Того, кто много читает, не минует искушение самому взять в руки перо. Большинство начинает со стихосложения. Стихи это звучная, звонкая форма литературы. В хороших стихах всегда звучит музыка, тогда как в прозе ее не каждый услышит. Стихи предоставляют возможность «свободно дышать». А проза пугает объемом и представляется тюремной решеткой из слов.
   Галкин накропал дюжину стихотворений и ему захотелось, чтобы кто-нибудь это прочел. Посоветовали обратиться к литконсультанту – «толковая баба, хоть и еврейка». «Толковая баба» оказалась не молодой, даже старенькой. Черные с густой проседью волосы забраны на затылке в узел. Лицо было вытянуто вперед вслед за носом. Толстые губы, к тому же, были еще и накрашены. От мраморной бледности щек веяло холодом. Но встретила она Петю довольно тепло:
   – Вы знаете, мне стихи ваши даже понравились. Во всяком случае, большинство начинает хуже. Но, увы, как и многие, вы не улавливаете разницы между стихосложением и поэзией. Кроме того, меня настораживает ваша ощеренность. Что-то вас мучает, как будто вы не уверены в своей безопасности.
   – А вы уверены? – неожиданно для себя спросил Петя.
   – Голубчик, сейчас речь – о вас! Вы же захотите печататься!
   – Уже не хочу…
   – Ну что ж, возможно, это и к лучшему.
   С поэтическими амбициями было покончено.
   Со временем кое-кому из студенток он даже стал нравиться. Но это были не самые смелые и заметные девочки. Их тайные вздохи не имели последствий.
   Скоро юноша получил диплом. А в первый же день, когда он был принят библиотекарем, пришла повестка из Военкомата.

Часть вторая
«Мое чудо»

1.

   Хотя отец был инвалидом, а мать, в последнее время, часто болела, родители даже не думали хлопотать об отсрочке призыва единственного ребенка: они были слишком слабы и патриотичны, чтобы спорить с Державой. Наслышанный об армейских порядках Петр был готов ко всему. Но, как бы в ответ на эту готовность, армия отнеслась к нему на удивление доброжелательно.
   Весьма кстати оказался диплом библиотекаря. Уже в карантине его вызвал к себе помощник начальника штаба части и, сочувственно глядя на щуплого Галкина, спросил: «С делопроизводством знаком? На машинке печатать умеешь?»
   – Так точно! – вытянулся молодой солдат.
   – Напиши здесь свою фамилию, имя и отчество.
   – Есть! – отчеканил Петя и каллиграфическим подчерком вывел на листочке «Галкин Петр Иванович».
   – После карантина пойдешь писарем в штаб. Согласен?
   – Так точно!
   Армейская жизнь, пугавшая издалека «дедовщиной», психами, криминальными элементами, голодухой и свирепым начальством оказалась не такой уж и страшной. Ну, во-первых, кормили терпимо, а главное, – у юноши нежданно-негаданно объявился «ангел-хранитель», о котором он не смел и мечтать. Звали «покровителя» Тарас Бульба – совсем, как у Гоголя. И внешне он был похож на могучего парубка – темноусый гигант с широким румяным лицом. Его не зря назначили старшиной карантина, хотя по званию он был лишь сержантом. Обычно карантин навещали «деды», чтобы «научить молодых уважать старших» а заодно обменять окислившиеся бляхи, потрескавшиеся ремни и выцветшие полевые фуражки на новенькие. Но при Бульбе такие визиты не «складывались»: Тарас занимался самбо, восточными единоборствами, удерживая по этим видам первенство гарнизона. Однажды «деды», собравшись вместе, решили с ним «потолковать», но разговора не получилось: добродушный Бульба только посмеивался. На него нельзя было таить зла: он был человеком-легендой, его уважало начальство, а подчиненные просто не чаяли в нем души.
