Страница:
прекрасного, все рушится; это все равно как если бы удалили внутренние
основы возведенного строителями здания; и так как одно поддерживает другое,
то при ниспровержении древних оснований обваливается и все позднейшее
великолепное сооружение.
Я утверждаю: ни в одном государстве никто не знает, что характер игр
очень сильно влияет на установление законов и определяет, будут ли они
прочными или нет.
Если взглянуть на тело, можно заметить, как оно привыкает к разной еде,
разным напиткам, к трудам. Сперва все это вызывает расстройство, но затем, с
течением времени, из этого возникает соответствующая всему этому плоть; тело
знакомится, свыкается с этим укладом жизни, любит его, испытывает при нем
удовольствие, здоровеет и чувствует себя превосходно. [...] Надо думать, что
то же бывает и с образом мыслей и душевной природой людей. [...] Любая душа
благоговейно боится поколебать что-либо из установленных раньше законов. Так
вот законодателю и надо придумать какое-то средство, чтобы в его государстве
каким-то способом было осуществлено именно это. Что касается меня, то я
усматриваю это средство в следующем. Ведь изменения в играх молодых людей
все считают, как мы говорили раньше, просто игрой, в высшей степени
несерьезной... Здесь не принимают в расчет вот чего: те дети, которые вводят
новшества в свои игры, неизбежно станут взрослыми и при этом иными людьми,
чем те дети, что были до них; а раз они станут иными, они будут стремиться и
к иной жизни и в этом своем стремлении пожелают иных обычаев и законов. Но
если дело идет об изменении нравов, когда люди нередко начинают хвалить то,
что раньше порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому
более, нежели к чему-то другому, надо бы отнестись с величайшей
осмотрительностью.
Всякий юноша, не говоря уже о стариках, увидев или услыхав что-то
редкостное и необычное, не уступит легко в трудном споре и не примет сразу
решение, но остановится, очутившись словно бы на распутье. Один ли он
совершает свой путь или с другими людьми, но, раз он не слишком хорошо знает
дорогу, он будет спрашивать и самого себя, и других о том, что его
затрудняет, и двинется дальше не прежде, чем исследует основательно свой
путь и то, куда он ведет.
Небезопасно чтить хвалебными песнями и гимнами живых людей, пока они не
пройдут свой жизненный путь и не увенчают его прекрасным концом.
Человек, который, начиная с детства и вплоть до разумного, зрелого
возраста, сживается с рассудительной и умеренной Музой, услышав враждебную
ей Музу, презирает ее и считает неблагородной; кто же воспитался на
расхожей, сладостной Музе, тот говорит, что противоположная ей Муза холодна
и неприятна. Поэтому, как сейчас было сказано, в смысле приятности или
неприятности ни одна из них не превосходит другую. Зато первая чрезвычайно
улучшает жизнь людей, на ней воспитавшихся, вторая же - ухудшает.
Следует признать, что все величавое и склоняющееся к смелости имеет
мужественное обличье, то же, что тяготеет к скромности и благопристойности,
более сродни женщинам...
Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных
- не надо. Этому-то и надо следовать; пусть каждый мужчина и каждая женщина
пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и
противоречит тому, что теперь принято.
Каждый должен как можно дольше и лучше провести свою жизнь в мире. Так
что же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра?
Жертвоприношения, песни, пляски, чтобы суметь снискать к себе милость богов,
а врагов отразить и победить в битвах.
Какой же образ жизни станут вести люди, в должной мере снабженные всем
необходимым? Ремесла там поручены чужеземцам; земледелие предоставлено
рабам, собирающим с земли жатву достаточную, чтобы люди жили в довольстве...
Но неужели не осталось ни одного необходимого и вполне приличного дела для
людей, соблюдающих такой распорядок? Или каждый из них должен лишь жить,
жирея наподобие скота? Нет, утверждаем мы, это и несправедливо, и нехорошо,
да и невозможно, чтобы живущего так не постигла должная кара. А состоит она
в том, что праздное и беспечно разжиревшее существо становится добычей
другого существа, закаленного мужеством и трудами. Мы утверждаем, что людям,
живущим указанным способом, остается на долю очень немаловажное дело;
наоборот, оно самое важное из всего, что предписывается справедливым
законодательством. В самом деле, даже у тех, кто домогается победы в
Пифийских или Олимпийских играх, вовсе нет досуга для прочих житейских дел;
вдвое или еще больше недосуг тому, кто проводит свою жизнь в заботах о
всяческой добродетели, телесной и душевной, как это и было вполне правильно
указано. Поэтому никакие посторонние занятия не должны служить помехой для
того, что дает телу подобающую закалку в трудах, душе же - занятия и навыки.
Кто станет осуществлять именно это и будет стремиться достичь достаточного
совершенства души и тела, тому, пожалуй, не хватит для этого всех ночей и
дней.
Правители, бодрствующие по ночам в государствах, страшны для дурных
людей - как врагов, так и граждан, - но любезны и почтенны для людей
справедливых и здравомыслящих; полезны они и самим себе, и всему
государству.
Без пастуха не могут жить ни овцы, ни другие животные; так и дети не
могут обойтись без каких-то руководителей, а рабы без господ. Но ребенка
гораздо труднее взять в руки, чем любое другое живое существо. Ведь чем
меньше разум ребенка направлен в надлежащее русло, тем более становится он
шаловливым, резвым и вдобавок превосходит дерзостью все остальные существа.
Поэтому надо обуздывать его всевозможными средствами...
...Я нахожу, что речи наши во многом подобны поэзии. И может быть,
ничего удивительного нет в том, что взирая на мои речи в целом, я испытываю
радостное чувство. В самом деле, из большинства сказанных речей, которые я
знаю или слышал в стихах или в прозе, они мне показались самыми сообразными
и наиболее подходящими для слуха молодых людей.
Что же касается возбуждения смеха и шуточного подражания в слове, пении
и пляске действиям людей, безобразных телом и со скверным образом мыслей, то
это еще нужно рассмотреть и объяснить.
