Дмитрiевна. -- Откуда ты взялъ? Она вышла замужъ за финна и спокойно живетъ
въ Выборгe". "Во всякомъ случаe все это очень грустно, -- сказалъ дядя
Генрихъ. -- Я такъ желалъ, чтобы когда-нибудь Сержъ съ вами прieхалъ сюда.
Но никогда не имeешь того, о чемъ мечтаешь, и Богъ одинъ знаетъ судьбу
людей. Если вы утолили голодъ и навeрное больше ничего не хотите, можемъ
отправиться въ путь".
Дорога была свeтлая, излучистая; справа поднималась скалистая стeна съ
цвeтущими колючими кустами въ трещинахъ, слeва былъ обрывъ, долина, гдe
серповидной пeной, уступами, бeжала вода; затeмъ появились черныя {52} ели,
онe стояли тeснымъ строемъ то на одномъ склонe, то на другомъ; окрестъ,
незамeтно передвигаясь, высились зеленоватыя, въ снeговыхъ проплeшинахъ,
горы, изъ-за плечъ этихъ горъ смотрeли другiя, посeрeе, а совсeмъ вдалекe
поднимались горы лиловатой гуашевой бeлизны, и эти были совершенно
неподвижны, и небо надъ ними словно выцвeло по сравненiю съ ярко-синими
просвeтами между верхушками черныхъ елей, подъ которыми катился автомобиль.
Вдругъ, съ непривычнымъ еще чувствомъ, Мартынъ вспомнилъ густую, еловую
опушку русскаго парка сквозь синее ромбовидное стекло на верандe, -- а
когда, разминая слегка звенящiя ноги, съ прозрачнымъ гудомъ въ головe, онъ
вышелъ изъ автомобиля, его поразилъ запахъ земли и тающаго снeга,
шероховатый свeжiй запахъ, и еловая красота дядинаго дома. Стоялъ онъ
особнякомъ въ полуверстe отъ деревни, и съ верхняго балкона былъ одинъ изъ
тeхъ дивныхъ видовъ, которые прямо пугаютъ своимъ воздушнымъ совершенствомъ,
а въ чистенькой уборной, гдe пахло смолой, густо синeло въ оконце опять это
весеннее дачное небо, и кругомъ, въ саду съ голыми черными клумбами и
цвeтущими яблонями въ глубинe, въ еловомъ бору, сразу за садомъ, и на мягкой
дорогe, ведущей въ деревню, была прохладная, веселая, что-то знающая тишина,
и голова слегка кружилась, не то отъ этой тишины, не то отъ запаховъ, не то
отъ новой, блаженной косности послe трехчасовой eзды.
Въ этомъ домe Мартынъ прожилъ до поздней осени. Предполагалось, что
зимой онъ поступитъ въ женевскiй университетъ; однако, послe живой переписки
съ друзьями въ Англiи, Софья Дмитрiевна опредeлила его въ Кембриджъ. {53}
Дядя Генрихъ не сразу съ этимъ примирился, -- онъ англичанъ недолюбливалъ,
холодный коварный народъ. Зато мысль объ издержкахъ, которыхъ потребуетъ
знаменитый университетъ не только его не огорчала, а напротивъ была
соблазнительна. Любя экономить по мелочамъ, въ лeвой рукe зажимая грошъ, онъ
правой охотно выписывалъ крупные чеки, -- особенно, когда расходъ являлся
почетнымъ. Иногда онъ трогательно игралъ самодура, хряпалъ ладонью по столу,
раздувалъ усы и кричалъ: "Если я это дeлаю, то потому, что мнe прiятно!" И
Софья Дмитрiевна со вздохомъ натягивала на кисть новые часики-браслетъ изъ
Женевы, а Генрихъ, размякнувъ, лeзъ въ карманъ, вытягивалъ объемистый
платокъ съ голубой каемкой, встряхивалъ его, и, скрывая набeжавшiя слезы,
трубилъ разъ, трубилъ два, затeмъ приглаживалъ усы -- вправо и влeво.
Съ наступленiемъ лeта погнали крестами мeченныхъ овецъ еще выше въ
горы. Неизвeстно откуда, съ какой стороны, начиналъ доноситься журчащiй
металлическiй звонъ, плылъ, обволакивалъ, вызывалъ у слушателя странную
щекотку во рту, и вотъ, въ облакe пыли, сeрой, курчавой густыней, лились,
мягко толкаясь, овечьи спины въ перемeнчивой и подвижной тeснотe, и влажный,
полый, услаждающiй всe чувства звонъ колокольцевъ все росъ, наливался, такъ
таинственно, словно звучала самая пыль, клубящаяся надъ овцами; порою одна
выбивалась изъ стада, пробeгала трусцой, и лохматая собака молча ее
оттeсняла въ стадо, и сзади шелъ, мягко ступая, пастухъ, -- и звонъ
колокольцевъ чуть мeнялся въ тембрe, становился опять глуше, тише, но долго
еще стоялъ въ воздухe, {54} вмeстe съ летучей пылью. "Ахъ, какъ славно", --
шепталъ про себя Мартынъ, дослушавъ звонъ до конца, и продолжалъ путь,
любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками въ
еловой глуши. Боръ внезапно рeдeлъ, появлялись крутые сочные луга,
каменистая стежка спускалась между живыхъ изгородей; иногда навстрeчу
поднималась корова съ мокрой розовой мордой, останавливалась, похлестывая
хвостомъ, и, качнувъ головой вбокъ, проходила, и слeдомъ за ней шла
проворная старушка съ дубинкой и кидала на Мартына недоброжелательный
взглядъ. А ниже, за тополями и кленами, бeлeла большая гостиница, хозяинъ
которой былъ въ отдаленномъ родствe съ Эдельвейсомъ.