   Однажды в карантине зазвонил телефон: вызывали сержанта Бульбу. Тот подошел и, прикрывая ладонью рот, что-то тихо говорил в трубку. Тарас называл собеседника «товарищ капитан». Из этого следовало, что звонило начальство. При разговоре, сержант остановил взгляд на Галкине, и тот почувствовал, что разговор шел о нем. Бульбу что-то просили сделать, но он не решался. Последними словами в трубку были: «Так точно, товарищ капитан! Хорошо, я посмотрю». Потом сержант подозвал Галкина и озабоченным взглядом окинул субтильную фигуру солдата.
   – Звонил заместитель начальника штаба. Им срочно требуется писарь. Просил, чтобы ты поработал у них еще до конца карантина.
   – Я согласен.
   – Пока еще я за тебя отвечаю!
   – А в чем дело?
   – В том, что ты еще службы не знаешь.
   – А вы объясните, чтобы я знал.
   – А чего объяснять! «Деды» отберут у тебя и ремень, и фуражку, и сапоги.
   – Ограбят!?
   – Да нет, обменяют на свои старые.
   – Какая разница – теперь они это сделают или после карантина?
   – Разница есть. После распределения, у твоего командира отделения, замкомвзвода, старшины вас будет не много. Под контролем – больше шансов сберечь шмотки. Здесь я один, и если будете перемещаться по территории самостоятельно, я за всеми не угляжу. В два счета отберут.
   – Как это отберут?
   – Очень просто: покажут кулак – сам отдашь.
   – А если не соглашусь?
   «Наивный ты человек! Тебя и не спросят. Дело не сложное, – Сержант снял свой ремень. – Бляха вид холодного оружия. Ей можно ударить и так, – он размахнулся ремнем, как пращой, – и так! – Он накрутил ремень на руку, превратив бляху в кастет. – Надо уметь не только вооружаться, но и обезоруживать.»
   В этот момент мимо них как раз проходил солдат карантина. «Вот, погляди!» – Бульба сделал едва уловимый выпад, коснувшись бляхи солдата, и ремень оказался в его руках.
   – Простите, не понял, – вымолвил Галкин. – Пожалуйста, покажите на мне.
   «Какой же ты непонятливый!» – проворчал Бульба. Он сделал выпад. Однако рука лишь скользнула по бляхе. Он повторил и тут же отдернул руку. На пальцах появилась кровь: он задел край бляхи. «Простите, это моя оплошность», – оправдывался Галкин.
   «Какая к черту „оплошность!?“ – поражался сержант. – Ну-ка еще раз!»
   В следующий раз он чуть не упал, потеряв равновесия, даже не коснувшись бляхи.
   «Ты как ушел!?» – удивился Тарас.
   «Я только убрал живот», – признался Галкин.
   – Держи свой ремень и закрой рот! – приказал командир молодому бойцу, у которого сорвал бляху, и сказал Пете: «Ну-ка зайдем в каптерку».
   Усадив Петю на табурет и заперев изнутри дверь, Бульба сказал:
   – Уворачиваешься ты неплохо, но нужно уметь защищаться. Хочешь научу?
   Так точно!
   Да не тянись ты! Мы не в строю! А теперь расскажи о себе.
   Еще раньше, из отдельных фраз, которые ему краем уха удавалось слышать от смешного солдата в нескладно висевшей форме, Тарас догадался, что, по сравнению с остальным контингентом, «библиотекарь» был просто «Леонардо да Винчи». А его постоянные «Так точно!» и «Никак нет» следовало понимать, как не очень удачную маскировку пополам с шутовством.
   – А что рассказывать? Биографию?
   – Дурачком не прикидывайся! Расскажи о техникуме, как тебя били.
   – Били!? Один раз хорошо вдарили – это правда. А откуда вы знаете? Я в автобиографии не писал.
   – Вот и расскажи! Только с самого начала, чтобы ясно было, откуда ноги растут.
   – Какие ноги!? Зачем это вам?
   – Кто бил, как и за что?