В самом деле, без смешного нельзя познать серьезного; и вообще
противоположное познается с помощью противоположного, если только человек
хочет быть разумным. Зато одновременно осуществлять то и другое невозможно,
если опять-таки человек хочет быть хоть немного причастным добродетели. Но
именно поэтому-то и надо ознакомиться со всем этим, чтобы по неведению не
сделать и не сказать когда-то совершенно некстати чего-то смешного. Подобные
подражания надо предоставить рабам и чужеземным наемникам. Никогда и ни в
коем случае не следует заниматься этим серьезно...
Итак, вы - творцы, мы - тоже творцы. Предмет творчества у нас один и
тот же. Поэтому мы с вами соперники и по искусству, и по состязанию в
прекраснейшем действе. Один лишь истинный закон может по своей природе
завершить наше дело; на него у нас и надежда. Так не ожидайте же, что
когда-нибудь мы так легко позволим вам раскинуть у нас на площади шатер и
привести сладкоголосых артистов, оглушающих нас звуками своего голоса; будто
мы дадим вам витийствовать перед детьми, женщинами и всей чернью и об одних
и тех же занятиях говорить не то же самое, что говорим мы, но большей частью
даже прямо противоположное. В самом деле, мы - да и все государство в целом,
- пожалуй, совершенно сошли бы с ума, если бы предоставили вам возможность
делать то, о чем сейчас идет речь, если бы должностные лица не обсудили
предварительно, допустимы ли и пригодны ли ваши творения для публичного
исполнения или нет. Поэтому теперь вы, потомки изнеженных Муз, покажите
сначала правителям ваши песнопения для сравнения с нашими. Если они окажутся
такими же или если ваши окажутся даже лучшими, мы дадим вам хор. В противном
случае, друзья мои, мы этого никогда не сможем сделать.
Итак, для свободных людей остаются еще три предмета обучения: счет и
арифметика составляют один предмет; измерение длины, плоскости и глубины -
второй; третий касается взаимного движения небесных светил... Трудиться над
доскональным изучением всего этого большинству людей не надо, но только лишь
некоторым. [...] Однако правильно говорится, что большинство людей не имеют
необходимых сведений в этой области и пребывают в невежестве...
Многого недостает человеку, чтобы стать божественным, если он не может
распознать, что такое единица, два, три и вообще, что такое четное и
нечетное; если он вовсе не смыслит в счете; если он не в состоянии
рассчитать ночь и день; если он ничего не знает об обращении Луны, Солнца и
остальных звезд. [272]
...Но еще более боюсь я людей, прикоснувшихся к этим наукам, но
прикоснувшихся плохо. Полное невежество вовсе не так страшно и не является
самым великим из зол, а вот многоопытность и многознание, дурно
направленные, - это гораздо более тяжкое наказание.
Разве все мы, эллины, не полагаем, что длина и ширина так или иначе
соизмеримы с глубиной или что ширина и длина соизмеримы друг с другом?
...Это никоим образом невозможно...
...Все мы, эллины, заблуждаемся относительно великих богов - Солнца и
Луны. [...]
Мы говорим, что они никогда не движутся одним и тем же путем, так же
как некоторые другие звезды, и поэтому мы их называем блуждающими.
Друзья мои, это мнение о блуждании Луны, Солнца и остальных звезд
неправильно. Дело обстоит как раз наоборот. Каждое из этих светил сохраняет
один и тот же путь; оно совершает не много круговых движений, но лишь одно.
Это только кажется, что оно движется во многих направлениях.
Кроме законов есть и нечто иное, занимающее по своей природе среднее
место между наставлением и законом. ...Законодатель должен не только
начертать законы, но и, кроме того, включить в свой набросок мнение о том,
что прекрасно и что нет. А образцового гражданина это должно обязывать
ничуть не меньше, чем предписания, за неисполнение которых законы грозят
наказанием.
Афинянин. В самом деле, общность души и тела ничуть не лучше их
разобщения, я это серьезно готов утверждать.
Поэтому государство наше, как и любой отдельный в нем человек, должно
жить счастливо, а те, кто счастливо живет, по необходимости должны прежде
всего не обижать друг друга и не подвергаться обидам со стороны других.
Первое из двух этих условий не столь уж трудное, но очень трудно обладать
такой силой, чтобы не подвергаться обидам. [...] И раз дело обстоит таким
образом, каждый должен упражняться в войне не на войне, а в мирной жизни.
Поэтому разумное государство должно уделять воинским упражнениям в лагерях
каждый месяц не меньше одного дня, лучше же - больше, если так решат
правители; при этом не надо бояться ни холода, ни жары. ...Надо, чтобы при
этом происходили торжественные бои, по возможности наглядно воспроизводящие
настоящие. Для каждого отдельного состязания надо установить победные
награды и отличия. Граждане будут восхвалять друг друга или порицать, смотря
по тому, каким кто себя выкажет на состязаниях да и вообще в своей жизни.
По всей стране граждане должны будут вступать друг с другом в борьбу,
борясь за захват каких-нибудь мест, устраивая засады и вообще подражая
военным действиям. Они будут метать ядра и пускать стрелы, по возможности
подобные настоящим, пользуясь не совсем безопасными снарядами, чтобы это
была не просто безопасная взаимная забава, но присутствовал бы и страх,
тогда обнаружится, у кого есть присутствие духа, а у кого нет. Первым
оказывается почет, вторые же предаются бесчестью. Таким образом, все
государство, пока оно существует, все время должным образом подготовляется к
настоящему бою. Если при этом кто-нибудь даже лишится жизни, то, поскольку
убийство произошло невольно, руки убийцы считаются чистыми, после того как
он по закону совершит очищение. Законодатель держится того мнения, что
смерть немногих людей будет восполнена рождением других, притом не худших,
чем были погибшие. Если же исключить здесь страх, то нельзя будет найти
средство отличать лучших людей от худших, а это будет для государства
значительно большей бедой.
