— Но разве они тебе не понравились?
   — Очень понравились, — ответил я. И ненадолго — так, чтобы это не помешало работе, — представил обликолстушки. А потом снова отхлебнул кофе.
   — Мне кажется, в тебе что-то есть. А может, наоборот, чего-то нет... Хотя, наверно, это одно и то же.
   — Иногда мне и самому так кажется, — признался я.
   — Мы, ученые, называем это «состоянием в процессе эволюционного отбора». Рано или поздно ты еще поймешь: эволюция — очень жестокая штука. А как ты считаешь: что самое жестокое в эволюционном отборе?
   — Не знаю. Что?
   — В нем нет места для прихотей. На ход эволюции не могут влиять чьи-то личные «хочу — не хочу». Все равно, что пытаться влиять на ураган, землетрясение или наводнение. Предугадать невозможно, сопротивляться бесполезно.
   — Хм-м, — протянул я в который раз. — Значит, ваша эволюция требует, чтобы звуки исчезли? И чтобы я, к примеру, потерял дар речи?
   — Строго говоря, не совсем так. Есть у тебя дар речи или нет — в принципе, не так важно. Поскольку сам дар речи — не более чем ступень эволюции.
   — Не понимаю, — сказал я. В таких вещах я вообще человек откровенный. Если мне все понятно, я так и скажу: «понятно». А уж если чего-то не понимаю — говорю, что не понимаю, и баста. Никаких размытых формулировок. Я убежден: чаще всего люди конфликтуют именно потому, что нечетко формулируют абстрактные понятия. Тот, кто предпочитает размытые формулировки, неосознанно, в глубине души, сам ищет конфликта. Никакого другого объяснения я этому не нахожу.
   — Впрочем, ладно! Давай пока на этом закончим, — сказал старик и снова захохотал. Уох-хо-хо. — А то залезем в такие дебри, что ты не сможешь работать как следует. Еще поболтаем потом как-нибудь.
   Я не возражал. Пропищал будильник, и я снова засел за стирку. Старик же достал из ящика стола нечто вроде миниатюрных стальных щипцов для камина, взял в правую руку и начал разгуливать вдоль стеллажей, легонько постукивая странным инструментом по черепам и слушая, как они звенят. Так маэстро, любуясь своей коллекцией скрипок Страдивари, выбирает то одну, то другую, вскидывает к плечу и проверяет струну на щипок. Старик просто слушал звуки, но во всем его облике ощущалась невообразимая для обычного человека любовь к черепам. Однако еще сильнее меня поразила богатейшая гамма звуков, которые эти черепа издавали. От звона бокалов с виски — до стука огромных цветочных горшков. Когда-то на каждом из черепов были мясо и кожа, в каждом — пускай и в разных объемах — находился мозг, который ежесекундно наполняли мысли о еде, сексе и бог знает чем еще. Теперь от всего этого остались только звуки. Самые разные: хрустальных бокалов, цветочных горшков, водопроводных труб и коробок из-под бэнто5.
   Я представил, как на одной полке стоит моя собственная голова — без кожи, мяса и мозгов, а старик постукивает по ней стальными щипчиками для камина. Странное ощущение. Интересно, что он прочитал бы в звуке моего черепа? Мои воспоминания? Или то, чего и в памяти нет? Мне стало не по себе.
   Смерти как таковой я не особенно боюсь. Как сказал Шекспир, «кто помрет в этом году, застрахован от смерти на будущий»6. С этим, хорошенько подумав, согласиться несложно. Но вот с тем, чтобы мой череп после смерти выставляли на полку и колотили по нему щипцами для угля, соглашаться неохота, хоть тресни. Сама мысль о том, что после смерти из меня будут что-то вытаскивать, заставляет содрогнуться. Конечно, жизнь моя не сахар. Но я, по крайней мере, распоряжаюсь ею по своему усмотрению. А потому и смерть меня не очень пугает. Не больше, чем Генри Фонду в «Уорлоке». Однако я хочу, чтобы после смерти меня оставили в покое. Египетские фараоны знали, что делали, когда завещали муровать себя в пирамиды.