   Вспоминать не хотелось. Но Бульба настаивал. И Пете пришлось рассказать о «достопамятном» физруке из библиотечного техникума. Сержант чертыхался и фыркал, пока речь не дошла до последней сцены.
   «Он же тебя мог убить!» – искренне заволновался Тарас.
   «Чуть не убил». – согласился Петя и рассказал что он чувствовал сразу после удара.
   – Ты к врачу не ходил?
   – Только к фельдшеру в травмпункт.
   – Напрасно. Было скорее всего «сотрясение». А ну, покажи это место. Шишка была?
   – Была. И долго болела.
   – А сейчас?
   – Все нормально. Я уж забыл.
   – Тут больно? – сержант надавил.
   – Нет не больно.
   – А так?
   – Тоже нет.
   – Теперь ничего не увидишь. И все-таки зря ты не обратился к врачу. Травма может сказаться впоследствии.
   Это трогательное внимание смущало солдата. Фразы «зря ты не обратился к врачу» и «может сказаться впоследствии» никак не вязались с обликом «гоголевского парубка». Такого он не мог ждать и от родителей.
   Не то чтобы Петя был удивлен или растроган – скорее смущен. Вдруг подумалось, что от этого человека можно ничего не скрывать. И он рассказал про удар клюшкой по носу, и обо всем, что было с ним связано, включая последствия, отразившиеся на характере. Как ни странно, этот случай не вызвал тревогу сержанта. На этом допрос прекратился, и Галкин отправился в штаб.
   После этого разговора, каждое утро Петя делал специальные упражнения для развития мышц. В свободное время Тарас забирал солдата в спортзал и натаскивал по особой системе. Когда закончился карантин, сержант, используя расположение старших, определил Галкина во взвод, где сам был помощником командира. Теперь, исключая время, которое солдат проводил в писарской, они были вместе. Как учитель Тарас был суров. Но в словах и поступках его присутствовала некая интеллигентность, которая, по мнению Пети, не могла быть свойственна парню, имевшему за плечами лишь десять классов и спортивную секцию. Но больше всего Петю смущали усы. Конечно, они придавали Бульбе мужскую суровость, но казались слишком большими, даже приклеенными. К ним было трудно привыкнуть. Зато, мысленно, их было легко отделить, чтобы представить его без усов. Галкин так и видел его двояко: на расстоянии (например, перед строем) – как мужественное лицо усача, в личной беседе (в каптерке) – как лишенную растительности физиономию умного симпатичного интеллигента.

2.

   Писарствовал Галкин усердно, молча, приглядываясь к окружающим. Он не знал, как общаться со «старослужащими» – по уставу или по-человечески – поэтому либо молчал, либо отделывался краткими фразами. А молчание его, как обычно, раздражало, и настораживало. Подтянутые, начищенные, надушенные, писаря были солдатской элитой: в штабе всегда находился кто-нибудь из начальства, а среди вольнонаемных попадались и симпатичные дамы. Естественно, хилый салага-Галкин казался здесь поначалу «белой вороной», но постепенно пообвык, подтянулся: помогли занятия с Бульбой и его советы.
   На столе у каждого из писарей была печатающая машинка, а на погонах старослужащих (то есть у всех, кроме Пети) – лычка ефрейтора. А ефрейтор уже мог поставить перед собою на вытяжку любого «Галкина» и отыграться на нем за обиды от давешних «дедов». Здешние офицеры не обращались к писарям по уставу «товарищ ефрейтор», а называли по именам, как близких знакомых. Кроме Галкина их было четверо: два Толика и два Вовика. Петя быстро сообразил, что он единственный попал сюда по необходимости, и, будучи временным, останется здесь до тех пор, пока в нем нуждаются. Остальные (постоянные), судя по всему, были здесь по протекции, или, как родственники нужных людей, то есть, действительно, являлись «своими».
