Морис Роллина. Неврозы. Книга стихотворений

Морис Роллина
Неврозы
Книга стихотворений
(1883)

   В оформлении использованы работы Марии Казанской
 
   Редакционная коллегия серии:
   Е. Витковский
   В. Вотрин
   Т. Горяева
   А. Гришин
   В. Емельянов
   О. Кольцова
   М. Леонов
   В. Резвый
 

 

Предисловие к смерти

   И если смерть страшна, то жизнь еще страшней.

Леконт де Лиль

   Мориса Роллина родился 29 декабря 1846 г. в древнем, но мало кому за пределами Франции известном городке Шатору, расположенном близ дороги, ведущей из Парижа в Тулузу. Возникший не позднее Х века, к середине XIX века он вмещал в себя около пятнадцати тысяч жителей, да и теперь число таковых до пятидесяти тысяч не доходит. Таких городов во Франции сотни. Правда, этот город был родиной наполеоновского маршала Анри Бертрана, а позднее дал миру великого актера Жерара Депардье, но провинция есть провинция. Хотя отец юного Мориса и был крупным (по местным масштабам) политиком, хотя и был знаком с Жорж Санд, но особых лавров юному – пусть даже и талантливому – юноше судьба не сулила. Внешностью, впрочем, природа его не обидела: черноволосый, худощавый, слегка инфернальный красавец, к тому же музыкант и поэт (стихи он стал писать очень рано) – Роллина, конечно, производил впечатление на окружающих. И оставаться в провинциальном Шатору ему никак не хотелось. Роль сыграло и то, что благодаря семейным связям ему выпала возможность прочесть свои, очень юношеские, стихи Жорж Санд, и она убедила его продолжать занятия в этой области. Похоже, что на седьмом-восьмом десятке писательница сохраняла изрядную остроту ума и умела видеть то, что современники разглядели лишь через много лет после ее смерти.
   Довольно рано Мориса Роллина начали преследовать удары судьбы, касавшиеся его самого, а чаще – его близких родственников. С 1866 г. смерть входит в дом большого семейства Роллина: сперва умирает двоюродный брат Мориса, Андре Бриду; 13 августа 1867 г., после короткой болезни, умирает отец. Начиная со следующего года, неврозы и головные боли мучат и самого поэта: они во многом определят всю его дальнейшую жизнь. Значительно позже происходит событие, оставившее в душе и поэзии Роллина наиболее страшный отпечаток: в 1876 г. в припадке безумия покончил с собой его брат Эмиль. Эти травмы пока что оставляют след не столько в творчестве поэта, сколько в его душе, но тень смерти всегда будет сопровождать его.
   По окончании университета, ничем еще не связанный в жизни, Морис Роллина решил последовать завету не так давно ушедшей Жорж Санд. Правда, она советовала ему писать стихи для детей (да он и писал изредка нечто подобное, даже в «Неврозах» мы найдем такие образцы, особенно в третьей их части). Опережая события на много лет, скажем, что книгу стихотворений именно и только для детей Роллина тоже издал: «Книга природы» (1893). Но кто помнил бы ее нынче, если бы не успех десятью годами ранее?..
   Служа на мелких юридических должностях в мэрии Шатору, наезжая по делам в Орлеан, изредка бывая в Париже, Роллина словно готовился к чему-то. В то время он один, пожалуй, только и мог смутно предвидеть, сколь «макабрной» станет его поэзия, сколь близка окажется она живописи его бельгийского современника, Фелисьена Ропса, человека, отвергнувшего все границы дозволенного и недозволенного и тем вошедшего в мировое искусство. Хотя, конечно, в душе Роллина оставался уроженцем благодатной, безраздельно-деревенской сельской Франции.