   Через несколько часов стирка закончилась. Трудно сказать, сколько времени она заняла, но, судя по усталости, никак не меньше часов восьми-девяти. В общем, поработал неплохо. Я встал с дивана и размял затекшие мышцы. В Инструкции нейроконвертора указаны двадцать шесть групп мышц, которые следует разминать. Если после каждой конвертации разминать их как полагается, мозг избавляется от стресса, что продлевает жизнь самого конвертора. Профессия эта появилась относительно недавно, и пока никто не может сказать, сколько жизни отмерено конвертору в среднем. Кто говорит — десять лет, кто — двадцать. Кто мрачно шутит: «Работай, пока не помрешь». Кто предсказывает раннюю инвалидность. Но это все — предположения. Сейчас я могу лишь расслабить двадцать шесть групп мышц, как требуется. А предположения оставим предполагающим. Я тут уже ни при чем.
   Я сидел на диване с закрытыми глазами, расслабив двадцать шесть групп мышц, и неторопливо собирал вместе левую и правую половинки мозга. Закончилась очередная работа. Все по Инструкции.
   На столе перед стариком громоздился череп какой-то большой собаки, а рядом лежала фотография этого черепа. Вооружившись штангенциркулем, он снимал размеры черепа и карандашом наносил на фото цифры.
   — Закончил? — спросил старик.
   — Закончил, — ответил я.
   — Молодец. Здорово потрудился, — похвалил он.
   — Сейчас я пойду домой спать. Завтра или послезавтра сделаю шаффлинг и на третий день к обеду доставлю вам результаты. Идет?
   — Хорошо, хорошо, — закивал старик. — Только ни в коем случае не опаздывай! После обеда будет уже поздно. Повторяю, случится непоправимое.
   — Я понял, — сказал я.
   — И ради бога, поосторожнее с данными! Если их украдут, возникнут огромные проблемы и у меня, и у тебя.
   — Не волнуйтесь. Мы проходим очень жесткую подготовку. Никогда еще не случалось, чтобы у конвертора средь бела дня выкрали результаты конвертации.
   Я задрал левую штанину, вытащил из потайного кармана под коленом плоский контейнер из ферропластика, вложил туда гильзы с данными и запер на специальный замок.
   — Как открывать замок, знаю только я. Если пробует открыть посторонний, документы уничтожаются.
   — Неплохо придумано, — оценил старик.
   Я вернул контейнер под колено и одернул штанину.
   — Может, сэндвичи доешь? — предложил он. — Я, когда работаю, почти не ем ничего. Пропадут — жалко будет...
   Я чувствовал, что не наелся, и умял все сэндвичи до последнего, как мне и предложили. Старик самозабвенно съел все огурцы, оставив только сыр с ветчиной, но я не делал из огурцов культа, и мне было все равно. Старик налил мне еще кофе.

 
   Я снова облачился в дождевик, нацепил «консервы» и с фонариком руке отправился назад по тропинке. На этот раз старик не пошел меня провожать.
   — Я уже включил ультразвук. В ближайшее время жаббервоги сюда не сунутся, — заверил он. — Твари и сами не любят здесь шастать. А кракеры их натравливают. Поэтому чуть припугнешь — сразу уходят.
   Но несмотря на его заверения, теперь, когда я узнал, что на свете существуют жаббервоги и прочая подземная нечисть, брести в одиночку в кромешной мгле было, мягко скажем, не самым веселым занятием моей жизни. Особенно если учесть, что я понятия не имел, как эти твари выглядят, чего от них ожидать и чем защищаться. Держа левую руку с фонариком над головой, а правую с ножом выставив перед собою, я шел вдоль подземной реки.
   И лишь разглядев алюминиевую лесенку, а под ней — толстушку в розовом, я почувствовал, что спасен. Девушка сигналила мне лучом фонаря. Когда я подошел, она что-то сказала, но из-за включенного звука река ревела так, что слов я не разобрал, а читать по губам в темноте было невозможно.