За это лeто Мартынъ еще больше окрeпъ, увеличился размахъ плечъ, и
голосъ прiобрeлъ ровный и низкiй звукъ. Межъ тeмъ на душe у него было
сумбурно, и чувство, несовсeмъ понятное, возбуждали такiя вещи, какъ дачная
прохлада въ комнатахъ, столь отчетливая послe наружной жары, толстый шмель,
съ обиженнымъ жудомъ стучащiй по потолку, еловыя лапы на синевe неба, или
крeпкiй коричневый боровикъ, найденный на опушкe. Будущая поeздка въ Англiю
волновала и радовала его. Воспоминанiе объ Аллe Черносвитовой достигло
окончательнаго совершенства, и онъ себe говорилъ, что недостаточно цeнилъ
фалерское счастье. Жажда, которую та, утоляя, только обострила, такъ мучила
его въ эти горные лeтнiе дни, что по ночамъ онъ долго не могъ забыться,
представляя себe, среди многихъ приключенiй, всeхъ тeхъ женщинъ, которыя
ждутъ его въ свeтающихъ городахъ, и, случалось, повторялъ вслухъ
какое-нибудь женское имя -- Изабелла, {55} Нина, Маргарита, -- еще холодное,
нежилое имя, пустой гулкiй домъ, куда медлитъ вселиться хозяйка, -- и
гадалъ, какое изъ этихъ именъ станетъ вдругъ живымъ, столь живымъ и
естественнымъ, что уже никогда нельзя будетъ произнести его такъ
таинственно, какъ сейчасъ. А по утрамъ приходила изъ деревни пособлять
старой горничной племянница ея Марiя, семнадцатилeтняя дeвочка, очень тихая
и миловидная, съ темно-розовыми щеками и туго закрученными вокругъ головы
желтыми косами. Бывало такъ, что Мартынъ въ саду, а она вдругъ распахиваетъ
верхнее окошко и, отряхнувъ тряпку, замираетъ, глядя, быть можетъ, на
овальныя тeни облаковъ, скользящiя по склонамъ горъ; затeмъ проводитъ тыломъ
руки по виску и медленно отворачивается. Мартынъ поднимался въ комнаты,
опредeлялъ по сквознякамъ, гдe происходитъ уборка, и среди блеска мокрыхъ
половицъ Марiя, задумавшись, стояла на колeняхъ: онъ видeлъ ее со спины, ея
черные шерстяные чулки и зеленое, въ горошинку, платье. Она никогда не
смотрeла на Мартына, только разъ -- и это было событiе -- проходя мимо съ
пустымъ ведромъ, неопредeленно и нeжно улыбнулась, однако не ему, а
цыплятамъ. Онъ упорно давалъ себe обeтъ заговорить съ ней, да потихоньку
обнять, но однажды, послe ея ухода, Софья Дмитрiевна потянула носомъ,
поморщилась и поспeшно открыла всe окна, -- и Мартынъ проникся къ Марiи
досадливымъ отвращенiемъ и только очень постепенно, по мeрe ея слeдующихъ
далекихъ появленiй, -- въ раскрывшемся окнe, или въ просвeтe листвы близъ
колодца, -- опять началъ поддаваться очарованiю, но уже боялся приблизиться.
Такъ что-то счастливое, томное, {56} его издалека заманивало, но было
обращено не къ нему. Какъ то разъ, забравшись высоко въ горы, онъ сeлъ съ
ногами на большой лобатый камень, и снизу, вьющейся тропой, прошло стадо,
музыкально и грустно булькая, а затeмъ двое, оборванный, веселый мужчина и
дeвушка, которая, все посмeиваясь, вязала на ходу чулокъ. Они прошли, не
взглянувъ на Мартына, словно былъ онъ безплотенъ, и онъ долго слeдилъ за
ними: мужчина, не мeняя шага, перекинулъ руку черезъ плечо спутницы, и по ея
затылку видно было, что она все вяжетъ, вяжетъ, неторопливо спускаясь въ
другую долину. А не то около теннисной площадки передъ гостиницей
появлялись, крича, бeлeясь платьями и отмахиваясь ракетами отъ оводовъ,
барышни съ голыми руками, но, какъ только онe начинали играть -- какая
топорность, какая безпомощность, -- тeмъ болeе, что самъ Мартынъ игралъ
превосходно, разбивалъ въ лоскъ любого молодого аргентинца изъ гостиницы,
ибо сызмала усвоилъ ладъ, необходимый для наслажденiя природой шара,
согласованность всeхъ членовъ, такъ что каждый ударъ по бeлому мячу,
начинаясь съ дугового налета, еще длится послe звучной вспышки ракетныхъ
струнъ, проходя по мышцамъ руки до самаго плеча, какъ бы замыкая плавный
кругъ, изъ котораго такъ же плавно родится слeдующiй. Въ жаркiй августовскiй
день возникъ на площадкe профессiональный игрокъ, Бобъ Китсонъ изъ Ниццы, и
предложилъ Мартыну партiю. Знакомая глупая дрожь -- отместка слишкомъ живого
воображенiя. Все же Мартынъ началъ хорошо, то прихлопывая мячъ на излетъ у
самой сeтки, то съ задней черты мощно лупя въ отдаленнeйшiй уголъ. Кругомъ
стояли {57} и смотрeли, -- это было прiятно. Горeло лицо, и до безумiя
хотeлось пить. Подавая, обрушиваясь на мячъ и сразу превращая наклонъ тeла
въ быстрый пробeгъ къ сeткe, Мартынъ собирался взять рeшительную игру. Но
профессiоналъ, долговязый, хладнокровный юноша въ очкахъ, игравшiй точно съ
лeнцой, вдругъ проснулся и пятью молнiевидными ударами сравнялъ положенiе.
Мартынъ почувствовалъ усталость и безпокойство. Солнце -- въ глаза.
Вылeзаетъ изъ-подъ пояса рубашка. Если Китсонъ возьметъ этотъ пунктъ, -- все
кончено. Тотъ, изъ неудобнаго угла, далъ свeчку, и Мартынъ, отбeгая
кэкъ-уокомъ, приготовился мячъ убить. Пока онъ низвергалъ ракету, ему
мгновенно померещился проигрышъ, злорадство обычныхъ его партнеровъ. Увы,
мячъ тупо плюхнулъ въ сeтку. "Не повезло", -- бодро сказалъ Китсонъ, и
Мартынъ осклабился, героически преодолeвая досаду.
XII.
Возвращаясь домой, онъ переигрывалъ въ умe всe удары, обращалъ
пораженiе въ побeду и качалъ головой: трудно, трудно изловить счастье.
Скрытые листвой, журчали ручьи, съ мокрыхъ мeстъ на дорогe вспархивали
голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, -- все было до грусти солнечно и
безпечно. Вечеромъ, послe обeда, сидeли, какъ всегда, въ гостиной, дверь
была широко открыта на террасу, и, такъ какъ испортилось электричество,
горeли въ канделябрахъ свeчи: изрeдка пламя ихъ наклонялось, и тогда
изъ-подъ всeхъ креселъ вытягивались {58} черныя тeни. Мартынъ, копая въ
носу, читалъ томикъ Мопассана со старомодными иллюстрацiями: Бель-Ами,
усатый, въ стоячемъ воротничкe, обнажающiй съ ловкостью камеристки
стыдливую, широкобедрую женщину. Дядя Генрихъ, отложивъ газету и
подбоченясь, смотрeлъ на карты, которыя раскладывала на ломберномъ столe
Софья Дмитрiевна. Въ окна и въ дверь напирала съ террасы теплая, черная
ночь. Поднявъ голову, Мартынъ вдругъ настораживался, словно былъ какой-то
смутный призывъ въ этой гармонiи ночи и свeчъ. "Послeднiй разъ онъ у меня
вышелъ въ Россiи, -- проговорила Софья Дмитрiевна. -- Онъ вообще выходитъ
очень рeдко". Разставя пальцы, она собрала разсыпанныя по столу карты и
принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ.
