Моуэт Фарли. Уводящий по снегу

крут, что, казалось, вел в самую пучину. Но каяк почти ничего не весил и не
поддался, не дал океану затянуть себя. Порой он подобно летучей рыбе
перелетал по воздуху с гребня на гребень. Иногда каяк переворачивался вверх
дном, но повисающему в нем вниз головой Накусяку удавалось выправить
суденышко поворотом двухлопастного весла. Он так плотно завязал вокруг талии
фартук из тюленьих шкур, натянутый на отверстие каяка, что вода совсем не
проникала внутрь лодки. Человек был слит с каяком в единое целое, и вся
сокрушающая мощь океана не могла справиться с ними.
Занесенный из арктических морей маленький кораблик с бьющимся в нем
человеческим сердцем так долго мчался на юго-восток, что глаза Накусяка
перестали что-либо различать. Уши больше не слышали рева воды. Мышцы ныли от
напряжения. И вдруг так же резко, как началось, все кончилось.
Могучий вал, отороченный белой пузырящейся пеной, поднял каяк и швырнул
его в ревущую полосу прибоя, где он раскололся, словно яичная скорлупка.
Хотя Накусяк был почти оглушен ударом, он все же смог вылезти из каяка и
отползти за линию штормового прибоя.
Через несколько часов его разбудили и вывели из оцепенения, вызванного
крайней усталостью, крики пикирующих прямо на него черноспинных чаек. Зрение
вернулось, но разум по-прежнему оставался затуманенным -- слишком уж
непривычным было все вокруг. Волны океана с грохотом накатывались на берег,
но, куда ни кинь взгляд, на их вздымающихся спинах не было заметно ни
льдинки. Над головой вились стаи неведомых морских птиц, кричавших
незнакомыми голосами. Красноватая скалистая стена уходила отвесно вверх от
узкой прибрежной полоски мелких камней и гальки. В трещинах скал цвели чужие
цветы, а высоко наверху зеленела сплошная каемка невиданной им никогда
прежде травы.
Там, наверху, он заметил еще нечто, показавшееся ему знакомым и родным.
Наверняка, подумал он, эти белые пятна на зеленых холмах -- нерастаявшие
сугробы. Накусяк неотрывно глядел на них, пока накативший вдруг страх не
разрушил иллюзию. Эти белые пятна двигались! Они были живые! Им не было
числа! Накусяк с колотящимся сердцем ринулся вверх по камням, туда, где
виднелась выбитая волнами в скалах пещерка. Ему было известно только одно
белое животное сходных размеров -- арктический волк, но вообразить себе
такую огромную стаю волков он никак не мог... если только эти существа были
волками, а не чем-то худшим.
Накусяк целых два дня не отваживался и носа высунуть из пещерки. Жажду
он утолял, слизывая стекавшие со стен пещеры капли воды, а голод пытался
умерить маслянистыми на вкус водорослями. На третий день охватившее Накусяка
беспокойство заставило его вылезти наружу и исследовать отделявшие пещеру от
моря камни. Его гнали голод... и необходимость найти оружие. На берегу он
нашел выбеленный волнами ствол деревца трех футов длиной и через несколько
минут уже примотал к нему свой нож. Вооружившись этим примитивным копьем, он
чуть воспрянул духом. Ему удалось собрать немного съедобных ракушек, а в
лужице, оставленной среди мокрых камней отливом, -- выловить несколько
рыбешек. Но эти крохи лишь едва притупили растущее чувство голода.
И наутро четвертого дня он решился. Каким бы чуждым ни, оказался мир,
куда его выбросило море, он не станет больше скрываться, терпя муки голода.
Он решил оставить бесплодную прибрежную полоску и попытать счастья за
ограждающими ее скалами.
Подъем по красной отвесной скале был долгим и трудным, и когда Накусяк
перекинул наконец свое измученное тело через кромку скалы, то, задыхаясь,
распластался на мягком травяном ковре, совершенно обессиленный. Вся
усталость моментально улетучилась, когда не далее чем в ста шагах он вдруг
заметил огромное скопление неведомых белых существ. Накусяк сжал в руке
копье и напрягся всем телом.
Овцы, которым вообще свойственно любопытство, заинтересовались
закутанной в меха фигурой на кромке скалы. Отара вслед за большим бараном с
черными закрученными рогами медленно начала приближаться. Некоторые овцы
трясли головой и блеяли, эскимос же в этом их поведении усмотрел угрозу
нападения.
Овцы заблеяли громче и придвинулись еще на несколько футов.