   Так или иначе, для начала стоило выбраться на свет божий. Я полез первым, девушка за мной. Лесенка оказалась ужасно длинной. В прошлый раз, спускаясь в кромешную тьму, я этого не знал и не успел испугаться; но теперь, поднимаясь ступенька за ступенькой, я вдруг сообразил, на какой сумасшедшей высоте нахожусь, и от паники у меня взмокли подмышки, а на лбу проступила испарина. Высота трех— или четырехэтажного дома, не меньше — а ноги так страшно скользили на мокрых ступеньках, что карабкаться приходилось с утроенной осторожностью.
   На полпути мне захотелось передохнуть, но девушка внизу расслабиться не давала, и я долез до конца без остановки. От мысли, что через три дня мне снова спускаться в эту чертову лабораторию, хотелось выть. Но компенсация уже назначена, и жаловаться поздно.
   Мы влезли в окошко гардероба и снова очутились в офисе. Девушка помогла мне снять дождевик и «консервы». Я стянул сапоги, поставил на стол фонарик.
   — Ну, как работа? Все в порядке? — спросила девушка, и я впервые услышал ее мягкий и отчетливый голос.
   Не сводя с нее глаз, я кивнул:
   — Было бы не в порядке — я б не вернулся. Такая уж это работа.
   — Спасибо, что сказали обо мне деду. Очень выручили. А то бы я осталась без звука еще на неделю.
   — Но разве нельзя было написать записку? Я бы все понял скорее, и дело бы разрешилось без суеты.
   Она молча обвела взглядом пространство вокруг себя и поправила сережки — сначала в левом, потом в правом ухе.
   — Такие правила, — сказала она.
   — Какие? Не писать записок?
   — В том числе.
   — Ничего себе, — сказал я.
   — Запрещается все, что мешает выжить.
   — Понимаю, — сказал я. Осторожности этим ребятам не занимать.
   — Сколько вам лет? — спросила она.
   — Тридцать пять, — ответил я. — А тебе?
   — Семнадцать... Первый раз встречаюсь с конвертором. Хотя с кракерами я тоже пока не встречалась.
   — Что, правда семнадцать? — удивился я.
   — Ну да. Я не вру... А что, не похоже?
   — Совсем не похоже, — признался я. — Меньше двадцати я бы не дал.
   — Это потому, что я не хочу выглядеть на семнадцать, — сказала она.
   — В школу не ходишь?
   — О школе я не хочу говорить. По крайней мере, сейчас. Если еще раз встретимся — расскажу.
   — Хм-м, — снова протянул я. Определенно, тут что-то не так.
   — Интересно, что вы за люди — конверторы?
   — Когда не работаем — обычные, нормальные люди. Такие же, как все.
   — Все, может, и обычные... Не все нормальные.
   — Можно и так посмотреть, — согласился я. — Но я-то говорю о простолюдях. Которые в метро с тобой рядом сядут, а ты и внимания не обратишь. И едят они то же, что и все, и пиво такое же пьют... Кстати, спасибо за сэндвичи. Просто объеденье!
   — Что, правда? — обрадовалась она.
   — Таких вкусных я еще не пробовал. Хотя за свою жизнь съел много всякого.
   — А кофе?
   — Кофе тоже отличный.
   — А может, еще кофе на дорогу? Заодно и поговорили бы...
   — Да нет, кофе мне уже хватит, — покачал я головой. — Там, внизу, столько выпил — больше не лезет. Мне бы сейчас скорее домой и спать...
   — Жалко.
   — Мне тоже. Увы...
   — Ладно. Все равно мне вас еще до лифта провожать. Вы же сами отсюда не выберетесь?
   — Сам? В жизни не выберусь, — признал я.
   Она взяла со стола круглый сверток, похожий на шляпную картонку, и вручила мне. Весу в нем оказалось куда меньше, чем на вид. Если там и правда шляпа, то очень большая, подумал я. Со всех сторон сверток был туго обмотан скотчем.