Наскуча книгой, Мартынъ потянулся и вышелъ на террасу. Было очень
темно, пахло сыростью и ночными цвeтами. Сорвалась звeзда и, конечно, какъ
это обычно бываетъ, -- не совсeмъ въ полe зрeнiя, а сбоку, такъ что глазъ
уловилъ лишь трепетъ, мгновенную, беззвучную перемeну въ небe. Очертанiя
горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ и сямъ по два, по
три огонька. "Путешествiе", -- вполголоса произнесъ Мартынъ и долго
повторялъ это слово, пока изъ него не выжалъ всякiй смыслъ, и тогда онъ
отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, -- черезъ минуту слово
было опять живое. "Звeзда. Тумань. Бархатъ, бар-хатъ", -- отчетливо
произносилъ онъ и все удивлялся, какъ непрочно смыслъ держится въ словe. И
въ какую даль этотъ человeкъ забрался, какiя уже перевидалъ страны, и что
онъ дeлаетъ тутъ, ночью, въ горахъ, -- и отчего все въ мiрe {59} такъ
странно, такъ волнительно. "Волнительно", -- повторилъ громко Мартынъ и
остался словомъ доволенъ. Опять покатилась звeзда. Онъ уставился глазами въ
небо, какъ нeкогда, когда въ коляскe, темной лeсной дорогой, возвращались
во-свояси изъ имeнiя сосeда, и совсeмъ маленькiй, размаянный, готовый
вотъ-вотъ уснуть, Мартынъ откидывалъ голову, смотрeлъ на небесную рeку,
между древесныхъ клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ: гдe еще въ
жизни будетъ такъ -- какъ тогда, какъ сейчасъ -- смотрeть на ночное небо, --
на какой пристани, на какой станцiи, на какихъ площадяхъ? Чувство богатаго
одиночества, которое онъ часто испытывалъ среди толпы, блаженное чувство,
когда себe говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дeломъ, не
знаетъ, кто я, откуда, о чемъ сейчасъ думаю, -- это чувство было необходимо
для полнаго счастья, и Мартынъ, съ замиранiемъ, съ восторгомъ себe
представлялъ, какъ -- совершенно одинъ, въ чужомъ городe, въ Лондонe,
скажемъ, -- будетъ бродить ночью по неизвeстнымъ улицамъ. Онъ видeлъ черные
кэбы, хлюпающiе въ туманe, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащe, огни на
Темзe, -- и другiе образы изъ англiйскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалe,
онъ шелъ мимо безчисленныхъ освeщенныхъ Дрюсовъ и, волнуясь, искалъ
Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать эту ночь. А
она, -- за кого она его приметъ? За художника, за моряка, за
джентльмена-взломщика? Отъ денегъ она откажется, будетъ нeжна, по утру не
захочетъ отпустить. Но какъ улицы туманны, какъ многолюдны, какъ трудно
найти... И хотя многое выглядeло иначе, хотя кэбы уже повымерли, {60}
кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкe съ вокзала
Викторiи, узналъ темный, маслянистый воздухъ, мокрый плащъ полицейскаго,
отблески, шлепающiе звуки. На вокзалe онъ отлично вымылся подъ душемъ въ
веселенькой чистой каморкe, вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое
принесъ краснощекiй служитель, надeлъ чистое бeлье, лучшiй костюмъ, оставилъ
оба чемодана на храненiи и теперь былъ гордъ, что такъ толково устроился.
Онъ едва чувствовалъ дорожную усталость: была только звонкость, волненiе.
Громадные автобусы яростно и тяжело разбрызгивали озера на асфальтe;
свeтовыя рекламы взбeгали и разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ
встрeчалъ, обгонялъ женщинъ, оборачивался, -- но чeмъ красивeе было лицо,
тeмъ труднeе было рeшиться. Свeтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ
или въ Лозаннe, тутъ не было, а въ барe, гдe онъ выпилъ стаканъ пива,
оказались одни мужчины, воспаленные, лупоглазые, съ красными жилками на
бeлкахъ. Мало-по-малу имъ овладeвало смутное раздраженiе: русская семья, у
которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недeлю остановиться, вотъ
сейчасъ ждетъ его, безпокоится. Онъ подумалъ, не сeсть ли спокойно въ
таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его
недовeрчивости къ ней, -- какъ напряженно онъ о ней мечталъ нынче на
разсвeтe, глядя въ окно поeзда на равнины, на розовое холодное небо, на
черный силуэтъ вeтряной мельницы. "Малодушiе и предательство", -- тихо
сказалъ Мартынъ. Онъ замeтилъ, что во второй разъ проходитъ той же улицей,
узналъ ее по витринe, полной жемчужныхъ {61} ожерелiй. Онъ сталъ и мелькомъ
провeрилъ давнее свое отвращенiе къ жемчугамъ: устричные геморроиды,
круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ нимъ остановилась женщина подъ
зонтикомъ. Мартынъ искоса посмотрeлъ: худенькая, черный костюмъ, сiяющая
булавка въ шляпe. Она повернула лицо, улыбнулась и, выпучивъ губы, издала
маленькiй звукъ вродe удлиненнаго "у". Мартынъ увидeлъ, какъ въ ея глазахъ
бeгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго
вечера.
Какъ только они оказались въ темнотe таксомотора, онъ обнялъ ее, шалeя
отъ ощущенiя ея гибкой худобы. Она закрывалась руками и хохотала. Потомъ, въ
номерe, когда онъ неловко вынулъ бумажникъ, она сказала: "Нeтъ, нeтъ, если
хотите, завтра поведете меня обeдать въ шикарное мeсто". Она спросила, кто
онъ, не французъ ли, и стала по его просьбe гадать: бельгiецъ? датчанинъ?
голландецъ? И не повeрила, когда онъ сказалъ: русскiй. Далeе онъ намекнулъ
ей, что зарабатываетъ жизнь карточной игрой на большихъ пароходахъ, повeдалъ
ей о своихъ странствiяхъ, кое-что расцвeтилъ, кое-что прибавилъ и, описывая
никогда имъ невиданный Неаполь, глядeлъ съ любовью на ея голыя дeтскiя
плечи, на стриженую русую голову, и былъ совершенно счастливъ. Рано утромъ,
пока онъ мирно спалъ, она быстро одeлась и ушла, выкравъ изъ его бумажника
десять фунтовъ. "Утро послe дебоша", -- съ улыбкой подумалъ Мартынъ,
захлопнувъ бумажникъ, который поднялъ съ полу. Онъ облился изъ кувшина,
устроивъ потопъ, и все улыбался, вспоминая прелестную ночь. Было немного
жалко, что она такъ глупо {62} ушла, что больше никогда онъ ее не встрeтитъ.
А звали ее Бэссъ. Когда же онъ вышелъ изъ гостиницы и пошелъ по утреннимъ
просторнымъ улицамъ, то ему хотeлось прыгать и пeть отъ счастья, и, чтобы
какъ-нибудь облегчить душу, онъ взобрался на лeсенку, прислоненную къ
фонарю, изъ-за чего имeлъ долгое и смeшное объясненiе съ пожилымъ прохожимъ,
грозившимъ снизу тростью.
XIII.
Второй нагоняй онъ получилъ отъ Зилановой, Ольги Павловны. Наканунe она
прождала его до поздняго вечера и, такъ какъ полагала почему-то, что Мартынъ
и моложе и безпомощнeе, чeмъ оказался на самомъ дeлe, разволновалась, не
знала, что предпринять. Онъ объяснилъ, что вчера хватился адреса, а нашелъ
его только сегодня въ мало посeщаемомъ карманчикe, и что ночевалъ въ
гостиницe у вокзала. Ольга Павловна захотeла узнать, почему онъ не позвонилъ
по телефону, и какъ называется гостиница. Мартынъ придумалъ хорошее,
незаурядное названiе: Гудъ-Найтъ Отель, -- и объяснилъ, что искалъ въ
телефонной книжкe номеръ, но не нашелъ. "Эхъ, вы", -- недовольно сказала
Зиланова и вдругъ улыбнулась изумительно прекрасной улыбкой, совершенно
преобразившей ея дряблое, унылое лицо. Мартынъ помнилъ эту улыбку еще по
Петербургу, и такъ какъ онъ былъ тогда дитя, а говоря съ чужими дeтьми
женщины обычно улыбаются, его память сохранила Зиланову съ сiяющимъ лицомъ,
и {63} онъ на-первяхъ былъ озадаченъ, найдя ее такой старой и хмурой.
