Нагибин Юрий. Самый медленный поезд

Нагибин Юрий
Самый медленный поезд

   Юрий Маркович Нагибин
   САМЫЙ МЕДЛЕННЫЙ ПОЕЗД
   (РАННЕЙ ВЕСНОЙ)
   литературный сценарий
   Из здания почтамта, на ходу читая письмо, появляется высокий, седоголовый человек в плаще с поясом и прочных, на толстой подметке ботинках. Его толкают, он даже на замечает этого, так захватило его письмо.
   Затем, дочитав, он прячет письмо в карман, быстро проходит к стоящему возле тротуара "Москвичу", садится и резко трогает с места.
   "Москвич" несется по улицам со скоростью, явно превышающей орудовские правила. Мелькают красивые здания, скверы, памятники сегодняшнего весеннего Волгограда.
   "Москвич" покинул пределы города, и теперь скорость его возросла до предела. Он обгоняет не только полутоужи, и пятитонки, бензовозы и пикапы, но и "Волги", "ЗИЛы", ловко разминается со встречными машинами. Его водитель очень торопится...
   "Москвич" с вынужденной медлительностью ковыляет по разрытой, изжеванной колесами самосвалов, тягачей и МАЗов строительной площадке в окрестностях города. Но вот водитель остановил машину, вылез наружу и сразу стал игралищем жестоких ветров, что свирепствуют веснами в низовьях Волги и неощутимы лишь в городах.
   Боком наваливаясь на ветер, человек идет мимо экскаваторов, землечерпалок, мимо молодых парней и девушек, вгрызающихся в землю лопатами, киужами. Вот рядом с ним опорожнила тачку, груженную щебнем, рослая девушка в больших брезентовых рукавицах.
   Распрямившись, девушка увидела человека Ее миловидное, но жестко обветренное, с сухими обметанными губами лицо осветилось радостной улыбкой.
   - Товарищ Сергеев!
   - Здравствуйте, Наденька!. Ну как, еще не обогнали "проклятого" Сенючкова?
   - Обгонишь его при таком ветрище! - жалобно говорит девушка.
   - Сенючков, видно, ветроустойчив? - шутит Сергеев. Девушка смеется.
   - Не знаете, где комсорг?
   - Вон торчит! - Девушка показывает на торчащие из-под заглохшего тягача грязные сапоги.
   - Остались от козлика рожки да ножки! - напевает Сергеев и вместе с Надей подходит к тягачу.
   - Миша! - кричит Надя. - К тебе представитель прессы!
   Комсорг вылезает из-под тягача, невысокий, крепкосбитый, симпатичный паренек в испачканном землей комбинезоне и кепке блином. Хочет поздороваться с Сергеевым, но сам первый отдергивает черную от гари и масла руку.
   Вера дает ему рукавицу, теперь они могут обменяться рукопожатием.
   - Зачастили вы к нам, товарищ Сергеев! - говорит комсорг.
   - Ну как же - передовая стройка! - улыбается Сергеев. - Вот что, комсорг, у тебя работает Лена Стрелкова?
   Лицо комсорга вытянулось.
   - Значит, вы приехали за отрицательным материалом?..
   - Там разберемся. Где мне ее найти?
   - Да вот, - говорит комсорг и подводит удивленного Сергеева к траурной черной доске, на которой аршинными буквами начертано:
   "ПОЗОР ДЕЗЕРТИРАМ СТРОЙКИ: ГАРРИ ОРЕШКИНУ, ВАРВАРЕ ОРЕШКИНОЙ-СВИСТУНОВОЙ, ЕЛЕНЕ СТРЕЛКОВОЙ".
   Помрачневший взгляд Сергеева задерживается на последней фамилии.
   - А ведь заклеймить - самое простое, комсорг, - говорит Сергеев.
   - Я поседел из-за этой чертовой Ленки! - комсорг сорвал кепчонку со своих черных, как смоль, кудрей. - Тяжелейший случай, товарищ Сергеев: в мечтах - кубинская революция, на деле - от дождичка скисает!
   - А тут еще подруга, мадам Орешкина, урожденная Свистунова, вмешивается Надя и, явно подражая кому-то, противно гнусавит: - С романтикой не вышло, плюй на все и береги здоровье. Нас тут не поняли...
   - Ладно, - жестко обрывает Сергеев, которому явно тяжело все это слушать. - А где она?..
   ...На этот вопрос он получает ответ от старушки-вахтерши женского общежития:
   - Уехала, милок. Ты малость с ней разминулся... Сергеев кидается в "Москвич" и яростно гонит его по ухабистой дороге в сторону шоссе...