   — Что это? — спросил я.
   — Подарок тебе от деда. Дома откроете.
   Я взял коробку обеими руками и легонько встряхнул. Ни звука изнутри, ни малейшей отдачи в пальцы.
   — Дед говорил — вещь хрупкая. Так что везите осторожнее, — предупредила девушка.
   — Что-то вроде вазы?
   — Не знаю. Откроете — сами поймете.
   Затем из розовой сумочки она достала конверт с банковским чеком и протянула мне. Я взглянул на сумму: несколько больше, чем я ожидал, — и затолкал чек в бумажник.
   — Где-нибудь расписаться?
   — Не нужно, — покачала головой она.
   Мы вышли из комнаты и зашагали к лифту, спускаясь и поднимаясь по бесчисленным лестницам длиннющего коридора. Легкий цокот ее каблучков, как и в прошлый раз, отдавался в стенах, лаская слух. Мысли о ее комплекции больше не лезли мне в голову. Я даже забыл, что она толстушка. Видимо, привык и перестал это замечать.
   — У вас есть жена? — спросила она.
   — Нет, — ответил я. — Раньше была, теперь нет.
   — Что — ушла, когда вы стали конвертором? Говорят же, что у конверторов семьи не бывает.
   — Вовсе нет! Все у нас бывает. Я знаю многих, у кого и работа спорится, и семьи нормальные. Хотя, конечно, большинство ребят считает, что без семьи легче. Все-таки изматываешь себе нервы, да и жизнью часто рискуешь. Не всякий захочет совмещать такое с женой и детьми.
   — А у вас что случилось?
   — Я сначала развелся, а потом стал конвертором. Так что работа тут ни при чем.
   — Вон как... — задумалась она. — Вы извините, что странные вопросы задаю. Просто я впервые вижу живого конвертора. Столько всего спросить хочется...
   — Да ради бога, спрашивай, — пожал я плечами.
   — Вот, например, я слышала, что у конверторов после работы резко повышается сексуальная активность. Это правда?
   — Ну, как сказать... Может, и правда. Все-таки на работе конвертор использует свои нервы очень своеобразно.
   — А с кем же вы потом спите? Есть постоянная любовница?
   — Постоянной нет, — ответил я.
   — Но тогда с кем же? Вас не интересует секс? Или вы гомосексуалист? Или просто отвечать не хотите?
   — Да нет, почему же, — пожал я плечами. Я, конечно, не очень люблю болтать о своей личной жизни, но и скрывать что-либо причин не вижу. Если спрашивают, почему бы не ответить?
   — Я всякий раз сплю с разными женщинами, — ответил я.
   — А со мной — переспали бы?
   — Нет... Наверное, нет.
   — Почему?
   — У меня свои принципы. Я стараюсь не спать со знакомыми: возникают ненужные связи, а это осложняет жизнь. Не сплю и с теми, с кем встречаюсь по работе. Когда имеешь дело с чужими секретами, такие вещи приходится разграничивать.
   — Значит, не потому, что я толстая уродина?
   — Не такая уж вы и толстая. И уж никак не уродина.
   Она задумчиво хмыкнула.
   — Но где вы их берете, этих «разных женщин»? На улице знакомитесь, что ли?
   — Бывает и так.
   — Или за деньги покупаете?
   — Тоже случается.
   — А если бы я сказала: «Можете со мной переспать, но за деньги», переспали бы?
   — Вряд ли, — ответил я. — Слишком большая разница в возрасте. Когда спишь с кем-то намного моложе, тратишь слишком много нервов.
   — Я не такая.
   — Очень может быть. Но я больше не желаю неприятностей — ни себе, ни другим. И, по возможности, хотел бы пожить тихо и спокойно.
   — Дед говорит, что лучше, когда первый мужчина — старше тридцати четырех. И что если сексуальной энергии долго не давать выхода, это плохо влияет на головной мозг.