Ея мужъ, извeстный общественный дeятель, былъ временно въ отъeздe, и
Мартына помeстили въ его кабинетe. Кабинетъ и столовая находились въ первомъ
этажe, гостиная во второмъ, спальни въ третьемъ. Изъ такихъ узко-фасадныхъ
домовъ, другъ отъ друга неотличимыхъ и съ одинаковымъ расположенiемъ комнатъ
по вертикали, состояла вся эта тихая, неторговая улица, оживленная красной
почтовой тумбищей на углу. Позади праваго ряда домовъ были палисадники, гдe
лeтомъ цвeли рододендроны, а за лeвымъ рядомъ желтeлъ и облеталъ скверъ съ
большими ильмами и съ муравчатой площадкой для тенниса.
Старшая дочь Зиланова, Нелли, недавно вышла замужъ за русскаго офицера,
попавшаго въ Англiю изъ нeмецкаго плeна. Младшая, Соня, кончала въ Лондонe
среднюю школу, куда неожиданно перешла изъ пятаго класса Стоюнинской
гимназiи. Существовала еще сестра Зилановой, Елена Павловна, и ея дочка
Ирина, несчастное безобразное существо -- полуидiотка.
Недeля, которую Мартынъ, примeриваясь къ Англiи, прожилъ въ этомъ домe,
показалась ему довольно тягостной. День-деньской онъ былъ среди чужихъ, его
не отпускали ни на шагъ. Соня донимала его тeмъ, что высмeивала его
гардеробъ, сорочки съ крахмальными манжетами и твердоватой грудью, любимые
ярко-лиловые носки, оранжевые башмаки съ шишковатыми носами, купленные въ
Афинахъ. "Это американскiе", -- съ нарочитымъ спокойствiемъ сказалъ Мартынъ.
"Американцы ихъ спецiально {64} дeлаютъ, чтобы продавать неграмъ да
русскимъ", -- бойко возразила Соня. Далeе оказалось, что Мартынъ не привезъ
халата, и, когда онъ по утрамъ шелъ въ ванную, гордо закутанный въ простыню,
Соня говорила, что это ей напоминаетъ ея двоюродныхъ братьевъ и товарищей
ихъ, лицеистовъ, которые, гостя на дачe, спали нагишомъ, ходили по утрамъ въ
простыняхъ и гадили въ саду. Кончилось тeмъ, что Мартынъ накупилъ въ Лондонe
столько вещей, что десяти фунтовъ не хватило, и пришлось писать дядe, а это
было особенно непрiятно въ виду туманныхъ объясненiй, которыхъ потребовало
исчезновенiе другихъ десяти фунтовъ. Да, тяжелая, неудачная недeля. Вeдь и
англiйское произношенiе, которымъ Мартынъ тихо гордился, тоже послужило
поводомъ для изысканно насмeшливыхъ поправокъ. Такъ, совершенно неожиданно,
Мартынъ попалъ въ неучи, въ недоросли, въ маменькины сынки. Онъ считалъ, что
это несправедливо, что онъ въ тысячу разъ больше перечувствовалъ и испыталъ,
чeмъ барышня въ шестнадцать лeтъ. И съ нeкоторымъ злорадствомъ онъ
расколошматилъ на теннисe какихъ-то ея молодыхъ людей, а вечеромъ наканунe
отъeзда превосходно танцовалъ подъ гавайскiй плачъ граммофона тустэпъ,
которому научился еще въ Средиземномъ морe.
Въ Кембриджe онъ и подавно почувствовалъ себя иностранцемъ. Встрeчаясь
съ англичанами-студентами, онъ, дивясь, отмeчалъ свое несомнeнное русское
нутро. Отъ полуанглiйскаго дeтства у него остались только такiя вещи,
которыя у коренныхъ англичанъ, его сверстниковъ, читавшихъ въ дeтствe тe же
книги, затуманились, уложились въ должную перспективу, -- а жизнь Мартына въ
одномъ {65} мeстe круто повернула, пошла по другому пути, и тeмъ самымъ
обстановка и навыки дeтства получили для него привкусъ нeкоторой
сказочности, и какая-нибудь книга, любимая въ тe дни, оставалась по сейчасъ
въ его памяти прелестнeе и ярче, чeмъ та же книга въ памяти
сверстниковъ-англичанъ. Онъ помнилъ и говорилъ словечки, которыя десять лeтъ
назадъ были въ ходу среди англiйскихъ школьниковъ, а нынe считались либо
вульгарными, либо до смeшного старомодными. Синимъ пламенемъ пылающiй
пламъ-пуддингъ подавался въ Петербургe не только на Рождествe, какъ въ
Англiи, а въ любой день, и, по мнeнiю многихъ, у повара Эдельвейсовъ онъ
выходилъ лучше, чeмъ покупные. Въ футболъ петербуржцы играли на твердой
землe, а не на дернe, и штрафной ударъ обозначался неизвeстнымъ въ Англiи
словомъ "пендель". Цвeта полосатой курточки, купленной когда-то у Дрюса,
Мартынъ бы теперь не смeлъ носить, такъ какъ они отвeчали спортивной формe
опредeленнаго училища, воспитанникомъ котораго онъ никогда не состоялъ. И
вообще все это англiйское, довольно въ сущности случайное, процeживалось
сквозь настоящее, русское, принимало особые русскiе оттeнки.
XIV.
На заднемъ планe первыхъ кембриджскихъ ощущенiй все время почему-то
присутствовала великолeпная осень, которую онъ только-что видeлъ въ
Швейцарiи. По утрамъ нeжный туманъ заволакивалъ Альпы. Гроздь рябины лежала
посреди дороги, гдe колеи были подернуты слюдянымъ {66} ледкомъ. Ярко-желтая
листва березъ скудeла съ каждымъ днемъ, несмотря на безвeтрiе, и съ
задумчивымъ весельемъ глядeло сквозь нее бирюзовое небо. Рыжeли пышные
папоротники; плыли по воздуху радужныя паутинки, которыя дядя Генрихъ
называлъ волосами Богородицы. Иногда Мартынъ поднималъ голову, думая, что
слышитъ далекое, далекое курлыканiе журавлей, -- но ихъ не было. Онъ много
бродилъ, чего-то искалъ, eздилъ на скверномъ велосипедe одного изъ
работниковъ по шелестящимъ тропинкамъ, а Софья Дмитрiевна, сидя на скамейкe
подъ кленомъ, задумчиво прокалывала острiемъ трости сырые багровые листья на
бурой землe. Такой разнообразной и дикой красоты не было въ Англiи, природа
казалась оранжерейной, ручной; въ геометрическихъ садахъ, подъ моросящимъ
небомъ, она умирала безъ роскошныхъ причудъ, но по-своему были прекрасны
розовато-сeрыя стeны, прямоугольные газоны, покрытые въ рeдкiя погожiя утра
блeднымъ серебромъ инея и выгнутый каменный мостикъ надъ узкой рeкой,
образовавшiй полный кругъ со своимъ совершеннымъ отраженiемъ.