   Скоро и Галкина стали называть по имени: уж больно оно ему шло. «Эй ты, Петя, поди-ка сюда!» – кричали штабисты, очень довольные, что сами – не «Пети». Несмотря на подтянутость, «Толики» (так помначштаба звал штатных писарей за глаза) вели себя с офицерами дерзко, чуть ли не тыкали, ходили по штабу вызывающе наглой походкой. А старший из «Вовиков», даже стоя на месте, пританцовывал и вертел тощим задом. Мальчики были ленивы и норовили свалить основную работу на Петю, которому отводилась роль Золушки. «Если я буду делать вашу работу, – возражал Галкин, – я не закончу свою.» Они подходили к нему в коридоре, грозили: «Не успеешь, – в три счета вылетишь!» «А я не держусь.» – отвечал Петя. «Смирно! Как стоишь, солдат! Этому тебя учит Бульба?»
   – Оставьте меня в покое, пожалуйста.
   – Надо говорить: «Пожалуйста, товарищ ефрейтор!»
   – Пожалуйста, товарищи ефрейторы, оставьте меня в покое.
   Внутренне он улыбался: «Ничего получается! Прямо Акакий Акакиевич из Гоголевской шинели!» – он чувствовал себя актером.
   «Пойдем, салага, поговорим!» – его вели в штабной туалет. А там, схватив за грудки, пытались прижать к стене и, выкатив очи, грозно орали: «Ну ты, сука, будешь делать, что тебе скажут?» «Я же вам объяснил…» – вяло возражал Галкин. «Заткни пасть!» – орали ефрейторы. Разговора, как правило, не получалось: солдат либо сам выскальзывал из их рук, либо появлялось начальство и добродушно корило: «Эй! Эй! Вы, петухи, поостыньте!» И «толики», чинно одергивая десантные курточки, разбредались по туалетным точкам.
   – Будь моя воля, – как-то признался капитан (помощник начальника штаба), когда Петя зашел к нему сдать работу – я бы этих «толиков» ни дня не держал! Взял бы пару таких, как ты, и достаточно.
   Галкин выказал офицеру сочувствие еле заметным кивком, считая, что, по справедливости, ему самому тут не на что жаловаться: знакомство с Тарасом явилось таким подарком судьбы, что писарские проблемы казались едва ощутимыми шероховатостями. Ну а увертываться, ему было не привыкать.
 
   Однажды, когда все уехали на штабные учения, и никого кроме Галкина в писарской не было, туда заглянул кадровик. У майора слегка заплетались ноги, а водочный дух далеко опережал его плоть.
   – Владимира нет?
   – Никак нет. – привстав, доложил Галкин, сообразив, что спрашивают младшего «Вовика», с которым у кадровика – закадычная дружба.
   Майор выругался, вышел, слышно было, как он терся в коридоре о стены, однако через минуту-другую – заявился опять.
   – Встать! Ну-ка пойдем со мной! – приказал он не терпящим возражения голосом.
   Галкин встал и поплелся за ним в отдел кадров. Пропустив солдата в кабинет, офицер запер дверь изнутри на защелку и указал на стул: «Садись!» Рядом на столе лежала амбарная книга. «Раскрой книгу там, где закладка!» Петя раскрыл. «Теперь читай все подряд! Внимательно читай!» Петя начал читать вслух. «Про себя читай, а я тут вздремну. Нездоровится что-то». Петя читал про себя, а за спиною возился пьяный старик. «Все прочел?» – вдруг, спросил кадровик с нетерпением.
   – Прочел, ну и что?
   «Как это что!? А это ты видел?» – ткнул он пальцем оголенной руки.
   – Ну, видел. И что тут такого?
   – Значит, ничего такого!?
   Что-то коснулось Петиной головы, поползло по плечам, по рукам и ниже – к пряжке ремня. Он вскочил и захлопнул амбарную книгу.
   Сзади, обхватив спинку стула, елозил на голых коленках майор. За спиной его на матрасе, занявшем пол кабинета, было скомкано все, что он с себя сбросил. Кадровик извивался в конвульсиях и, плаксиво молил: «Ну, давай! Вовик, миленький! Ну давай!» – Галкина чуть не стошнило. Преодолев отвращение, он отодвинул защелку и, вывернувшись из липких рук старика, возвратился в писарскую.