Накусяк не выдержал. С отчаянным воплем он ринулся в глубь белого
стада. Овцы, тупо уставившись на него, постояли немного, а потом начали
разбегаться, но он уже был в их гуще и яростно бил во все стороны своим
импровизированным копьем.
Озадаченная отара рассеялась, и Накусяк остался стоять, трясясь как в
лихорадке и глядя на двух убитых им животных. Теперь у него не осталось
сомнений, что это были смертные существа, а не духи. Вне себя от радости,
Накусяк расхохотался, и когда оставшиеся в живых овцы от резких звуков его
смеха кинулись прочь, в холмы, он отвязал от древка нож и принялся наполнять
свой алчущий пищи желудок сырым мясом, которое он нашел довольно вкусным.
Эту странную сцену, разыгравшуюся под бледным небом Гебрид, наблюдали
чайки и овцы... но не только они. Короткую стычку видел и сидевший на гребне
холма в четверти мили от обрыва крепкий мужчина средних лет с резкими
чертами лица. Энгус Макриммон не спеша выколачивал трубку, когда его
наметанный глаз пастуха вдруг заметил непривычное движение отары. Он поднял
глаза, и тут его густые брови тоже поднялись от удивления -- он увидел, что
овцы стягиваются к какой-то бесформенной фигуре, лежащей на кромке скалы.
Прежде чем Макриммон успел подняться на ноги, фигура вскочила --
приземистая, косматая, ни на что не похожая -- и с воплем кинулась на овец.
Макриммон заметил, как на белых шкурах проступила алая кровь, и видел, как
убийца взрезал мертвой овце брюхо и стал есть сырое мясо.
Аборигены Гебрид живут всецело в древнем мире представлений своих
пращуров, и, несмотря на довольно большое число построенных на островах
церквей, у гебридцев бытуют верования, не имеющие ничего общего с
христианством. Когда Макриммон смотрел, как убивают его овец, сердце его
наполнял не только гнев, но и страх -- он совсем не был уверен, что
увиденное им существо -- человек.
Проклиная себя за то, что оставил собаку дома, пастух бегом отправился
за подмогой в дальнюю деревню. Совсем задыхаясь, он едва добежал туда.
Вскоре собралась дюжина вооруженных чем попало мужчин, они громко скликали
собак. У двоих были заряжающиеся с дула ружья, а у одного -- длинноствольный
карабин военного образца.
Уже вечерело, когда они выступили в путь, лежащий через вересковые
пустоши, но было еще достаточно светло. Пастухи издалека заметили две белые
точки -- убитых овец. Сбившись в кучку, они осторожно продвигались вперед,
пока один из мужчин, подняв руку, не остановил остальных и не указал вперед
и вниз; там они увидели лохматое существо сидящим на корточках рядом с одной
из овец.
И спустили на него своих собак.
Накусяк был так поглощен нарезанием мяса на тонкие полоски, чтобы оно
провялилось на солнце поутру, что заметил пастухов, только когда
остервенелый лай собак заставил его поднять глаза. Никогда прежде ему не
доводилось видеть собак, поэтому откуда ему было знать, что это домашние
животные? Он вскочил на ноги и стал озираться в поисках укрытия. Потом его
взгляд наткнулся на мрачную группу приближающихся пастухов, и Накусяк,
словно лиса, почуявшая охотников, угадал намерения этих людей.
Тут к нему подбежали собаки. Первая, поджарая колли черно-бурой масти,
зайдя сбоку, прыгнула на издающее незнакомый запах странно одетое существо,
стоящее с окровавленными руками среди расчлененных овечьих туш. Накусяк
двумя руками ухватил древко копья и с размаху так сильно ударил собаку сбоку
по голове, что свернул ей шею. Пастухи загомонили, затем один из них
опустился на колено и поднял к плечу карабин.
Собаки бросились на Накусяка, и он отступил к самому краю обрыва,
отгоняя их своим копьем. Повернув лицо к пастухам, он закричал с мольбой в
голосе: "Инукуала эшуинак!" -- "Тут человек, никому не
желающий зла!"
Вместо ответа прогремел выстрел.
Пуля ударила ему в левое плечо с такой силой, что его крутануло назад,
и Накусяк потерял равновесие. У пастухов невольно вырвался крик, они
кинулись к нему, но не успели добежать какую-то сотню футов, когда Накусяк
упал с обрыва.