   На шоссе, уже в виду автобусной остановки, возникает одинокая девичья фигуужа. Девушка идет медленно, то и дело перекладывая из руки в руку тяжелый чемодан. Машина поравнялась с девушкой. Приоткрыв дверь, Сергеев что-то говорит ей, видимо, предлагает подвезти. Та отрицательно качает головой, но потом, сдавшись, садится в машину. "Москвич" быстро удаляется к городу...
   "Москвич" приближается к железнодорожному переезду, загроможденному товарняком, и пристраивается в хвосте машин.
   - Теперь будем загорать, - говорит Сергеев и выключает мотор. - Раз наше путешествие затянулось, давайте знакомиться: Сергеев, журналист.
   - Просто Лена, - называет себя девушка.
   - Удивительный это город, - задумчиво говорит корреспондент, окидывая взглядом окрестность, - что ни шаг - чья-нибудь судьба. Видите вон тот столб с часами?
   Девушка с равнодушной вежливостью смотрит в указанном направлении. Обычный железный столб, обычные уличные часы. На фоне этих часов звучит голос Сергеева:
   - А вот двадцать лет назад...
   Тот же столб, но обезображенный снарядными ранами, черный, покосившийся, и на нем часы с разбитым стеклом, с оборванной минутной стрелкой...
   За часами исщербленная осколками стена дома, где помещается военная комендатура, на ней надпись: "Отстоим волжскую твердыню". Парень в ватнике и ушанке с ведеужом в руке, взобравшись на груду щебня, кистью вписывает букву "Р", теперь надпись читается: "Отстроим"...
   Под часами нетерпеливо прохаживается маленькая женщина. Вот она остановилась и с радостной улыбкой на нежном тающем лице смотрит на работу доморощенного художника. И другие люди, проходившие по улице, - военные и штатские - не оставляют без внимания эту крошечную поправку в лозунге, за которой целая эпоха.
   Нетерпеливо-ожидающий взгляд женщины обратился к комендатуре. Она вздохнула и подняла голову, чтобы посмотреть, которыый час, но время на часах давно замерло. С досады, то ли на себя, то ли на часы, женщина сердито топнула ногой. Ей неможется, она проводит рукой по пылающему лицу, распахивает свой романовский полушубок, и мы видим, что ей вскоре предстоит стать матерью.
   Из комендатуры быстрым шагом выходит статный, с седыми висками военный; в петлицах у него ромбы и "гадючка" - эмблема медицинской службы. Он подходит к молодой женщине.
   - Заждалась, бедная! - говорит он с нежностью. - Все в порядке, вот пропуск... Ты что это - душа нараспашку?.. - он заботливо и властно застегивает на ней полушубок.
   - "Старый муж, грозный муж!"... - любовно говорит женщина
   - Нельзя так, Ниночка, надо себя беречь. И в дороге...
   Он не успевает договорить. Где-то совсем близко раздается громкая автоматная очередь. Чей-то испуганный крик. Метнулись в разные стороны прохожие.
   Военврач оборачивается и видит...
   ...из подвала, поливая улицу автоматными очередями, выскакивает немецкий солдат, худой, грязный, с безумным взглядом, с черным, перекошенным от ярости лицом. Солдат стреляет вслепую: вдоль улицы, по развалинам, ввысь, будто желая расстрелять само небо, и вдруг замечает близ себя двоих людей. Что-то меняется в его лице, словно невидящие глаза загорелись почти сознательной волей. Он опускает автомат и надвигается на военврача и его жену. Нашаривая пистолет, военврач прикрывает собой жену и тут же падает, прошитый пулями. Немец продолжает расстреливать упавшего. Жена бригврача кидается вперед, вырывает у него автомат и убивает солдата.
   А затем, шатаясь, с лицом, искаженным дикой мукой, она подходит к убитому и падает на его тело...
   ...Снова шоссе и разъезд, уже не загроможденный товарняком, трогаются машины, и включается в общее движение "Москвич".
   Лицо Лены задумчиво и как-то взволнованно-серьезно, видимо, рассказ ее тронул.
   - А вы не знаете, что было дальше с этой женщиной? - тихо спрашивает она
   - ...Но вы торопитесь на вокзал?..
   - Я успею.
   Корреспондент прибавляет скорость, обходит вереницу машин, и вскоре слева от них возникает железнодорожная станция: "Бекетовка". Они подъезжают к зданию станции и останавливаются.
   Сергеев жестом предлагает Лене выйти из машины.
   Они медленно идут к станции.