   Юный нотариус (профессия передалась по наследству от отца), а после окончания университета – адвокат перебрался в Париж и устроился на совершенно не престижную чиновничью работу, но престижна такая работа или нет – похоже, будущий автор «Неврозов» не задумывался вовсе. Теперь он жил в Париже и мог свести концы с концами. В 1877 г. Роллина выпустил первый сборник стихотворений «На вересковых пустошах» (не вызвавший у критики никакого интереса), 19 января 1878 г. женился на некоей Мари – по имеющимся сведениям, женщине обеспеченной – и переселился почти в центр Латинского квартала, на улицу Сен-Жермен, поближе к искусству и к средоточию парижской богемы. Неуспех первой книги, похоже, нимало его не уязвил: теперь он как бы сбросил с плеч весь груз провинциального сочинительства и решительно приступил и к «жизнестроительству» судьбы, и к освоению совершенно нового для него стиля поэзии. Безусловно, на поэзию Роллина оказали влияние и до конца жизни сопровождали его творчество две великие тени недавнего прошлого – Шарля Бодлера и открытого Бодлером Эдгара По. Десять лет минуло в год издания «Вересковых пустошей» со дня смерти автора «Маяков» и «Альбатроса», и дух его поэзии отчасти воскрес в творчестве Мориса Роллина именно после этой даты. Не столько намеренной была эта реинкарнация, сколько неизбежной. Над всей французской поэзией XIX века все еще безраздельно царил состарившийся титан Виктор Гюго, и столь же незыблемой была слава лучшего из учеников Гюго, главы «Парнаса» Леконта де Лиля. Не зря в почти бесконечной череде посвящений, предваряющих новые стихотворения Мориса Роллина, оба эти имени мы тоже находим, ибо сам Роллина относился скорее все же к «парнасцам», чем к «проклятым».
   11 октября 1878 г. Эмиль Гудо (1849–1906) основал в Париже кружок, быстро вобравший в себя до трехсот пятидесяти участников: поэтов, художников, артистов, студентов и др. Кружок получил странное и для тогдашнего, и для нынешнего слуха название – «Гидропаты». Здесь был и намек на то, что члены этого клуба заболевают, если употребляют как питье воду (альтернативные напитки, напротив, приветствуются), и, возможно, намек на неприязнь к той самой мифически-обобщающей «Гидре» (буржуазии, революции, анархии, плутократии и т.д). Видимо, к той самой «Гидре», у которой, по крылатому выражению З.Н. Гиппиус, есть единственное занятие – «поднимать голову». Скоро смысл названия затерялся; одноименный журнал начал выходить в 1879 г., и до мая 1880 г. вышло тридцать два номера; позже появились еще пять номеров «журнала-преемника» («Tout-Paris»), но к июню 1880 г. журнальная идея, поглощавшая никак не возвращавшиеся средства, угасла. «Гидропаты» перешли в Кафе де ла Рив Гош на бульваре Сен-Мишель, но и там группа не прижилась. Макс Нордау оставил о той поре обстоятельное, хотя и весьма нелестное мнение:
   «В начале восьмидесятых годов в одной из кофеен Латинского квартала, расположенной на набережной Сен-Мишель, ежедневно вечером собиралась группа людей приблизительно одного возраста. Засиживаясь здесь до поздней ночи или до утра, они курили, пили, острили насчет признанных и зашибавших деньги писателей и хвастались собственным изумительным, хотя и никому не ведомым талантом. Ораторствовали главным образом: Эмиль Гудо, болтун, известный только несколькими вздорными шутовскими стихотворениями, Морис Роллина, автор «Неврозов», и Эдмон Арокур, ныне стоящий во главе французских мистиков. Называли они себя «гидропатами», совершенно бессмысленным названием, состоявшим, очевидно, из двух слов: «гидротерапия» и «невропаты». При своей туманности, характеризующей обыкновенно вымыслы слабоумных, оно могло только означать людей не совсем здоровых и нуждающихся в лечении».
