня была целая программа, основные контуры которой я наметил ещё в начале 70-х годов. Но в неё приходилось вносить принципиальные изменения, поскольку она была расчитана на целый коллектив, на проведение множества компьютерных экспериментов, а теперь я лишался и коллектива и самой возможности использовать большую вычислительную машину. Расчитывать я мог только на себя.
Так и финал нашей многообещающей работы был омрачен целым рядом печальных и трагических обстоятельств.
Уже отказ Свирежева участвовать в работе существенно сужал наши возможности. Его заменил А.М. арко. При всем моём уважении и симпатии к Александру Михаиловичу и мою к нему благодарность, полной замены не произошло.
Но основной удар был нанесен извне. В 85-ом гоу погиб Володя Александров. Это трагичная и малопонятная история. Будучи на конференции в Испании, Володя вечером накануне своего отлета из Мадрида вышел из гостинницы прогуляться и... пропал. Вещи деньги, которых у него оказалось немало, все осталось в номере гостинницы. В его поисках участвовало много разных организаций. Судя по всему весьма активно действовала и испанская служба. Через год испанцами было официальнео заявлено, что границы Испании Александров не пересекал. И всё – на этом расследование закончилось! Занимались делом Александрова и журналисты Бельгии, США... Определенные усилия приложили и наши американские коллеги, но тайна исчезновения Володи остается тайной и поныне. У меня на этот счет есть и своя версия. Вот она.
Я думаю, почти уверен, что во всей этой трагедии основная роль принадлежит спецслужбам. Но кто здесь сыграл финальную роль, КГБ или ЦРУ – на этот вопрос ответа у меня нет.
Я сам и люди, с которыми мне приходилось работать много ездили за границу и оказывались, порой в обществе персон и в местах, представлявших определенный интерес для наших спецслужб. И их представители не редко обращались к нам с теми или иными, как правило, пустяковыми просьбами. Тем не менее, я вседа избегал их выполнять, ибо за А следует, чаще всего Б. А после моей «дружбы» с полковым «особняком» я старался быть от этих служб подальше, хотя и понимал, что любому государству они необходимы. И не раз я предупреждал кое кого из моих коллег, чтобы они не брали на себя каких либо обязательств, выходящих за рамки официальных требований. Что касается Володи, то с ним на эту тему у меня был разговор особый. Он был нашим представителем в работах с американцами. А работали мы тогда вместе с Ливерморской лабораторией – организации достаточно закрытой. Семинары я старался проводить в Москве, но приходилось иногда ездить и туда, в Ливермор, в святая святых: там работал сам Теллер.
А Володя, благодаря своей раскованности, своему характеру, своему техасскому сленгу был со всеми нашими заокеанскими коллегами «в друзьях». Так, например, он никогда не останавливался в гостиннице, а жил, порой по несколько недель, у кого -нибудь из своих приятелей. Поэтому ему было доступнее многое из того, что было заведомо недоступно остальным визитёрам. И зная наши порядки, я был абсолютно убежден, что он не остался вне поля зрения наших органов разведки. Потому я и говорил с ним и предупреждал его. Но зная легкомысленность Володи и его уверенность в себе, я думаю, что он не отказал им в каких то просьбах.
Один американский профессор, очень доброжелательно ко мне расположенный, както сказал мне о том, что в Соединенных Штатах есть люди, которым очень не нравятся наши контакты с Ливермором. Нет, не сам факт сотрудничества, а характер личных взаимоотношений. Это было не задолго до трагедии и я рассказал Володе об этом разговоре, называя всё своими именами. Но, видимо, было уже поздно. Вскоре после исчезновения Александрова Е.П. Велихов спросил меня о том, как продолжаются наши контакты с Ливермором. Я сказал – все кончено. «надо продолжать и восстанавливать утерянные связи – не сошёлся же свет на Александрове». А он как раз и сошёлся. Контакты всегда очень персонафицированны. И ипосле трагедии с Александровым, они оказались раз и на всегда разрушенными. И тем не менее я не хочу обвинять ЦРУ, поскольку нетрудно придумать ситуации, в которых Александров мог стать лишней фигурой, мешавшей и нашей разведке. Одним словом убрали Володю совершенно профессионально, причем в центре города. Кто кроме спецслужб мог это сделать? И кому он ещё мог быть нужным?
После происшедшей трагедии лаборатория Александрова стала распадаться. Правда мы еще сумели сделать несколько хороших дел. Была международная конференция в Хельсинки, где мы с А.М. Тарко довольно удачно выступили, были и некоторые расчёты, которые получилим международный резонанс. Особенно удачным оказался расчёт, проделанный с помощию модифицированной системы, проведенный В. П.Пархоменко и А.А.Мочаловым. В начале 50-х годов американские генералы всерьёз продумывали уелесообразность превентивного ядерного удара по городам Союза. Предполагалось сбросить на 500 или 700 городов – было несколько сценариев, ядерные бомбы того типа, которые были сброшены на Хиросиму. Судьба наших городов была, более или мене очевидна. Но было интересно понять общепланетарные последствия. Эффекта настоящей ядерной зимы в таких ситуациях не возникло, хотя, конечно, определённые климатические сдвиги произошли бы. Самое интересное заключалось в другом. Когда было посчитано распределение выпавших радиоактивных осадков (йода и стронция), то оказалось, что на территорию США, т.е. страны-агрессора выпало бы не менее 20 чернобыльских доз этих радиоактивных материалов.
Несмотря на эти отдельные успехи работа в области глобальных проблем стала замирать, да и финансирование стало совсем иным. Тут еще сильно осложнились мои отношения с Дородницыным и я понял, что мне необходимо расстаться с институтом, в котором я проработал больше 30 лет. Вышедшее постановление об статусе советников, позволявшее членам Академии, при уходе в отставку, сохранять свою заработную плату, решало тогда все проблемы финансового плана: я мог, сидя дома и не думая о заработке заниматься теми научными вопросами, которые меня интересовали.
Я понимал, что вступаю в новый период свой жизни, организация которой будет совершенно непохожа ни на что предыдущее. И, честно говоря, я его побаивался, побаивался изменения своего служебного и общественного статуса – во всяком случае, не без волнения я передал Президенту Академии Г.И.Марчуку, мое заявление об отставке. Я очень благодарен моей жене, которая меня поддрержала в моем трудном решении. Теперь я понимю, что это был единственный выход из того тупика, в котором я очутился в 85-ом году.
Мне шёл шестьдесят восьмой год, но я себя чувствовал вполне работоспособным. Более того, у меня была целая программа, основные контуры которой я наметил ещё в начале 70-х годов. Но в неё приходилось вносить принципиальные изменения, поскольку она была расчитана на целый коллектив, на проведение множества компьютерных экспериментов, а теперь я лишался и коллектива и самой возможности использовать большую вычислительную машину. Расчитывать я мог только на себя.