   - Этот самый медленный поезд на свете уходил отсюда, из Бекетовки, начинает свой рассказ корреспондент...
   ...К длинному товарному составу нескончаемой чередой брели немцы: в шинелях с поднятыми воротниками, в пилотках, натянутых на уши, с ногами, закутанными с солому, войлок, тряпки, с обмороженными, худыми, смертельно усталыми лицами. Бывший цвет немецкой армии, ныне это сломленные люди, на собственной плачевной участи убедившиеся в безнадежности развязанной Гитлером войны. Один из немцев падает. Конвойный казах подходит и слегка подталкивает его носком сапога: "Штеен!" Снизу вверх глядят испуганные, умоляющие глаза молодого немца
   - А что б тебя!.. - с брезгливой жалостью бормочет конвойный, наклоняется и, ухватив немца под микитки, почти несет его к теплушке.
   В конце эшелона прицеплен старенький, дачного вида, вагончик с деревянными стенами и окошечками, как в крестьянских избах. Такие вагончики нередко служат жильем рабочим-железнодорожникам.
   И здесь идет посадка. Парень в военной форме, с черной повязкой на глазу, подсаживает на ступеньку девочку лет семи-восьми с большими, задумчивыми, серьезными до мрачности глазами.
   Подходит человек с погонами майора и туго набитым корреспондентским планшетом, в руке у него цинковое ведро. Левая рука на перевязи. В человеке, хоть он и молод, без труда можно узнать корреспондента Сергеева. Он опускает ведро на землю и помогает забраться в вагон молодой беременной женщине, жене погибшего бригврача. Следом за ней поднимается ее подруга, черненькая девушка, похожая на галчонка.
   Подходят трое одинаково одетых мужчин: на всех шинели, поверх дождевики, ушанки, через плечо полевые сумки. Один из них, самый молодой, опирается на палочку.
   - Ого! - весело приветствует их Сергеев. - Весь цвет обкома! Куда путь держим?
   - На места! - отвечает пожилой инструктор Сердюков. - Это что - боевой трофей? - щелкает он пальцем по цинковому ведру.
   - Там миноги, - поясняет корреспондент. Инструкторы дружно смеются.
   - Трогательное единодушие, - замечает маленький, полный инструктор Афанасьев.
   Слышится сильный паровозный гудок. Бойцы задраивают дверцы теплушек, набитых пленными.
   - Прошу садиться в спальный вагон прямого сообщения с тем светом! басит Сердюков, и его товарищи поочередно забираются в вагон.
   Лязгают буфера, содрогается всем своим дряхлым телом вагончик. И тут, запыхавшись, подбегает полная, немолодая, со свежим, розовым лицом женщина. Она швыряет свои узлы в вагон.
   - Скорей, мамаша! - кричит Сердюков и помогает женщине взобраться на площадку.
   - Спасибо, милок! - добродушно улыбается женщина. - Все ж ки успела!.. - Она высовывается наружу, на ее полном, добром лице выражение боли и нежности. - Прощай, мой город, - шепчет она, - прощай Волга!..
   ...Медленно ползет длинный эшелон по голой, выжженной, вытоптанной, изжеванной снарядами и бомбами сталинградской земле.
   Внутри маленького вагончика, где едут наши герои, залаживается своя дорожная жизнь. В средней части вагончика сняты скамейки, здесь установлена печуужа с трубой, выходящей в крышу вагона.
   Одноглазый парень "оккупировал" две скамейки, ближайшие к печке. На одной он уложил девочку, на другой готов растянуться сам, но ему мешает черненькая девушка.
   - Эй, боец! - говорит она свободным, независимым тоном.
   - Освобождай койку!
   - Еще чего! У меня тут ребенок!
   - А у меня?.. - черненькая показывает глазами на бременную подругу. Хуже всякого ребенка.
   Одноглазый парень послушно освобождает койку. И тут же испуганно вскакивает девочка
   - Ты куда?..
   - Да никуда! Что ты, глупенькая? Я же с тобой, - с нежностью, странной для его мужественного облика, смуглого, заветренного лица и преречеркнутого повязкой глаза, отвечает боец и пристраивается на лавке рядом с девочкой.
   Черненькая смотрит на него с удивлением.
   - Сестренка? - спрашивает она,
   - Дочка, - твердо глядя ей в глаза, отвечает боец. Появляется с ворохом сена полная, добродушная женщина, едва не опоздавшая на поезд.
   - Хоть на полу, да все к теплу поближе, - весело говорит она, сваливая ворох сена возле печурки.
   - Что ж вы, тетя наша, - замечает одноглазый.