   Нордау многого не знал, а многого, вероятно, и не хотел знать. Во времена «гидропатии» Роллина не был еще автором «Неврозов», Эмиль Гудо был известен далеко не только «несколькими…» (и т.д.), а Эдмон Арокур едва ли мог претендовать на звание «главы французских мистиков». Но что были «гидропаты» Максу Нордау – и что им был Макс Нордау?.. «О, святая ненаблюдательность», – как выразился позже В.В. Набоков. «Гидропаты» творили искусство. Нордау творил совсем другое. По его мнению, от «гидропатов» откололись «символисты» (на деле это слово придумал Жан Мореас, извлекший его из знаменитого сонета Бодлера «Соответствия»), а бывшие «гидропаты» (не символисты) стали именовать себя «декадентами». Заметим, что о «романской школе», которая действительно откололась от символистов, о Мореасе и Морисе дю Плесси, Нордау вовсе не говорит.
   18 ноября 1881 г. было оборудовано и открыто для посетителей кафе «Черный кот», звездой которого и стал Морис Роллина. Кафе просуществовало до 1897 г., оставив после себя целую библиотеку воспоминаний, – в нем, по сути дела, зародился и сформировался зрелый французский символизм. Это было уже не слегка карнавальное сообщество гидропатов. «Черный кот» начал и, по мнению многих, окончил целую эпоху в искусстве. Стоит вспомнить, что для поддержки престижа кафе-кабаре его основатель, Родольф Салис, с января 1882 г. по сентябрь 1897 г. выпускал журнал «Черный кот»; вышло 810 (!) номеров, и участниками журнала были именно посетители знаменитого «притона» (страшно подумать: в комнате, отведенной под варьете, стоял запрещенный в те годы инструмент – фортепьяно!).
   Здесь бывали чуть ли не все литературные знаменитости того времени – от Леконта де Лиля до Мопассана, от Поля Верлена до Августа Стриндберга, не говоря уже о художниках и артистах. Многие приезжали сюда послушать, как человек с гривой черных волос садится за рояль и поет собственные стихи, притом чаще всего объявляя, кому из присутствующих эти стихи посвящены. Нечего и говорить, что это был Морис Роллина, прижившийся здесь с первых дней бывший «гидропат». И его пение как стихов обожаемых Леконта де Лиля и Бодлера, так и своих собственных вызывало интерес и одобрение у совершенно разных ценителей искусства, среди которых и престарелый Виктор Гюго, и Сара Бернар, и даже Оскар Уайльд (чьи стихи Роллина тоже пел за роялем). Всех, кто общался с ним, можно не перечислять: их имена читатель найдет в посвящениях к стихам этой, главной книги Мориса Роллина – «Неврозы», вышедшей в начале 1883 г. в издательстве Жоржа Шарпантье, продолжателя традиций своего знаменитого отца Жерве Шарпантье. Книга получилась недорогая и хорошо изданная.
   Уже после издания «Неврозов» вышел в свет нотный альбом Роллина «Десять новых мелодий» (1886): это был след успеха Роллина-артиста в салоне Сары Бернар. При отсутствии звукозаписывающей аппаратуры подобные издания приносили куда большую известность, чем мы в силах теперь представить. Барбе д'Оревильи считал, что во Франции появился поэт «больше, чем Бодлер» (даже сравнивал «бархатного Дьявола» Бодлера со «стальным Дьяволом» Роллина, причем отдавал предпочтение второму). Кто-то презрительно именовал Роллина «маленьким Бодлером»… Но родство было очевидно: преемственность от Бодлера к Роллина признавалась и друзьями, и врагами, и им самим. Что же до мнения врагов – ну, назвал же Поль Клодель Райнера Марию Рильке «немецкой посредственностью». Это не убавило величия Рильке и не принесло равноценной мировой славы Клоделю. Литература хранит все; в ней всегда найдутся и почитатели, и хулители. Доброе столетие должно было пройти, чтобы читатели, скажем, заметили совершенно очевидное влияние поэзии Роллина на Огюста Родена: одни лишь «Граждане Кале» могли бы служить постскриптумом к «Неврозам» Роллина.