...Из-за страсти к богатству, поглощающей весь досуг, люди не заботятся
ни о чем, кроме своего собственного достатка. [...] Это и следует признать
одной из причин, почему государства не желают серьезно вводить как
упомянутые обычаи, так и вообще любой другой достойный обычай. Из-за
ненасытной страсти к золоту и серебру всякий готов прибегнуть к любым
уловкам и средствам, достойные ли они или нет, лишь бы разбогатеть.
Благочестив ли поступок или нечестен и безусловно позорен, это его не
трогает, лишь бы только обрести обильную пищу, питье и, словно зверь,
предаваться всевозможному сладострастию. [...]
Следовательно, то, о чем я говорю, есть одна из причин, не дающих
государствам развивать хорошие навыки в чем бы то ни было, в том числе и в
военном искусстве. Из людей, по природе своей вообще-то порядочных, она
создает купцов, корабельщиков, всевозможных прислужников; из храбрецов -
разбойников, подкапывателей стен, святотатцев, драчунов и тиранов; иной раз
они даже вовсе не плохи, но так уж им непосчастливилось.
...Причиной служит также и государственный строй: демократический,
олигархический, тиранический. Впрочем, ни то, ни другое, ни третье не есть
даже государственный строй, все это скорее может быть названо длительной
междоусобицей, ибо ни одно из этих устройств не принимается добровольно, но
держится постоянным насилием и произволом, подавляющим волю подданных.
Властитель же, опасаясь своих подданных, добровольно никогда не допустит,
чтобы они стали достойными, богатыми, сильными, мужественными и вообще
сведущими в ратном деле. Таковы две главные причины почти всех бед... Однако
ни той, ни другой причине нет места в том государстве, о котором у нас идет
речь и для которого мы устанавливаем законы. У граждан там будет величайший
досуг; они не будут зависеть друг от друга: думаю, что при таких законах они
совсем не будут сребролюбивыми. Поэтому только такое государственное
устройство из всех существующих ныне, естественное и одновременно разумное,
сможет осуществить то воспитание, о котором мы говорили, и те военные
забавы, обсуждение которых мы правильно завершили в нашей беседе.
В наше время для этого, видно, нужен очень отважный человек, который
особо бы чтил откровенность и не скрыл бы своего мнения относительно высшего
блага для государства и граждан, который установил бы среди людей с порочной
душой должные правила поведения, соответствующие всему государственному
порядку. Ему пришлось бы восстать против самых сильных страстей; ни один
человек не пришел бы ему на помощь; в полном одиночестве он следовал бы
одним лишь доводам разума.
...Всякий станет осуждать мягкотелость человека, который уступает
удовольствиям и не в состоянии им сопротивляться. И разве любой не
подвергнет порицанию того человека, который решается на подражание образу
женщины.
Они отважились воздерживаться от того, что большинство называет
блаженством, ради победы в борьбе, в беге и других таких состязаниях; так
неужели же наши дети не совладают с собой ради гораздо лучшей победы?
Чарующую красоту этой победы мы, естественно, станем изображать им с самого
детства в мифах, изречениях и песнях.
Клиний. Какая же это победа?
Афинянин. Победа над удовольствиями, которая сделает блаженной их
жизнь; уступка же удовольствиям повлечет за собой жизнь совершенно иную.
Все развращенные по своей природе люди - мы их называем побежденными
собственной слабостью - составляют один род; остальные три рода граждан
окружают их со всех сторон и принуждают не преступать законов.
Бывает, что соседи причиняют друг другу много мелочного вреда, и это,
часто повторяясь, порождает тягостное чувство вражды, так что соседство
становится невыносимым и горьким. Поэтому каждый сосед должен всячески
остерегаться, чтобы не подать соседу повода к вражде как вообще, так и в
особенности при запашке чужой земли. Причинить вред вовсе не трудно - это
может всякий, а вот оказать помощь доступно не всякому.
Нельзя требовать, чтобы верховный устроитель государства установил
законы для всех мелочей - такие законы по плечу и любому законодателю.
Афинянин. Устанавливать законы для предотвращения подобных проступков и
наказания за них, коль скоро они совершены, в предположении, что такие люди
непременно встретятся, - вот в этом-то, повторяю, и есть что-то позорное. Мы
ведь не то что древние законодатели. ... Законы свои они давали детям богов,
героям, то есть существам также божественным. Нет, мы - люди и даем теперь
законы семени людей; поэтому мы вправе бояться, что у нас встретятся
граждане с природой неподатливой, точно рог, так что их ничем не проймешь.
Впрочем, не хотелось бы даже думать, что получивший правильное воспитание
гражданин может когда-либо остро заболеть этой болезнью, зато много попыток
подобного рода можно ожидать со стороны принадлежащих гражданам слуг,
чужеземцев и их рабов.
Дело в том, что по закону ни одно наказание не имеет в виду причинить
зло. Нет, наказание производит одно из двух действий: оно делает
наказываемого либо лучшим, либо менее испорченным.
Вообще никто никогда не должен оставаться безнаказанным за какой бы то
ни было проступок, даже если совершивший его бежал за пределы государства.
Кто стремится сделать законы рабами людей и заставляет государство
подчиняться партиям, того, раз он при этом прибегает к насилию, возбуждая
противозаконное восстание, надо считать самым отъявленным врагом государства
в целом. А кто, хотя и не имеет ничего общего ни с кем из подобных людей,
при отправлении главнейших государственных должностей не обратил внимания на
такие явления или, хотя и обратил, из трусости не встал на защиту отечества,
- такого гражданина следует числить на втором месте в смысле испорченности.
[309]
Посрамление и наказание отца не распространяются ни на кого из детей,
исключение составляют те дети, чей отец и деде, и отец деда - все подряд
были присуждены к смерти.
Эти записи должны походить на людей разумных и любвеобильных, подобных
отцу и матери. Неужели надо считать дело оконченным, если на стенах будут
начертаны законы, подобные тирану и деспоту, полные угроз?
Не надо беспокоиться, если в ходе законодательного труда мы одно уже
сумели установить, другое же пока только подвергаем рассмотрению. Ведь мы
еще не законодатели; мы только ими становимся и, возможно, скоро станем.