   - Это как же тебя, милок, понять?
   - А так, что вы всю оборону под самым жутким огнем обитались, а тут...
   Другие пассажиры прислушиваются к их разговору.
   - Правда твоя! - радостно говорит женщина. - Только тебе-то откуда известно?
   - Да вы же нас козьим молоком поили! Вас тетя Паша звать. Вы в землянке за литейной проживали.
   - Верно! Ты, стало быть, с четвертой минометной. То-то и мне твоя личность будто приметная.
   - Откуда же молоко бралось? - с профессиональной заинтересованностью спрашивает корреспондент Сергеев. Он раскуривал самокрутку от печи.
   - У тети Паши там коза была, - с улыбкой говорит одноглазый. - Потому, верно, и не ушла, что козьим молоком нас поддерживала.
   - Да будет тебе! - отмахнулась тетя Паша - Какое с козы молоко!..
   - И все это под огнем?!. Непонятно
   - И мне, милый, непонятно, - отвечает тетя Паша, - а было...
   - А куда девалась кормилица-то наша?
   - Убило ее осколком.
   Парень словно ищет козу в вагоне.
   - Нет я уж теперь до конца посевной не вернусь, - видимо, отвечая кому-то из товарищей, говорит инструктор Афанасьев.
   - Как это спокойно мы сейчас говорим "до конца посевной", - обращается к Афанасьеву корреспондент. - А еще десять дней назад ну кто об этом мог думать?
   - "Поле великой битвы вновь становится пахотой" - вот вам название для очередной статьи, - скрывая под шутливостью иное, серьезное чувство, говорит Афанасьев. - Как вам нравится заголовок?
   - Что же, неплохое название! - улыбается корреспондент.
   - Хорошо с вами, - замечает Сердюков, - а мне пора сходить. - Он встает и застегивает плащ.
   - Счастливого пути! - отзывается Сердюков и идет к выходу.
   - Тут вроде нет остановки, - говорит корреспондент.
   - Иван Иванович, погодите!..
   - Нельзя, брат, - оборачивается Сердюков. - Люди ждут, КАДРЫ!.. подчеркивает он последнее слово.
   Трое его товарищей подымаются и следом за ним выходят в тамбур.
   Подобрав полы дождевика, Сердюков деловито и спокойно кидается с подножки в заглохший сумрак мартовского дня. С трудом удержавшись на ногах, он через рельсы шагает туда, где его ждут люди... Вечерний режим.
   Бегут голые поля, хранящие на себе следы и знаки великой битвы: где зарывшийся носом в землю немецкий бомбовоз, где покрывшийся ржавчиной тяжелый танк, где разбитая повозка, или труп лошади; полнятся вешней водой огромные воронки.
   У печки одноглазый парень беседует с тетей Пашей.
   - А все же тебе повезло! Много ли с вашей четверки народу уцелело?
   - Почитай, никого...
   - Почти никого...
   (Гнетущая тишина)
   - Верно это, что одним глазом в глубину не видишь? - вмешивается черненькая девушка.
   - Враки! Вон, за окном водокачка, за ней дерево, дальше - лужа, а еще дальше - роща чернеет.
   - Точно! - радостно подтверждает черненькая.
   И тут, лязгая буферами, тесня самого себя своим членистым телом, эшелон замедляет ход и останавливается возле развалин, бывших некогда станцией.
   Среди развалин ржавеют куски железа, гильзы от снарядов и патронов, немецкие каски, жестяные коробки мин. Внезапно все это исчезает за вагонами и платформами встречного эшелона В окнах мелькают товарные вагоны, цистерны с горючим, платформы, груженные сельскохозяйственными и строительными машинами, грузовиками, кирпичом, бревнами, досками, песком.
   - На поправку! - счастливым голосом говорит тетя Паша - Такой город в первую очередь восстановят.
   - И будет он самым красивым на свете! - убежденно отзывается черненькая.
   Эшелон прошел. Через рельсы в сопровождении бойца, который тащит баул и большой темный предмет, напоминающий футляр от аккордеона, спешит женщина в распахнутой котиковой жакетке, с крашеной золотистой головой.
   - Видать, попутчицей будет, - замечает тетя Паша. Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.
   Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.
   - Гражданочка, тут местов свободных нет! - полушутя выкрикивает черненькая.
   - Да будет тебе! - останавливает ее тетя Паша - Они рядком со мной устроятся.
   Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.
   - Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..
   - А я и есть кондукторша, - смеется черненькая. - Только не московская, а ленинградская... Таврическая! - выкликает она высоким, пронзительным голосом. - Литейный проспект!.. Пять углов!..