Ни скверная погода, ни ледяная стужа спальни, гдe традицiя запрещала
въ Выборгe". "Во всякомъ случаe все это очень грустно, -- сказалъ дядя
Генрихъ. -- Я такъ желалъ, чтобы когда-нибудь Сержъ съ вами прieхалъ сюда.
Но никогда не имeешь того, о чемъ мечтаешь, и Богъ одинъ знаетъ судьбу
людей. Если вы утолили голодъ и навeрное больше ничего не хотите, можемъ
отправиться въ путь".
Дорога была свeтлая, излучистая; справа поднималась скалистая стeна съ
цвeтущими колючими кустами въ трещинахъ, слeва былъ обрывъ, долина, гдe
серповидной пeной, уступами, бeжала вода; затeмъ появились черныя {52} ели,
онe стояли тeснымъ строемъ то на одномъ склонe, то на другомъ; окрестъ,
незамeтно передвигаясь, высились зеленоватыя, въ снeговыхъ проплeшинахъ,
горы, изъ-за плечъ этихъ горъ смотрeли другiя, посeрeе, а совсeмъ вдалекe
поднимались горы лиловатой гуашевой бeлизны, и эти были совершенно
неподвижны, и небо надъ ними словно выцвeло по сравненiю съ ярко-синими
просвeтами между верхушками черныхъ елей, подъ которыми катился автомобиль.
Вдругъ, съ непривычнымъ еще чувствомъ, Мартынъ вспомнилъ густую, еловую
опушку русскаго парка сквозь синее ромбовидное стекло на верандe, -- а
когда, разминая слегка звенящiя ноги, съ прозрачнымъ гудомъ въ головe, онъ
вышелъ изъ автомобиля, его поразилъ запахъ земли и тающаго снeга,
шероховатый свeжiй запахъ, и еловая красота дядинаго дома. Стоялъ онъ
особнякомъ въ полуверстe отъ деревни, и съ верхняго балкона былъ одинъ изъ
тeхъ дивныхъ видовъ, которые прямо пугаютъ своимъ воздушнымъ совершенствомъ,
а въ чистенькой уборной, гдe пахло смолой, густо синeло въ оконце опять это
весеннее дачное небо, и кругомъ, въ саду съ голыми черными клумбами и
цвeтущими яблонями въ глубинe, въ еловомъ бору, сразу за садомъ, и на мягкой
дорогe, ведущей въ деревню, была прохладная, веселая, что-то знающая тишина,
и голова слегка кружилась, не то отъ этой тишины, не то отъ запаховъ, не то
отъ новой, блаженной косности послe трехчасовой eзды.
Въ этомъ домe Мартынъ прожилъ до поздней осени. Предполагалось, что
зимой онъ поступитъ въ женевскiй университетъ; однако, послe живой переписки
съ друзьями въ Англiи, Софья Дмитрiевна опредeлила его въ Кембриджъ. {53}
Дядя Генрихъ не сразу съ этимъ примирился, -- онъ англичанъ недолюбливалъ,
холодный коварный народъ. Зато мысль объ издержкахъ, которыхъ потребуетъ
знаменитый университетъ не только его не огорчала, а напротивъ была
соблазнительна. Любя экономить по мелочамъ, въ лeвой рукe зажимая грошъ, онъ
правой охотно выписывалъ крупные чеки, -- особенно, когда расходъ являлся
почетнымъ. Иногда онъ трогательно игралъ самодура, хряпалъ ладонью по столу,
раздувалъ усы и кричалъ: "Если я это дeлаю, то потому, что мнe прiятно!" И
Софья Дмитрiевна со вздохомъ натягивала на кисть новые часики-браслетъ изъ
Женевы, а Генрихъ, размякнувъ, лeзъ въ карманъ, вытягивалъ объемистый
платокъ съ голубой каемкой, встряхивалъ его, и, скрывая набeжавшiя слезы,
трубилъ разъ, трубилъ два, затeмъ приглаживалъ усы -- вправо и влeво.
Съ наступленiемъ лeта погнали крестами мeченныхъ овецъ еще выше въ
горы. Неизвeстно откуда, съ какой стороны, начиналъ доноситься журчащiй
металлическiй звонъ, плылъ, обволакивалъ, вызывалъ у слушателя странную
щекотку во рту, и вотъ, въ облакe пыли, сeрой, курчавой густыней, лились,
мягко толкаясь, овечьи спины въ перемeнчивой и подвижной тeснотe, и влажный,
полый, услаждающiй всe чувства звонъ колокольцевъ все росъ, наливался, такъ
таинственно, словно звучала самая пыль, клубящаяся надъ овцами; порою одна
выбивалась изъ стада, пробeгала трусцой, и лохматая собака молча ее
оттeсняла въ стадо, и сзади шелъ, мягко ступая, пастухъ, -- и звонъ
колокольцевъ чуть мeнялся въ тембрe, становился опять глуше, тише, но долго
еще стоялъ въ воздухe, {54} вмeстe съ летучей пылью. "Ахъ, какъ славно", --
шепталъ про себя Мартынъ, дослушавъ звонъ до конца, и продолжалъ путь,
любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками въ
еловой глуши. Боръ внезапно рeдeлъ, появлялись крутые сочные луга,
каменистая стежка спускалась между живыхъ изгородей; иногда навстрeчу
поднималась корова съ мокрой розовой мордой, останавливалась, похлестывая
хвостомъ, и, качнувъ головой вбокъ, проходила, и слeдомъ за ней шла
проворная старушка съ дубинкой и кидала на Мартына недоброжелательный
взглядъ. А ниже, за тополями и кленами, бeлeла большая гостиница, хозяинъ
которой былъ въ отдаленномъ родствe съ Эдельвейсомъ.
За это лeто Мартынъ еще больше окрeпъ, увеличился размахъ плечъ, и
голосъ прiобрeлъ ровный и низкiй звукъ. Межъ тeмъ на душe у него было
сумбурно, и чувство, несовсeмъ понятное, возбуждали такiя вещи, какъ дачная
прохлада въ комнатахъ, столь отчетливая послe наружной жары, толстый шмель,
съ обиженнымъ жудомъ стучащiй по потолку, еловыя лапы на синевe неба, или
крeпкiй коричневый боровикъ, найденный на опушкe. Будущая поeздка въ Англiю
волновала и радовала его. Воспоминанiе объ Аллe Черносвитовой достигло
окончательнаго совершенства, и онъ себe говорилъ, что недостаточно цeнилъ
фалерское счастье. Жажда, которую та, утоляя, только обострила, такъ мучила
его въ эти горные лeтнiе дни, что по ночамъ онъ долго не могъ забыться,
представляя себe, среди многихъ приключенiй, всeхъ тeхъ женщинъ, которыя
ждутъ его въ свeтающихъ городахъ, и, случалось, повторялъ вслухъ
какое-нибудь женское имя -- Изабелла, {55} Нина, Маргарита, -- еще холодное,
нежилое имя, пустой гулкiй домъ, куда медлитъ вселиться хозяйка, -- и
гадалъ, какое изъ этихъ именъ станетъ вдругъ живымъ, столь живымъ и
естественнымъ, что уже никогда нельзя будетъ произнести его такъ
таинственно, какъ сейчасъ. А по утрамъ приходила изъ деревни пособлять
старой горничной племянница ея Марiя, семнадцатилeтняя дeвочка, очень тихая
и миловидная, съ темно-розовыми щеками и туго закрученными вокругъ головы
желтыми косами. Бывало такъ, что Мартынъ въ саду, а она вдругъ распахиваетъ
верхнее окошко и, отряхнувъ тряпку, замираетъ, глядя, быть можетъ, на
овальныя тeни облаковъ, скользящiя по склонамъ горъ; затeмъ проводитъ тыломъ
руки по виску и медленно отворачивается. Мартынъ поднимался въ комнаты,
опредeлялъ по сквознякамъ, гдe происходитъ уборка, и среди блеска мокрыхъ
половицъ Марiя, задумавшись, стояла на колeняхъ: онъ видeлъ ее со спины, ея
черные шерстяные чулки и зеленое, въ горошинку, платье. Она никогда не
смотрeла на Мартына, только разъ -- и это было событiе -- проходя мимо съ
пустымъ ведромъ, неопредeленно и нeжно улыбнулась, однако не ему, а
цыплятамъ. Онъ упорно давалъ себe обeтъ заговорить съ ней, да потихоньку
обнять, но однажды, послe ея ухода, Софья Дмитрiевна потянула носомъ,
поморщилась и поспeшно открыла всe окна, -- и Мартынъ проникся къ Марiи
досадливымъ отвращенiемъ и только очень постепенно, по мeрe ея слeдующихъ
далекихъ появленiй, -- въ раскрывшемся окнe, или въ просвeтe листвы близъ
колодца, -- опять началъ поддаваться очарованiю, но уже боялся приблизиться.