Ему отчасти повезло -- он пролетел всего несколько футов и упал на
выступ скалы. Цепляясь из последних сил правой рукой, он сумел задержаться
на крутом скате и проползти еще около ярда под слегка нависающий выступ, где
на узенькой каменной полке лег плашмя, дрожащий и вконец обессиленный.
Когда люди подоспели к надрывающимся от лая собакам, которые
заглядывали за кромку скалистого обрыва, они увидели только блики от волн,
бьющихся о полоску берега глубоко внизу, и стаю потревоженных чаек.
Пастухи хранили неловкое молчание. В их ушах отдавался полный отчаяния
крик, заглушенный выстрелом. Откуда бы ни явился истребитель овец, в глубине
души пастухи теперь почувствовали, что это был человек, и оттого
заволновались.
Они все топтались у обрыва, пока стрелявший не заговорил, нарочито и
вызывающе:
-- Неважно теперь, что это такое было, потому что теперь его наверняка
уже нет. И к лучшему -- гляньте только, как оно расправилось с овцами и
собакой!
Все посмотрели на тела убитых животных, но не нашлись что ответить,
потом Макриммон сказал:
-- А как вам кажется, не устроить ли нам поиски там, внизу, на берегу?
-- Да ты что, сдурел? -- раздраженно откликнулся владелец карабина. --
Спуститься туда будет дьявольски трудно, да и ради чего? Если это существо
было еще живо, когда свалилось с кручи, то уж теперь убилось наверняка. Если
же оно вообще было нежитью... -- Последнее предположение он так и оставил
недоговоренным.
Кликнув собак, пастухи повернули к дому, и всю дорогу через болота, над
которыми сгущался мрак, каждый молча переживал случившееся и не высказывал
вслух своих сомнений.
В Тарансее не было отделения полиции, а сообщить о случившемся в
далекий Сторнавей, для чего надо было перевалить через хребет, никто не
вызвался. Общие чувства выразил Макриммон, когда отвечал на расспросы жены и
дочерей:
-- Что сделано, то сделано. А если мы всем кругом порасскажем, что у
нас тут на болотах и пустошах порой встречается и происходит, то ничего
хорошего из этого не выйдет, потому что никто нам просто не поверит. Лучше
будет позабыть обо всем.
Однако сам Макриммон забыть о происшедшем не мог. Еще двое суток его
преследовал оборванный выстрелом вопль чужака. Казалось, что ветер,
свистящий над болотами и поднимающимися отрогами гор, доносит его вновь и
вновь. Он слышался и в криках чаек. Он бился в самом сердце этого сурового
человека, не давая ему покоя, и в конце концов пересилил страх.
Утром на третий день он снова подошел к кромке того обрыва... внутренне
обзывая себя дураком. Тем не менее этот угрюмый и обветренный человек
осторожно перевалился через край и начал спускаться вниз. Собака жалобно
заскулила, но последовать за исчезнувшим хозяином не осмелилась.
Был отлив, и глубоко внизу влажно поблескивали острые камни, но пастух
не глядел туда. Он ловко находил опору для рук и ног, потому что в юности
славился как ловкий охотник за яйцами чаек, которые таскал из гнезд на самых
отвесных скалах. Но теперь он был уже далеко не молод и, не спустившись еще
и до половины, совсем выдохся и расцарапал в кровь руки. Он нащупал ногами
наклонную полочку, доходящую до самого низа, и мелкими шажками продвигался
по ней, пока не поравнялся с поздно загнездившейся самкой баклана. Огромная
птица шумно взлетела. Крыло резко ударило Макриммона по лицу, и он
машинально вскинул руку, чтобы защититься от новых ударов. В этот самый миг
откололся и рухнул выступ, на котором он стоял, и Макриммон полетел вниз, на
словно поджидавшие его камни.
Высоко наверху завыла собака, почуявшая несчастье.
Вой собаки пробудил Накусяка, который забылся горячечным сном под
сводами пещерки, послужившей ему первым укрытием на чужом берегу. Он лежал
на подстилке из сухих водорослей и ждал, пока рана сама не заживет.
Воспаленное и опухшее плечо ныло от пульсировавшей, почти невыносимой боли,
но Накусяк мужественно переносил страдания, потому что был из тех, в ком
заложена великая способность -- терпение. И все же, хоть он и ждал, пока
время поможет ему излечиться, в глубине души Накусяк понимал, что этот чужой
мир ничего не сулит ему, кроме неведомых опасностей, которые неизбежно
приведут к гибели.
Когда вой собаки разбудил его, Накусяк еще глубже забился в пещеру.