Вспомним, что раньше мы прекрасно сказали: относительно справедливости
у нас царит полнейшая сумятица и неразбериха.
Так вот, пусть не считают при рассмотрении любого вреда, нанесенного
несправедливостью, что здесь бывает два вида несправедливых поступков:
во-первых - умышленные, во-вторых - неумышленные. Дело в том, что вред,
причиняемый невольно, встречается не реже и вредит не меньше всякого рода
добровольно причиняемого вреда. Дело, пожалуй, друзья мои, вот в чем: не
потому приходится попросту считать одно справедливым, а другое
несправедливым, что человек дал кому-нибудь что-то свое или, наоборот, отнял
у кого-нибудь что-то; нет, законодателю надо смотреть, каковы были по
отношению к справедливости намерения и образ действий человека, когда он
оказал кому-нибудь услугу или нанес какой-нибудь вред. Надо обращать
внимание на две различные стороны: на справедливость и на вред. С помощью
законов надо, насколько возможно, возместить нанесенный вред, спасая то, что
гибнет, поднимая то, что по чьей-то вине упало, и леча то, что умирает или
ранено. Коль скоро проступок искуплен возмездием, надо попытаться с помощью
законов из каждого случая раздоров и вреда сделать повод для установления
между виновником и пострадавшим дружеских отношений.
В свою очередь что касается несправедливого нанесения вреда из-за
корысти, когда кто-то, причиняя другому несправедливость, обогащается, то,
поскольку здесь зло исцелимо, его надо исцелить, считая это душевной
болезнью.
Если законодатель заметит, что человек тут неисцелим, то какое
наказание определит он ему по закону? Законодатель осознает, что для самих
этих людей лучше прекратить свое существование, расставшись с жизнью; тем
самым они принесли бы двойную пользу всем остальным людям: они послужили бы
для других примером того, что не следует поступать несправедливо, а к тому
же избавили бы государство от присутствия дурных людей. Таким образом,
законодатель вынужден назначить в наказание таким людям именно смерть, а не
что-то иное.
...В самой душе по природе есть либо какое-то состояние, либо какая-то
ее часть - яростный дух; это сварливое, неодолимое свойство внедрилось в
душу и своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном. [...]
А удовольствие мы не отождествляем с яростным духом. Оно владычествует,
говорили мы, благодаря силе, противоположной этому духу. С помощью
убеждения, соединенного с насилием и обманом, оно осуществляет все, чего
только не пожелает. [...]
Не будет ошибкой в качестве третьей причины проступков указать на
невежество. Со стороны законодателя было бы лучше разделить это невежество
на два вида: простое невежество, которое можно считать причиной легких
проступков, и двойное, когда невежда одержим не только неведением, но и
мнимой мудростью, - точно он вполне сведущ в том, что ему вовсе неведомо.
Если сюда присоединяется сила и мощь, то это можно считать причиной
крупнейших и грубейших проступков; если же сюда присоединяется слабость, то
возникают детские и старческие заблуждения.
Пожалуй, все мы признаем, что одни из нас сильнее удовольствий и
ярости, а другие - слабее.
Но неслыханно, чтобы одни из нас были сильнее невежества, а другие -
слабее.
Все эти три свойства - [яростный дух, склонность к удовольствиям и
невежество] - заставляют нас искать удовлетворения их желаний и нередко
влекут нас в противоположные стороны. [...]
Так вот, теперь я могу ясно и прямо определить, как я понимаю различие
между справедливостью и несправедливостью. Тираническое господство в душе
ярости, страха, удовольствия, страдания, зависти и страстей я считаю
несправедливостью вообще, все равно, наносит это кому-нибудь вред или нет.
Напротив, господство в душе представлений о высшем благе, каких бы воззрений
ни держалось государство или частные лица на возможность его достижения,
делает всякого человека порядочным. Хотя бы он и совершил какой-нибудь
ложный шаг, все равно надо считать вполне справедливым поступок, совершенный
подобным образом, и все, что происходит под руководством такого начала,
является наилучшим для человеческой жизни. Многие относят такое нанесение
вреда к невольной несправедливости. Мы сейчас не станем спорить из-за
названий, зато в первую очередь как можно лучше запомним выяснившееся сейчас
наличие трех видов проступков. Итак... ярость и страх составляют у нас один
их вид. [...]
Второй вид проступков проистекает из-за удовольствий и, с другой
стороны, из-за страстей; третий вид связан со стремлением к осуществлению
надежд и правильного мнения о наивысшем благе.
Самое великое зло - это господство страсти, когда душа дичает от
вожделений. Всего более это проявляется в том, к чему у большинства имеется
самое глубокое и сильное вожделение, то есть в силе, которая вследствие
дурных природных свойств и воспитания порождает тысячи побуждений к
ненасытному и беспредельному стяжанию имущества либо денег. Причиной же
невоспитанности служит распространенное среди эллинов и варваров мнение,
превратно восхваляющее богатство. Признавая богатство первым из благ - между
тем как на самом деле оно стоит лишь на третьем месте, - они портят и самих
себя, и свое потомство. Насколько лучше и прекраснее было бы, если бы во
всех государствах господствовал истинный взгляд на богатство: оно существует
ради тела, тело же существует ради души. Раз имеются блага, ради которых и
существует богатство, значит, его надо поставить на третье место - после
телесных и душевных качеств. Положение это учит, что человек, желающий быть
счастливым, должен не стремиться к обогащению, но быть богатым, сохраняя
справедливость и рассудительность. В этом случае в государствах не было бы
убийств, которые требуют для своего искупления других убийств. [...] На
втором месте стоит честолюбие, порождающее в одержимой им душе зависть,
которая с трудом уживается прежде всего со своим владельцем, а затем и с
лучшими людьми в государстве. На третьем месте стоят низменные и неправедные
страхи, которые вызывают много убийств...
Как мы различили разные виды убийства, так нужно различать и виды
ранений: одни из них причиняются невольно, другие - в состоянии ярости,
третьи - под влиянием страха, четвертые - с сознательным умыслом.