   Нельзя сказать, что «Неврозы» превратились во вторые «Цветы зла» (хотя Роллина и входит теперь во Франции в обязательную школьную программу): не случилось ни судебного процесса с изъятием неугодных цензуре Второй Империи стихотворений, ни превращения Роллина в нового идола парижской богемы. Проще и короче всех выразился друг Роллина, Барбе д'Оревильи: «Надо признать, что у нас появился еще один современный поэт». И то, что у этого поэта на многие десятилетия сложился круг поклонников, ставящих его выше Бодлера и Эдгара По, положения не изменило. До литературных ли скандалов было тогдашнему президенту Третьей Республики Жюлю Греви, любой ценой стремившемуся остаться у власти после выборов?.. Выйди «Цвета Зла» в эти времена – суда бы тоже не было. Однако именно скандал, а отнюдь не поэтический дар, привлек внимание французов к Бодлеру в конце 1850-х. Из череды таких скандалов история литературы во многом и состоит (вспомним ссылку Овидия и бегство Данте), но… в крайнем случае можно ведь обойтись и талантом. Без скандалов. Будет меньше славы и меньше денег, а вот насчет доли в бессмертии и безвременье – все сказано в знаменитом стихотворении К.К. Случевского: она равна для Прометея и для коллежского асессора. Однако поэт и книга – предметы все же разные. Президента Греви сейчас помнят во Франции хуже, чем Бодлера. Даже хуже, чем Мориса Роллина. Кто припомнит, что Греви ушел в отставку из-за махинаций зятя? Зато ценители Роллина хорошо помнят все детали его трагической биографии.
   В «Неврозах» общим счетом 206 стихотворений; это большая книга, написанная в довольно короткий срок. В целом поэтика Роллина здесь ближе к Эдгару По, чем к Бодлеру. Кстати, Бодлер провел шестнадцать лет, занимаясь переводами Эдгара По, но его переводы, согласно французской традиции, сделаны прозой. Между тем, сделанный Роллина рифмованный и сохраняющий большинство особенностей оригинала перевод эдгаровского «Ворона» наводит на мысль, что влияние было прямым, а не опосредованным. Еще в большей степени важна для Роллина старинная классическая французская традиция, восходящая к временам, предшествовавшим «Плеяде», традиция Вийона и Маро, если не более ранняя (Дешан и т.д.). Воздав дань сонетам (как же без них?), сочинив многочисленные рондо (рондели, по иной терминологии – статичная форма в 13 строк с несколькими внутренними рефренами, некогда буйно расцветшая в творчестве современника Вийона, герцога Карла Орлеанского), Роллина – по следам выдающегося предшественника, Теодора де Банвилля (1823–1891) – прицельно работает в канонизированном веками жанре «французской баллады с посылкой». Притом успешно воскрешает форму еще более сложную – «королевскую песнь», не ту, которой написаны почти все баллады Вийона, а иную – «двойную балладу». Если первая форма строилась на трех рифмах, пронизывающих три восьмистишия и четверостишие посылки, то удлиненная – на пяти рифмах при трех строфах по 10 или 11 строках в каждой плюс пятистрочная посылка. Таких баллад в «Неврозах» двенадцать, есть в книге и два образца еще более сложной формы, известной как настоящая «королевская песнь»: пять строф на пяти рифмах и пятистрочная посылка («Исцеленное сердце» и «Волчий вожак»). Заметим, ничего подобного в первой книге Роллина не было. Помимо человеческой и духовной зрелости, Роллина проявил себя в «Неврозах» как виртуоз формы и композиции: расположение баллад, сонетов, ронделей и «королевских песен» в книге глубоко продумано. Поневоле кажется, что лишь присущее чувство меры не позволило автору включить в книгу еще больше этих баллад и «королевских песен». Заметим, преобладают они в третьей, самой светлой части «Неврозов» («Прибежища»). Роллина составляет книгу так, чтобы стихотворения прилегали друг к другу, образуя нечто вроде маленьких циклов: друг за другом следуют «Шопен – Эдгар По – Бальзак»; далее – «Губы» – «Губы млеющие»; «Песня о глазах» – «Девичий взор»; «Котенок» – «Мышонок»; «Молоко для змея» – «Змеи» и т.д. Каждый, кому доводилось составлять свою или чужую поэтическую книгу, знает, как нелегко «сцепить» стихи подобным образом, превращая их из «сборника» в нечто целостное. Так составил свои «Цветы Зла» Шарль Бодлер. Так составил свои «Неврозы» Морис Роллина. Даже в богатейшей французской поэзии конца XIX века подобные книги можно сосчитать по пальцам; сюда добавятся все три прижизненных книги Леконта де Лиля, «Мудрость» и «Любовь» Верлена, «Желтая любовь» Тристана Корбьера, – список можно продлить, но весьма скоро он оборвется.