Здоровой рукой он сжимал единственное оставшееся у него оружие -- обросший
морскими желудями обломок скалы. Накусяк поднял его и держал, занеся над
головой, пока где-то снаружи с грохотом летели вниз камни, а потом вдруг
раздался, человеческий крик.
В наступившей тишине эскимос слышал только гулкие удары своего сердца.
Эта тишина напомнила Накусяку о выжидательной уловке горностая, загнавшего в
каменный завал земляную белку: стоит ей только высунуться -- и невидимый
враг тут как тут. Накусяк уже не чувствовал боли -- в нем поднимался гнев.
Разве он не Инук -- не мужчина? И разве достойно мужчины прятаться подобно
зверю? Он крепче ухватил оружие и с громким отчаянным кличем, спотыкаясь о
камни, выскочил из своего убежища на утренний белый свет.
Лучи солнца сразу же ослепили его; он стоял, напрягшись, и ждал
нападения -- ведь он был уверен, что рядом -- враг. Но кругом ни звука, ни
шороха. Блеск солнца уже не так слепил его, и Накусяк смог оглядеться. На
толстом валике выброшенных волнами водорослей в нескольких шагах перед собой
он увидел неподвижно лежащего мужчину, из раны на его голове сочилась кровь.
Накусяк молча смотрел на своего врага, и сердце его яростно
заколотилось, когда распростертое тело, казалось, задвигалось, а из
шевельнувшихся губ вырвались невнятные звуки. Мгновение -- и Накусяк уже
стоял около пастуха, занеся, над ним острый каменный обломок. Смерть уже
нависла над Энгусом Макриммоном, и лишь чудо могло предотвратить ее. И чудо
свершилось. Это было чудо жалости человеческой.
Накусяк медленно опустил руку. Он стоял, охваченный дрожью, и смотрел
вниз на раненного, истекающего кровью человека. Потом, обхватив пастуха
здоровой рукой, перевернул его на спину и, натужась, потащил вверх по камням
к своей пещере.

Люди, отправившиеся на поиски пропавшего пастуха, нашли наутро его
собаку на краю обрыва и мысленно представили себе мрачное завершение
событий. Но правы они были лишь отчасти. Когда через два часа шестеро хорошо
вооруженных мужчин на рыбачьей лодке добрались до полоски берега, они
оказались совершенно не готовыми к тому, что обнаружили там.
Тоненькая струйка дыма привела прямо к пещере. Держа наготове ружья,
они с опаской приблизились к узкой расщелине входа, и тут их взорам
открылась сцена, вызвавшая на их лицах такое изумление и недоверие, что
Макриммон не мог удержаться от улыбки.
-- Не бойтесь, друзья, -- сказал он со своего ложа из водорослей, --
нет тут никого, кроме нас, дикарей, а мы вас не съедим.
В пещере горел маленький чадящий костер, который Накусяк развел из
плавника с помощью кресала Макриммона. Голова пастуха была обвязана
лоскутьями его собственной рубахи, а вот ободранную о камни спину с
поломанными ребрами укрывала меховая кухлянка, не так давно укутывавшая
плечи похитителя овец. Около Макриммона сидел голый по пояс Накусяк и,
настороженно глядя на пришельцев, придерживал здоровой рукой раненое плечо.
Эскимос переводил встревоженный взгляд с улыбающегося лица Макриммона
на заполнивших собой вход в пещеру людей, Потом тоже неуверенно заулыбался.
Это была улыбка неизъяснимого облегчения и радости: испытав весь ужас
морской пучины, Накусяк снова вернулся к людям.

Много дней Накусяк и Макриммон лежали рядом на кроватях в доме пастуха,
пока не зажили их раны. Жена и дочери Макриммона искренне заботились об
эскимосе, потому что чувствовали себя в долгу перед ним. Он же развлекал их
эскимосскими песнями, и, хотя добрая хозяйка дома считала эти песни
"потусторонними стенаниями", все же тепло улыбалась чужаку в
ответ.
Постепенно Накусяка признали и все остальные в поселке -- ведь это были
незлобивые люди, и от того, что с их душ оказался снят грех
человекоубийства, они испытали большое облегчение. И через несколько недель
эскимоса уже любовно называли "этот чудной паренек, пришедший с
моря".