   — Мне он тоже это рассказывал.
   — И что, правда?
   — Не знаю. Я не биолог, — сказал я. — К тому же, у каждого человека свой запас сексуальной энергии. Здесь очень трудно обобщать. Люди ведь разные...
   — А ты какой? Как большинство?
   — Я скорее обычный, — ответил я, немного подумав.
   — А я вот свою сексуальность еще толком не понимаю, — призналась симпатичная толстушка. — Вот и хочется проверить, что да как...
   Не представляя, что на это сказать, я умолк, и в тишине мы с ней дошагали до конца коридора. Лифт уже ждал меня, распахнув пасть и застыв, как дрессированная собака.
   — Ну... До встречи, — сказала она.
   Створки закрылись за мной без единого звука. Я прислонившись к стальной стенке и перевел дух.


6



КОНЕЦ СВЕТА

Тень

 
   Она выкладывает на стол первый старый сон. Но понимание того, что это — старый сон, приходит ко мне не сразу. Я долго его разглядываю, потом перевожу взгляд на нее. Она стоит по другую сторону стола. То, что я вижу перед собой на столе, как-то не очень вяжется с названием «старый сон». я скорее представил бы какие-то древние тексты или некое размыто-бестелесное явление природы.
   — Это и есть старый сон, — произносит она, но как-то не очень уверенно: то ли мне объясняет, то ли себя убеждает в этом. — Точнее, он там, внутри.
   Ничего не понимая, я киваю.
   — Возьми, — говорит она.
   Я осторожно беру его и осматриваю изнутри, выискивая хоть какие-нибудь следы или остатки сна. Но сколько ни всматриваюсь — ни малейшей зацепки.
   У меня в руках — обычный череп. Не очень крупного животного. Кость, отполированная солнечными лучами, давным-давно выцвела и окаменела . Длинные, выдающиеся вперед челюсти слегка приоткрыты, будто собрались о чем-то рассказать, но застыли на полуслове. Маленькие глазницы уставились отсутствующими зрачками в одну точку за моей спиной.
   Череп неестественно легок. Как ненастоящий. Не верится, что в нем когда-то оборвалась жизнь. Плоть, память и тепло давно покинули его. В центре лба я обнаруживаю небольшую шероховатую ямку. Трогаю ее пальцем: возможно, здесь когда-то был рог.
   — Это череп зверя из Города, да? — спрашиваю я.
   Она кивает.
   — Там, внутри, запечатан старый сон, — тихо говорит она.
   — И я должен его прочитать?
   — Это работа Читателя Снов, — снова кивает она.
   — И что потом делать с прочитанным?
   — Да ничего. Просто читай и все.
   — Что-то я не пойму, — говорю я. — Надо прочесть отсюда старый сон — это понятно. Но то, что больше ничего делать не нужно, — этого я не понимаю. По-моему, здесь нет никакого смысла. У работы должна быть какая-то цель. Скажем, записывать эти сны, или сортировать по какому-то принципу...
   Она качает головой.
   — Я уже не могу понятно рассказать, какой в этом смысл. Возможно, если ты будешь читать достаточно долго, он откроется тебе. Но к самой работе это все равно не имеет отношения.
   Я кладу череп на стол и разглядываю его с расстояния вытянутой руки. Мертвая тишина висит над ним, как Великое Ничто. А может, она не окутывает череп снаружи, но вытекает, как дым, изнутри? В любом случае — это очень странная тишина. Словно череп напрямую связан с центром Земли. Молчит и буравит пространство отсутствующим взглядом.
   Чем дольше я смотрю на него, тем меньше мне кажется, будто он хочет мне что-либо сообщить. Воздух вокруг него полон неизъяснимой тоски. Эту тоску я не могу объяснить даже себе самому. Просто не хватает слов.
   — Ну, что ж. Пробуем еще раз, — говорю я, снова беру череп и взвешиваю на ладони. — Ничего другого мне, похоже, не остается...