   «Королем макабра» Роллина был объявлен вполне заслуженно, но в этом содержалась лишь часть истины, отражавшая впечатление от его самых знаменитых стихотворений. Кстати, они были первыми переведены на русский язык – «Магазин самоубийств», «Чудовище», «Лунатик», «Маниак» и т. д. Чуть ли не столько же внимания уделял Роллина любимой им сельской жизни, местам к югу от Орлеана: он мастерски писал о море и о многом, что видел своими глазами. О литературе же им не сказано почти ничего, за несколькими очевидными исключениями: иной раз он иронизировал над Лафонтеном (даже стихи ему посвящал), выворачивая сюжеты баснописца наизнанку. Но вот парнасский гигантизм Адамастора (у Лакоссада), мифологические образы Кентавра и Ехидны (у Леконта де Лиля), Нееры и Титиры (у Луи Буйе) – все это в поэтике «Неврозов» немыслимо. Единственной реальностью для Роллина были взаимопроникающие жизнь и смерть, – был ли это хорошо знакомый нам по Тургеневу «серийный убийца» Тропман, «похороненный заживо» (прямиком попавший к нему из навязчивого бреда Эдгара По), или целая череда душевнобольных, одержимых маниакальными психозами: то это чье-то страстное желание увидеть мелькнувший под одеждой скрытый протез, то истерическая idée fxe палача, ждущего падения очередной головы в корзину, то человек, бреющийся опасной бритвой и как высшего счастья в жизни взыскующий мига, когда он наконец-то перережет себе глотку. Словом, весь образный ряд составляют те, кого из-за той или иной аномалии вылавливало из человеческой толпы более чем внимательное к таким вещам творческое око Мориса Роллина.
   В ХХ веке появилась возможность разобраться в его психике. Как через сто лет после смерти знаменитого доктора Джонсона наука определила, что с детства прославленный «великий хан английской литературы» страдал и теперь неизлечимым синдромом Жиля де ля Туретта, чем и было обусловлено его доходящее до вандализма хамство и с ближними и с дальними, – так есть основания думать, что психика Мориса Роллина была затронута некоторыми впечатлениями, которые в XXI веке подавляются разве что с помощью сильных транквилизаторов. Поэзия Роллина, его страстная любовь к метонимии, выдает автора с головой. Роман Якобсон связывал метафору и метонимию с двумя полюсами афазии – расстройствами селекции и комбинации – и приводил в пример Глеба Успенского как писателя метонимического. Морис Роллина – куда более явственно метонимический поэт. Все эти его губы, зубы, волосы, груди, глаза и другие части тела, оторванные от их носителей, очень выпукло показывают его как поэта антиметафорического. Его призраки и даже Дьявол – ни в какой степени не родственники Дьяволу Леконта де Лиля, оплакивающему собственную кончину, они не служат воплощением вселенского Зла, не являются аллегорией: они почти материальны. Вся поэзия Роллина – о жизни и смерти, ничего не символизирующих и связанных между собой как сообщающиеся сосуды. Роллина кажется певцом ужасов и смерти лишь тем, кто знакомится с его творчеством по хрестоматиям, куда, само собой, попадают вещи, наиболее бьющие по нервам. Сейчас читатель получает возможность прочесть его главную книгу целиком – и самостоятельно решить, что это за поэт.