Такъ что-то счастливое, томное, {56} его издалека заманивало, но было
обращено не къ нему. Какъ то разъ, забравшись высоко въ горы, онъ сeлъ съ
ногами на большой лобатый камень, и снизу, вьющейся тропой, прошло стадо,
музыкально и грустно булькая, а затeмъ двое, оборванный, веселый мужчина и
дeвушка, которая, все посмeиваясь, вязала на ходу чулокъ. Они прошли, не
взглянувъ на Мартына, словно былъ онъ безплотенъ, и онъ долго слeдилъ за
ними: мужчина, не мeняя шага, перекинулъ руку черезъ плечо спутницы, и по ея
затылку видно было, что она все вяжетъ, вяжетъ, неторопливо спускаясь въ
другую долину. А не то около теннисной площадки передъ гостиницей
появлялись, крича, бeлeясь платьями и отмахиваясь ракетами отъ оводовъ,
барышни съ голыми руками, но, какъ только онe начинали играть -- какая
топорность, какая безпомощность, -- тeмъ болeе, что самъ Мартынъ игралъ
превосходно, разбивалъ въ лоскъ любого молодого аргентинца изъ гостиницы,
ибо сызмала усвоилъ ладъ, необходимый для наслажденiя природой шара,
согласованность всeхъ членовъ, такъ что каждый ударъ по бeлому мячу,
начинаясь съ дугового налета, еще длится послe звучной вспышки ракетныхъ
струнъ, проходя по мышцамъ руки до самаго плеча, какъ бы замыкая плавный
кругъ, изъ котораго такъ же плавно родится слeдующiй. Въ жаркiй августовскiй
день возникъ на площадкe профессiональный игрокъ, Бобъ Китсонъ изъ Ниццы, и
предложилъ Мартыну партiю. Знакомая глупая дрожь -- отместка слишкомъ живого
воображенiя. Все же Мартынъ началъ хорошо, то прихлопывая мячъ на излетъ у
самой сeтки, то съ задней черты мощно лупя въ отдаленнeйшiй уголъ. Кругомъ
стояли {57} и смотрeли, -- это было прiятно. Горeло лицо, и до безумiя
хотeлось пить. Подавая, обрушиваясь на мячъ и сразу превращая наклонъ тeла
въ быстрый пробeгъ къ сeткe, Мартынъ собирался взять рeшительную игру. Но
профессiоналъ, долговязый, хладнокровный юноша въ очкахъ, игравшiй точно съ
лeнцой, вдругъ проснулся и пятью молнiевидными ударами сравнялъ положенiе.
Мартынъ почувствовалъ усталость и безпокойство. Солнце -- въ глаза.
Вылeзаетъ изъ-подъ пояса рубашка. Если Китсонъ возьметъ этотъ пунктъ, -- все
кончено. Тотъ, изъ неудобнаго угла, далъ свeчку, и Мартынъ, отбeгая
кэкъ-уокомъ, приготовился мячъ убить. Пока онъ низвергалъ ракету, ему
мгновенно померещился проигрышъ, злорадство обычныхъ его партнеровъ. Увы,
мячъ тупо плюхнулъ въ сeтку. "Не повезло", -- бодро сказалъ Китсонъ, и
Мартынъ осклабился, героически преодолeвая досаду.
XII.
Возвращаясь домой, онъ переигрывалъ въ умe всe удары, обращалъ
пораженiе въ побeду и качалъ головой: трудно, трудно изловить счастье.
Скрытые листвой, журчали ручьи, съ мокрыхъ мeстъ на дорогe вспархивали
голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, -- все было до грусти солнечно и
безпечно. Вечеромъ, послe обeда, сидeли, какъ всегда, въ гостиной, дверь
была широко открыта на террасу, и, такъ какъ испортилось электричество,
горeли въ канделябрахъ свeчи: изрeдка пламя ихъ наклонялось, и тогда
изъ-подъ всeхъ креселъ вытягивались {58} черныя тeни. Мартынъ, копая въ
носу, читалъ томикъ Мопассана со старомодными иллюстрацiями: Бель-Ами,
усатый, въ стоячемъ воротничкe, обнажающiй съ ловкостью камеристки
стыдливую, широкобедрую женщину. Дядя Генрихъ, отложивъ газету и
подбоченясь, смотрeлъ на карты, которыя раскладывала на ломберномъ столe
Софья Дмитрiевна. Въ окна и въ дверь напирала съ террасы теплая, черная
ночь. Поднявъ голову, Мартынъ вдругъ настораживался, словно былъ какой-то
смутный призывъ въ этой гармонiи ночи и свeчъ. "Послeднiй разъ онъ у меня
вышелъ въ Россiи, -- проговорила Софья Дмитрiевна. -- Онъ вообще выходитъ
очень рeдко". Разставя пальцы, она собрала разсыпанныя по столу карты и
принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ.