   Через какое-то время явился помятый майор. Он тер виски и глаза.
   – Где Володя?
   – Пошел к врачу. – сказал Галкин первое, что пришло в голову.
   – К какому врача!?
   – К венерологу.
   В глазах у майора вспыхнули багровые сполохи. Разразившись бранью, он побежал в туалет и застрял там надолго.
   Вечером Петя рассказал о случившемся Бульбе. К его удивлению, Тарас не стал веселиться, а скорее сочувствовал:
   – Старик совсем спился. На него уже подали документы для увольнения.
   – Вам жаль его?
   Тарас пожал плечами.
   – А знаете, что это была за амбарная книга, которую он меня заставил читать?
   – Думаю, чье-нибудь досье.
   – Не чье-нибудь, а ваше, товарищ сержант!
   – Все ясно. Бедный майор!
   – И знаете, чем он хотел меня поразить?
   – Догадываюсь. Скорее всего, он лез из кожи и брызгал слюной, указывая на имя и девичью фамилию моей матери: «Коган Сары Иосифовны». Больной человек – что с него взять. Говорят, у старых кадровиков есть такой пунктик. Подобные вещи действуют на них, как на быка красная тряпка.
   – Говорят, бык не различает цветов.
   – Думаешь, этот различает?

3.

   Понемногу Петя наращивал силы и гибкость. Он обрел выправку, научился носить форму и уже мало, чем отличался от подтянутых штабных «толиков». Да и тельняшка с голубыми полосками оказалась очень к лицу. Он знал теперь много эффектных приемов самозащиты и нападения, но даже если и представлялась возможность ими воспользоваться, – предпочитал излюбленное: увернуться и ускользнуть. В этом ему не было равных. Даже Тарас не уставал поражаться умению Галкина избегать захватов и уходить от ударов.
   – Ты мог бы стать классным регбистом. Что тебе стоит прорваться с мячом сквозь любую ватагу. Я много думал, откуда этот талант. Раньше ты даже не занимался спортом. Ты был просто лентяем. Я наблюдал за тобой. У тебя и движения вялые. Но в ответственные моменты за тобой не угонится взгляд. Я заметил, в отличие от других, у тебя – две скорости. Как у хамелеона. Сначала он осторожно ползет, а, заметив букашку, останавливается и выстреливает язычком, который мгновенно разматывается, накрывает жертву и возвращается вместе с добычей в пасть. Со стороны не заметишь – была тварь, и нет ее – испарилась! Ты не помнишь, когда это у тебя началось? Ты мне рассказывал про удар клюшкой. Возможно, случились какие-то сдвиги в области мозга, отвечавшей за ритмику? Или что-то нарушилось в обмене веществ, повлияв на костные ткани и мышечный «корсет».
   – А мне кажется, ничего не случилось, – так было всегда.
 
   Полк входил в десантную бригаду. На спец. занятия привлекали всех (в том числе и штабных «толиков»). Бульба забирал своего подчиненного на стрельбы и занятия по вождению. Галкин водил теперь не только машины и мотоциклы, но БТРы, танки и тягачи.
   Но однажды, когда на трехэтажном макете отрабатывали штурм здания, вышел казус. Солдаты должны были, пользуясь легкими снабженными крючьями лестницами подняться на второй этаж, закинуть лестницу выше, чтобы она зацепилась за край окна следующего этажа, и подняться туда – обычное упражнение. Галкину это показалось скучным. Он слегка разогнался и на скорости взбежал на третий этаж по стене как на горку без лестницы, а наверху поднял руку, чтобы отметили время. Но сержант подал знак: «давай возвращайся». Вернувшись, Галкин понял: кроме Тараса, никто этот трюк не заметил. За ним просто не уследили, хотя Петя и не очень спешил. «Слушай, Петь, лучше не выпендривайся, – посоветовал Бульба. – Бери лестницу и – вперед!»