   Подхватив игру, вновь прибывшая изображает "классического" пассажира:
   - "Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!.." Простите, это мы вспоминали прошлое.
   Смех.
   - А вы кто сами будете? - интересуется черненькая.
   Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:
   - Артистка!
   - Знаменитая? - с легкой ехидцей спрашивает черненькая.
   - Да! В своей квартире!
   - Ну зачем так! - сразу добреет черненькая. - Ордена небось задаром не дают.
   - Задаром, конечно, нет - безапелляционно заявляет артистка. - Мне, например, дали за глупость.
   - Вот это да! - восхищен одноглазый. - Сроду такого не слыхал.
   - Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: "Выручай". Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть - еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: "Господи, пронеси, Господи, пронеси!"..!
   Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
   отражающее лица бойцов и офицеров, затем
   взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
   бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
   усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
   рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
   ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
   отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
   и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
   в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
   в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
   стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
   прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
   бешено аплодировать.
   Вагон. Рассказывает артистка.
   - Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.
   - Чего зря говорить, правильно вас наградили, - заключает тетя Паша. А сюда как попали?
   - Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
   - Да, в окопах не сладко! - усмехнулся одноглазый.
   - Я говорю о своем чтении, - сухо поправляет артистка.
   - Можно аккордеончик? - спросил Гребнев.
   - Пожалуйста'
   - Никто не возражает?
   - Да нешто кто против музыки возразит! - говорит тетя Паша.
   Гребнев играет и негромко поет:
   На Смоленской дороге метель, метель, метель.
   На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
   и т.д.
   Медленно замирает отыгрыш мелодии,
   в вагоне темнеет.
   ...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
   Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
   - Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, - говорит Гребнев.
   - Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
   - Опять ведь швы разойдутся, - тоскливо говорит Гребнев.
   - Да нет, теперь крепко зашито!
   - Ну, тогда и я с тобой, - и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
   - Это зачем же? - сердито говорит Афанасьев. - Тебе от станции ближе.
   - Через Воронково доберусь.
   - А нога, Владимир Николаевич?.. - присоединяет и свой голос корреспондент.
   - Не по-партийному, брат! - укоряет его Афанасьев. - Христосика разыгрываешь!
   Гребнев молча выходит в тамбур.
   Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
   - Оба вы ненормальные! - кричит корреспондент. - Как можно в такую темень!..
   - Мы солдаты.
   - Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, - спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
   Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом - Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
   Корреспондент с задумчивой улыбкой
   возвращается в вагон, закуривает.
   Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
   Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
   - Что с тобой?.. Тебе плохо?..
   - Не знаю... знобит...
   Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
   - Спи, я сейчас подтоплю.
   Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
   - А ты чего не спишь, полуночница? - спрашивает она девочку.
   - Я думаю, - серьезно и отчужденно отвечает девочка.
   - Вот те на!.. О чем ты думаешь?
   - О Ленинграде... о многом...
   - Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
   - Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
   - Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, - медленно и четко произносит она трудное слово.
   - Ты так говоришь, будто одна приехала.
   - Одна, - так же серьезно и строго подтверждает девочка
   - Одна? - кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
   - Мамы уже не было, - тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
   - Ну так папка.
   - Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
   - Господи! - всплеснула руками черненькая.
   - Тише! - резко, хоть и вполголоса, сказала девочка - Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
   - И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
   - Я сама знаю. - Это звучит почти надменно.
   - Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
   И, чувствуя добрую искренность этих слов,
   девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
   - Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
   - Золотце ты мое!.. - и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
   - Чего вы плачете?
   - Кто плачет? Глупости какие!.. - незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
   Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...
   ...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
   Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
   - Это что ж за змеи такие? - удивленно говорит одноглазый.
   - Миноги, - с кислым видом отвечает корреспондент. - Хотите попробовать?
   - Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! - и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. - К столу, товарищи.
   - А вы присоединяйтесь к нам, - отвечает одноглазый. - Мы тут пир сообща затеяли.
   - Эй, боец! - окликает его черненькая. - Тебя за смертью посылать! Где кипяток?
   - Есть кипяток, товарищ начальник! - одноглазый парень проходит к печке.
   Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран "стол", вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.
   - Кому змеи? - кричит одноглазый.
   - Я тоже хочу с вами, - говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.
   - И думать не смей! - она ласково удерживает ее за плечи.
   - Врач, что сказал? И все!
   Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.
   - Ты бы раньше сама поела, Дусенька.
   - Авось успею! Вон у нас стол какой! - с гордостью говорит черненькая.