Наскуча книгой, Мартынъ потянулся и вышелъ на террасу. Было очень
темно, пахло сыростью и ночными цвeтами. Сорвалась звeзда и, конечно, какъ
это обычно бываетъ, -- не совсeмъ въ полe зрeнiя, а сбоку, такъ что глазъ
уловилъ лишь трепетъ, мгновенную, беззвучную перемeну въ небe. Очертанiя
горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ и сямъ по два, по
три огонька. "Путешествiе", -- вполголоса произнесъ Мартынъ и долго
повторялъ это слово, пока изъ него не выжалъ всякiй смыслъ, и тогда онъ
отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, -- черезъ минуту слово
было опять живое. "Звeзда. Тумань. Бархатъ, бар-хатъ", -- отчетливо
произносилъ онъ и все удивлялся, какъ непрочно смыслъ держится въ словe. И
въ какую даль этотъ человeкъ забрался, какiя уже перевидалъ страны, и что
онъ дeлаетъ тутъ, ночью, въ горахъ, -- и отчего все въ мiрe {59} такъ
странно, такъ волнительно. "Волнительно", -- повторилъ громко Мартынъ и
остался словомъ доволенъ. Опять покатилась звeзда. Онъ уставился глазами въ
небо, какъ нeкогда, когда въ коляскe, темной лeсной дорогой, возвращались
во-свояси изъ имeнiя сосeда, и совсeмъ маленькiй, размаянный, готовый
вотъ-вотъ уснуть, Мартынъ откидывалъ голову, смотрeлъ на небесную рeку,
между древесныхъ клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ: гдe еще въ
жизни будетъ такъ -- какъ тогда, какъ сейчасъ -- смотрeть на ночное небо, --
на какой пристани, на какой станцiи, на какихъ площадяхъ? Чувство богатаго
одиночества, которое онъ часто испытывалъ среди толпы, блаженное чувство,
когда себe говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дeломъ, не
знаетъ, кто я, откуда, о чемъ сейчасъ думаю, -- это чувство было необходимо
для полнаго счастья, и Мартынъ, съ замиранiемъ, съ восторгомъ себe
представлялъ, какъ -- совершенно одинъ, въ чужомъ городe, въ Лондонe,
скажемъ, -- будетъ бродить ночью по неизвeстнымъ улицамъ. Онъ видeлъ черные
кэбы, хлюпающiе въ туманe, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащe, огни на
Темзe, -- и другiе образы изъ англiйскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалe,
онъ шелъ мимо безчисленныхъ освeщенныхъ Дрюсовъ и, волнуясь, искалъ
Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать эту ночь. А
она, -- за кого она его приметъ? За художника, за моряка, за
джентльмена-взломщика? Отъ денегъ она откажется, будетъ нeжна, по утру не
захочетъ отпустить. Но какъ улицы туманны, какъ многолюдны, какъ трудно
найти... И хотя многое выглядeло иначе, хотя кэбы уже повымерли, {60}
кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкe съ вокзала
Викторiи, узналъ темный, маслянистый воздухъ, мокрый плащъ полицейскаго,
отблески, шлепающiе звуки. На вокзалe онъ отлично вымылся подъ душемъ въ
веселенькой чистой каморкe, вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое
принесъ краснощекiй служитель, надeлъ чистое бeлье, лучшiй костюмъ, оставилъ
оба чемодана на храненiи и теперь былъ гордъ, что такъ толково устроился.
Онъ едва чувствовалъ дорожную усталость: была только звонкость, волненiе.
Громадные автобусы яростно и тяжело разбрызгивали озера на асфальтe;
свeтовыя рекламы взбeгали и разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ
встрeчалъ, обгонялъ женщинъ, оборачивался, -- но чeмъ красивeе было лицо,
тeмъ труднeе было рeшиться. Свeтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ
или въ Лозаннe, тутъ не было, а въ барe, гдe онъ выпилъ стаканъ пива,
оказались одни мужчины, воспаленные, лупоглазые, съ красными жилками на
бeлкахъ. Мало-по-малу имъ овладeвало смутное раздраженiе: русская семья, у
которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недeлю остановиться, вотъ
сейчасъ ждетъ его, безпокоится. Онъ подумалъ, не сeсть ли спокойно въ
таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его
недовeрчивости къ ней, -- какъ напряженно онъ о ней мечталъ нынче на
разсвeтe, глядя въ окно поeзда на равнины, на розовое холодное небо, на
черный силуэтъ вeтряной мельницы. "Малодушiе и предательство", -- тихо
сказалъ Мартынъ. Онъ замeтилъ, что во второй разъ проходитъ той же улицей,
узналъ ее по витринe, полной жемчужныхъ {61} ожерелiй. Онъ сталъ и мелькомъ
провeрилъ давнее свое отвращенiе къ жемчугамъ: устричные геморроиды,
круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ нимъ остановилась женщина подъ
зонтикомъ. Мартынъ искоса посмотрeлъ: худенькая, черный костюмъ, сiяющая
булавка въ шляпe. Она повернула лицо, улыбнулась и, выпучивъ губы, издала
маленькiй звукъ вродe удлиненнаго "у". Мартынъ увидeлъ, какъ въ ея глазахъ
бeгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго
вечера.
Какъ только они оказались въ темнотe таксомотора, онъ обнялъ ее, шалeя
отъ ощущенiя ея гибкой худобы. Она закрывалась руками и хохотала. Потомъ, въ
номерe, когда онъ неловко вынулъ бумажникъ, она сказала: "Нeтъ, нeтъ, если
хотите, завтра поведете меня обeдать въ шикарное мeсто". Она спросила, кто
онъ, не французъ ли, и стала по его просьбe гадать: бельгiецъ? датчанинъ?
голландецъ? И не повeрила, когда онъ сказалъ: русскiй. Далeе онъ намекнулъ
ей, что зарабатываетъ жизнь карточной игрой на большихъ пароходахъ, повeдалъ
ей о своихъ странствiяхъ, кое-что расцвeтилъ, кое-что прибавилъ и, описывая
никогда имъ невиданный Неаполь, глядeлъ съ любовью на ея голыя дeтскiя
плечи, на стриженую русую голову, и былъ совершенно счастливъ. Рано утромъ,
пока онъ мирно спалъ, она быстро одeлась и ушла, выкравъ изъ его бумажника
десять фунтовъ. "Утро послe дебоша", -- съ улыбкой подумалъ Мартынъ,
захлопнувъ бумажникъ, который поднялъ съ полу. Онъ облился изъ кувшина,
устроивъ потопъ, и все улыбался, вспоминая прелестную ночь. Было немного
жалко, что она такъ глупо {62} ушла, что больше никогда онъ ее не встрeтитъ.
А звали ее Бэссъ. Когда же онъ вышелъ изъ гостиницы и пошелъ по утреннимъ
просторнымъ улицамъ, то ему хотeлось прыгать и пeть отъ счастья, и, чтобы
какъ-нибудь облегчить душу, онъ взобрался на лeсенку, прислоненную къ
фонарю, изъ-за чего имeлъ долгое и смeшное объясненiе съ пожилымъ прохожимъ,
грозившимъ снизу тростью.
XIII.
Второй нагоняй онъ получилъ отъ Зилановой, Ольги Павловны. Наканунe она
прождала его до поздняго вечера и, такъ какъ полагала почему-то, что Мартынъ
и моложе и безпомощнeе, чeмъ оказался на самомъ дeлe, разволновалась, не
знала, что предпринять. Онъ объяснилъ, что вчера хватился адреса, а нашелъ
его только сегодня въ мало посeщаемомъ карманчикe, и что ночевалъ въ
гостиницe у вокзала. Ольга Павловна захотeла узнать, почему онъ не позвонилъ
по телефону, и какъ называется гостиница. Мартынъ придумалъ хорошее,
незаурядное названiе: Гудъ-Найтъ Отель, -- и объяснилъ, что искалъ въ
телефонной книжкe номеръ, но не нашелъ. "Эхъ, вы", -- недовольно сказала
Зиланова и вдругъ улыбнулась изумительно прекрасной улыбкой, совершенно
преобразившей ея дряблое, унылое лицо. Мартынъ помнилъ эту улыбку еще по
Петербургу, и такъ какъ онъ былъ тогда дитя, а говоря съ чужими дeтьми
женщины обычно улыбаются, его память сохранила Зиланову съ сiяющимъ лицомъ,
и {63} онъ на-первяхъ былъ озадаченъ, найдя ее такой старой и хмурой.