Относительно всего этого надо предварительно сказать вот что: людям
необходимо установить законы и жить по законам, иначе они ничем не будут
основы возведенного строителями здания; и так как одно поддерживает другое,
то при ниспровержении древних оснований обваливается и все позднейшее
великолепное сооружение.
Я утверждаю: ни в одном государстве никто не знает, что характер игр
очень сильно влияет на установление законов и определяет, будут ли они
прочными или нет.
Если взглянуть на тело, можно заметить, как оно привыкает к разной еде,
разным напиткам, к трудам. Сперва все это вызывает расстройство, но затем, с
течением времени, из этого возникает соответствующая всему этому плоть; тело
знакомится, свыкается с этим укладом жизни, любит его, испытывает при нем
удовольствие, здоровеет и чувствует себя превосходно. [...] Надо думать, что
то же бывает и с образом мыслей и душевной природой людей. [...] Любая душа
благоговейно боится поколебать что-либо из установленных раньше законов. Так
вот законодателю и надо придумать какое-то средство, чтобы в его государстве
каким-то способом было осуществлено именно это. Что касается меня, то я
усматриваю это средство в следующем. Ведь изменения в играх молодых людей
все считают, как мы говорили раньше, просто игрой, в высшей степени
несерьезной... Здесь не принимают в расчет вот чего: те дети, которые вводят
новшества в свои игры, неизбежно станут взрослыми и при этом иными людьми,
чем те дети, что были до них; а раз они станут иными, они будут стремиться и
к иной жизни и в этом своем стремлении пожелают иных обычаев и законов. Но
если дело идет об изменении нравов, когда люди нередко начинают хвалить то,
что раньше порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому
более, нежели к чему-то другому, надо бы отнестись с величайшей
осмотрительностью.
Всякий юноша, не говоря уже о стариках, увидев или услыхав что-то
редкостное и необычное, не уступит легко в трудном споре и не примет сразу
решение, но остановится, очутившись словно бы на распутье. Один ли он
совершает свой путь или с другими людьми, но, раз он не слишком хорошо знает
дорогу, он будет спрашивать и самого себя, и других о том, что его
затрудняет, и двинется дальше не прежде, чем исследует основательно свой
путь и то, куда он ведет.
Небезопасно чтить хвалебными песнями и гимнами живых людей, пока они не
пройдут свой жизненный путь и не увенчают его прекрасным концом.
Человек, который, начиная с детства и вплоть до разумного, зрелого
возраста, сживается с рассудительной и умеренной Музой, услышав враждебную
ей Музу, презирает ее и считает неблагородной; кто же воспитался на
расхожей, сладостной Музе, тот говорит, что противоположная ей Муза холодна
и неприятна. Поэтому, как сейчас было сказано, в смысле приятности или
неприятности ни одна из них не превосходит другую. Зато первая чрезвычайно
улучшает жизнь людей, на ней воспитавшихся, вторая же - ухудшает.
Следует признать, что все величавое и склоняющееся к смелости имеет
мужественное обличье, то же, что тяготеет к скромности и благопристойности,
более сродни женщинам...
Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных
- не надо. Этому-то и надо следовать; пусть каждый мужчина и каждая женщина
пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и
противоречит тому, что теперь принято.
Каждый должен как можно дольше и лучше провести свою жизнь в мире. Так
что же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра?
Жертвоприношения, песни, пляски, чтобы суметь снискать к себе милость богов,
а врагов отразить и победить в битвах.
Какой же образ жизни станут вести люди, в должной мере снабженные всем
необходимым? Ремесла там поручены чужеземцам; земледелие предоставлено
рабам, собирающим с земли жатву достаточную, чтобы люди жили в довольстве...
Но неужели не осталось ни одного необходимого и вполне приличного дела для
людей, соблюдающих такой распорядок? Или каждый из них должен лишь жить,
жирея наподобие скота? Нет, утверждаем мы, это и несправедливо, и нехорошо,
да и невозможно, чтобы живущего так не постигла должная кара. А состоит она
в том, что праздное и беспечно разжиревшее существо становится добычей
другого существа, закаленного мужеством и трудами. Мы утверждаем, что людям,
живущим указанным способом, остается на долю очень немаловажное дело;
наоборот, оно самое важное из всего, что предписывается справедливым
законодательством. В самом деле, даже у тех, кто домогается победы в
Пифийских или Олимпийских играх, вовсе нет досуга для прочих житейских дел;
вдвое или еще больше недосуг тому, кто проводит свою жизнь в заботах о
всяческой добродетели, телесной и душевной, как это и было вполне правильно
указано. Поэтому никакие посторонние занятия не должны служить помехой для
того, что дает телу подобающую закалку в трудах, душе же - занятия и навыки.
Кто станет осуществлять именно это и будет стремиться достичь достаточного
совершенства души и тела, тому, пожалуй, не хватит для этого всех ночей и
дней.
Правители, бодрствующие по ночам в государствах, страшны для дурных
людей - как врагов, так и граждан, - но любезны и почтенны для людей
справедливых и здравомыслящих; полезны они и самим себе, и всему
государству.
Без пастуха не могут жить ни овцы, ни другие животные; так и дети не
могут обойтись без каких-то руководителей, а рабы без господ. Но ребенка
гораздо труднее взять в руки, чем любое другое живое существо. Ведь чем
меньше разум ребенка направлен в надлежащее русло, тем более становится он
шаловливым, резвым и вдобавок превосходит дерзостью все остальные существа.
Поэтому надо обуздывать его всевозможными средствами...
...Я нахожу, что речи наши во многом подобны поэзии. И может быть,
ничего удивительного нет в том, что взирая на мои речи в целом, я испытываю
радостное чувство. В самом деле, из большинства сказанных речей, которые я
знаю или слышал в стихах или в прозе, они мне показались самыми сообразными
и наиболее подходящими для слуха молодых людей.
Что же касается возбуждения смеха и шуточного подражания в слове, пении
и пляске действиям людей, безобразных телом и со скверным образом мыслей, то
это еще нужно рассмотреть и объяснить.