   На учения привлекали всех штабистов, за исключением старого кадровика, которого всё пытались и никак не могли уволить: не так просто избавиться от начальника отдела кадров без образования, но имеющего обширные дружеские связи в этом жреческом ведомстве. Когда штаб пустел, майор усаживался перед амбарными книгами и, испытывая сладостное томление, вычитывал и выписывал все чуждые, подозрительно и возмутительно звучащие фамилии. В эти минуты, он чувствовал себя пророком-предвестником по имени Иоиль. Уверенный, что уже ничего изменить нельзя, он находил утешение, прозревая тех, от кого надо ждать беды. «Слушайте это старцы, и внимайте все жители земли сей! – мысленно возглашал он. – Грядет День Господень! Придите, и я укажу вам неправедных!»
 
   Галкин пришел в ужас, когда почувствовал, что прыжков с парашютом не избежать. «Все что угодно, – только не это!» В нем всегда жил панический страх высоты. Это было сильнее его.
   Утром того дня, на который назначены были прыжки, Бульба глянул Пете в глаза и спросил: «Боишься?» «Боюсь.» – честно признался Галкин. «Ну и правильно, – согласился Тарас, – только не паникуй. Страшно всем. Но страшнее всего показать, что ты трусишь». По дороге на аэродром и потом, когда самолет уже тронулся с места, Бульба пристально наблюдал за приятелем. Его что-то тревожило: что-то в Галкине было не так, как всегда.
   Когда самолет начал разбег, и все за окошком рванулось назад, у Галкина перехватило дыхание: он, вдруг, ясно увидел, что жизнь кончается, что с рождения счет его дней шел именно к этой минуте. В следующее мгновение аэродром ушел вниз и, неестественно уменьшаясь в деталях, стал медленно разворачиваться. Галкин закрыл глаза. Из инструктажей и тренировок на стенде он уже знал, как все будет происходить: загорится сигнал, Бульба скомандует «Товьсь!», парни построятся, и каждый наденет на штангу, идущую вдоль борта, карабин своего вытяжного фала. А в воздухе этот прочный канатик автоматически вытянет парашют. Опытный парашютист открывает его самостоятельно, дергая за вытяжное кольцо. Фал используют, главным образом, для новичков, которые, с перепуга, могут раскрыть парашют слишком рано или вообще не раскрыть.
   Отворили боковой выход. С одной стороны от него встал Бульба. С другой – подходили солдаты. Сержант командовал «Пошел!», легонько толкал сзади, и новички сыпались из машины, как горох из стручка. С отвращением глядя на свой «поводок», Галкин приблизился к двери и увидел, что глаза Тараса слезятся от ветра: провожая взглядом ребят, сержант чуточку высовывался. «Он меня в шлеме и не узнает» – подумал Петя. И в этот момент прозвучала команда: «Пошел!» «Да, пошел ты…сам!» – выругался Галкин, проваливаясь в ревущий поток, но за мгновение до прыжка сделал то, что приказал себе сделать еще на земле: нажал на защелку и, сняв карабин со штанги, освободил фал.
   От смертельного ужаса, на какое-то время, Галкин утратил сознание. Очнулся, когда все вокруг «застыло в оцепенении». Самолет «застрял в воздухе» уже на порядочном расстоянии. Земля напоминала необъятный ковер. А над «ковром» зависли перевернутые «полотняные блюдца» раскрывшихся парашютов.
   Ему показалось, что летит он не вниз, а куда-то в сторону и будто несло его белое облако, напоминавшее лебединые крылья. От страха не осталось следа. Он поразился своему спокойствию, нащупал вытяжное кольцо и, потянув за него, почувствовал, что снова стал падать. Облако, отпустив его, быстро удалялось в том направлении, где светились «серебристые облака». Они стояли так высоко, что не достанешь никаким самолетом. Неожиданно Галкин потерял их из вида: его дернуло вверх, и над головой, закрывая небо, «вспыхнул» зонт парашюта.