   Чуть заметно улыбнувшись, она берет у меня череп, протирает одной тряпкой, потом другой, отчего тот становится чуть белее, — и ставит обратно на стол.
   — Ладно. Давай, я покажу тебе, как читают старые сны, — говорит она. — Я только покажу, как это делается, но сама ничего не прочту. Читать можешь только ты. Смотри внимательно. Сначала поворачиваешь его так, чтобы он глядел на тебя. Затем кладешь пальцы ему на виски...
   Она дотронулась до черепа обеими руками и взглянула на меня, словно желая убедиться, что я понимаю.
   — А потом неотрывно смотришь в его глазницы. Не напряженно, а легко так, спокойно смотришь. Только взгляд не отводи. Как ни больно глазам — продолжай смотреть.
   — Больно глазам?
   — Да. Если долго смотреть в глазницы, череп нагреется и начнет очень ярко сиять. Ты должен пальцами гладить ему виски, настраивая это сияние, пока старый сон не возникнет перед тобой.
   Я прокручиваю в голове ее наставления. Конечно, я не могу представить, как это сияние выглядит и какие ощущения вызывает, но порядок действий вроде бы ясен. Я смотрю на ее тонкие пальцы, прижатые к белой кости, — и меня вдруг пронзает странное чувство, будто этот череп я тоже уже где-то видел. Мало того: когда я впервые встретился с ней, точно такое же видение пронеслось у меня в голове — гладкий белоснежный череп с ямкой посреди лба. Но воспоминание это или всего лишь моментальное искривление пространства-времени, я разобрать не могу.
   — Что с тобой? — спрашивает она.
   Я качаю головой.
   — Ничего. Задумался немного. Пожалуй, я понял твои объяснения. Осталось попробовать на практике.
   — Сначала давай поедим, — говорит она. — Потом уже нельзя будет отвлекаться.
   Она приносит из дальнего угла комнаты кастрюлю и ставит ее на огонь. Тушеные овощи. Когда кастрюля начинает жизнерадостно урчать и пофыркивать, она раскладывает еду по тарелкам и подает к столу вместе с ореховым хлебом.
   Мы садимся за стол друг против друга и молча едим. Кушанье скромное, с приправами, каких я никогда раньше не пробовал, но приготовлено недурно, и после еды я чувствую, как по всему телу растекается тепло. Под конец мы пьем горячий чай. Горьковатый зеленый чай с целебными травами.

 
   Читать сны — не так просто, как это казалось после ее объяснений. Лучики света очень тонки, и сколько я ни перебираю их, концентрируя всю энергию в кончиках пальцев, никак не могу нащупать нужный нерв, а только блуждаю в ослепительном хаотическом лабиринте. И все-таки старый сон где-то рядом. Мои пальцы ощущают это отчетливо. Я слышу его шорохи, и даже различаю отрывочные туманные картинки. Но связного Послания нащупать не могу. просто чувствую: оно где-то здесь.
   Кое-как я считываю два сна подряд. На часах уже почти десять. Я возвращаю ей прочитанный череп, снимаю очки и медленно потираю пальцами веки.
   — Устал? — спрашивает она.
   — Немного, — отвечаю я. — Никак не привыкнут глаза. Когда зрачки долго вбирают яркий свет, начинает болеть голова. Не то чтобы очень сильно. Но считывать как следует уже не получается.
   — Говорят, поначалу у всех так, — успокаивает она. — Пока не привыкнут глаза, сны читаются плохо. Но ты не волнуйся, скоро привыкнешь. Главное — не торопись.
   — Да уж... Торопиться, похоже, не стоит, — соглашаюсь я.
   Она относит череп обратно в хранилище и начинает собираться домой. Открывает дверцу печки, лопаткой выгребает оттуда тлеющие угли и ссыпает в ведро с песком.
   — Главное — не впускать в себя усталость, — говорит она. — Мама всегда так говорила. Усталость может овладеть твоим телом, но не самим тобой.