   Многое в его поэзии «чужое», или, как говорили при советской власти блюстители соцреализма (дабы поспокойнее выгнать автора из редакции, а лучше – отбить у него охоту к писанию вовсе) – «вторичное». Однако лишь в насмешку можно считать вторичными доставшиеся Морису Роллина в наследство от Бодлера кота и курительную трубку, суккуба (из «Метаморфоз вампира») и парижские дожди (из «Туманов и дождей»). Правда, иной раз кажется, что Роллина своего учителя пародирует (как пародировал Лафонтена); чего стоит один лишь ревнивый кот, рвущий когтями в клочья грудь возлюбленной лирического героя – ведь в подобной ситуации у Бодлера (в «Мученице») на постели лежит просто обез главленный женский труп. Роллина никого не хочет напугать, но неизбежно проговаривается о своих собственных болезненных видениях и страхах. Отсюда и название книги – «Неврозы», данное столь точно, что без него (или без них?) книга, видимо, никогда не возникла бы.
   У Роллина, безусловно, был не только собственный круг чтения, но и свои кумиры. Отчасти список их приоткрывает опубликованное лишь в 1919 году, через 16 лет после смерти поэта, стихотворение «Метеоры» – написанное не под влиянием Бодлера, но созданное как полная имитация знаменитых «Маяков», одного из первых стихотворений в «Цветах зла». Однако там, где Бодлер перечислил восемь имен художников и скульпторов, озаривших своим творчеством сумрак Европы (Рубенс, Леонардо да Винчи, Рембрандт, Микеланджело, Пюже, Ватто, Гойя, Делакруа), Роллина идет много дальше: он перечисляет французских писателей XIX века, в своем творчестве ставших воплощением благородного галльского духа. Он не скупится в перечислении, он называет шестнадцать имен поэтов и прозаиков (вдвое больше, чем перечислил Бодлер): Виктор Гюго, Огюст Барбье, Альфонс де Ламартин, Александр Дюма, Оноре де Бальзак, Жорж Санд, Альфред де Мюссе, Альфред де Виньи, Теофиль Готье, Луи Буйе, Гюстав Флобер, Шарль Бодлер, Пьер Дюпон, Барбе д'Оревильи, Теодор де Банвилль, Леконт де Лиль. Список далеко не случаен: более чем с половиной этих писателей Роллина общался лично, а если не общался, то на его книжной полке их произведения наверняка стояли, и они безусловно оказали на него творческое влияние. При жизни это стихотворение Роллина не публиковал – да и писал его, похоже, для себя. Но достоянием читателей оно стало уже почти сто лет назад, и при необходимости по нему – пусть пунктирно – можно прочесть курс французской литературы середины XIX века.
   Однако что-то переломилось в жизни Роллина именно тогда, в год его короткого триумфа, когда он и его подруга до конца дней, актриса Сесиль Пуэтр (сценическое имя по выступлениям во все том же бессмертном «Черном коте» – Сесиль де Гурне), переселились в деревню Фреслин в центральной Франции, в долину реки Крез, столь часто упоминаемой в его стихах. (Годом раньше от Роллина ушла жена; есть основания думать, что так было лучше для обоих: «король макабра», звезда кабаре, этой женщине в мужья не годился.) С тех пор поэт живет не то чтобы в родных краях, но совсем недалеко от них. Кому теперь не знакомы пейзажи Фреслина, где подолгу жил и писал с натуры современник Роллина Клод Моне? По меньшей мере двадцать три картины Моне создал именно там, а некоторые, кстати, сам подарил семье Роллина в конце февраля 1889 г. Поэт и художник довольно часто виделись в крошечном городке, славном и по сей день двумя сохранившимися церквями XV века. Материальное положение поэта ухудшилось, но в провинции и денег требовалось куда меньше. Любимым занятием Роллина стала рыбная ловля; сохранилась его фотография с удочками в руке, а на похоронах его, по легенде, на извечный вопрос «Кого хоронят?» кто-то всерьез ответил: «Известного рыболова».