Накусяк скоро приспособился к образу жизни на Гебридах, смирившись с
тем, что ему уже никогда не удастся вернуться домой, на родину. Он освоил
шотландский язык, стал хорошим пастухом, великолепно охотился на морских
птиц и серых тюленей, был превосходным рыбаком. Через три года после
появления в Тарансее он женился на старшей дочери Макриммона и возглавил
новую семью, приняв по настоянию молодого местного священника, с которым
подружился, христианское имя Малькольм. Длинные зимние вечера он просиживал
с остальными мужчинами селения в трактире Крофтера и там, сидя у очага,
резал свои удивительные фигурки, с помощью которых показывал новым
товарищам, как живут люди в дальней стране Иннуит.
Так Накусяк, преодолевший долгий путь в пространстве и времени -- от
Лежбища Моржей до чужих краев, где он обрел новую судьбу, и прожил до конца
своих дней в Тарансее. Но не как изгнанник. Задолго до того, как на исходе
XIX века смерть унесла его в могилу на деревенском кладбище, он сроднился с
людьми этих краев, а память о нем жива в их сердцах и по сей день.
Однажды летним вечером, уже в наши дни, у двойного камня на могиле
Малькольма и его жены преклонил колени молодой человек, праправнук Накусяка,
чтобы прочитать высеченную надпись, которую сочинил друживший с эскимосом
священник. Лицо юноши светилось гордостью, достоинством дышала осанка, когда
он вслух читал слова, запечатленные на надгробии:
"Из моря, из неведомых земель
Сей странник в Тарансей пришел найти удел.
Его любили все за то, что знал душою он,
Как за большое зло платить большим добром".

Железные люди

Я сидел у входа в палатку и наблюдал, как Хекво работает.
Я смотрел то на его худощавые руки, что проворно резали посверкивающим
ножом белую плотную древесину, то на его вдохновенное лицо. Длинные черные
волосы нависали надо лбом Хекво, закрывая от меня его глаза.
Погрузившись в свое занятие, он, казалось, не видел и не слышал ничего
вокруг, не замечал окружающего мира -- мира всхолмленной тундры, высоких
скал, бурных речек и спокойных озер; мира оленей, белых песцов, черных
воронов и бесчисленного множества птиц. Того мира, что мы в своем неведении
нарекли Бесплодными землями. Это был родной мир Хекво, и он забыл о нем лишь
на мгновение, чтобы вновь наделить жизнью память о минувших веках.
Сплющенное арктическое солнце уже лежало на линии горизонта, когда
эскимос поднялся и подошел ко мне с воссозданным по памяти предметом. Он был
изготовлен из рога оленя, черной ели и оленьих жил. Здесь, на равнинах
Севера, он выглядел совсем чужеродным. Это был арбалет -- изобретенный
малоазиатскими скифами три тысячи лет назад вид оружия, который царствовал
на поле брани в Европе, пока не наступил век пороха.
Несколько дней назад Хекво, вспоминая давние события из жизни своего
народа, упомянул об оружии, которое я никак не мог распознать по его
описанию. Я расспрашивал, уточнял детали, пока наконец он не нарисовал его
на песке. Тут я едва поверил своим глазам: мне казалось невозможным, чтобы
далекие предки Хекво, жившие в изоляции в центральной области Арктики, могли
сами изобрести оружие, неизвестное ни одному из других народов Америки. Я
спросил, смог ли бы он изготовить такое для меня, и он кивнул. Теперь
арбалет можно было потрогать руками.
Положив простую неоперенную деревянную стрелу в желобок, он обеими
руками оттянул тетиву и зацепил ее за крестообразную насечку. Были сумерки.
На реке ныряла и плескалась краснозобая гагара. И вдруг в застывшем воздухе
раздался звонкий вибрирующий звук. Стрела с резким свистом пролетела над
рекой, и гагара в предсмертном порыве вскинула крылья.
Хекво опустил арбалет, аккуратно положил его подле себя на землю и
присел на корточки, чтобы раскурить свою старую, всю в пятнах трубку из
мыльного камня. Он не стал ждать вопросов и начал рассказ о событиях давно
ушедших веков, память о которых была разбужена звонкой песнью арбалета.

"Ай-я, вот какое это оружие! Оно попало к нам в далекие времена,
но я храню память о нем, потому что именно моему праотцу выпала доля
передать его новым поколениям. Вот почему я могу рассказать об Иннуховик.
Они были существами, которые казались гораздо могущественнее человека,
но смерть могла поразить и их. Они носили бороды, но не черные, как у
Рассказывающих о боге [2], а желтые, а кое-кто -- коричневые, блестящие, как
медь на солнце. Глаза у некоторых тоже были коричневые, но у большинства их
цвет напоминал предрассветное небо или прозрачную толщу льда на озерах
зимой. Их голоса гудели и рокотали, но речь не была понятной людям моего
народа.