Ея мужъ, извeстный общественный дeятель, былъ временно въ отъeздe, и
Мартына помeстили въ его кабинетe. Кабинетъ и столовая находились въ первомъ
этажe, гостиная во второмъ, спальни въ третьемъ. Изъ такихъ узко-фасадныхъ
домовъ, другъ отъ друга неотличимыхъ и съ одинаковымъ расположенiемъ комнатъ
по вертикали, состояла вся эта тихая, неторговая улица, оживленная красной
почтовой тумбищей на углу. Позади праваго ряда домовъ были палисадники, гдe
лeтомъ цвeли рододендроны, а за лeвымъ рядомъ желтeлъ и облеталъ скверъ съ
большими ильмами и съ муравчатой площадкой для тенниса.
Старшая дочь Зиланова, Нелли, недавно вышла замужъ за русскаго офицера,
попавшаго въ Англiю изъ нeмецкаго плeна. Младшая, Соня, кончала въ Лондонe
среднюю школу, куда неожиданно перешла изъ пятаго класса Стоюнинской
гимназiи. Существовала еще сестра Зилановой, Елена Павловна, и ея дочка
Ирина, несчастное безобразное существо -- полуидiотка.
Недeля, которую Мартынъ, примeриваясь къ Англiи, прожилъ въ этомъ домe,
показалась ему довольно тягостной. День-деньской онъ былъ среди чужихъ, его
не отпускали ни на шагъ. Соня донимала его тeмъ, что высмeивала его
гардеробъ, сорочки съ крахмальными манжетами и твердоватой грудью, любимые
ярко-лиловые носки, оранжевые башмаки съ шишковатыми носами, купленные въ
Афинахъ. "Это американскiе", -- съ нарочитымъ спокойствiемъ сказалъ Мартынъ.
"Американцы ихъ спецiально {64} дeлаютъ, чтобы продавать неграмъ да
русскимъ", -- бойко возразила Соня. Далeе оказалось, что Мартынъ не привезъ
халата, и, когда онъ по утрамъ шелъ въ ванную, гордо закутанный въ простыню,
Соня говорила, что это ей напоминаетъ ея двоюродныхъ братьевъ и товарищей
ихъ, лицеистовъ, которые, гостя на дачe, спали нагишомъ, ходили по утрамъ въ
простыняхъ и гадили въ саду. Кончилось тeмъ, что Мартынъ накупилъ въ Лондонe
столько вещей, что десяти фунтовъ не хватило, и пришлось писать дядe, а это
было особенно непрiятно въ виду туманныхъ объясненiй, которыхъ потребовало
исчезновенiе другихъ десяти фунтовъ. Да, тяжелая, неудачная недeля. Вeдь и
англiйское произношенiе, которымъ Мартынъ тихо гордился, тоже послужило
поводомъ для изысканно насмeшливыхъ поправокъ. Такъ, совершенно неожиданно,
Мартынъ попалъ въ неучи, въ недоросли, въ маменькины сынки. Онъ считалъ, что
это несправедливо, что онъ въ тысячу разъ больше перечувствовалъ и испыталъ,
чeмъ барышня въ шестнадцать лeтъ. И съ нeкоторымъ злорадствомъ онъ
расколошматилъ на теннисe какихъ-то ея молодыхъ людей, а вечеромъ наканунe
отъeзда превосходно танцовалъ подъ гавайскiй плачъ граммофона тустэпъ,
которому научился еще въ Средиземномъ морe.
Въ Кембриджe онъ и подавно почувствовалъ себя иностранцемъ. Встрeчаясь
съ англичанами-студентами, онъ, дивясь, отмeчалъ свое несомнeнное русское
нутро. Отъ полуанглiйскаго дeтства у него остались только такiя вещи,
которыя у коренныхъ англичанъ, его сверстниковъ, читавшихъ въ дeтствe тe же
книги, затуманились, уложились въ должную перспективу, -- а жизнь Мартына въ
одномъ {65} мeстe круто повернула, пошла по другому пути, и тeмъ самымъ
обстановка и навыки дeтства получили для него привкусъ нeкоторой
сказочности, и какая-нибудь книга, любимая въ тe дни, оставалась по сейчасъ
въ его памяти прелестнeе и ярче, чeмъ та же книга въ памяти
сверстниковъ-англичанъ. Онъ помнилъ и говорилъ словечки, которыя десять лeтъ
назадъ были въ ходу среди англiйскихъ школьниковъ, а нынe считались либо
вульгарными, либо до смeшного старомодными. Синимъ пламенемъ пылающiй
пламъ-пуддингъ подавался въ Петербургe не только на Рождествe, какъ въ
Англiи, а въ любой день, и, по мнeнiю многихъ, у повара Эдельвейсовъ онъ
выходилъ лучше, чeмъ покупные. Въ футболъ петербуржцы играли на твердой
землe, а не на дернe, и штрафной ударъ обозначался неизвeстнымъ въ Англiи
словомъ "пендель". Цвeта полосатой курточки, купленной когда-то у Дрюса,
Мартынъ бы теперь не смeлъ носить, такъ какъ они отвeчали спортивной формe
опредeленнаго училища, воспитанникомъ котораго онъ никогда не состоялъ. И
вообще все это англiйское, довольно въ сущности случайное, процeживалось
сквозь настоящее, русское, принимало особые русскiе оттeнки.
XIV.
На заднемъ планe первыхъ кембриджскихъ ощущенiй все время почему-то
присутствовала великолeпная осень, которую онъ только-что видeлъ въ
Швейцарiи. По утрамъ нeжный туманъ заволакивалъ Альпы. Гроздь рябины лежала
посреди дороги, гдe колеи были подернуты слюдянымъ {66} ледкомъ. Ярко-желтая
листва березъ скудeла съ каждымъ днемъ, несмотря на безвeтрiе, и съ
задумчивымъ весельемъ глядeло сквозь нее бирюзовое небо. Рыжeли пышные
папоротники; плыли по воздуху радужныя паутинки, которыя дядя Генрихъ
называлъ волосами Богородицы. Иногда Мартынъ поднималъ голову, думая, что
слышитъ далекое, далекое курлыканiе журавлей, -- но ихъ не было. Онъ много
бродилъ, чего-то искалъ, eздилъ на скверномъ велосипедe одного изъ
работниковъ по шелестящимъ тропинкамъ, а Софья Дмитрiевна, сидя на скамейкe
подъ кленомъ, задумчиво прокалывала острiемъ трости сырые багровые листья на
бурой землe. Такой разнообразной и дикой красоты не было въ Англiи, природа
казалась оранжерейной, ручной; въ геометрическихъ садахъ, подъ моросящимъ
небомъ, она умирала безъ роскошныхъ причудъ, но по-своему были прекрасны
розовато-сeрыя стeны, прямоугольные газоны, покрытые въ рeдкiя погожiя утра
блeднымъ серебромъ инея и выгнутый каменный мостикъ надъ узкой рeкой,
образовавшiй полный кругъ со своимъ совершеннымъ отраженiемъ.
Ни скверная погода, ни ледяная стужа спальни, гдe традицiя запрещала