   Иногда Роллина бывает в Париже. Его новые книги – «Бездна» (1886) и др. – выходят и раскупаются, но никогда им не было суждено достигнуть популярности «Неврозов». Очевидное тому доказательство: решительно все переводы лучших русских поэтов из Роллина – переводы И. Анненского, В. Брюсова, Б. Лившица, В. Эльснера, Г. Шенгели, как и постсоветские работы М. Яснова, Е. Гречаной и др. – все до единого представляют собой переложения того, что некогда вошло в «Неврозы». Но для бессмертия и одной книги более чем достаточно.
   Провинциальное счастье и семейная идиллия Роллина длились немало – два десятилетия, но всему когда-то приходит конец. В последних стихотворениях Роллина вернулся к прежним макабрным сюжетам, а жизнь со смертью, словно в качестве иллюстрации к пословице «Не буди лихо – пусть лежит тихо», предъявили поэту такой сценарий, какой и в его стихах найти сложно. В конце лета 1903 г. жену Роллина, любимую Сесиль, покусала бешеная собака, от чего бывшая звезда «Черного кота», как принято считать, и скончалась 24 августа. «Бешенство» по-старинному – «гидрофобия», «водобоязнь». Как тут не вспомнить общество «гидропатов», весело заседавших в Париже за столиками в кафе четвертью века раньше. Судьба иной раз посылает человеку шутки не самого лучшего тона. От бешенства, как известно, не выздоравливают. Своевременная вакцинация такую смерть предотвращает; в 1903 г. вакцина против бешенства уже существовала – в 1885 году ее успешно применил Пастер. Время как будто было… но, очевидно, выпал Сесиль неудачный жребий: в наиболее скверных случаях хватает и десяти дней от момента укуса до смерти в страшных мучениях, которые нет нужды описывать.
   Для Мориса Роллина все на этом свете кончилось: без Сесиль ему не нужны были ни жизнь, ни поэзия. Дважды он покушался на самоубийство; все кошмары, пришедшие к нему извне и выплывшие из подсознания, встали вокруг него стеной. Наконец, 21 октября он был доставлен в клинику доктора Моро в Иври-Сюр-Сен, недалеко от неоднократно упоминаемой в его стихах психиатрической больницы Бисетр (для француза – нечто вроде «Бедлама» для англичанина), где поэт скончался 26 октября, как считалось – от рака. Был ли это рак, или приступ «нервной горячки» (как говорили в прошлом), или же и то и другое – уже не важно. Свою любимую Сесиль Морис Роллина пережил лишь на два месяца; умер он, похоже, от невозможности, бессмысленности дальнейшей жизни. Жизнь без Сесиль была страшней для него, чем гибель, и милосердная смерть поставила точку в этом послесловии. Похоронен поэт на кладбище Сен-Дени в родном Шатору.
   Поэзия Роллина после этого не умерла. Постепенно вышли в свет его новые, не изданные ранее книги – «Размышления» (1904), «Звери» (1911), «Конец трудов» (1919). Именно в последней книге находим мы заветные «Метеоры», которые при жизни поэт, насколько нам известно, печатать не рискнул. Однако время проходит, сменяется поколение за поколением, каждое страдает своими (часто вовсе не новыми) «неврозами», а «Неврозы» Роллина и память об их авторе продолжают жить. В 1925 г. было основано существующее по сей день «Общество друзей Мориса Роллина», его стихи переиздаются, служат темой для диссертаций; наконец, его имя носят во Франции школы и колледжи. Стихи Роллина переведены на многие языки мира. Например, поэт Филипп Хигсон перевел сто стихотворений из «Неврозов» (т.е. почти половину книги) на английский язык; это издание 2003 г. – ровно сто лет прошло со дня смерти поэта из Шатору – уже стало библиографической редкостью. Поэзия Роллина продолжает жить и в XXI веке, и далеко не только во Франции, но полное издание «Неврозов» за ее пределами, насколько нам известно, предпринимается впервые.