   — Именно так, — киваю я.
   — Хотя, если честно, я не очень хорошо знаю, что такое — «сама я». Не понимаю, что с этим делать... Только слово помню.
   — С ним ничего не делают, — говорю я. — Наше «я» существует само по себе. Как ветер. Оно постоянно меняется, а мы просто чувствуем его движения.
   Она закрывает дверцу печки, убирает со стола эмалированный чайник и тарелки, моет посуду. И заворачивается в простенькое голубое пальтишко. Грязно-голубое — как лоскуток неба, полинявший так давно, что уже забыл свое происхождение. Одевшись, она долго стоит в задумчивости перед погасшей печкой.
   — Ты пришел сюда из какой-то другой страны? — спрашивает она, будто пытаясь вспомнить о чем-то.
   — Да, — отвечаю я.
   — И что это за страна?
   — Не помню, — качаю я головой. — Ничего не вспоминается, извини. Похоже, когда у меня забирали тень, моя память о прежнем мире тоже куда-то исчезла... В любом случае, это очень далеко отсюда.
   — Но ты ведь помнишь, кто ты такой?
   — Вроде помню...
   — Вот и мама помнила, кто она, — говорит она. — Но когда мне было семь лет, мама исчезла. А все потому, что у нее тоже было «я», как у тебя.
   — Исчезла?
   — Ну да, пропала куда-то... Давай не будем об этом. Разговоры о тех, кто исчез, приносят несчастье. Расскажи о своем городе. Неужели совсем ничего не помнишь?
   — Помню две вещи, — говорю я, немного подумав. — Вокруг города не было стен, а люди отбрасывали тени.

 
   Да, когда-то у нас были тени. Постоянно. И лишь появившись в Городе, я отдал свою тень на хранение Стражу Ворот.
   — С этим в Город нельзя, — сказал Страж. — Либо избавься от тени, либо не входи в Город. Третьего не дано.
   И я избавился от своей тени.
   Страж вывел меня на площадь перед Воротами. Под ярким солнцем в три часа дня моя тень густо и явственно отпечатывалась на земле.
   — Стой смирно, — велел мне Страж. Затем достал из кармана нож, просунул острое лезвие в щель между тенью и землей, медленно поводил ножом вправо-влево, словно приучая тень к предстоящей разлуке, — и резким движением отсек ее от меня. Та немного подергалась, сопротивляясь, но, оторванная от земли, лишь бессильно отползла к стоявшей рядом скамейке. Потерявшая тело тень выглядела усталой и жалкой.
   Страж убрал нож в карман. С полминуты мы с ним стояли и глядели на тень, которую отрезали от хозяина.
   — Ну вот! Отрежешь — и сразу смотреть не на что, — сказал он. — Никакой пользы от этих теней. Одна обуза.
   Я подошел к своей тени поближе.
   — Прости, — сказал я ей. — Похоже, нам придется расстаться на какое-то время. Я этого не хотел. Так вышло. Ты можешь немного потерпеть и подождать меня здесь?
   — Немного — это сколько? — спросила тень.
   — Пока не знаю, — ответил я.
   — Ты не боишься потом пожалеть об этом? — тихо спросила тень. — Я плохо понимаю, что происходит. Но когда человек расстается со своей тенью — это неправильно. Тебе не кажется? А я думаю, что и ты поступаешь неверно, и само место это неправильное. Человек не может без тени, и тень не может без человека. А мы с тобой существуем, хоть нас и разделили. Здесь какая-то страшная ошибка. Тебе не кажется?
   — Действительно, странно, — признал я. — Но ведь и само это место странное с самого начала. Чего ж удивляться, если в странном месте случаются странные вещи?
   Тень покачала головой.
   — Это все логика. А я и без всякой логики чувствую: здешний воздух мне не подходит. Он совсем не такой, как в других местах. Дурно влияет на нас обоих. Ты не должен был от меня избавляться. Разве плохо мы с тобой жили до сих пор? Зачем же ты меня бросил?