Мы так и не узнали, из какой же страны они пришли к нам, только поняли,
что лежит она на востоке, за соленой водой, которую они переплыли в лодках
во много раз длиннее наших каяков.
Тогда мои соплеменники жили так же, как и всегда, далеко от моря, и
сами они не видели прибытия Иннуховик. Жилища моих предков стояли по берегам
Иннуит-Ку -- Реки Людей, текущей из лесов на север. Мой народ избегал лесов,
потому что там были владения Иткилит -- вы называете их индейцами. Весной,
когда олени уходили из лесов на север, Иткилит иногда шли вслед за ними, а
когда натыкались на наши стойбища, то нападали на них. После этого они снова
укрывались в своих лесах. Мы страшились их, но тундра принадлежала нам по
праву, как их леса -- им, поэтому самые южные наши стойбища находились в
нескольких днях пути от того места, где Иннуит-Ку выходит из-под тени
деревьев.
Однажды поздней осенью, когда листья на карликовых ивах уже начали
темнеть, на гребне холма неподалеку от самого южного стойбища Иннуит [4.
А.Ч.] лежал мальчик. Его задачей было предупредить о появлении каноэ
Иткилит. Когда он заметил, как далеко на юге что-то движется по реке, он не
стал терять времени на то, чтобы узнать, что это такое. Словно быстроногий
заяц, мальчик помчался по каменистой равнине, и его пронзительный крик
донесся через стены из оленьих шкур до всех жителей стойбища.
Время было послеполуденное, и большинство мужчин отдыхали в прохладе
жилищ, но, заслышав крик мальчика, они выбежали под слепящее яркое солнце.
Женщины схватили маленьких детей и вместе с теми, кто был постарше и мог
идти сам, поспешили укрыться в скалах за рекой.
Место для стойбища было выбрано очень тщательно. Немного дальше к югу
от него река с ревом неслась по узкому ущелью, поднимая высоко вверх
огромные облака водяной пыли. Каноэ или каяк могли пройти это ущелье, только
прижимаясь к левому берегу. И залегшие сверху на скалах левого берега
мужчины нашего племени Иннуит могли прямо под собой разглядеть всякого, кто
приближался к лагерю по этому пути. Туда-то и поспешили мужчины, когда
мальчик поднял тревогу. Под рукой у каждого мужчины лежала груда отколотых
морозом от скал камней, острых и таких тяжелых, какие только под силу
поднять мужчине. В те времена они были нашим лучшим оружием против Иткилит,
потому что хороших луков у моего народа не было, дерево, которое мы могли
добыть тогда, было слишком ломким и мягким.
Мужчинам, затаившимся наверху, не пришлось долго ждать, вскоре что-то
завиднелось много выше их по течению реки. Настороженно вглядывались они в
несущиеся по реке предметы, но к обычному в таких случаях опасению
примешивалось и недоумение. Люди видели, что к ним приближалась лодка, а не
каноэ, но такая странная, какой и не видывал никто из Иннуит. Длиной она
была в целых три каяка, шириной в рост человека, а построена из толстых
досок. В ней находились существа еще более странные, чем сама лодка. Все
они, кроме одного, сидели спиной к ходу лодки и гребли длинными веслами,
укрепленными в деревянных рогатинах. Всего их было восемь, и сидели они
парами. Девятый стоял лицом к остальным, держась за длинное весло на корме.
Мои соплеменники не могли оторвать глаз от сияющего металлического шлема на
его голове и длинной желтой бороды, почти целиком закрывающей лицо. Гладкие
железные полоски на груди отражали от плещущейся воды солнечные блики и
посылали их прямо в глаза людям на скалах.
Эти странные существа уже почти поравнялись с Иннуит, но люди моего
племени были в таком замешательстве, что не знали, как поступить. Были ли
это люди там, внизу? Или, может быть, духи? Если они духи, их нельзя убить.
Но можно было прогневить их, и тогда уже никак не предугадаешь, на что они
окажутся способны.
Большая деревянная лодка вошла в ущелье и двинулась под скалами левого
берега, управляемая высоким рулевым, чей громоподобный голос можно было
услышать даже среди рева воды. С высоких скал смотрели наши люди вниз на
пришельцев, но... так ничего и не предприняли, пропустив их мимо себя вниз
по реке.
Однако только Иннуит начали вставать из-за своих укрытий, как один из