В самом деле, без смешного нельзя познать серьезного; и вообще
противоположное познается с помощью противоположного, если только человек
хочет быть разумным. Зато одновременно осуществлять то и другое невозможно,
если опять-таки человек хочет быть хоть немного причастным добродетели. Но
именно поэтому-то и надо ознакомиться со всем этим, чтобы по неведению не
сделать и не сказать когда-то совершенно некстати чего-то смешного. Подобные
подражания надо предоставить рабам и чужеземным наемникам. Никогда и ни в
коем случае не следует заниматься этим серьезно...
Итак, вы - творцы, мы - тоже творцы. Предмет творчества у нас один и
тот же. Поэтому мы с вами соперники и по искусству, и по состязанию в
прекраснейшем действе. Один лишь истинный закон может по своей природе
завершить наше дело; на него у нас и надежда. Так не ожидайте же, что
когда-нибудь мы так легко позволим вам раскинуть у нас на площади шатер и
привести сладкоголосых артистов, оглушающих нас звуками своего голоса; будто
мы дадим вам витийствовать перед детьми, женщинами и всей чернью и об одних
и тех же занятиях говорить не то же самое, что говорим мы, но большей частью
даже прямо противоположное. В самом деле, мы - да и все государство в целом,
- пожалуй, совершенно сошли бы с ума, если бы предоставили вам возможность
делать то, о чем сейчас идет речь, если бы должностные лица не обсудили
предварительно, допустимы ли и пригодны ли ваши творения для публичного
исполнения или нет. Поэтому теперь вы, потомки изнеженных Муз, покажите
сначала правителям ваши песнопения для сравнения с нашими. Если они окажутся
такими же или если ваши окажутся даже лучшими, мы дадим вам хор. В противном
случае, друзья мои, мы этого никогда не сможем сделать.
Итак, для свободных людей остаются еще три предмета обучения: счет и
арифметика составляют один предмет; измерение длины, плоскости и глубины -
второй; третий касается взаимного движения небесных светил... Трудиться над
доскональным изучением всего этого большинству людей не надо, но только лишь
некоторым. [...] Однако правильно говорится, что большинство людей не имеют
необходимых сведений в этой области и пребывают в невежестве...
Многого недостает человеку, чтобы стать божественным, если он не может
распознать, что такое единица, два, три и вообще, что такое четное и
нечетное; если он вовсе не смыслит в счете; если он не в состоянии
рассчитать ночь и день; если он ничего не знает об обращении Луны, Солнца и
остальных звезд. [272]
...Но еще более боюсь я людей, прикоснувшихся к этим наукам, но
прикоснувшихся плохо. Полное невежество вовсе не так страшно и не является
самым великим из зол, а вот многоопытность и многознание, дурно
направленные, - это гораздо более тяжкое наказание.
Разве все мы, эллины, не полагаем, что длина и ширина так или иначе
соизмеримы с глубиной или что ширина и длина соизмеримы друг с другом?
...Это никоим образом невозможно...
...Все мы, эллины, заблуждаемся относительно великих богов - Солнца и
Луны. [...]
Мы говорим, что они никогда не движутся одним и тем же путем, так же
как некоторые другие звезды, и поэтому мы их называем блуждающими.
Друзья мои, это мнение о блуждании Луны, Солнца и остальных звезд
неправильно. Дело обстоит как раз наоборот. Каждое из этих светил сохраняет
один и тот же путь; оно совершает не много круговых движений, но лишь одно.
Это только кажется, что оно движется во многих направлениях.
Кроме законов есть и нечто иное, занимающее по своей природе среднее
место между наставлением и законом. ...Законодатель должен не только
начертать законы, но и, кроме того, включить в свой набросок мнение о том,
что прекрасно и что нет. А образцового гражданина это должно обязывать
ничуть не меньше, чем предписания, за неисполнение которых законы грозят
наказанием.
Афинянин. В самом деле, общность души и тела ничуть не лучше их
разобщения, я это серьезно готов утверждать.
Поэтому государство наше, как и любой отдельный в нем человек, должно
жить счастливо, а те, кто счастливо живет, по необходимости должны прежде
всего не обижать друг друга и не подвергаться обидам со стороны других.
Первое из двух этих условий не столь уж трудное, но очень трудно обладать
такой силой, чтобы не подвергаться обидам. [...] И раз дело обстоит таким
образом, каждый должен упражняться в войне не на войне, а в мирной жизни.
Поэтому разумное государство должно уделять воинским упражнениям в лагерях
каждый месяц не меньше одного дня, лучше же - больше, если так решат
правители; при этом не надо бояться ни холода, ни жары. ...Надо, чтобы при
этом происходили торжественные бои, по возможности наглядно воспроизводящие
настоящие. Для каждого отдельного состязания надо установить победные
награды и отличия. Граждане будут восхвалять друг друга или порицать, смотря
по тому, каким кто себя выкажет на состязаниях да и вообще в своей жизни.
По всей стране граждане должны будут вступать друг с другом в борьбу,
борясь за захват каких-нибудь мест, устраивая засады и вообще подражая
военным действиям. Они будут метать ядра и пускать стрелы, по возможности
подобные настоящим, пользуясь не совсем безопасными снарядами, чтобы это
была не просто безопасная взаимная забава, но присутствовал бы и страх,
тогда обнаружится, у кого есть присутствие духа, а у кого нет. Первым
оказывается почет, вторые же предаются бесчестью. Таким образом, все
государство, пока оно существует, все время должным образом подготовляется к
настоящему бою. Если при этом кто-нибудь даже лишится жизни, то, поскольку
убийство произошло невольно, руки убийцы считаются чистыми, после того как
он по закону совершит очищение. Законодатель держится того мнения, что
смерть немногих людей будет восполнена рождением других, притом не худших,
чем были погибшие. Если же исключить здесь страх, то нельзя будет найти
средство отличать лучших людей от худших, а это будет для государства
значительно большей бедой.
...Из-за страсти к богатству, поглощающей весь досуг, люди не заботятся
ни о чем, кроме своего собственного достатка. [...] Это и следует признать
одной из причин, почему государства не желают серьезно вводить как
упомянутые обычаи, так и вообще любой другой достойный обычай. Из-за
ненасытной страсти к золоту и серебру всякий готов прибегнуть к любым
уловкам и средствам, достойные ли они или нет, лишь бы разбогатеть.