   Поверхность была уже близко. Какое-то время он раскачивался над ней, как на качелях, а потом ухнул в траву, забыв, как учили приземляться. Земля больно прижала, но, выскользнув из ее объятий, он тут же вскочил на ноги и суетливо начал собирать парашют.
   С аэродрома его увезли прямо на гауптвахту.
   Галкин сознавал, что, желая преодолеть себя, доказать себе, что – не трус, он подвел командиров и в первую голову Бульбу. Для полка это было чрезвычайное происшествие. Получалось, что солдат, впервые прыгавший с парашютом, нарушив инструкцию, вздумал не только обойтись без фала, но и совершить непозволительный затяжной прыжок со сравнительно небольшой высоты. За это одно уже могли отправить в стройбат. Конечно, в действительности, ни о каком затяжном прыжке он не думал. Это произошло от испуга и упрямства одновременно. Он и жив-то остался благодаря необъяснимому чуду, которое, произошло у всех на глазах. Сидя на гауптвахте, он вновь и вновь переживал все случившееся, повторяя, как заведенный: «Балда! Всех подвел! Нет мне прощения!»
   Когда его вызвали на допрос, он именно так, совершенно искренне, характеризовал свой проступок. Его не стали судить. Самым страшным наказанием явилось то, что для Бульбы он как бы перестал существовать. Конечно Тарас и теперь замечал его, но не больше, чем остальных.
   Петр еще не знал тогда, что совершил проступок, последствия которого аукнутся ему через годы и трагически скажутся на судьбе дорогих людей.

4.

   Его долго не допускали к прыжкам, а когда, наконец, допустили, определили к другому инструктору. Больше Петя не позволял себе вольностей во время прыжков. Но между ним и Тарасом будто пробежала кошка. Зато штабным «толикам» его проступок понравился. Они даже похвалили его: «А ты молодец – крутой мужик! Утер нос своему Бульбе!» На похвалу Галкин не реагировал. Физически он самостоятельно продолжал заниматься по программе, заданной ему Бульбой, но при этом чувствовал себя почему-то предателем.
   Время от времени он приближался к Тарасу, пробуя заговорить, но тот отворачивался. Галкин помнил, что перед самым прыжком выругался в лицо сержанту, хотя было так шумно, что никто кроме них двоих услышать не мог. Петя выругался в сердцах, протестуя, что его заставили делать то, против чего восстает его существо. А другие оценивали поступок, просто, как бунт против Бульбы, одобряли его поведение и старались всячески поощрить. Недолюбливавший Тараса старшина роты, несмотря на еще не забытый инцидент в небе, поощрил Галкина увольнением на воскресенье в город до самой вечерней проверки. Не отказываться же?
   Слово «увольнение» происходит от слова «воля». Стреноженная уставом и строгим распорядком казарменная жизнь за оградой и колючей проволокой – своего рода жизнь в неволе. Не тюрьма, конечно, но и свободой не назовешь. Увольнение – это когда тебе дают увольнительную записку – бумажку (для предъявления патрулям), на которой указано, до какого часа тебе объявлена временная «амнистия». Это еще называется увольнением в город, а город, безразлично какой – столичный или районный, для солдата (особенно молодого) – центр вселенной и синоним «гражданки», то есть сумасшедшего праздника свободы.
   Галкин прошелся по рынку, находившемуся неподалеку от воинской части. Он и в Москве-то избегал базаров, не находя в них ничего привлекательного. А здесь, после казарменного однообразия, площадь, где теснились прилавки, и весело галдел народ, показалась ему настоящим театром. За эти месяцы Петр отвык от нормальной жизни и сейчас чувствовал себя пришельцем из другой галактики. Он был ошарашен вселенской пестротой, многоголосьем и мельтешением. Ощущение было столь непривычным, что от смятения подгибались ноги. И, хотя выходная форма сидела на нем превосходно, со стороны он казался себе неуклюжим цыпленком.