Благочестив ли поступок или нечестен и безусловно позорен, это его не
трогает, лишь бы только обрести обильную пищу, питье и, словно зверь,
предаваться всевозможному сладострастию. [...]
Следовательно, то, о чем я говорю, есть одна из причин, не дающих
государствам развивать хорошие навыки в чем бы то ни было, в том числе и в
военном искусстве. Из людей, по природе своей вообще-то порядочных, она
создает купцов, корабельщиков, всевозможных прислужников; из храбрецов -
разбойников, подкапывателей стен, святотатцев, драчунов и тиранов; иной раз
они даже вовсе не плохи, но так уж им непосчастливилось.
...Причиной служит также и государственный строй: демократический,
олигархический, тиранический. Впрочем, ни то, ни другое, ни третье не есть
даже государственный строй, все это скорее может быть названо длительной
междоусобицей, ибо ни одно из этих устройств не принимается добровольно, но
держится постоянным насилием и произволом, подавляющим волю подданных.
Властитель же, опасаясь своих подданных, добровольно никогда не допустит,
чтобы они стали достойными, богатыми, сильными, мужественными и вообще
сведущими в ратном деле. Таковы две главные причины почти всех бед... Однако
ни той, ни другой причине нет места в том государстве, о котором у нас идет
речь и для которого мы устанавливаем законы. У граждан там будет величайший
досуг; они не будут зависеть друг от друга: думаю, что при таких законах они
совсем не будут сребролюбивыми. Поэтому только такое государственное
устройство из всех существующих ныне, естественное и одновременно разумное,
сможет осуществить то воспитание, о котором мы говорили, и те военные
забавы, обсуждение которых мы правильно завершили в нашей беседе.
В наше время для этого, видно, нужен очень отважный человек, который
особо бы чтил откровенность и не скрыл бы своего мнения относительно высшего
блага для государства и граждан, который установил бы среди людей с порочной
душой должные правила поведения, соответствующие всему государственному
порядку. Ему пришлось бы восстать против самых сильных страстей; ни один
человек не пришел бы ему на помощь; в полном одиночестве он следовал бы
одним лишь доводам разума.
...Всякий станет осуждать мягкотелость человека, который уступает
удовольствиям и не в состоянии им сопротивляться. И разве любой не
подвергнет порицанию того человека, который решается на подражание образу
женщины.
Они отважились воздерживаться от того, что большинство называет
блаженством, ради победы в борьбе, в беге и других таких состязаниях; так
неужели же наши дети не совладают с собой ради гораздо лучшей победы?
Чарующую красоту этой победы мы, естественно, станем изображать им с самого
детства в мифах, изречениях и песнях.
Клиний. Какая же это победа?
Афинянин. Победа над удовольствиями, которая сделает блаженной их
жизнь; уступка же удовольствиям повлечет за собой жизнь совершенно иную.
Все развращенные по своей природе люди - мы их называем побежденными
собственной слабостью - составляют один род; остальные три рода граждан
окружают их со всех сторон и принуждают не преступать законов.
Бывает, что соседи причиняют друг другу много мелочного вреда, и это,
часто повторяясь, порождает тягостное чувство вражды, так что соседство
становится невыносимым и горьким. Поэтому каждый сосед должен всячески
остерегаться, чтобы не подать соседу повода к вражде как вообще, так и в
особенности при запашке чужой земли. Причинить вред вовсе не трудно - это
может всякий, а вот оказать помощь доступно не всякому.
Нельзя требовать, чтобы верховный устроитель государства установил
законы для всех мелочей - такие законы по плечу и любому законодателю.
Афинянин. Устанавливать законы для предотвращения подобных проступков и
наказания за них, коль скоро они совершены, в предположении, что такие люди
непременно встретятся, - вот в этом-то, повторяю, и есть что-то позорное. Мы
ведь не то что древние законодатели. ... Законы свои они давали детям богов,
героям, то есть существам также божественным. Нет, мы - люди и даем теперь
законы семени людей; поэтому мы вправе бояться, что у нас встретятся
граждане с природой неподатливой, точно рог, так что их ничем не проймешь.
Впрочем, не хотелось бы даже думать, что получивший правильное воспитание
гражданин может когда-либо остро заболеть этой болезнью, зато много попыток
подобного рода можно ожидать со стороны принадлежащих гражданам слуг,
чужеземцев и их рабов.
Дело в том, что по закону ни одно наказание не имеет в виду причинить
зло. Нет, наказание производит одно из двух действий: оно делает
наказываемого либо лучшим, либо менее испорченным.
Вообще никто никогда не должен оставаться безнаказанным за какой бы то
ни было проступок, даже если совершивший его бежал за пределы государства.
Кто стремится сделать законы рабами людей и заставляет государство
подчиняться партиям, того, раз он при этом прибегает к насилию, возбуждая
противозаконное восстание, надо считать самым отъявленным врагом государства
в целом. А кто, хотя и не имеет ничего общего ни с кем из подобных людей,
при отправлении главнейших государственных должностей не обратил внимания на
такие явления или, хотя и обратил, из трусости не встал на защиту отечества,
- такого гражданина следует числить на втором месте в смысле испорченности.
[309]
Посрамление и наказание отца не распространяются ни на кого из детей,
исключение составляют те дети, чей отец и деде, и отец деда - все подряд
были присуждены к смерти.
Эти записи должны походить на людей разумных и любвеобильных, подобных
отцу и матери. Неужели надо считать дело оконченным, если на стенах будут
начертаны законы, подобные тирану и деспоту, полные угроз?
Не надо беспокоиться, если в ходе законодательного труда мы одно уже
сумели установить, другое же пока только подвергаем рассмотрению. Ведь мы
еще не законодатели; мы только ими становимся и, возможно, скоро станем.
Вспомним, что раньше мы прекрасно сказали: относительно справедливости
у нас царит полнейшая сумятица и неразбериха.
Так вот, пусть не считают при рассмотрении любого вреда, нанесенного
несправедливостью, что здесь бывает два вида несправедливых поступков:
во-первых - умышленные, во-вторых - неумышленные. Дело в том, что вред,
причиняемый невольно, встречается не реже и вредит не меньше всякого рода
добровольно причиняемого вреда. Дело, пожалуй, друзья мои, вот в чем: не
потому приходится попросту считать одно справедливым, а другое
несправедливым, что человек дал кому-нибудь что-то свое или, наоборот, отнял
у кого-нибудь что-то; нет, законодателю надо смотреть, каковы были по
отношению к справедливости намерения и образ действий человека, когда он
оказал кому-нибудь услугу или нанес какой-нибудь вред. Надо обращать
внимание на две различные стороны: на справедливость и на вред. С помощью
законов надо, насколько возможно, возместить нанесенный вред, спасая то, что
гибнет, поднимая то, что по чьей-то вине упало, и леча то, что умирает или
ранено. Коль скоро проступок искуплен возмездием, надо попытаться с помощью
законов из каждого случая раздоров и вреда сделать повод для установления
между виновником и пострадавшим дружеских отношений.
В свою очередь что касается несправедливого нанесения вреда из-за
корысти, когда кто-то, причиняя другому несправедливость, обогащается, то,
поскольку здесь зло исцелимо, его надо исцелить, считая это душевной
болезнью.
Если законодатель заметит, что человек тут неисцелим, то какое
наказание определит он ему по закону? Законодатель осознает, что для самих
этих людей лучше прекратить свое существование, расставшись с жизнью; тем
самым они принесли бы двойную пользу всем остальным людям: они послужили бы
для других примером того, что не следует поступать несправедливо, а к тому
же избавили бы государство от присутствия дурных людей. Таким образом,
законодатель вынужден назначить в наказание таким людям именно смерть, а не
что-то иное.
...В самой душе по природе есть либо какое-то состояние, либо какая-то
ее часть - яростный дух; это сварливое, неодолимое свойство внедрилось в
душу и своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном. [...]
А удовольствие мы не отождествляем с яростным духом. Оно владычествует,
говорили мы, благодаря силе, противоположной этому духу. С помощью
убеждения, соединенного с насилием и обманом, оно осуществляет все, чего
только не пожелает. [...]
Не будет ошибкой в качестве третьей причины проступков указать на
невежество. Со стороны законодателя было бы лучше разделить это невежество
на два вида: простое невежество, которое можно считать причиной легких
проступков, и двойное, когда невежда одержим не только неведением, но и
мнимой мудростью, - точно он вполне сведущ в том, что ему вовсе неведомо.
Если сюда присоединяется сила и мощь, то это можно считать причиной
крупнейших и грубейших проступков; если же сюда присоединяется слабость, то
возникают детские и старческие заблуждения.
Пожалуй, все мы признаем, что одни из нас сильнее удовольствий и
ярости, а другие - слабее.
Но неслыханно, чтобы одни из нас были сильнее невежества, а другие -
слабее.
Все эти три свойства - [яростный дух, склонность к удовольствиям и
невежество] - заставляют нас искать удовлетворения их желаний и нередко
влекут нас в противоположные стороны. [...]
Так вот, теперь я могу ясно и прямо определить, как я понимаю различие
между справедливостью и несправедливостью. Тираническое господство в душе
ярости, страха, удовольствия, страдания, зависти и страстей я считаю
несправедливостью вообще, все равно, наносит это кому-нибудь вред или нет.
Напротив, господство в душе представлений о высшем благе, каких бы воззрений
ни держалось государство или частные лица на возможность его достижения,
делает всякого человека порядочным. Хотя бы он и совершил какой-нибудь
ложный шаг, все равно надо считать вполне справедливым поступок, совершенный
подобным образом, и все, что происходит под руководством такого начала,
является наилучшим для человеческой жизни. Многие относят такое нанесение
вреда к невольной несправедливости. Мы сейчас не станем спорить из-за
названий, зато в первую очередь как можно лучше запомним выяснившееся сейчас
наличие трех видов проступков. Итак... ярость и страх составляют у нас один
их вид. [...]
Второй вид проступков проистекает из-за удовольствий и, с другой
стороны, из-за страстей; третий вид связан со стремлением к осуществлению
надежд и правильного мнения о наивысшем благе.
Самое великое зло - это господство страсти, когда душа дичает от
вожделений. Всего более это проявляется в том, к чему у большинства имеется
самое глубокое и сильное вожделение, то есть в силе, которая вследствие
дурных природных свойств и воспитания порождает тысячи побуждений к
ненасытному и беспредельному стяжанию имущества либо денег. Причиной же
невоспитанности служит распространенное среди эллинов и варваров мнение,
превратно восхваляющее богатство. Признавая богатство первым из благ - между
тем как на самом деле оно стоит лишь на третьем месте, - они портят и самих
себя, и свое потомство. Насколько лучше и прекраснее было бы, если бы во
всех государствах господствовал истинный взгляд на богатство: оно существует
ради тела, тело же существует ради души. Раз имеются блага, ради которых и
существует богатство, значит, его надо поставить на третье место - после
телесных и душевных качеств. Положение это учит, что человек, желающий быть
счастливым, должен не стремиться к обогащению, но быть богатым, сохраняя
справедливость и рассудительность. В этом случае в государствах не было бы
убийств, которые требуют для своего искупления других убийств. [...] На
втором месте стоит честолюбие, порождающее в одержимой им душе зависть,
которая с трудом уживается прежде всего со своим владельцем, а затем и с
лучшими людьми в государстве. На третьем месте стоят низменные и неправедные
страхи, которые вызывают много убийств...
Как мы различили разные виды убийства, так нужно различать и виды
ранений: одни из них причиняются невольно, другие - в состоянии ярости,
третьи - под влиянием страха, четвертые - с сознательным умыслом.
Относительно всего этого надо предварительно сказать вот что: людям
необходимо установить законы и жить по законам, иначе они ничем не будут